Граница. Таежный роман. Пожар

ГЛАВА 16

Альбина не только выжила, она выздоровела — и очень быстро. Быстрее, чем надеялась Марина, быстрее, чем хотела сама Альбина. Но она была молода и здорова, и ее тело предало ее душу, тело радовалось возможности дышать, слышать, чувствовать запахи, тело хотело есть, двигаться… И еще много чего хотело. Например, плескаться в свежей прохладной воде, пронизанной солнечными лучами, отражающей деревья и облака.

Альбина лежала на мелководье, подставив лицо солнцу, чуть сопротивляясь течению. Хотя было бы хорошо — не сопротивляться, позволить воде унести себя далеко, далеко… Река обнимала ее так ласково, утешала, гладила, журчала о том, что все проходит, что облака плывут по небу и в воде плывут. Им не больно и не страшно. Доверься течению времени, плыви, как облако, подчиняясь ветру, и станешь так же спокойна, и не будешь чувствовать боли…

Но Галя Жгут разрушила это философское настроение. Галя не могла просто так валяться в воде. Она ныряла, уплывала на середину реки и звала оттуда Альбину. Наконец начала бегать вокруг нее, поднимая тучи брызг, визжа и хохоча. Потом выбралась на песчаный берег и упала рядом с Мариной, которая не купалась, а просто сидела на разостланном одеяле, наслаждаясь тишиной и покоем.

Марина могла говорить и думать теперь только о том, самом важном, что происходило в ней и с ней. Она повернула к Гале лицо, немного осунувшееся за последние дни, но в то же время просветлевшее и полное тайной радости. И сказала, словно разговор и не прерывался:

— Мама, когда меня носила, на мясо смотреть не могла. А я все время хочу мяса.

Галя приподнялась на локте, понимающе кивнула и объяснила:

— Мужика родишь.

Марина действительно похорошела. Нет, это бедное слово не могло объяснить той новой прелести, которая появилась в ней, той мягкости движений и интонаций, с которыми она говорила и в то же время прислушивалась к себе, к тому, что происходит в ней, каждый день, каждую минуту, и сейчас вот…

— Я где-то вычитала, — поделилась она с Галей своим открытием, — что материнский инстинкт может проснуться когда угодно.

Галя изумленно подняла брови.

— Ты что, — недоверчиво воскликнула она, — ты хочешь сказать, что только сейчас осознала, что станешь матерью?!

В голосе ее прозвучало даже некоторое осуждение.

Марина безмятежно улыбнулась:

— Да нет. Я раньше понимала. Но умом. А сейчас сердцем…

Их разговор на эту тему, такую важную и близкую каждой женщине, мог бы продолжаться бесконечно — вечный и прекрасный, как летний полдень. Но тут Альбине надоело мокнуть среди облаков и листьев. К тому же она замерзла.

Альбина вышла из воды и легла рядом с Галей, лениво потянулась за сигаретой и неторопливо закурила.

На ней был раздельный купальник, очень модный — две полоски, не скрывающие, а лишь подчеркивающие все прелести ее стройной фигуры. И конечно, эти две полоски не скрывали следы слишком страстных поцелуев на шее и на груди, а также синяки на спине и на бедрах. Альбина этих отметин специально не демонстрировала, но и не стеснялась. Она об этом просто не думала.

Марина старалась не смотреть на эти свидетельства Альбининых безумств, она, чуть отвернувшись, с улыбкой слушала милую болтовню подруги о холодной воде и быстром течении. Если бы Марина не была так занята собой, она бы услышала дребезжащую нотку в этой слишком милой болтовне… Впрочем, даже если бы и услышала, что с того? Она понимала, что ничего изменить нельзя и лучше все оставить, как есть.

Галя так не думала. Галя не была ни деликатной, ни щепетильной. Она прищурилась и язвительно спросила:

— Это кто ж тебя так приобнял? Неужели муж?

Альбина не смутилась. Она чуть улыбнулась Гале и, так же прищурившись, парировала:

— Тебя интересуют мои поклонники?

— Ага, — кивнула Галя. В глазах у нее засверкала нехорошая, злая насмешка. — Особенно белобрысый заморыш из пятой роты. Косоглазенький.

Альбина стряхнула пепел в траву, укоризненно покачала головой:

— Напрасно ты о нем так. Очень миленький мальчик. Смешной.

Марина не выдержала. Собравшись с духом, она сказала:

— Аля, о тебе уже говорит весь поселок.

Альбина легко приподнялась, даже не приподнялась, а просто перетекла, как сильная кошка, в другую позу — агрессивную и угрожающую. Она прямо посмотрела Марине в глаза и произнесла четко, с наслаждением:

— А о тебе — нет?

Марина задохнулась, словно ее ударили в солнечное сплетение. Нет, это была не та Альбина. Та — не сказала бы. Во всяком случае, с такой злобной радостью — не сказала бы.

Альбина следила за выражением ее лица, за трепетом ресниц, прикушенной нижней губой, жарким румянцем стыда и обиды. Убедилась, что Марина с большим трудом сдерживает слезы, удовлетворенно вздохнула, как насытившийся вампир, и со свойственной только ей кошачьей грацией опрокинулась на спину. Посмотрела, сощурившись, на солнце, клонившееся к западу, с наслаждением затянулась и выпустила из округлившихся губ три аккуратных колечка. Проследила их судьбу с тем же искренним интересом, с каким наблюдала за лицом Марины. И неожиданно сказала:

— Девочки, я вас очень люблю. Но, пожалуйста, не читайте мне нотации. Не надо. — И, словно услышав мысли Марины, добавила: — Я уже не та Альбина.

Марина услышала этот голос — хрустальный, ломкий, словно бы не совсем человеческий. Какой? Наверное, русалочий — вдруг пришло ей в голову. Исчезла обида, развеялась, как дым, захотелось обнять Альбину или хотя бы взять ее за руку, поплакать вместе с ней… Но Марина не посмела. Неловко попросила:

— Аль, ты не сердись на нас, ладно?

Альбина не сердилась. Это было бы слишком слабым определением. В ней бушевала ледяная ярость, огромная боль. И она знала, кто в этом виноват. И если подругам угодно поговорить на опасные темы, что ж, пожалуйста. Кто-нибудь об этом пожалеет, только не она. Альбина уже никогда ни о ком и ни о чем не пожалеет.

— Зачем ты меня вытащила с того света? Мне там было хорошо! Не больно.

При воспоминании об этом отнятом у нее безболезненном спокойствии она оскалилась в судорожной усмешке. Что-то хищное появилось в ее заострившемся лице. Она опустила ненавидящий острый взгляд на живот Марины, и та инстинктивно прикрыла его руками. Альбина кивнула — да, правильно поняла.

— Ребенка у меня никогда не будет, — шептала она сквозь стиснутые зубы. — Ни счастья, ни горя, один туман — вот что меня ждет, девочки…

У Гали дрожали губы, лицо застыло в полудетской гримасе мучительной жалости.

Альбина со свистом втянула воздух и хотела еще что-то сказать, но из-за деревьев раздался мужской голос:

— Альбина!

И все изменилось. Минута откровенности прошла, канула в вечность и, может быть, никогда не повторится.

Лицо Альбины разгладилось, на нем появилась ласковая улыбка. Она пружинисто вскочила на ноги, подобрала свои вещи и танцующей походкой пошла в сторону тропинки. Но мужчина, который спешил ей навстречу, был не мал ростом и уж точно не белобрыс. Это был рослый широкоплечий брюнет, солдатская форма сидела на нем ладно, даже щеголевато. Он шел широким шагом, размахивал букетом ромашек.

Наблюдательная Галя, мельком глянув в их сторону, почуяла что-то неладное. Она привстала и вгляделась в того, кто нес цветы Альбине. Что-то ей не понравилось… Но парочка мелькнула за кустами и исчезла. Галя даже не поняла, что ее насторожило. Что-то… Она села и хотела спросить Марину, кто это был? Ей показалось… Но Марина сидела с таким застывшим, несчастным лицом, что Галя не только раздумала спрашивать у нее насчет спутника Альбины, но и вообще не посмела окликнуть.

Подруги больше не говорили о ребенке и материнском инстинкте, будто что-то неприличное, ненужное было в таком разговоре. Они долго молчали.

Марина, как это часто бывает после мучительного, обидного разговора, не могла остановиться и продолжала в душе спорить с Альбиной.

«Ты не можешь, не смеешь сравнивать! — говорила она Альбине. — У меня с Иваном любовь, а у тебя…»

«Ну да, — ехидно усмехалась воображаемая Альбина, — любовь — это то, что у нас, а разврат — то, что у соседей за стенкой. Кто же дал тебе право судить? Или ты в самом деле уверена, что ты и есть идеал и образец для подражания?»

«Да я же не об этом! — обижалась Марина. — Ты не передергивай. Мне за тебя больно и страшно, ты же понимаешь…»

Альбина пожимала плечами: «Я могу сказать тебе то же самое. Ну, какая между нами разница? Я изменяю мужу, ты изменяешь мужу. Только я не скрываюсь, а ты прячешься, тайком, по углам».

«Я щажу самолюбие мужа, стараюсь не портить ему репутацию, ведь он ни в чем не виноват. И он офицер», — пыталась объяснить Марина.

Альбина снисходительно улыбалась: «И все равно все знают. Что, не так?»

Марина вспомнила разговор незнакомых женщин о ней и об Иване. Кровь бросилась ей в лицо, она поморщилась и замотала головой, отгоняя ужасное воспоминание. Ей не хотелось думать об этом, но ее чистая честная натура заставляла ее повернуться и посмотреть правде прямо в лицо.

Да. Как она смеет осуждать Альбину? Альбина полюбила другого человека и ушла с ним, уехала от мужа, ни минуты не сомневаясь и не оглядываясь на сплетни и слухи. А когда любимый предал ее, она умерла. Но не лгала, никому и никогда не лгала.

«Но зачем же, зачем сейчас эта мерзость, эта грязь?» — беспомощно спрашивала Марина.

«А затем, что мертвой — все равно! Да, ты оживила мое тело, спасибо тебе за это… Но где ты возьмешь душу, живую душу, чтобы вложить в это воскресшее тело? И почему ты судишь меня как живую? Но заметь, даже мертвая, я достаточно брезглива и честна и не делю свое тело между двумя мужчинами».

Марина задохнулась, как от пощечины. Да, Альбина раз и навсегда отказала Ворону в супружеской близости. Все об этом знали. Странно, как такие вещи становятся известными. Ворон никому, конечно, не сообщал подробностей своей горестной семейной жизни. Альбина тоже молчала. Но все знали.

«Я защищаю ребенка!» — выдохнула Марина свой последний аргумент.

«Но кто отец этого ребенка? Ты не знаешь и никогда не узнаешь. Останешься ли ты с мужем или уйдешь к любовнику, ты все равно всегда будешь лгуньей и предательницей!»

Марина с трудом сдерживала рыдания. Да, все это правда. Она лжет обоим, предает того и другого. Что же делать, как разорвать порочный круг?

Это была не Альбина. Даже нынешняя, дотла выгоревшая Альбина не сказала бы ей таких жестоких слов. Это была ее бунтующая совесть, ее оскорбленное чувство собственного достоинства, ее врожденное отвращение ко всякой лжи.

Как это произошло с Альбиной? Когда началось? Сначала была эйфория. Ослепительный взрыв примитивного физиологического счастья. Жить! Ах, как хорошо!.. Возвращенный, воскресший мир лежал в ее ладони, как медово-сладкая груша из сада замполита Сердюка.

Если бы она могла вечно лежать на узенькой жесткой кушетке в аптеке, смотреть на розовеющие занавески, чувствовать свежесть утра, слышать возню птиц в кустах… И больше ничего. Ну, тогда она, пожалуй, выдержала бы. Но ей пришлось вернуться домой. Точнее, туда, где было единственно возможное место ее существования. Утешать полумертвую от страха бабулю, разговаривать с мужем, видеть, как он ходит, ест, сморкается…

Оказалось, что жить незачем. И нечем. Но она не повторила попытки. Психологи считают, что спасенные самоубийцы редко решаются на вторую попытку. Почему? Наверное, у каждого своя причина. У Альбины сопротивлялось тело. Даже если душа бессмертна (у Альбины не было твердой уверенности на сей счет, хотя они с Татьяной Львовной не раз говорили на эту тему), то тело умирает совершенно. Умершее и возрожденное тело ее не хотело возвращаться в небытие. Оно не желало ни яда, ни петли, ни глубокой холодной воды… Оно бунтовало и отказывалось от второй попытки.

И Альбина нашла выход. Она отдаст на позор и поругание предавшую ее плоть. Жить хочешь? Вот тебе все радости жизни — захлебнись! Попутно она убивала всех зайцев. Мстила себе, мужу и всему миру. И подсознательно надеялась умереть. Разве такая жизнь не является формой медленного самоубийства? И никто не сможет помешать.

Конечно, так ясно и логично Альбина ничего не обдумывала. Не планировала по пунктам — сначала то, потом это. Все произошло само собой.

Она привыкла по вечерам уходить из дому. Иногда Ворон, возвращаясь с работы, сталкивался с ней в дверях. Она выходила, не сказав ни слова. Муж не пытался задержать ее. Он боялся нарушить то хрупкое равновесие, которое, как ему казалось, установилось в его семье.

Она просто бродила по улицам, уходила в лес или на реку, пыталась успокоиться или хотя бы утомиться до полного изнеможения, чтобы, вернувшись, провалиться в сон. Однажды белобрысый солдатик повстречался ей на тропинке над рекой и уставился на нее такими восхищенными глазами… Она заговорила с ним, а он от счастья потерял дар речи.

Почему она взяла его за руку и увела в лес? Почему? А почему мы кормим птиц? Забавно наблюдать, как воробьи дерутся из-за крошки, которая для нас — ничто, и даже меньше, чем ничто. Приятно чувствовать себя добрым, причем без особых затрат. Или просто от нечего делать, от скуки, для того чтобы как-то убить время…

А он действительно был похож на воробушка — маленький, взъерошенный, счастливый и перепуганный одновременно.

Они вышли на поляну, залитую лунным светом. Альбина опустилась на траву и указала ему место рядом с собой. Он послушно присел, не отрывая от нее восторженных глаз. Она медленно потянулась и легла на спину, чувствуя, как серебряные потоки обливают ее тело и будто щекочут кожу. Он сидел и смотрел на нее и, кажется, готов был просидеть так всю ночь.

— Поцелуй меня, — тихо попросила Альбина.

Он придвинулся, наклонился над ней, заслонив луну, и Альбина близко увидела его лицо и глаза. Один (тут Галя была права) немного косил, отчего взгляд делался беззащитным и чуть сумасшедшим одновременно.

Альбина была его первой женщиной, о чем он, конечно, не преминул сообщить ей. Он был неловок и стыдился своей неопытности. Ему даже в голову не приходило, как мало ее это волновало. А потом он плакал… От счастья. И Альбина гладила его по голове.

Он долго, косноязычно объяснялся ей в любви, вспоминал, как он увидел ее в первый раз.

— А ты меня любишь? — робко спросил он.

Альбина коротко засмеялась:

— Любовь… Какие ты слова знаешь… красивые. Люблю-люблю.

Потом он проводил ее до дому, и с его стороны это был очень отважный поступок — ведь всемогущий особист Ворон мог увидеть, кто провожает его жену. Но белобрысый солдатик был готов на самые невероятные подвиги.

Так начался этот скандальный роман, который на самом деле никаким романом не был. Просто Альбина воевала со своим живучим телом и принимала медленно действующий яд. Но никто, даже наблюдательная и на редкость проницательная Галя Жгут, не мог понять этого.

Вадим понял бы. Они с Альбиной были очень похожи. Словно половинки одной души, когда-то разделенной. Им не удалось как следует поговорить: и времени не было, и слова часто казались лишними. Если бы у них было чуть больше времени!..

Вадим тоже прошел через это искушение: осчастливить бедного. Какое благородное дело! И какое разрушающее. Так что Вадиму тоже были свойственны это самоубийственное чувство вины и мертвящего отчаяния…

Однако белобрысенький довольно быстро надоел Альбине. Воробушек осмелел и обнахалился, крохи его уже не радовали, он норовил клюнуть руку дающую… Стал поговаривать о том, что Альбине следует развестись, выйти за него замуж и уехать в замечательный город Арти, где у него живут родители, братья, сестры и еще много всякой родни. Он обсуждал, где они будут жить, и рассуждал, надо ли Альбине работать или лучше сидеть дома (он склонялся к тому, что место женщины на кухне, нечего юбкой мести да зубы скалить с чужими мужиками). Он уже написал своим, чтобы ждали его с женой — красавицей и умницей.

И однажды Альбина не пришла на условленное место их встречи. Она, ничего заранее не обдумывая, а просто плывя по течению (…среди листьев и облаков…), пошла по другой тропинке и улыбнулась высокому грузину из второй роты. Именно пылкий кавказец искусал ей шею и грудь и наставил синяков на спине и на бедрах своими железными пальцами. Напрасно Галина обвиняла в этом белобрысого косенького солдатика. Она не следила за событиями. Воробушек получил отставку, а с ромашками в кустах ждал жгучий горбоносый брюнет.

Но кое-что она учуяла правильно. Без скандала не обошлось. Оскорбленный в своих чувствах воробушек подстерег пылкого грузина возле столовой, подло выскочил из-за угла и долбанул по голове табуреткой. Убить не убил, но череп проломил и сотрясение мозга обеспечил. Налетевшие «деды» крепко помяли белобрысого. Он отлежался, встал, утер кровавые сопли, захватил казенную табуретку и пошел к ближайшему дереву. Захлестнул ремень, оттолкнул табуретку и повесился. Но ремень был привязан некрепко, воробушек свалился на табуретку, отшиб копчик и сломал ногу. На его крик прибежали те же «деды», которые только что его отметелили, и отнесли бедолагу в санчасть, где и поместили в одну палату с грузином. Впрочем, их соседство уже не грозило конфликтом. Брюнет был без сознания, а блондин лишен возможности передвигаться самостоятельно.

Сонный городок закипел сплетнями и пересудами. Страсти-то какие! В кино ходить не надо. В официальных документах обе травмы были отражены как несчастный случай — Голощекин постарался. И рассказал об этом Ворону — с обычной своей добродушной ухмылкой. Особист только зубами скрипнул. Долги его росли. Чем-то платить придется?

Альбина ничего об этих увлекательных событиях не знала, а если бы и узнала, то просто улыбнулась бы своей легкой равнодушной улыбкой. И забыла бы через минуту.

А вот Марина огорчалась очень сильно. И потому, что ей было жаль Альбину и страшно за нее, и потому, что в этих безобразных скандальных историях она видела странную параллель своей двойной жизни. Словно в кривом зеркале отражалась в этих нелепых, почти фарсовых похождениях подруги ее собственная трагедия. Словно кто-то злой передразнивал ее, страдающую и метущуюся.

Она шла на тайное свидание. Шла, поминутно оглядываясь, стараясь держаться в тени деревьев. Шла, борясь с чувством вины и стыдом. И все же, чем ближе подходила она к баньке на самой окраине городка, у самого леса, тем ярче становилось солнце, свежее воздух, и цветы пахли сильнее, и пестрые бабочки прихотливым облачком вились вокруг нее. Ощущение полноты жизни пьянило Марину, и она, сама того не замечая, ускоряла шаг, почти бежала.

Она открыла тяжелую скрипучую дверь, пригнулась под низкой притолокой, вступая из яркого дня в плотную темноту маленькой старой баньки, и тут же сильные руки подхватили, обняли ее, горячие губы покрыли поцелуями лицо, шею, грудь. Марина задохнулась от счастья и ни о чем больше не думала и не рассуждала. Так человек, долго бредущий по пустыне, умирающий от жажды, вдруг видит источник — ручей, колодец или просто лужицу… Разве он задумывается о качестве и чистоте этой воды? Нет, он приникает к ней, не медля ни секунды.

Точно так же они захлебывались своей любовью, своей молодой страстью. Время остановилось для них.

А когда наконец объятия разомкнулись и Марина, положив голову на плечо Ивану, отдышалась, чувствуя невероятную легкость и блаженную усталость во всем теле, ей вдруг пришло в голову, что скоро его здесь уже не будет.

— А когда у тебя командировка кончается? — тихо спросила она.

— Завтра, — ответил Иван.

— Завтра? — печальным эхом отозвалась Марина.

— Но Борзов дал еще три дня. По семейным обстоятельствам! — счастливо выдохнул он и крепче обнял ее.

— По семейным? — повторила Марина, даже не думая о том, что он сказал, и только радуясь тому, что завтра она его еще увидит, и послезавтра, и после-после…

— Да, по семейным! — ликующим голосом подтвердил Иван. — Значит, так. Мы с тобой идем в загс. Ты подаешь заявление на развод.

Безмятежная улыбка на лице Марины стала таять, исчезать.

— Вот как? — удивленно спросила она.

Но Иван ничего не видел и не слышал. Он наслаждался дивным видением их близкого счастья.

— Вот так! А пока ты не разведешься, мы будем жить как муж и жена. А через три дня уедем.

Марина отодвинулась, чтобы взглянуть ему в лицо.

— А ребенок?

Иван недоумевающе заглянул ей в глаза.

— А что ребенок? Что — ребенок? — Он встал на колени, прижался лицом к Марининому животу. — Родится. Это же наш ребенок!

Маринино лицо приняло выражение, которое Иван не любил, — гримаска жалостливого раздражения, взгляд, каким смотрят терпеливые взрослые на бестолкового дитятю.

Иван начал закипать:

— Марина! Мы же все уже обсудили!

— Обсудили… — поморщилась Марина. — А жить, жить где мы с тобой будем? На болотах? Я же там даже родить не смогу в человеческих условиях. — Марина положила свою узкую ладонь на живот, словно защищая ребенка.

Иван растерялся. Он не ожидал от нее такой реакции. Заторопился, пытаясь объяснить, убедить:

— Ну… мы же там не насовсем останемся… мы же сюда вернемся, обратно-то…

— Обратно?! — чуть слышно вскрикнула Марина, и на лице ее мелькнуло такое презрительное удивление, что Иван отшатнулся.

Он не мог понять того, что почувствовала Марина в эту минуту. А ее вдруг пронзила мысль: а ведь точно так же другая женщина, ведомая великой, любовью и несокрушимым доверием, уехала с любимым человеком — навсегда… А через несколько дней вернулась. Обратно. К брошенному нелюбимому мужу. В болото сплетен, слухов и упреков. Ну почему, почему все так похоже?! Или так и должно быть? Как у всех? Марина прикусила губу, борясь с внезапно вспыхнувшим отвращением к себе, к Ивану, ко всему миру.

Она запрокинула голову, словно хотела прогнать назад подступающие слезы. В углу на качелях из паутины сидел толстый важный паук-крестовик и смотрел на Марину с осуждением и насмешкой. Она почувствовала запах гниющего дерева и остывшего пепла в каменке. Вот так остывает и гниет их любовь, прошли безвозвратно первые минуты самозабвенного упоения, восторга, исчезла чистота и простота слов, окаянные подлые мелочи облепляют их утлую лодочку и тянут, тянут на дно… на дно болота.

Иван вскочил, забегал, заметался в тесном пространстве баньки.

— Хорошо, хорошо! Как только мы с тобой поженимся, мы отсюда уедем. Я добьюсь перевода…

И наткнулся на холодный непонимающий взгляд. Болезненно вскрикнул, схватился за голову:

— Нет, Мариша, Мариша! Подожди! Мы с тобой все не о том говорим! Марина, но ведь надо действовать, а не сидеть так и не скулить, понимаешь?

Марина замотала головой, прижала руки к груди:

— Ваня, я хочу, чтобы все по-человечески было. Ведь Никита… он же не виноват, что я полюбила! Ну ведь правда?

Иван остановил свое безумное кружение, застыл, неотрывно глядя на Марину, стараясь понять, что же такое она говорит. Ведь вот только что, буквально минуту назад, они были так счастливы, так любили, так понимали друг друга…

— Ты что? — прошептал он. — Ты не хочешь подать на развод?

Марина горестно вздохнула и отвернулась. В сущности, она чувствовала то же самое — он не понимает, не понимает, не хочет понять ее!

Тяжелое враждебное молчание встало между ними. Что-то надломилось в их отношениях, и трещина росла… Марина очнулась, сделала над собой огромное усилие и повернулась к Ивану. Взяла его лицо в свои руки, заглянула ему в глаза и заговорила торопливо, горячо:

— Хочу! Хочу! Но не сейчас, понимаешь, не сейчас. — Она поцеловала его закрытые глаза. — Никита меня любит, пойми… Я не могу вот так — за три дня! — Голос ее сорвался на крик. — Пойми ты, мы прожили с ним пять лет!

Иван вырвался из ее объятий, и она увидела, что в глазах его стоят непролившиеся слезы.

— Я понял, — хрипло забормотал он. — Я все понял. Ты его любишь!.. А как же я? А со мной что здесь, — он беспорядочно замахал руками, — тыр-пыр, тыр-пыр… Чтоб его разозлить?

— Ну что ты такое говоришь?! — ужаснулась Марина. Она вскочила и бросилась к своей одежде, которая пестрым ворохом лежала на черной банной лавке. — Не люблю! Жалко, понимаешь?

Она одевалась торопливо, нервно, трясущиеся пальцы не справлялись с пуговицами и застежками.

— А меня тебе не жалко? — закричал Иван. — Я же тебе не любовник, я тебе муж. Я тоже хочу, чтобы все было по-человечески! — Он обнял ее за плечи, притянул к себе, словно надеялся удержать. — Мариша… Послушай меня. Я Никите все сам объясню.

— Нет! — взмолилась Марина. — Нет! Я сама ему скажу. Пожалуйста, ничего не говори. Ну дай мне время!..

И он сдался, кивнул покорно.

— А когда мы теперь встретимся?

— Через два дня. Здесь. — Марина слабо улыбнулась.

Это означало, что они помирились. Или почти помирились.

— Хорошо. — Иван прерывисто вздохнул, как ребенок, который плакал и который, хоть его и утешили, не может вот так сразу распрощаться со своей обидой.

Его гордость была уязвлена, он страдал от ревности, и конечно же ему хотелось, чтобы последнее слово осталось за ним. И у него вырвалось:

— Только если я уеду один, без тебя, то… мы с тобой вместе больше не будем.

Последний, самый сильный аргумент. Но Марина не любила сильных аргументов, она терпеть не могла, когда на нее давили, когда ее пытались напугать. Она мгновенно ощетинивалась, готовая разорвать любые путы, любые связи.

— Вот как? — спросила она с ледяным спокойствием. — Спасибо, что предупредил.

И вышла, не сказав больше ни слова.

Иван какое-то время стоял неподвижно, растерянный, ошеломленный, испытывая смутную тревогу, как человек, который совершил страшную ошибку, но еще не успел осознать этого. Потом он бросился к двери, распахнул ее… Марина уже прошла через лужайку, поросшую кудрявой птичьей гречишкой, и поворачивала к дороге. Еще раз он увидел ее стройную фигурку, прямую, как стрела, еще раз просияла вдали ее светлая головка — и куст черемухи скрыл ее.

Иван ударил кулаком по косяку. Надо что-то делать! Надо покончить с этим! Что значит — сама? Да сама она никогда ему не скажет! Не решится. Жалеет… Может, и жалеет. А что, если?.. Иван представил, как они ужинают, сидя за столом друг против друга, обмениваются простыми словами, Марина встает, чтобы положить Никите котлеты с макаронами… А он никогда не сидел с Мариной за одним столом, и она не готовила для него котлеты… Они встречались ненадолго, тайком, и эти встречи были заполнены лихорадкой страсти. А он хотел жить рядом с ней, видеть ее всегда, каждую минуту…

А потом, что они делают потом? Смотрят телевизор. А потом? Иван представил, как Марина раздевается. Он никогда не сидел с ней за кухонным столом, но он знал, как она раздевается, как заводит за спину руки, чтобы расстегнуть молнию на юбке…

У него потемнело в глазах.

Нет. Немедленно, сию минуту найти Никиту и объясниться с ним. Сказать все, как есть, а дальше — пусть будет, что будет. Да и что Голощекин может сделать? Не убьет же? Да если бы и убил! Кажется, любой исход лучше, чем эти мучения…