Гвади Бигва

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Перед жарко пылавшим очагом стояла сокровищница Гвади, которую он стащил с чердака, — длинный низкий сундук, окованный по углам железом.

Сундук почернел от копоти и времени. Однако ни время, ни копоть не коснулись внутренней поверхности его стенок, и они поблескивали при вспышке огня, отливая нежной желтизной слоновой кости.

На поднятую крышку сундука перекинуты чоха, архалук и башлык. Тут же лежит пара только что смазанных салом чувяк. Длинный, старинный кинжал, извлеченный вместе с поясом, положен на угол сундука. Пояс щедро разукрашен массивными бляхами.

Сыновья Гвади, все, от старшего до младшего, столпились в этом углу. Пять пар черных глаз, светясь восторженным изумлением, созерцают кинжал.

Никогда за все время своего существования джаргвали не было так ярко освещено, как сегодня. Даже в ночь свадьбы Гвади и Агатии оно не видело столько огня и света.

Во всем доме — от пола до зиявшей в соломенной крыше дымницы — не было ни одного неосвещенного уголка. Сухой хворост, мгновенно вспыхивая, оглушительно трещал, языки пламени достигали поперечной балки.

Порой в треске хвороста Гвади слышался взрыв веселого, звонкого хохота, как будто древний дух, хранитель очага, обитающий в его огненной глубине, принес радость этому дому и спешит поведать о ней всему миру. И эта радость вспыхивает снопом искр, озаряющих закоптелые углы джаргвали.

Над постелью ребят горела лампа. Язычок пламени, трепетавший над лампой; казалось, вступил в соревнование с неистовым пламенем очага: «А ну, кто взовьется выше?!» Фитили плошки, стоявшей на треножнике у противоположной стены, полыхали сколько хватало сил, надеясь — авось кто-нибудь примет плошку за ярко пылающий факел.

Домашняя утварь: миски, чашки, котелки, ушаты — все сверкало, точно золото и серебро. Валявшееся с незапамятных времен старье вдруг почувствовало, что еще не все потеряно, и заиграло возрожденными красками, требуя своей доли радости и солнца.

«Вот мы, поглядите же на нас!» — кричали эти ветхие свидетели прошлого; того и гляди они покинут свои пыльные углы и потянутся к открытому сундуку.

Тут ожили в снопах света черепки сковородок и горшков, там заявляли о своем существовании истрепанные каламани и лохмотья обмоток; из щели любопытными глазками выглядывали заброшенные ребятами рики и ухмылялись надтреснутые тапела.

Радость в них как будто боролась с недоумением: «Кто это придумал, что мы утратили свой облик и преданы забвению?» Огненные зайчики бегали по стропилам, отражаясь в черных, как агат, сосульках окаменевшей от времени сажи. Они мерцали подобно бесчисленным звездам, — уж не свод ли небесный раскинулся над головой Гвади вместо соломенной крыши?

Гвади в одной рубашке стоял возле сундука, готовясь облачиться в чоху и архалук. Он умыл лицо и руки, не забыв прибегнуть к помощи мыла. Вымыл с той же тщательностью ноги пониже колен и встал на кучу хвороста, чтобы не испачкаться на земляном полу. После омовения потянуло погреться у очага. Он расчесывал частым деревянным гребнем бороду и усы, и эта операция, видимо, доставляла ему не меньшее удовольствие, чем тепло. Гвади даже стонал от наслаждения, когда зубья гребенки, проникнув в чащу волос, бередили зудящую кожу.

— А ну, ребята, позаботьтесь, чтобы огонь горел посветлее, пока я одеваюсь! Тащите хворосту, его достаточно под хурмой. Вы сегодня как следует присматривайте за вашим бабайей… Керосину в коптилке довольно, Бардгуния? Подлей, если мало. Можете не хлопать в ладоши, можете не кричать «ваша!» Этого от вас не требуется… Но отныне вы должны исполнять все, чего бы я с вас ни спросил.

Мальчиков в эту минуту отнюдь не занимало, когда и как полагается свидетельствовать отцу свое уважение; они даже не слышали того, что он говорил, настолько были поглощены созерцанием необыкновенного кинжала и столь же необыкновенного пояса.

Гвади заинтересовался упорным молчанием детей. Приятно было, что они так увлеклись кинжалом. Гвади некоторое время наблюдал за ними молча.

— Так, так, ребятки мои милые, ничего вам замечательного дед не оставил, кроме этого кинжала, — сказал он про себя и, не желая, видимо, отвлекать детей, протянул руку через их головы к чохе. Но не до тянулся: чоха лежала слишком далеко. А пройти за нею — значило ступить на пол и запачкать ноги.

— Бардгуния! — окликнул он старшего сына. — Подай мне, чириме, чоху и архалук. Вокруг сундука поднялась отчаянная возня. Ребята разом кинулись выполнять приказ отца. Младшие не хотели уступать эту честь Бардгунии. Но тот не сдавался, ведь отец обратился со своей просьбой именно к нему.

— Пусти!

— Я взял уже.

— Убери руки! Слышишь?

— Оставь!

И чоха и архалук, которые Гвади только что благоговейно вытряхивал, чистил и складывал, перелетали из рук в руки с легкостью мяча. Соперники сбились в кучу, и спор, видимо, мог быть разрешен только силой. Бардгуния отбивался сразу от трех противников. Исход боя становился все более сомнительным.

Чиримия предпочел уклониться от битвы. Он все еще не снял деревянной сабли, украшавшей его во время торжественного митинга. Мальчуган сообразил, что во время потасовки кто-нибудь из ребят может сломать ненароком его саблю, и отодвинулся подальше от старших братьев. Однако, не желая оставаться совершенно в стороне, он неистово вопил, засунув в рот указательный палец.

— Я подам, бабайя!..

События развивались с молниеносной быстротой. Гвади сообразил наконец, что дело не обойдется без его вмешательства.

— Эй, порвете чоху! Пошли прочь! Газыри растеряете! — кричал он сердито. Правда, рассердиться по-настоящему он не мог, потому что услужливость детей была ему только приятна. Если бы не опасение, что малыши порвут чоху, он не прочь бы еще полюбоваться их борьбой и всласть посмеяться.

В конце концов Гвади все-таки пришлось сойти с подстилки из хвороста и отобрать у ребят свое добро. Он прихватил заодно чувяки и, возвратившись к очагу, стал облачаться.

Дети сразу успокоились. Все как один кинулись обратно к сундуку и снова занялись кинжалом. Несомненно, кинжал являлся предметом их вожделений, тогда как чоха и архалук возбудили страсти лишь случайно. Дедовский кинжал отличался необычайными размерами. Роговая рукоятка его, тоже изрядной длины, поистерлась от употребления и, чтобы удобнее было держать, обмотана в два раза тонкой проволокой. Верхнюю часть рукоятки венчали два металлических шарика. И металлическая основа черенка и наконечник ножен поблескивали мелкими, точно брызги, искорками, — кинжал был когда-то украшен серебряной насечкой, но от нее почти не осталось следа. Сафьян на ножнах пришел в ветхость, деревянный футляр вылез наружу, но кончик, в виде шарика, сверкал при свете очага, точно серебряный. Шарик этот, величиной с голубиное яйцо, едва держался на шатком стерженьке.

Чиримия был увлечен главным образом этим шариком. Мальчик прижал рукоятку своей деревянной сабли к наконечнику кинжала, — со стороны могло показаться, что не кинжал, а сабля увенчана чудесным шариком, придававшим ей вид самого настоящего оружия. Мальчик глядел на него не отрываясь и, видимо, величайшими усилиями удерживал руку, которая тянулась к соблазнительному украшению. Малыш то краснел, то бледнел, и его округлившиеся, точно у совы, глаза беспокойно таращились.

Он ждал подходящей минуты, чтобы завладеть этим шариком и никогда не расставаться с ним. Братья разгадали тайные намерения Чиримии и молчаливо сигнализировали: «Попробуй тронь!» Одни неотрывно следили за Чиримией, другие смотрели в упор на шарик, но те и другие готовы были при первом же движении Чиримии накинуться на преступника.

Гутуния заранее навалился всем телом на малыша, чтобы отпихнуть его в сторону, но Чиримия упорно не сдавал позиций, — он весь сжался, напряженное тельце ребенка стало твердым, как кремень.

Гвади не понимал, почему ребята вдруг присмирели, но ему некогда было вникать в причины этого странного явления. Он надел архалук и, не застегнув его, накинул чоху. Вся суть была, конечно, в чохе — вот почему Гвади спешил ее примерить. Экая удача! Чоха превосходно сидела на нем. Радость Гвади была безгранична. Он стал поправлять газыри: головки одних поднял выше, другие сдвинул вниз. Расправил плечи, подвигал ими, выпятил грудь…

— Так, так, все как следует, — самодовольно обронил он и стал застегивать верхние петельки архалука и чохи. Они застегивались свободно. Рука его постепенно скользила вниз, к животу. И вдруг на лице мелькнуло изумление, смешанное со страхом. Рука повисла в воздухе, пальцы замерли. Ни архалук, ни чоха не сходились на животе. «Непонятное дело!» — подумал Гвади, повозившись еще некоторое время. Тщетно. Гвади с силой выдохнул воздух и втянул живот. И снова попытался накинуть очередную петельку на пуговицу. Но и петелька и пуговица ускользнули из пальцев. Он решил, что виноваты пальцы, — неряшливо взялись за дело. Поплевал — не помогло и это. Две нижние застежки решительно не под давались.

Гвади наклонил голову и взглянул на них сверху — что, мол, там делается? Затянутая на груди чоха нажимала на живот, живот поневоле опустился и, найдя выход пониже, выперся наружу, увлекая за собой рубашку как раз на том месте, которое надо было застегнуть.

Глазам Гвади представилось подобие туго надутого пузыря, торчавшего из-под незастегнутой чохи.

Он впал в отчаяние.

«Нет, не может этого быть! Глаза обманывают, света мало».

Гвади в последнее время почти не чувствовал этого проклятого брюха, настолько оно сократилось. Да и селезенка не болела, он больше притворялся, будто она не дает ему покоя.

— Огня! — закричал он. — Огня! Не вижу!

И напустился на Бардгунию:

— Скверный ты мальчишка! Слышишь, тебе говорю, Бардгуния!.. Сколько времени не можешь добиться, чтобы нам провели электричество. У ребят Онисе оно, верно, и в хлеву горит. Куда ты годишься! Видишь, не могу застегнуть чоху!

Бардгуния не отозвался.

Тогда Гвади закричал еще громче:

— Иди же скорее, помоги!

Взглянув на отца, Бардгуния растерялся: «Не чужой ли кто забрел к нам?» Гвади был неузнаваем в чохе, архалуке и новых чувяках. Как ни жалко было Бардгунии покинуть наблюдательный пост возле кинжала, пришлось поспешить на помощь отцу.

— Приглядывайте за ним! — приказал он братьям, указывая на Чиримию.

Фигура отца внушала Бардгунии такое почтение, что он даже не решился подойти к нему вплотную. Гвади сразу же успокоился, увидав на лице сына почтительное выражение. «К лицу мне, видно, чоха!»

— Подойди же, сынок, подойди! Это я, бабайя. Чего стесняешься? — ласково проговорил он и указал Бардгунии на упрямые петли и застежки. — Ну-ка, застегни! — добавил он мягко.

Когда Гвади почувствовал у живота быстрые движения ловких пальцев мальчика, его отчаяние сменилось надеждой. Чтобы окончательно задобрить Бардгунию — напрасно его обидел, — он ласково заговорил:

— Я вот что хотел сказать, чириме… Если бы ты как следует попросил Геру, он бы не отказал, провел бы и нам электричество. Но ты у меня важная птица, думаешь: мне, дескать, неудобно просить.

Гвади засмеялся и продолжал:

— Сказать правду, чириме, ты в самом деле важная птица, хоть и мал еще… Гера — первый среди взрослых, ты — первый среди подростков, однолеток своих. Ты — их предводитель. Так вот… Мариам уже дали электричество, а чем мы хуже ее?

— Мариам — ударница, бабайя. Даже в газете ее портрет напечатали, — возразил Бардгуния.

— Сейчас я важнее, чириме… Помнишь, как меня выбирали, с каким почетом? Все только и кричали: «Да здравствует Гвади Бигва!» Кто Гвади Бигва? Я, чириме… Вот… А ты думал: другой кто-нибудь?

— Помолчи, бабайя. Когда говоришь, у тебя живот вздувается, — остановил Бардгуния отца, пытаясь накинуть петельку. От натуги он даже зубами заскрипел и так надавил на живот, что у Гвади перехватило дыхание.

— Пусти, чириме, пусти! Не могу больше, — взмолился Гвади, отстраняя мальчика. — Вот что, сынок, кроме Мариам, мне сейчас никто не поможет. Попрошу ее распустить пояс или надставить как-нибудь. Не переставлять же пуговки, это — вздор. Сбегай, если любишь меня, к плетню, посмотри: горит свет у Мариам или она уже спит?.. Утром ей некогда, рано уходит на работу. Может, сейчас улучит минутку…

— Позвать ее к нам? — спросил на бегу Бардгуния, оглянувшись в дверях.

— Нет, чириме, только посмотри, есть ли у нее свет. Я сам схожу, неловко утруждать…

Бардгуния скрылся за дверью, а Гвади подошел к детям, кучкой стоявшим вокруг сундука. «Любуются, налюбоваться не могут». Он некоторое время молча глядел на них, растрогался почему-то и заговорил:

— Смотрите, дети, смотрите! Деда вашего кинжал, он, бедный, никогда с ним не расставался… И дома носил и на улице. Даже в поле не выходил без кинжала. Такая уж была у него привычка. Время, детки, беспокойное было, оттого и привык. Правду сказать, он так и прожил до смерти, не загубив ни единой человеческой души. А в те времена врагов у нас, дети, было немало. Пожалуй, и следовало отправить кое-кого на тот свет, да духу не хватило. Был он человек робкий, землепашец. Боялся, должно быть, как бы не разорили семью. О детях думал, о внуках болел, бедняга. Правда, внуков еще не было на свете, но ради вас надрывался, ради вас он тянул ярмо. А колья он действительно кинжалом тесал, когда топор, бывало, затупится. Дамасской, говорил он, чеканки, железо режет. Случалось, и лозы подсекал, когда слишком высоко забирались. На дереве с кинжалом ловчее, чем с топором.

В голосе Гвади послышались слезы. Он слушал себя с наслаждением, радуясь трепетному чувству, которое рвалось из его сердца. Поток воспоминаний иссяк бы не скоро, если бы в комнату не вбежал Бардгуния.

— Мариам не спит, бабайя, — сообщил он.

Гвади поспешно взял башлык. Повязав по-старинному голову, он просунул руку между головами детей и решительно завладел кинжалом и поясом.

Но Чиримия все же успел вцепиться в шарик, неистово при этом взвизгнув:

— Отдай!

Гвади, не говоря ни слова, вырвал у него кинжал, отошел в сторону и затянул на себе пояс. Живот как будто перестал выдаваться. Наконечник почти касался колен, шишечки рукоятки упирались в газыри, Чиримия ни за что не хотел расставаться с шариком, главным образом назло братьям. Однако, увидав бабайю, облаченным в архалук и чоху, с кинжалом на поясе, малыш растерялся.

— Кто это? — пролепетал он в испуге и кинулся под защиту старшего брата.

— Чеченец, Чиримия, чеченец! Не трогай, убьет! — насмешливо отозвался Гутуния, воспользовавшись случаем подразнить брата.

— А ну-ка, Чиримия, доставай саблю, — поддержал его Гвади. — У тебя сабля, у меня кинжал… Давай сразимся, если ты настоящий герой.

Чиримия успокоился, услыхав голос отца.

— Да это же бабайя, — объяснил он братьям и шагнул вперед.

— Вытаскивай саблю, — продолжал, разыгравшись, Гвади. — Посмотрим, какая она у тебя и сам ты какой молодец!

Гвади схватился за рукоятку кинжала и приготовился к схватке.

Братья хором кричали мальчику:

— Не бойся, Чиримия, доставай!

Чиримия выхватил саблю и стал в боевую позицию. Гвади попытался обнажить кинжал, но тот крепко застрял в ножнах. Он потянул еще и еще раз, все с тем же успехом.

— Горе мне, ребята! Не идет, да и только. Заржавел, верно. На помощь, Бардгуния!

Ребята дружно рассмеялись.

Чиримия воспользовался заминкой, хватил саблей по чохе.

— Убил! Конец мне! — говорил, смеясь, Гвади, продолжая возиться с кинжалом.

Так или иначе, его необходимо было извлечь из ножен. Гвади снял кинжал с пояса, ухватился за рукоятку. Бардгуния взялся за ножны. Братья кинулись помогать Бардгунии. Тянули так, тянули этак… Ножны с грохотом упали на пол, в руках Бардгунии остался наконечник с шариком. Гвади стоял, внимательно осматривая сверкавшее лезвие кинжала.

— Сало тащите, живо! — крикнул Гвади детям. — Ржавчина под рукояткой, оттого и не вылезал.

Он сам побежал к шкафу и стал рыться в нем. Чиримия, возбужденный видом желанного шарика, который оказался в руках Бардгунии, еще раз схватился за саблю и крикнул брату:

— Отдай… Отдай!

Ему удалось сразить отца, почему бы не одолеть и Бардгунию!