Гвади Бигва

ГЛАВА ПЯТАЯ

Когда-то заурядный уездный городишко ныне превратился в благоустроенный районный центр. Но одну свою традиционную черту он сохранил без изменений: два раза в неделю — по воскресеньям и пятницам — в городе устраивались базары.

Раньше жителей здесь было не так уж много, они отлично успевали запастись продуктами в базарные дни; к тому же у каждого было свое хозяйство. Но обстоятельства изменились, вокруг города выросли богатые колхозы и совхозы. Население удвоилось главным образом за счет рабочих и служащих, техников, педагогов, врачей, агрономов. Двух традиционных базарных дней было уже недостаточно. Да и жители окрестных сел и деревень стали богаче и требовательнее. Колхозники щедро снабжали город продуктами, — они не прочь были побольше продать и побольше купить…

Вот и сегодня народ валом валит в город. По улицам, ведущим к центру, ни пройти, ни проехать. Оглохнуть можно от скрипа арб, от рева скотины, которую крестьяне гонят на продажу. С гомоном, криком и смехом катится живой поток к базарной площади.

Гвади любил базар главным образом потому, что здесь можно было потолкаться среди незнакомого люда, а это доставляло ему неизъяснимое наслаждение. Тут не было недостатка в поводах почесать язык, тут не было нужды, как дома, стесняться, и он мог проявить свойственное ему остроумие.

Среди чужих Гвади держался совсем иначе, чем в селе, — он строго соблюдал свое достоинство, и это удавалось ему. Сказать по совести, односельчане относились к Гвади без особого уважения: репутация сложилась у него неважная, а ведь человеку нужно чувствовать себя свободно. Приятно сознавать, что привлекаешь внимание, что тебя ценят и уважают, — это необходимо, как воздух. Именно этого блага Гвади был лишен в Оркети.

Да и крестьяне, приходившие в город из дальних деревень, любили посудачить. Их привлекало остроумие Гвади. Они с большим интересом прислушивались к его хитроумным рассуждениям. И Гвади развлекался от всей души.

Гвади замешался в толпе колхозников, которые, как и он, спешили к базару по широкой улице, пересекавшей западную часть города.

Какой-то незнакомый крестьянин гнал козу с козленком. Козу он вел на веревке, козленок бежал рядом, ни на шаг не отставая от матери.

Гвади поинтересовался, во что хозяин ценит козленка. Посоветовал запросить дороже, хотя бы вдвое. И тут же рассказал: он тоже хотел продать козленка, вел его на веревочке, да козленок сбежал. А этот — совсем другое дело, едва взглянув на него, сразу скажешь: «умный козленок», — значит, и цена ему больше.

Хозяин козленка недоуменно покосился на Гвади.

— Вот чудак! Ты бы взял с собой козу, тогда и козленок бы не убежал.

Но Гвади чрезвычайно самоуверенно возразил:

— Так-то так, да мой козленок все равно бы ушел: не удержишь проклятого! Козлята — как люди. У иного ни стыда, ни совести: уродится с норовом, не то что на веревке, на цепи не удержишь.

Гвади стал уговаривать крестьянина:

— Верь моему слову, надбавь пятерку; как продашь, меня добром помянешь, — и тут же добавил: — Звать меня Гвади, по фамилии Бигва, из Оркети, колхозник.

— Гвади? — крестьянин даже приостановился от удивления. — Так это ты и есть Гвади из Оркети? Вот ты, значит, какой, пропащая душа! А я все думаю: «Какой же он собой, этот хитрюга?» — Крестьянин с любопытством оглядел Гвади с ног до головы и раскатисто, словно леший какой, захохотал на всю улицу.

Шли они мимо старинных лавок с широкими сводами, какие еще встречаются на азиатских базарах.

Вдруг где-то поблизости послышалось пение. В торговых рядах когда-то помещался духан, теперь здесь была кооперативная столовая.

Гвади заинтересовался — кто и где поет. Пели плохо и вразброд. Сам он был хорошим певцом и не выносил нескладицы. К тому же голос одного из певцов показался знакомым, — похоже, что это Арчил.

Гвади замедлил шаг и прислушался.

Пение оборвалось. Он пошел дальше.

Однако мгновение спустя кто-то его окликнул:

— Гвади!

Гвади живо обернулся. В дверях столовой стоял Арчил.

— Так и есть: Гвади! Поди-ка сюда, собачья морда! — крикнул Арчил, в голосе его прозвучали повелительные нотки.

Это был молодой человек лет двадцати пяти, среднего роста, с высоко вздернутыми усиками на смуглом бритом лице. Одет он был в старенькое полинялое пальто. Папаха серого каракуля нахлобучена до самых ушей, воротник почему-то поднят. Азиатские сапоги, очевидно, только что начищены до блеска.

— А я тебя искал, чириме, — отозвался Гвади и тотчас же засеменил к нему с заискивающим видом. Подойдя, он поклонился и протянул руку.

— Говори, что дашь за приятную новость? — сказал Арчил и, небрежно оттолкнув протянутую для пожатия руку, схватил его за плечо и с силой тряхнул. — Говори, что дашь? — Он дернул Гвади к себе и шепнул в самое ухо — Колхоз отпускает тебе доски, негодяй! Слыхал или нет?

— Ну так что же, чириме? Из одних досок дома не выстроишь…

— Доски… Доски — самое главное, дурак! Тебе уже объявили, а? — еще раз спросил Арчил и оттолкнул его. — Впрочем, ты все равно в долгу передо мною за добрую весть, понял?..

Он придвинулся к Гвади, поднес указательный палец к самому его носу и негромко, с оттенком угрозы в голосе сказал:

— Сам знаешь, на заводе — я хозяин. Захочу — завтра, же отпущу материал, не захочу — потерпишь годик! А ты как думал? Вам бы все на даровщинку, хотите слопать завод, который отец мой строил, — так, что ли? Нет, это не пройдет! Вот ты у меня где, помни! — рука Арчила, мелькавшая у самого носа Гвади, сжалась в кулак.

— Отец твой благодетелем был мне, чириме, и от тебя милостей жду… не меньших… ясное дело, — подлизывался Гвади.

Арчил крепко сжал локоть Гвади, многозначительно взглянул на него и сказал:

— Тут вещи. Придется тебе их взять… Понял? Заплачу. И детям подарю что-нибудь.

— Хорошо, чириме. Разве я когда отказывался? — шепотом ответил Гвади, с собачьей преданностью глядя ему в глаза.

— Хорошо, что взял большой хурджин… Что там у тебя? — Арчил оглядел хурджин.

— Так, ничего… Несколько штук… — запинаясь, начал Гвади.

— Мелочь какая-нибудь, грош ей цена! Заплачу и за это… — грубо перебил Арчил; он не потрудился даже дослушать, неожиданно распахнул дверь в столовую и властно сказал: — Иди!

Они прошли в отдельную комнату, где в углу, у накрытого стола, поджидали Арчила двое. Одного Гвади знал давно. Это был Максим, закадычный приятель Арчила, служивший продавцом в большом кооперативном магазине. Другого — блондина с коротко подстриженными усами — Гвади видел впервые. Он не был похож на здешних людей. Очевидно, приезжий.

Продавец, давнишний знакомый Гвади, очень обрадовался ему, поднялся навстречу, пожал руку и осведомился о здоровье. Он щеголял кокетливо подстриженной бородкой и почему-то представлялся Гвади косым — Максим всегда как-то искоса поглядывал на людей…

— Выпьем за здоровье вновь прибывшего! — сказал Максим и, наполнив стакан красным вином, поставил его перед Гвади.

Арчил познакомил Гвади с приезжим. Подмигивая, он стал рассказывать, что Гвади не простой какой-нибудь колхозник, а ударник, что колхоз премировал его новым домом. Затем он попросил Гвади что-нибудь спеть, да получше: «Смотри не осрами перед гостем!» Арчил поднес к губам Гвади стакан с вином и предложил осушить его единым духом.

Гвади стал, как водится, отнекиваться: стакан большой, разом его не осилишь.

— Я к доктору иду, чириме, он мне лекарство впрыснет, не являться же к нему пьяным!

Никто ему, конечно, не поверил.

— Глупый ты, разве есть на свете лекарство лучше красного вина? От него и селезенка поправится и живот опадет, только остерегись, а то одна кожа останется, — приставал к нему Арчил.

Гвади пожелал всем доброго здоровья, благословил трапезу и осушил стакан.

— На здоровье! — ответили собутыльники и предложили поесть.

Арчил подсел к Гвади. Положив руку ему на плечо, он низко склонил голову, так что ухо его пришлось у самого рта Гвади, словно для того, чтобы взять тон, настроить голос для пения. В то же время он украдкой щупал лежавший за спиной Гвади хурджин.

«Должно быть, яблоки притащил, окаянный!» — подумал он.

— Ты что ж так мало яблок захватил? Ну что за них выручишь, несчастный, а? Этакий хурджин, а яблок и десятка не наберется… Стоило беспокоиться!

Не ожидая ответа, Арчил сунул руку в хурджин. Когда в руке его оказался мандарин, он с удивлением воскликнул:

— Поглядите-ка! Мандарин!

Он кинул мандарин на стол, снова запустил руку и извлек еще несколько штук. Все обрадовались мандаринам.

— Удивительно рано созрели, ведь еще не сезон, — степенно заметил приезжий блондин с усиками. Он завладел мандарином и принялся внимательно его разглядывать. Гвади был до того озабочен судьбою извлеченных из хурджина плодов, что даже не слышал замечаний блондина. Тот, видимо, слегка опьянел, его бесцветные глаза подернулись мутью.

— У меня всего-навсего два деревца, чириме, так это с них… — пояснил Гвади Арчилу, пытаясь скрыть пробежавшую по телу дрожь. — Несколько штук всего… бог знает отчего поспели раньше времени, проклятые! — Он запнулся, но быстро овладел собой. — Угощу, думаю, кого-нибудь… вот таких почтенных людей, как вы. — Гвади захихикал, но как-то странно, — лицо его оставалось при этом неподвижным.

Арчил вынул мандарины все до единого, разложил их на столе и напустился на Гвади:

— Врешь, собачий сын! Вовсе не с твоего дерева, а нарвал, верно, в колхозном саду! Тсс… Кушайте, пожалуйста, — обратился он к своим приятелям. — Говорят, отнять краденое — богу радость.

Максим и приезжий рассмеялись, всем своим видом давая понять Гвади, что они не придают значения словам Арчила. И Гвади рассмеялся вслед за ними, причем смеялся он громче всех, чтобы ни у кого не осталось сомнения в том, что сказанное Арчилом — клевета. Арчил и его товарищи с удовольствием принялись за мандарины.

Кто скажет, кто угадает, почему вдруг Гвади захотелось петь? Как раз в ту минуту, когда его собутыльники очистили и поделили первый мандарин, почему-то именно в эту минуту, полузакрыв глаза, он затянул на самых высоких нотах старинную песню «Хасанбегури». Голос у Гвади был превосходный, пел он мастерски. Сидевшие за столом подтягивали, кто как умел. Приезжий с мутными глазами успевал одновременно и петь и есть. Зато продавец навалился на мандарины и лишь изредка погромыхивал басом.

Гвади пел да пел, забирая все выше и выше. Порою он приоткрывал глаза, но тотчас же закрывал их, увидев, с каким аппетитом собутыльники уплетают его мандарины. В голосе его звенели слезы отчаяния; казалось, звуки песни рвутся к самому небу; казалось, Гвади вот-вот кинет с высоты: «Эх, к черту в пекло злополучную мою голову!..»

Когда мандарины были съедены, Арчил и его приятели встали из-за стола.

Они, видимо, спешили по своим делам — ранний завтрак и без того затянулся. Все стали горячо благодарить Гвади за мандарины и заставили на прощание выпить третий стакан вина.

Арчил заплатил по счету. Затем, отозвав Гвади в сторону, внушительно сказал ему:

— Ступай сейчас с Максимом. Все, что даст, уложи поаккуратнее в хурджин, завяжи как следует и иди домой. Что тебе делать сейчас на базаре? Продавать нечего и удовольствия никакого! Хурджин до вечера останется у тебя… Когда совсем стемнеет, тащи его ко мне. Да смотри, чтоб никто не видел, иначе не только досок не будет, а вот чего дождешься… загоню в самое сердце! — Он отвернул полу пальто, как будто желая оправить пояс, слегка выдвинул вперед висевший на поясе револьвер и показал его Гвади.

Гвади не очень-то испугался револьвера. Он даже собирался что-то сказать, почмокал губами, но слова застряли в горле. Шумело в голове от выпитого вина, сердце щемила тоска о погибших мандаринах. В конце концов он собрался с силами и намекнул Арчилу, что ему нужны деньги, хотя бы самая малость: без подарков он не может показаться на глаза ребятам. Арчил ведь обещал заплатить за услуги, так пусть даст сейчас, не все ли ему равно?

Арчил слушал, прищурив глаз.

— Не жадничай, мужик! Доставишь в целости товар на дом — будут тебе и деньги и подарок. Знаешь ведь, слово мое — закон. А теперь ступай, не мешкай… Я, пожалуй, нагоню тебя, — сурово закончил Арчил и толкнул его к двери.