Гвади Бигва

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Нелегко было Гвади успокоить разыгравшихся детей. Он поручил Бардгунии уложить их в постель, а сам поспешил к Мариам. И радовался, как ребенок. Что скажет Мариам, увидав его в этом наряде? Не узнает, пожалуй, в темноте, не впустит в дом, подумает: чужой кто стучится в дверь. А как увидит огромный кинжал, совсем перетрусит.

Сказать правду, не худо было бы, если б Мариам относилась к Гвади чуть-чуть уважительнее. Она его в грош не ставит. Проходу не дает наставлениями да поучениями.

Нет, довольно! Гвади знает, как ему быть, как себя вести. Он все-таки не первый встречный, не ничтожный какой-нибудь человечишка.

Какая бодрая, молодая походка у Гвади! Какой удалью бьется его сердце! Он идет через двор, широко расправив плечи, выпятив грудь, — как же иначе может идти человек, надевший новую чоху и новый архалук? И рука его по всем правилам покоится на рукоятке кинжала.

Однако едва Гвади вышел на улицу, едва впереди показался дом Мариам, самоуверенность его заметно увяла, и он невольно замедлил шаги. Причина, побудившая его в столь поздний час отправиться к Мариам, показалась теперь не слишком убедительной. В самом деле: починка тесной чохи вовсе не такое неотложное дело, чтобы из-за него чуть ли не в полночь врываться в дом почтенной женщины.

«Нет, так не годится, — подумал Гвади — Ничего, кроме неприятности, не получится».

Он стал подыскивать более серьезный повод. Впрочем, многое зависело от того, какими словами он объяснит причину своего появления, какое у него будет при этом лицо. Но главное… главное, чтобы Мариам не угадала его тайных помыслов.

Гвади крепко надеялся, что язык и-на этот раз выручит его и он сразу найдет самые что ни на есть подходящие слова. А вдруг промахнется? Гвади решил на всякий случай подготовиться. Он подобрал слова, сложил фразы, вытвердил их наизусть. Все в порядке! Однако необходимость срочной переделки чохи не стала от этого более убедительной. Гвади призадумался. Вот и ворота ее усадьбы.

Он совсем оробел. До освещенного окна Мариам рукой подать, оттого-то он и трусит. Ах, походить бы еще немножко или еще лучше — помечтать о Мариам, как он не раз мечтал. Пройти мимо? Куда же потом?

Он окончательно впал в нерешительность: идти домой или все-таки отважиться?

Трудно сказать, к какому решению пришел бы Гвади, если бы именно в эту минуту к воротам не кинулась с грозным рычанием верная дворняга Мурия.

Нечего было и думать о бегстве. Мурия в таких случаях шутить не любит.

— Мурия! — окликнул Гвади собаку. — Здравствуй, Мурия!

Мурия узнала Гвади по голосу. Рычание прекратилось. Однако дворняга с неудовольствием установила, что на пришельце незнакомая одежда. Теперь ей показался сомнительным и голос. Мурия приготовилась к нападению. Тогда Гвади с ласковым видом двинулся навстречу опасности, — пускай собака хорошенько разглядит его лицо!

Гвади сладчайшим голосом называл Мурию ласковыми именами, даже пристыдил: «Как же так, не узнала ближайшего соседа!»

Когда ему удалось окончательно развеять подозрения бдительной собаки, он просунул руку в щель. Мурия завиляла хвостом. Гвади всегда дорожил добрососедскими отношениями с Мурией, но на этот раз он был особенно доволен поведением верного стража Мариам. Он приоткрыл ворота и, продолжая ласкать собаку, юркнул во двор.

Во время беседы с дворнягой ему пришла в голову еще одна мысль. «Вот что! — подумал он. — Заговорю-ка я вслух с собакой, Мариам услышит и выглянет в окно».

Эта мысль понравилась Гвади. Не переть же в самом деле прямо в дом! А так — Мариам, услыхав, что кто-то разговаривает у нее во дворе, обязательно выглянет в окно либо выйдет на балкон и окликнет: «Кто там? Что случилось?»

Тогда Гвади подойдет поближе и доложит: «Шел случайно мимо твоих ворот, чириме, поздоровался с Мурией… Разговорились мы с нею, и сам не знаю, как попал во двор…»

При этом он извинится, что обеспокоил… А дальше все пойдет как по маслу.

Главное, Гвади не придется в этом случае объяснять, почему да зачем он пожаловал к ней в неурочное время. Случай и Мурия, а вовсе не он, — виновники этого происшествия.

Гвади в точности выполнил свой замысел; подозвал собаку поближе к окну и стал разговаривать о том, о сем.

Время шло, но в доме Мариам царила тишина. И окна не открыла и на балкон не вышла.

«Спит, пожалуй!» — подумал наконец Гвади и, покинув Мурию, стал подниматься по лестнице.

Звук его шагов не привлек ничьего внимания. Он тихонько подкрался к окну. Ставня оказалась приоткрытой. Гвади заглянул в окно и отпрянул. На лице его отразилось удивление.

Как-то странно поеживаясь, он устремился прочь от окна с явным намерением поскорее покинуть эти места. Но не выдержал искушения и, приподнявшись на цыпочки, заглянул еще раз.

Мариам, в сорочке, с обнаженными руками, сидела на низенькой скамеечке перед камином. Ее черные густые волосы рассыпались по плечам и груди. Волос было так много, что они почти закрывали лицо.

В глубине комнаты крепко спала, раскрыв рот, Цуцуния.

Гвади только сейчас разглядел все как следует.

Мариам, очевидно, за несколько минут до того вымыла голову и расчесывала волосы у камина, чтобы просушить их. Перед нею на высоком стуле стояло зеркало.

Гвади никогда в жизни не видел Мариам такой. А где только ему не приходилось ее видеть: дома, во дворе, под палящим солнцем, в холодке на лугу или в поле, на плантации, и она всегда была не такая, как сегодня.

«Совсем богородица на иконе…» — благоговейно отметил в сердце своем Гвади.

Каким счастьем было бы очутиться перед нею на коленях и поведать ей о безмерной любви и преклонении, которые он таил в глубине своего сердца!

Гвади все стоял, не сводя глаз с Маркам. Наконец, насытившись лицезрением, подумал, что пора ему про-валивать подобру-поздорову: он и в самом деле пришел не вовремя.

Однако в последнюю минуту его поразило неожиданное движение Мариам. Ее вооруженная гребнем рука как бы застыла в воздухе. Отбросив гребень, Мариам с сосредоточенным видом принялась по волоску перебирать упавшую на щеку прядь.

Гвади прижался лицом к окну.

Что она увидела в зеркале?

Несколько мгновений спустя в пальцах ее блеснули серебряные нити.

Женщина поджала губы, с поразительной быстротой выдернула эти серебряные нити, навернула их на палец, поднесла к огню и стала разглядывать.

Гвади видел: тяжелая печаль легла на лицо Мариам, глаза потемнели от тоски. Она медленным движением сняла седые волосы с пальца и, свернув комочком, бросила в огонь.

— Хм! — вырвалось у Гвади. Он испугался: как бы не услыхала. Отодвинулся от окна и поспешил к лестнице. Половицы заскрипели.

Гвади снова вступил в беседу с дремавшей внизу Мурией. Окно распахнулось. Мариам успела повязать голову платком и накинуть на плечи шаль. Громко окликнула:

— Кто там?

Свет, падавший из окна, не достигал лестницы. Мариам, не разглядев Гвади, еще беспокойнее повторила свой вопрос. Гвади хихикнул, как всегда, и лишь затем ответил: — Дружба, чириме, только дружба и любовь к верной твоей Мурии заставили меня своротить с дороги и зайти к тебе во двор… Прости, если потревожил…

Мариам успокоилась.

— Ты куда так поздно? Уж не случилось ли что с ребятами? — спросила она невидимого в ночном мраке Гвади.

Гвади, не отвечая, взбежал по лестнице. Попав в полосу света, предстал перед Мариам во всем своем великолепии. Рука его покоилась на рукоятке кинжала, другой он сжимал ножны.

— С нами крестная сила! Кто это? — вскрикнула Мариам и схватилась за створки, намереваясь захлопнуть окно.

Гвади давился от смеха.

— Так и ждал, чириме, что не узнаешь и испугаешься!

— Ах, окаянный, это ты! В самом деле, ты? Или глаза обманывают? Во что это ты вырядился? Откуда у тебя такой огромный кинжал? — спрашивала Мариам, с недоумением разглядывая странный наряд гостя. — Войди же, дай погляжу при свете… Да тебя совсем не узнать.

«Моя взяла!» — подумал Гвади.

Все складывалось так, как он предвидел. Он внес в свои расчеты только одну поправочку: наотрез отказался войти в дом.

— Не стоит… — сказал он. — Не хочу тебя беспокоить. Он прибег к этой уловке, так как ни минуты не сомневался в том, что Мариам заставит его войти.

«Пусть хорошенько попросит».

Минуту спустя Гвади стоял посреди комнаты, а Мариам поворачивала его во все стороны, внимательно разглядывая чоху.

При этом она смеялась, как ребенок, и все повторяла:

— Глазам своим не верю.

Гвади поведал ей от начала до конца длинную историю чохи и архалука.

— Клянусь, Гвади, ты совсем другим человеком стал! И до чего кинжал тебе к лицу! Только уж очень большой. Почему ты до сих пор не носил, чего зевал, дурной? Я не подозревала, что ты прячешь где-то столько добра! Для кого бережешь? Нарядился бы хоть с утра, когда у нас гостили эти важные санарийцы. Не пришлось бы по крайней мере стыдиться. Повернись еще раз… Скажите пожалуйста! Оказывается, рост у тебя недурной. Вон и шея как следует… Я совсем растерялась! Не знаю, что и сказать, как тебя похвалить. Жених, да и только!

Гвади молча наслаждался ее похвалами. Даже голова закружилась. Когда же его слуха коснулось последнее восклицание, он не выдержал и отозвался с тяжелым вздохом:

— Эх, чириме…

И замолчал: не то не находил подходящих слов, не то боялся их произнести. Он выразил свою мысль другим способом: снял руку с кинжала и махнул ею с самым безнадежным видом. От этого движения незастегнутые петельки и пуговки, до того тщательно прикрываемые рукою и кинжалом, вылезли, обнаружив беспорядок в одежде.

Мариам воскликнула:

— Что это, Гвади? Пуговицы не застегнуты? На что это похоже! Давай застегну!

Она стремительным движением приблизилась к нему, оттолкнула мешавшие ей ножны и схватилась одной рукой за петельку, другой за пуговку. Однако задача была не под силу даже ей. Мариам взялась половчее, но живот Гвади оказал решительное сопротивление.

— Э, ты все еще не избавился от этой селезенки, или как ее там зовут… — с упреком сказала Мариам.

— Может, распустить где-нибудь? Или надставить, чириме? — робко спросил Гвади.

— Убей меня бог, куда годится надставленная чоха! Жених, говорю, а это что — срам, да и только! Погоди, пером попробуем… У меня где-то валяется гусиное перо…

Мариам выдвинула набитый всякой всячиной ящик стола, порывшись, нашла перо и, радостная, возвратилась к Гвади.

— Шутишь, чириме… Какой я жених? Никому я такой не нужен. Сама знаешь… — сказал Гвади подошедшей к нему Мариам и поднял на нее испытующий взгляд: «Что возразит, как отзовется?»

По серьезному выражению лица было видно, что он с тревогой ожидает ответа.

— Как никому? Почему, Гвади? — перебила его Мариам. — Не годится так думать в пятьдесят лет. Не горюй, найдется какая-нибудь, если сам захочешь и не станешь зевать…

— Смотря по тому, чириме…

— Как — «смотря по тому»?! — воскликнула Мариам. — Уж не красавицу ли писаную ты, сосед, ищешь?.. Тут я тебе не могу помочь! Бывают и получше писаных красавиц, чириме…

Он произнес эти слова шутливо, намекая на что-то, но голос его внезапно задрожал, а заодно задрожал и сам Гвади. Мариам готовилась продеть гусиное перо сквозь петельку и с его помощью привести наконец к покорности упрямую застежку. Услыхав дрожащий голос Гвади, она с любопытством покосилась: что с ним? И увидела: гость испуганно смотрит на нее и моргает, точно вор, пойманный с поличным.

— Ты, верно, уж выбрал себе невесту, да скрываешь, плут ты этакий! По глазам вижу! А я-то думала: Гвади никогда мне не изменит! Эх, что поделаешь… Видно, все дело в том, что я не писаная красавица… — шутила Мариам, которую ночное появление Гвади и его преображенный вид привели в самое веселое настроение.

Вольно или невольно, она проявляла преувеличенный интерес к возможности женитьбы Гвади, которую сама же придумала. Иногда в ее движениях и интонациях проскальзывали черточки несвойственного ей кокетства. Но кокетничала она без всякого умысла, сама того не замечая.

— Почему же, если ты порядочный человек, почему от меня скрываешь, Гвади? — продолжала она. — Чего стесняешься? Кто тебя осудит? Жениться тебе следует хотя бы ради ребят. Я и раньше тебе говорила. Давно пора об этом подумать. Ну, говори, кого выбрал? Если она наша колхозница, ты сначала, сосед, хорошенько подумай: не осрамиться бы! Вдруг у нее трудодней больше, чем у тебя? Есть у нас бабы, лучше тебя, злосчастного, работают. Нехорошо, чтоб за бабой перевес был, не годится это мужчине…

— Знаешь, чириме, что я скажу? Скоро мандарины созреют… Так запомни мое слово: буду первым, ни один ударник меня не обгонит, сама своими счастливыми глазами увидишь, — твердо заявил Гвади.

— Еще что придумал, лежебока! А селезенка? Неужто не заболит? — откровенно издевалась над ним Мариам.

— Я же лечил ее, чириме.

— Посмотрим, посмотрим! Но почему сбор мандаринов кажется тебе таким подвигом, милый ты человек? Тебе бы и о другом, поважнее, подумать надо, Гвади. Скажи мне все-таки, кто твоя суженая, о которой ты говоришь, будто она лучше всякой писаной красавицы?

Гвади не так просто было назвать свою избранницу.

Впрочем, Мариам не настаивала. Она снова занялась чохой, которую уже дважды пыталась застегнуть. Вооружившись гусиным пером, она начала им орудовать раньше, чем Гвади успел ей ответить. Дело оказалось настолько трудным, что ей пришлось напрячь все свои силы.

Мариам наклонила голову и без стеснения уперлась ею в грудь Гвади, который был ниже ее ростом. Шаль сползла с плеча, только что вымытые блестящие волосы выбились из-под платка. Одна из черных прядей коснулась лица Гвади. Перед глазами ослепительно блеснуло обнаженное плечо. Он даже не почувствовал, как сильные руки Мариам примяли его брюхо и втиснули его в тесный архалук, а пуговки, захваченные гусиным перышком, точно арканом, покорно просунули одна за другой свои головки в соответствующие петельки.

Мариам собиралась, торжествуя победу, воскликнуть: «Ну, конец!» — но Гвади опередил ее.

— Мариам! — шепнул он и прижался губами к ее обнаженной руке.

— Что ты? — вскрикнула Мариам и отпрянула в сторону.

— Икона… икона… богородица, чириме… — молитвенно бормотал Гвади. Он поднял правую руку, точно для крестного знамения. Глаза его сверкали от сладостных слез, он и в самом деле глядел на Мариам, как молящийся на икону.

Мариам вспыхнула. Хотела высмеять его, но удержалась. Не стоит смеяться, надо показать, что она может и рассердиться. Пускай не зазнается! Такая острастка казалась тем более необходимой, что Гвади как впился помутневшими от страсти глазами в ее плечо, так и не отводил их. Его волнение передалось и Мариам. Она нахмурилась, движением плеча поправила шаль.

А Гвади все смотрел и смотрел.

— Ты что пялишься, мужик? Нашел тоже икону! Ух, бесстыжие твои глаза! — прикрикнула на него Мариам и заслонила ему глаза ладонью. — Убери глаза! Сейчас же убери, слышишь!

Однако окрик ее прозвучал совсем неубедительно. Слова еще в какой-то мере соответствовали той степени гнева, которую она хотела изобразить, но тон и движения говорили о другом.

Этого еще недоставало… Ну и ночка выпала нынче на ее долю! Она, в ее годы, ведет себя так легкомысленно и поддается на какую-то двусмысленную игру с этим проклятым Гвади.

Она жалела Гвади, только жалела, — больше ничего между ними не было. Не было даже в мыслях. Может быть, ее пленили чоха и архалук? Так, что ли? Эх, женское сердце: темно в нем, как в омуте.

Гвади уловил в голосе Мариам затаенный вызов и вдруг неожиданно осмелел еще больше.

Он кинулся на колени и, простирая к ней руки, завопил:

— На коленях умоляю тебя, Мариам: пожалей несчастную мою голову… Ты мое солнце, ты моя жизнь!..

Мариам не ожидала такого взрыва.

Она попятилась, не отводя от него широко раскрытых глаз.

Нет, теперь уж никак нельзя не рассердиться, не побранить Гвади как следует, — это единственный способ исправить невольный промах. Однако гневные слова все не шли на ум.

Даже камень смягчился бы при виде жалостно молящих глаз Гвади. А сердце Мариам — не камень. Как же тут рассердиться?!

— Что ты, что ты! Это не шутки, милый мой! Встань! Встань сейчас же! — с мягким упреком сказала Мариам вместо того, чтобы осыпать его градом негодующих слов. — Она подошла и положила ему руку на плечо, точно для того, чтобы помочь подняться с колен.

— Мариам! — простонал Гвади, почувствовав прикосновение ее руки. — Пожалей меня, Мариам! Нет мне без тебя жизни… — Он зарыдал, зарыдал так бурно, что казалось, из глаз его хлынули целые потоки слез. Не давая ей опомниться, схватил лежавшую у него на плече руку и впился в нее, точно коршун в цыпленка. Прижимая к груди руку, он стал жадно и восторженно ее целовать. Мариам почувствовала на своей руке горячие слезинки и до того растерялась, что даже не попыталась вырвать ее у Гвади. Разве могла она представить себе, что Гвади способен на такую пламенную страсть?

— Тшш… Стыд-то какой! — сказала Мариам умоляющим голосом. — Образумься, Гвади, ребенка разбудишь. Чего ты хочешь?

— Радости хочу, Мариам, счастья… Жизни хочу, и любви, Мариам! Твоей любви, твоей ласки и доброты, Мариам! — заговорил Гвади, и ей казалось, что голос его прорывается из глубочайших недр души, в нем слышалось клокотание стихийной страсти, пылавшей, как в горне, в этих недрах. Это была не просьба, это был вопль.

Разве могло сердце Мариам не отозваться на могучий призыв?

— Тише! Замолчи… Ни слова! Тише, дурной!.. — шептала она, не замечая, что и в ее голосе слышатся отзвуки страстного призыва Гвади. Она положила руку ему на голову — не ту, которую он целовал, а другую, робко выражая свое сочувствие.

— Вот и дошутились, непутевый ты человек! Я смеюсь, а ты совсем другое подумал. Тише, говорю, не надо… Ну, пусть я виновата. Успокойся только… Уйди…

Но Гвади не ушел. Он завладел другой рукой Мариам.