Гвен Винн

Глава одиннадцатая Сорняк на берегу Уая

– Только она – но ведь она есть! – повторяет Льюин Мердок, схватив бутылку и наливая бренди в стакан.

Он говорит негромко и думает, что его никто не слышит. Однако его слышит женщина, вышедшая из дома и неслышно подошедшая к нему сзади.

Странно видеть такую внешность на берегу Уая; женщина совершенно не похожа на местных жительниц; она скорее родилась на берегах Сены и выросла на парижских бульварах – от прически до туфель на высоких каблуках, на которых она сейчас слегка раскачивается. На фоне старинного английского дома она кажется совершенно неуместной, словно уличный разносчик, который тащит свою тележку среди пирамид и закуривает дешевую сигару возле сфинкса.

Но в ее присутствии здесь нет ничего загадочного или странного. Она жена Льюина Мердока. Если он оставил состояние и лучшую часть своей жизни в чужих землях, то привез оттуда ее, свою «лучшую половину».

Физически это привлекательная женщина, несмотря на некоторый урон, причиненный ее внешности возрастом и, возможно, преступлениями. Высокая и смуглая, как все дочери латинской расы, с красивым в прошлом лицом – оно все еще способно привлечь тех, кого не отталкивает обманчивая внешность порока. Такой предстала она перед Мердоком – вначале в кафешантане Тюильри, затем много раз в садах, лесочках, на балах полусвета, пока наконец не отдала ему руку в английской церкви святой Магдалены.

Занятый своим бренди, глядя опять на Ллангоррен, он еще не увидел ее; и не подозревает о ее присутствии, пока не слышит восклицание:

– Eh, bien?[34]

Вздрогнув, он поворачивается.

– Вы слишком громко рассуждаете, мсье, – если, конечно, хотите оставить свои мысли при себе. Наверно, вы так и хотите – ведь это любовная тайна! Можно ли спросить, кто эта она , кого вы сейчас упомянули? Наверно, одна из ваших добрых английских подружек?

Все это произносится с нарочито ревнивым видом; однако никакой ревности женщина не испытывает. В сердце бывшей кокотки нет места подобным глупостям.

– Никакого отношения к подружкам, старым и молодым, – хрипло отвечает Мердок. – У меня есть о чем подумать, кроме подружек. С меня хватает мыслей о том, как содержать жену – вас, мадам.

– Вы не меня имели в виду. Нет, не меня. Какую-то другую, к которой проявляете повышенный интерес.

– Тут вы правы: я думал о другой.

– Merci, Monsieur! Ma foi![35] Ваша откровенность заслуживает благодарности. Может, продолжите в том же духе и назовете имя леди? Конечно, это леди. Знатный сеньор Льюин Мердок не может думать не о леди.

Непонимание деланое. Она знает или догадывается, о ком он думал: наблюдала за ним из окна и заметила направление его взглядов. И не сомневается в его мыслях. Она знает, что не только река отделяет его от Ллангоррена.

– Так как же ее зовут? – снова спрашивает она требовательно, не отрывая от него взгляда.

Уклоняясь от этого взгляда, он тем не менее достает трубку изо рта, однако не отвечает.

– Значит, любовная тайна? Я так и думала. Как это жестоко, Льюин! Так вот ваш ответ, на то, что я вам дала! Я вам отдала все!

Говорит она, впрочем, не очень уверенно, потому что жертва была очень ограниченной. Отдала она только свою руку – руку, которую нежно пожимали десятки, нет, сотни мужчин, прошедших до него. Однако с ее стороны не было никакого обмана. Он все это знал или должен был знать. Да и как могло быть иначе? Олимпия, красавица сада Мабиль, была хорошо известна в Париже – особенно в дни своей славы при Наполеоне Малом[36].

Укор ее тоже деланый, хотя, возможно, какую-то досаду она ощущает. Ее притягивает жизнь, которую можно назвать passe[37], и она начинает это сознавать. Вероятно, он чувствует то же самое. Впрочем, его мнение ее не интересует – за исключением одного аспекта и по причинам, не зависящим от ее надуманной ревности. У нее есть цель, к которой она стремится и ради которой должна удержать над ним власть, которой когда-то обладала. И она хорошо знает, как это сделать, разжигая огонь любви, когда он затухает, прибегая к его чувству жалости или разжигая его ревность, что она отлично умеет делать с помощью своих французских способностей и темных горящих глаз.

Он смотрит сейчас в эти глаза, и в нем вспыхивает прежнее пламя, он снова чувствует себя ее рабом, как и тогда, когда стал ее мужем.

Но ничего этого он не показывает. Сегодня он наедине с самим собой, он замкнулся и от нее, и от всего мира. Поэтому, вместо того чтобы ответить взаимностью на ее ложную нежность – он словно чувствует, что она ложная, – Льюин Мердок делает еще один глоток бренди и молча продолжает курить.

Теперь, на самом деле придя в ярость или разыгрывая ее, она восклицает:

– Perfide![38] – Она презрительно кивает головой, как умеют только дамы парижского полусвета. – Храните свою тайну! Какое мне дело? – Потом, сменив тон: – Mon Dieu![39] Франция, дорогая Франция! Зачем я тебя оставила?

– Потому что ваша дорогая Франция стала действительно слишком дорогой для жизни.

– Какая двусмысленность! Вам она, наверно, кажется остроумной! Дорогая она или нет, но лучше чердак там, комната на самой жалкой антресоли, чем это. Я лучше буду служить в табачной лавке, держать gargot[40] на Монмартре, чем вести такую triste[41] жизнь, какая у нас сейчас. Жить в конуре, которая грозит обрушиться нам на голову!

– А как бы вам понравилось жить вон там?

Он кивком указывает на Ллангоррен Корт.

– Вы развлекаетесь, мсье. Но ваши шутки неуместны – учитывая нашу нищету.

– Возможно, когда-нибудь вы там будете жить, – говорит Мердок, не обращая внимания на ее замечание.

– Да. Когда небо упадет, мы сможем поймать жаворонка. Вы, кажется, забыли, что мадмуазель Винн молода и по естественному закону природы переживет нас обоих. Если только не сломает шею на охоте, не утонет в реке или не встретится с каким-нибудь другим несчастным случаем.

Последние слова она произносит медленно и подчеркнуто, А потом молчит и значительно смотрит ему в лицо, словно проверяя их воздействие.

Достав трубку изо рта, он отвечает на ее взгляд – и тут же, вздрогнув, отводит свой, В ее глазах он прочел то, что можно было увидеть в глазах Мессалины или убийцы Дункана[42]. Совесть его, закаленная долгим путем грешника, кажется слишком нежной по сравнению с совестью этой женщины. И он это знает, знает ее прошлое, ее характер и понимает, что она способна на все, даже на преступление, на которое сейчас намекает. Это не больше и не меньше, как…

Он не смеет доводить эту мысль до конца, тем более выразить ее в словах. Он еще не готов к этому; хотя день за днем все больше привыкает к ней –страшный замысел, все еще смутный, но ему немного нужно, чтобы принять форму и искушать исполнить его. Мердок знает, что искуситель с ним рядом. Не в первый раз слышит он подобные речи из этих прекрасных уст.

Однако сегодня он скорее склонен избегать мыслей на эту серьезную, но деликатную тему. Часть предыдущей ночи он провел в «Уэльской арфе» – харчевне, о которой говорил Уингейт, – и еще не пришел в себя после попойки. Поэтому, не спрашивая, что она имеет в виду под «другими несчастными случаями», Мердок с деланым равнодушием отвечает:

– Вы правы, Олимпия. Если только что-нибудь подобное не случится, нам нужно жить и терпеливо ждать.

– И умирать с голоду, вы забыли добавить.

Она произносит это презрительным тоном, пожав плечами, словно укоряя его за слабость.

– Ну, cherie[43], – отвечает он, – по крайней мере мы можем наслаждаться видом того места, где нас ожидает богатство. Прекрасный вид, не правда ли?

Он снова смотрит на Ллангоррен, она тоже. Некоторое время оба молчат.

Ллангоррен Корт всегда прекрасен, но особенно в это летнее утро. Потому что солнце освещает не только зеленый газон, но и воздвигнутый на нем белый шатер, на крыше которого виден столб с сигнальным флагом. Льюин Мердок и его жена не приняты в обществе и потому не знают точно, что происходит на другом берегу. Но судя по внешним признакам, они догадываются, что там устраивается большой прием на свежем воздухе. Такие развлечения там бывают часто. У них на глазах проясняется вид развлечения. Появляются люди, они группами стоят возле павильона. Ярко одетые женщины – на удалении они кажутся пестрыми бабочками; некоторые одеты а ля Диана[44], с луками в руках и с колчанами на боку; оперенные стрелы торчат у них над плечом. Присутствует и соответствующее число джентльменов-оруженосцев. Слуги в ливреях устанавливают цели.

Самого Мердока такие вещи мало интересуют. Он испытал все прелести модной жизни – испил не только ее сладость, но и горечь осадков на дне. И Ллангоррен ему нужен не для спорта и развлечений.

С иными мыслями смотрит туда парижанка. В сердце ее досада, знакомая лишь тем, кто стремится к удовольствиям жизни, но не может их достичь. Как смотрел Сатана на райский сад, из которого был изгнан, так смотрит жена Мердока на газоны Ллангоррена. Ни сады Парижа, ни сам Булонский лес никогда не казались ей такими привлекательными, как эта земля с собравшимися на ней аристократами, – убежище, куда такие, как она, попасть не могут. И вообще мало кто из ее соотечественников попадает.

Долго смотрит она туда с ненавистью во взгляде, с тоской в сердце, испытывая мучительную зависть, потом поворачивается к мужу и говорит:

– Вы мне сказали, что между нами и этим стоит только одна жизнь…

– Две! – послышался голос – но не Мердока.

Оба удивленно повернулись и увидели – отца Роже !