Хождение за три моря

КАЗНЬ МАХМУДА ГАВАНА

ултанъ же пришёлъ до меликътучара с ратию своею 15 день по улу багрямЂ, а всё Кельбергу; и война ся им не удала, одинъ городъ взяли индЂйской, а людей много изгыбло, и казны много истеряли. А индЂйской же султан кадамъ велми силёнъ, и рати у него много, а сидить в горЂ в БиченЂгирЂ. А град же его велми великъ, около его три ровы, да сквозЂ его рЂка течеть; а со одну сторону его женьгЂль[177] злый, а з другую сторону пришёл дол, чюдна мЂста велми и угодна на всё. На одну же сторону приити нЂкуды, сквозЂ град дорога, а града взяти нЂкуды, пришла гора велика да деберь зла тикень. Под городом же стояла рать мЂсяць, и люди померли съ безводия, да головъ много велми изгыбло с голоду да с безводоци; а на воду смотрить, а взять нЂкуды. Град же взялъ индЂйскы меликъчан ходя, а взял его силою, день и ночь билъся съ городом, 20 дни, рать ни пила, ни яла, под городом стояла с пушками; а рати его изгыбло 5 тысяч люду добраго, и город взял, ины высЂкли 20 тысяч поголовия мужескаго и женьскаго, а 20 тысяч полону взял и великаго и малаго, а продавали полону голову по 10 тенекъ, а иную но 5 тенекъ, а робята по две теныкь, а казны же не было ничево, а болшаго града не взял...»

Исход войны с Виджианагаром предвидели почти все, кто имел к ней какое-то отношение, кроме юного султана.

— Тем горше для Мухаммеда станет неудача, — объяснял маленький визирь Хоробриту. — Ему потребуется виновник. Само собой, им окажется Махмуд Гаван. Гибель войска, потеря пушек, расход казны — ему за всё придётся заплатить!

Именно Малик Хасан убедил султана повременить с выступлением на помощь великому визирю, который взял с собой всего лишь сто тридцать тысяч войска и сто слонов. Расчёт Малика Хасана был прост: обескровить армию Махмуда Гавана как самую боеспособную и верную султану, ибо весь её командный состав, включая десятников и даже старших воинов, состоял из хоросанцев. Это была гвардия Мухаммеда, окружавшая его трон неприступной стеной. Уничтожение её вело к гибели самого трона. Султан не подозревал по младости, насколько коварен бывший брахман, уговаривая его послать гвардию против Виджаянагара.

— Нам нужен быстрый успех! — убеждал он юного владыку. — И дух Вирупакши будет сломлен! Им овладеет страх перед неотвратимостью твоей победы, о бесконечно мудрый повелитель!

При Хоробрите он называл Мухаммеда «жалкий недоносок с куриными мозгами», не боясь, что русич выдаст его. Кто поверит чужеземцу? Но Хоробрит молчал не только по этой причине.

Стать очевидцем крушения могучего государства, проследить истоки катастрофы, ко всему прочему, означало заполучить опыт, о котором можно было только мечтать. Именно такой опыт позволяет предвосхищать будущее других стран, его бы следовало называть пророческим. По этой причине Хоробрит решил остаться в Бидаре ещё на несколько месяцев, хотя душа и рвалась на родину, согласился на предложение Малика Хасана о наставничестве и даже решил сопровождать визиря в походе.

Малик Хасан времени даром не терял. Вместе с Хоробритом он выбрал место для тайной подготовки своей гвардии, облюбовал скрытую в горах долину неподалёку от того самого ущелья, где Хоробрит сразился с Муртазом. Долину с трёх сторон окружали неприступные горы, вход в неё вёл по высохшему руслу реки. Там росли плодовые деревья и бил родник.

— Здесь я провёл год своего отшельничества, — заметил Малик Хасан, когда они осматривали скрытное место, — это было в юности, когда меня занимал смысл жизни и я верил, что правитель должен руководствоваться пятью верховными обязанностями: человеколюбием, правосудием, жаждой истины, верностью и честностью. Но скоро я убедился, что это несбыточно так же, как курице снести страусиное яйцо.

— Много ли среди брахманов отшельников? — спросил Хоробрит.

— Каждый второй. Но путь, который они избирают, ложен. Я предпочитаю верить в гурий[178], нежели в будущее перевоплощение душ. Итак, здесь мы разобьём лагерь. Посты охраны выставь в таких местах, чтобы их никто не видел, а они бы видели всё. Любого, кто попытается проникнуть в долину, немедленно убить.

— Сами воины не разгласят тайны?

— Опасность есть. Но посылать сюда я буду только тех, кто доказал свою преданность мне. И потом. Я велю уничтожить тот десяток, из которого сбежал воин. Все они будут жить здесь и ждать сигнала. Знай, русич, я тороплюсь. Гвардия мне понадобится самое большее через полгода. Посылать сюда людей я буду по сотням. Сколько тебе понадобится времени, чтобы обучить первых?

— Не меньше двух месяцев.

— Раньше нельзя?

— Невозможно, визирь. У нас говорят, спешка нужна при ловле блох.

— Ладно. Тогда я не возьму тебя в поход.

— Но я могу проводить тебя и вернуться.

— За это время ты успеешь обучить две сотни воинов. Клянусь аллахом, я щедро вознагражу тебя!

Малик Хасан был таким же мусульманином, как и брахманом. Оставалось только удивляться спокойствию, с каким он обещал телохранителям награду за смерть Хоробрита, а сейчас клялся вознаградить того, кого собирался убить. И при этом верил в преданность себе.

Вернувшись из долины, Хоробрит навестил Вараручи. За Хоробритом следили теперь два соглядатая — один спереди, другой сзади. Афанасия забавляло, как передний неуверенно оглядывался, когда не знал, куда сворачивать. Но дома оружейника они так и не увидели. Задолго до новой слежки Хоробрит обнаружил калитку в высокой ограде, которая вела в покинутое жильё. О нём проводчику сообщил один из людей Вараручи, сказав, что несколько лет назад здесь от чумы вымерло большое семейство и люди боятся этого места. Соглядатаи не решались заходить в калитку и терпеливо дожидались русича. Он всегда возвращался этим путём.

Слишком много людей желали гибели Бахманидскому султанату. Так много, что это не могло не сказаться на его судьбе. Большинство индусов в Бидаре днём были покорными исполнителями чужой воли, а ночью — тайными заговорщиками. Это касалось и общества приверженцев бхакти. Вараручи получал сведения гораздо раньше, чем о них узнавали во дворце султана, ибо скороходы Мухаммеда бежали по дорогам, а гонцы заговорщиков шли секретными тропами.

Хоробрит рассказал Вараручи о плане Малика Хасана создать собственную гвардию и о сроке выступления визиря. Выслушав, Вараручи покачал головой:

— Малик Хасан торопится. К этому времени он даже не успеет вернуться из Виджаянагара. Знай, Афанасий, что среди воинов, которых ты будешь обучать в долине, находятся и наши люди. Они тебе не откроются. Есть новость: Махмуд Гаван штурмует крепость Белгаон. Когда Мухаммед собирается выступить?

— Малик Хасан уговаривает его подождать.

— Ну что ж, пока желания визиря совпадают с нашими. Жаль, у нас мало денег для закупки оружия. Ах, если бы мы были так же богаты, как Малик Хасан! Когда Бахманиды захватили провинцию Телингану, отняв её у Ориссы, оттуда была вывезена огромная добыча, и все драгоценные камни из этой добычи скупил визирь.

— Где он хранит свои драгоценности?

— В подвале дворца. Но их захватить невозможно. Стены подвала сложены из огромных камней, толщина их не меньше пятнадцати пядей[179]. В подземелье ведёт лестница из небольшой комнаты, где бодрствует охрана — не меньше десяти стражей. Столько же охраняют ворота.

— Сколько воинов во дворце?

— Не меньше пятидесяти. Во дворе находится казарма, где отдыхает смена. Их тоже пятьдесят.

— Твои люди есть в охране?

— Нет. Её подбирал сам визирь. Но есть среди слуг.

Из помещений дворца Хоробрит знал лишь приёмный зал. О том, где находится секретная комната, он не знал, поэтому попросил Вараручи к следующему приходу нарисовать ему подробный план дворца. Оружейник обещал это сделать.

— Ты что-то задумал? — спросил он.

— Скажу, когда увижу план.

Попрощавшись с Вараручи, Хоробрит прошёл через сад, в конце его перебрался через глинобитную стену. Обогнув пруд, вновь оказался перед стеной, где виднелась дверь, за ней был другой сад, но уже заброшенный, принадлежавший тем, кто умер от чумы. Проведчик появился перед сидящими на корточках соглядатаями, сделал вид, что не заметил их, и направился к завийе.

Во дворе странноприимного дома Зензюль, размахивая метлой, наступала на толстяка-хозяина, крича:

— Немедленно заплати мне за те ночи, что спал со мной! Я тебе не какая-нибудь плевательница, а честная женщина! Гони мне деньги, или я пожалуюсь судье!

Требование разъярённой служанки ошеломило перса, и он плачущим голосом спросил:

— Сколько я тебе должен, женщина?

— Сто тенке!

— Хорошо, хорошо, я отдам тебе его тенке! Но никогда больше не подойду к тебе!

— Мне только это и нужно! — проворчала Зензюль.

Остальные служанки осторожно хихикали, наблюдая за смелой Зензюль, не боявшейся расточать свои ласки в долг, сами же они брали деньги вперёд. Что поделаешь, женщин в Бидаре много и услуги их дёшевы. Зензюль — дело другое, она пышна, красива, в любви страстна, к ней много мужчин тянется. Но Зензюль нравится только один — русич. С ним она ласкова и покорна. Недавно Зензюль во всеуслышание объявила, что понесла от русича и теперь не подпустит к себе мужчин, кроме светловолосого чужеземца, потому и принялась выколачивать старые долги. Ай да Зензюль!

На следующее утро Хоробрит отправился в потайную долину, где воины охраны дворца строили шалаши для него, сотника и десятников, а также навес для простых воинов. Осмотрев с сотником, молодым гибким индусом по имени Рама, посты, Хоробрит убедился — никто не выскользнет незамеченным из долины. Рама сообщил ему, что первая сотня воинов прибудет через два дня. Он с любопытством и почтительным уважением посматривал на чужеземца, о котором был много наслышан, и наконец решился спросить, правда ли, что русич может защищаться одновременно от десятка врагов, мгновенно исчезать и появляться в неожиданных местах?

— Правда, — коротко отозвался Хоробрит.

— И ты нас всему этому научишь? — в восхищении вскричал Рама.

— Если будете стараться, — научу.

Рама расширил восторженно чёрные влажные глаза, с пугливой таинственностью сказал:

— А ещё говорят, что ты знаешься с ночными демонами — момонами и даже... — Он понизил голос, оглянулся, выпалил: — Говорят, что ты беседовал с самим царём обезьян Хануманом... Это правда?

— Встречался, — не стал обманывать Хоробрит.

— И он показывал тебе подземные сокровищницы раджей, которые давно умерли?

И тут Хоробрит вспомнил ночное происшествие в Парвате и подумал, что мог бы помочь Вараручи, если бы согласился на предложение владыки обезьян. Вдруг Рама вскрикнул и показал Хоробриту на вершину горы, нависающей с севера над долиной.

— Там кто-то есть, русич! Выглянул из-за скалы... огромный, заросший шерстью. Похож на момона!

Но вершина была пуста. Лишь ветер раскачивал остатки бурой прошлогодней травы, завесой свисающей с уступа.

— Был. Только что был! — горячо уверял индус. — Кто-то наблюдает за нами! Это нехорошее место!

Афанасия тоже не оставляло ощущение чужих глаз, следящих за ним. Кто мог подсматривать? Как чужак взобрался на неприступную гору? Хоробрит велел Раме взять десяток воинов и обойти гору с внешней стороны.

К полудню индус вернулся и сказал, что они никого не увидели, но на песчаном берегу ручья обнаружили след огромной босой ноги.

— Это демон ночи, господин! — сказал один из воинов. — По нашим поверьям, в тех местах, где он появляется, обязательно случается что-то плохое.

В тот вечер Вараручи получил известие о взятии Белгаона войсками Махмуда Гавана.

— Погибло пять тысяч воинов-хоросанцев, — сказал он Хоробриту. — Примерно в четыре раза больше ранено. Оказывается, раджа Белгаона сбежал в Виджаянагар — столицу махараджи Вирупакше со всей своей казной. Султан недоволен великим визирем и объявил, что лично отправится с войском, чтобы победить Вирупакшу и присоединить Виджанаягар к своей империи! Малик Хасан злорадствует. Теперь он торопится!

Предвиденье Вараручи сбылось. Поздним вечером в завийю явился сам распорядитель приёмов визиря и сообщил, что русича ждёт Малик Хасан.

Маленький визирь объявил, что завтра он хочет побывать в долине и посмотреть, как русич обучает его воинов.

Но желанию Малика Хасана не дано было осуществиться по самой необычной и неожиданной причине.

В сопровождении Хоробрита и многочисленной охраны Малик Хасан прибыл на место обучения и расположился под навесом. Сотня молодых воинов была уже здесь, и Рама начал спешно выстраивать их по десяткам, по приказу Хоробрита выделяя самых боеспособных в отдельные пары. Все были вооружены саблями и дротиками. Щиты, луки, арканы сложили пока отдельно.

Долина протянулась с востока на запад почти на треть кова, то есть на три версты, а в ширину не достигала и двухсот шагов. Склоны окружавших её гор круты, местами обрывисты, с торчащими там и сям валунами. Деревья росли редко, лишь местами образовывали отдельные рощицы. В одном из ущелий бил родник, вытекая из расселины, и пропадал под корнями. Шалаши и навес построили в глубине долины. Тут же была и коновязь.

И вот когда Малик Хасан удобно расположился в тени навеса, а сотник Рама выстроил своих воинов, люди вдруг услышали грохот катящегося вниз валуна. Все удивлённо подняли головы. Прямо на выстроившихся воинов с обрывистого склона горы мчался огромный камень, сдвигая по пути более мелкие камни; лавина с ужасающим шумом устремилась вниз.

— Бегите! — выкрикнул Хоробрит.

Его команду едва успел повторить Рама. Воины испуганно метнулись врассыпную. Но лавина настигла некоторых спасающихся, погребая их под собой, камни, ударяясь друг о друга, разлетались осколками. Многие воины оказались ранены. Несколько валунов, набрав большую скорость, катились прямо на шалаши и навес. Все с криками выбежали оттуда и в поисках безопасного места устремились к склону противоположной горы, забыв про маленького визиря, который улепётывал на своих коротких ногах, отстав от вельмож. Он был смертельно напуган и взбешён одновременно.

Оказалось, что ему повезло. Едва толпа успела добежать до края долины, как сверху донёсся уже знакомый звук мчащегося вниз валуна, а вслед за ним шум сдвигаемых камней. Толпа вельмож и воинов в панике кинулись назад. Оказавшийся было позади Малик Хасан теперь нёсся впереди всех. Но его обогнали. Хоробрит настиг маленького визиря, подхватил его на руки и в несколько прыжков успел скрыться за стволом громадного орехового дерева. И тотчас с другой стороны в ствол ударился валун. Сила тычка была такова, что могучий ствол качнулся и затрещал. С веток посыпалась листва и мелкие сучья.

— Спаслись! — выдохнул Хоробрит, ставя Малика Хасана на ноги.

Тот только отплёвывался, яростно вращая совиными глазами, повторяя в изумлении:

— Что это? Кто посмел?

Камнепад прекратился. К визирю стали робко приближаться вельможи. Возле навеса метался Рама, собирая свою изрядно поредевшую сотню. Малик Хасан, воздев руки вверх, возопил:

— Кафыры! Ослы! Так вот какова ваша преданность! О, негодные! Почему падали камни!

И словно в ответ на его вопрос с ближней вершины раздался громовой рёв. Там, ухватившись волосатой лапой за скалу, а другой колотя себя в широченную грудь, стояло гигантское существо. Даже издали были видны его горящие подобно светильникам глаза. На глазах у замерших людей момон оторвал от скалы огромный камень и метнул его вниз. Воины и вельможи опять бросились врассыпную. Осколок упал на один из шалашей и разнёс его в щепки. И тотчас схожий рёв послышался с соседней горы. Ещё один великан находился там. Ополоумевшие от страха люди метались по долине, и крики сливались с грохотом низвергавшихся с гор валунов и булыжников. Никто даже не пытался схватить лук, настолько все растерялись и перепугались свирепых демонов ночи.

Но скоро момоны исчезли. Настала тишина. Люди опомнились. Возле коновязи бились и ржали лошади. Некоторые, оборвав привязь, убежали вглубь долины. Малику Хасану принесли походное кресло. Но он не хотел садиться в него без подушек. Разыскали смятые подушки. Он успокоился, взобрался на сиденье, молча оглядел виноватых понурых вельмож. Подбежал сотник Рама, доложил, что погибли двенадцать воинов и ранено осколками пять. Нашли раздавленными трёх вельмож. Никто не мог припомнить подобного нападения средь бела дня таинственных демонов ночи. Да ещё с такими ужасающими последствиями. Кто-то предложил поставить на вершинах окружающих гор дозоры. Но это предложение отвергли, потому что туда нельзя было подняться.

— А если они опять появятся? — спросил Рама.

Малик Хасан едва не свалился с кресла. Его бережно поддержали, он кинулся к коновязи. Остальные побежали за ним. Кое-как успокоили лошадей, подсадили визиря. Он ударил жеребца плёткой и поскакал прочь. Вельможи мчались следом. Никто даже не вспомнил о погибших. В долине остались Хоробрит и Рама с уцелевшими воинами. Хоробрит велел сотнику отправить полусотню вслед за визирем, а остальным предать огню трупы, а пепел по индусскому обычаю развеять.

Только узнав, что армия Махмуда Гавана овладела крепостью Белгаон, султан распорядился выступить в поход. Новое потайное место для подготовки воинов Малика Хасана искать было некогда, и визирь распорядился дождаться его возвращения. Все эти дни он был крайне зол, метал громы и молнии, грозя разогнать всех приближённых. Но к спасшему его Хоробриту был благосклонен и даже подарил ему перстень, сняв со своей руки. Слух о нападении момонов на охрану и свиту, сопровождавших Малика Хасана во время прогулки, разнёсся по всему Бидару. На улицах люди шумно обсуждали случившееся. Вараручи рассказывал Хоробриту, что жители Бидара склоняются к мнению, что Вишну во всех своих воплощениях разгневался на вероотступника визиря, переметнувшегося в мусульманскую веру, и теперь ему несдобровать. Эти разговоры доходили и до Малика Хасана; он ещё больше свирепел, порой задумчиво ворочал выпуклыми глазами, размышляя о своём будущем. Но скоро новые впечатления отвлекли внимание жителей Бидара от момонов.

Из города уходила армия султана Мухаммеда — триста тысяч воинов (конных и пеших), триста слонов в доспехах. Скороходы вели на цепях сто гепардов. С султаном отправилось двадцать шесть визирей, каждого сопровождали десять тысяч конницы и тридцать тысяч пеших воинов. Неисчислимое войско несколько дней двигалось тремя сплошными потоками мимо ошеломлённого Бидара. Шум, грохот, крики заглушали голоса на улицах, и вдобавок к этому над городом повисла пыльная туча, закрывшая солнце.

Несколько дней Хоробрит сопровождал войско, стремясь понять, как может существовать в походе столь огромное количество людей и животных — лошадей, верблюдов, слонов. Как говорил сотник Рама, ехавший рядом с Хоробритом, армия выступила в поход, имея всего четырёхдневный запас пищи.

— Наверное, ты уже обратил внимание, господин, что индийцы очень умеренны в еде, — объяснил Рама. — Едва ли каждый двадцатый воин употребляет мясо. Верблюды же легко переносят голод и жажду, едят всё что угодно.

Хоробрит повернул назад, только увидев своими глазами, как на стоянках мелкие торговцы и купцы, обязанные по приказу султана сопровождать войско, разбивают свои палатки и принимаются торговать съестным, погонщики выводят лошадей на поля, а фуражиры шныряют по деревням и забирают всё, что попадётся под руку, выводят слонов на крестьянские посевы и широкими граблями сгребают траву. Безропотные крестьяне молча наблюдали за гибелью своего урожая. Они имели несчастье поселиться вблизи военной дороги и теперь пожинали плоды своей непредусмотрительности. Чаще это были шудры, получившие от владетелей местных угодий — брахманов или кшатриев — клочок земли, который в любое время мог быть у них отобран. Крестьяне были безучастны по въевшейся в души привычке к покорности, ибо «только одно занятие Владыка указал для шудры — служение этим варнам (брахманам и кшатриям) со смирением».[180] В утешение перед смертью они могли сказать: «Слава вам, боги... Вы не поднимете против меня зла... У вас нет против меня обвинения, и вы скажете обо мне правду перед ликом Вседержителя... ибо я не оскорбил бога, и нет ко мне обвинений со стороны царя... Я чист, я чист, я чист!» А чем ещё, как не молитвой, может утешиться крестьянин, имеющий робкую душу? Глядя на индусов, Афанасий вспоминал русского мужика Степана Козьи-Ноги из сельца Медведково и поражался различию.

Теперь одна мысль владела Хоробритом: донести до родной земли всё увиденное и услышанное, а самое главное — передать соль впечатлений — выводы.

«Господи боже мой! На тя уповахъ, спаси мя, господи! Пути не знаю, иже камо пойду изъ Гундустана; на Гурмызъ поити, а от Гурмыза на Хоросанъ пути нЂтъ, ни на Чеготай пути нЂтъ, ни на Катобагряим пути нЂту, ни на Ездъ пути нЂту. То вездЂ булгакъ[181] сталъ, князей вездЂ выбыли (выбили), Яшну мурзу убилъ Узуосанъбекъ, а Солтамусаитя окормили, а Узуосанъбекъ на Ширязи сЂлъ, и земля ся не обронила, а Едигерь Махмет, а тот к нему не ЂдЂтъ, блюдётся (бережётся). Иного пути нЂтъ никуды. А на Мякъку (Мекку) пойти, ино стати в вЂру бесерменьскую, заньже христиане не ходят на Мякъку вЂры дЂля, что ставятъ в вЂру. А жити в ГундустанЂ, ино вся собина исхарчити, заньже у них дорого всё одинъ есми человЂкъ, и яз по полутретия алтына на день харчю идёть, а вина есми не пивалъ, ни сыты».

Записав эти строки, перечислив дороги, ведущие на север и северо-запад, в Бахрейн и Аравию, Хоробрит не вспомнил о Иерусалиме, где можно встретить русских паломников и с ними вернуться на родину. Но запамятовал он Иерусалим не по оплошности. Душа противилась встрече с людьми, сохранившими православие в первозданности, слишком много за годы пребывания на чужбине он увидел, услышал, узнал, передумал, и ему любая вера, кроме той, что была завещана пращурами, которую олицетворял волхв, стала казаться притворной. Хоробриту привиделся в углу каморки волхв, как бы желавший напомнить о себе, о своей исступлённой надежде в животворящую силу родной земли, о бережении духов родного леса и воды — хранителей родины. Вера волхва — вера пращуров. Неужели они жили не по истине? Не знали истинного Бога? Но если, как учит пророк Кабир, Бог — в сердце каждого смертного, значит, он во всём сущем, к чему человек относится с любовью, — в каждой былинке, в каждой капле росы, в каждом цветке. Поклоняясь дубу, разве пращуры поклонялись не Богу?

И Хоробрит записал первыми всплывающими в его памяти словами мысль, показавшуюся ему крайне важной.

«Маметь дени иариа. А расть дени худо донот (Мухаммедова вера им годится. А правую веру Бог ведает). А праваа вЂра Бога единаго знати и имя его призывати на всяком мЂсте чисте чисто».

Он долго сидел за столом, обхватив обильно седеющую голову мозолистыми от рукояти меча ладонями. Господи Боже мой! На тебя уповаю, спаси меня, Господи! Молил — и не верил, что кто-то ему поможет, кроме родного дуба на поляне, где под замшелыми валунами скрыты родники с живой и мёртвой водой.

Боже, Боже, слаб человек и подвержен сомнениям, немощному ли духу противостоять искусительному разнообразию мира? Велики соблазны, но не столь велики силы, чтобы бороться с ними. Оттого и душа плачет.

Ночь — обитель грехов и сомнений. Но наступало утро, и Хоробрит вновь был твёрд душой. Прежде чем покинуть Бидар, следовало помочь Вараручи. Стыдно не отблагодарить друзей-индусов, людей мечтательных, с чистой и робкой душой, помогавших ему в трудную минуту. Они негодовали на Малика Хасана, но никогда бы не решились причинить ему зло. Но над душой Хоробрита не властвовали законы Ману, а справедливость он понимал как борьбу, а не как покорность. Да и велик ли грех отнять неправедно нажитое?

Ещё до отъезда визиря Вараручи показал русичу план дворца, начертив его на стене углём. А когда Хоробрит запомнил чертёж, немедленно стёр.

Двухэтажный дворец имел больше пятидесяти жилых и хозяйственных помещений. Ограда в две сажени изнутри оплетена колючими растениями. Во дворе — конюшни, казарма, склады, кухня, соединённая крытым переходом с трапезной. По словам Вараручи, бывали дни, когда за обедом у визиря присутствовало до пятисот человек. Второй этаж, где размещались женские покои, спальни, курительные комнаты и другие помещения, не интересовал Хоробрита. На первом этаже устроены зимние сады. Из приёмного зала — дверь в комнату для отдыха, так называемую диванную. За ней потаённый коридор ведёт на лестницу подвала. В отсутствие Малика Хасана десять воинов охраняют зал. Проникнуть в потайной коридор можно только из диванной. Как открывается ведущая в него дверь, не знает никто, кроме визиря. В ней скрыт какой-то секрет. Окна из приёмного зала выходят в зимние сады. Это Хоробрит уже видел.

— Ты могучий вони, Афанасий, — сказал Вараручи. — Но никто из нас не хочет, чтобы ты жертвовал своей жизнью. Слуги тебе ничем помочь не смогут, а воинов невозможно подкупить! Тебе не пробиться сквозь охрану. Но если даже и сумеешь, как откроешь дверь в подвал? Ты же не знаешь секрета её.

Вараручи мог ошибаться. Потайные механизмы кажутся чем-то непостижимым лишь людям несведущим. Раньше Хоробрит много раз имел с ними дело. Однажды князь Семён даже попросил его понаблюдать за мастерами, сооружавшими подземный ход из Тайного приказа к Москве-реке, и Хоробрит видел, как молчаливые умельцы ставили пружины в секретные запоры, укрывали рычаги в колодцах, а сами колодцы прятали так, что даже наблюдательный человек не обнаружил бы схоронку.

Людьми Вараручи во дворце визиря были два повара, конюх, смотритель фонтанов и опахальщик. Последний был столь услужлив и незаметен, что воспринимался не более как часть опахала. Но именно этот человек передавал оружейнику самые важные сведения. Сейчас он сопровождал своего господина. А вместе с ним оба повара и конюх. Остался во дворце лишь смотритель фонтанов но имени Баба.

С ним и поговорил Хоробрит.

Известно, что Бог создавая всякой твари по паре, имел в виду не просто мужчину и женщину, но и людей похожих, подобно близнецам. Всевышний настолько мудр, что ничего не делает зря, хотя цели его людям чаще недоступны и не стоит пытаться постичь замыслов Всесущего, ибо невозможно и помыслить о соперничестве ума слабых созданий с умом божественным. Поэтому неизвестно, по какой причине Баба оказался похож на Малика Хасана, словно их зачал один отец. Что, впрочем, могло и случиться. Но маленький визирь никогда не замечал маленького смотрителя фонтанов, а последний постоянно помнил, что если его нарядить в роскошные одежды Малика Хасана, придать лицу надменности, то отличить их можно было бы только по рукам. У визиря руки изящные, холёные, а у смотрителя грубые и мозолистые. Но на руки редко кто обращает внимание.

Об этом и сказал совиноглазый Баба Хоробриту, скрывая за насмешливостью блеск ума.

Работа Бабы, по его же словам, такова, что он знал все городские водоводы. А поскольку те не что иное, как глиняные трубы, уложенные в подземных ходах, то Баба знал то, что нужно было Хоробриту. Он был гневен на Малика Хасана и имел больше причин мстить тому, чем остальные, а душа его отнюдь не была покорна, ибо родитель его был брахманом. Голос маленького Бабы вздрагивал от волнения, когда он говорил:

— Я знаю Малика Хасана ещё с того времени, когда он был простым писцом, и у ворот дворца султана записывал желающих лицезреть повелителя. Тогда он меня узнавал и даже называл братом и угощал кхичри. Иногда я давал ему в долг несколько тенке и никогда не требовал вернуть их. Ладно, то дело прошлое. Три года назад я задолжал за лечение дочери много денег и попросил Малика дать мне взаймы. Он не стал меня слушать и выгнал прочь, да ещё кричал вслед: «Кафыр! Ты посмел приблизиться ко мне!» Такие обиды не забываются, русич. Тогда я пошёл к Махмуду Гавану и застал его в саду, когда он читал стихи. С того времени я их помню.

Выслушав, Махмуд Гаван велел мне идти к казначею Мехмеду-аге, чтобы тот выдал мне денег, сколько я скажу. Я попросил казначея дать мне в долг пятьдесят футу нов — столько я задолжал. Мехмед-ага дал шестьдесят футунов безвозмездно. Почему так получается, русич, что хороших людей сживают со свету? А когда я узнал, что Малик Хасан хочет погубить благородного человека и поэта Махмуда Гавана, я решил, что кому-то надо вмешаться. Но что я мог сделать, простой смотритель фонтанов?

Ночью небольшой караван из нескольких ослов и погонщиков прошёл по улицам Бидара, направляясь к водоёму, что расположен на вершине холма, откуда вода через задвижки течёт к городским прудам и фонтанам. Холм окружали сады, безлюдные в ночное время. Строение, к которому шёл караван, стояло у подножия холма и охранялось двумя стражниками-индусами. Там же, в хижине, одиноко жил смотритель задвижек, в обязанности которого входила подача воды в город.

— Он мне друг, — говорил Баба Хоробриту, уверенно шагая впереди каравана по тропинке. — Раньше он жил в Гуджарате и был кшатрием, но однажды в гневе убил брахмана и стал нечистым, то есть чандалом[183], неприкасаемым. Ему пришлось бежать из Гуджарата. Я встретил его на улице Бидара, когда он просил подаяние. Мне стало его жалко. Тогда смотрителем задвижек был я. Управитель дворца Малика Хасана мне сказал, чтобы я перешёл во дворец для обслуживания фонтанов. Я согласился, но попросил, чтобы на моё место назначили Говинду, так звали беглеца из Гуджарата. Никто ведь не знал, что там он был чандалом. Управитель переговорил с куттовалом, и Говинда стал смотрителем задвижек. Вот мы и пришли. Ослов лучше оставить здесь. К водоёму могут приехать стражи порядка, и тогда нам несдобровать.

Заросли прикрывали тропинку со стороны холма и дороги. Впереди слышался шум воды, льющейся в водоём из глиняных труб. Текла она с ближних гор, но откуда именно — знали только несколько человек в Бидаре, потому что трубы были упрятаны в землю. Одним из этих людей был Баба. Как он объяснил, лишить Бидар воды означает обречь город на гибель.

Вместе с Бабой и Хоробритом сюда пришёл Вараручи и трое крепких молодых индусов. Привязав ослов и оставив пожилого Вараручи стеречь их, остальные взяли пустые хурджины и последовали за Бабой.

— Удачи вам! — прошептал им Вараручи и с решимостью добавил: — Если Всевышний всезнающ, он вам поможет!

Поистине, вера обретается надеждой, а теряется опытом. Видя, что творится на земле, Вараручи стал сомневаться во всемогуществе Бога. Однажды в беседе он заметил Хоробриту, что перевоплощение душ — это обман, который невозможно опровергнуть.

Маленький отряд прошёл по тропинке, пересёк неглубокий овраг и поднялся к холму. Шум падающей воды усилился настолько, что заглушал голоса. Впереди зачернела каменная постройка. Возле неё горел костёр и виднелись двое воинов. Сменят их лишь утром. Баба провёл спутников мимо воинов, и скоро костёр скрылся за деревьями. Шагах в пятидесяти от оврага среди кустов стояла хижина смотрителя. Баба велел остальным подождать, приблизился к хижине, исчез за дверью.

Спустя время он вышел из жилища в сопровождении высокого человека, окликнул Хоробрита, сказал ему:

— Говинда не может нас сопровождать. Скоро ему открывать задвижки, чтобы подать воду в город. Если он этого не сделает, сюда немедленно явится куттовал со стражами. Придётся нам идти одним.

— Сможем сами найти? — спросил Хоробрит.

— Думаю, сможем. Я был в подземелье года три назад, когда мы исправляли повреждение трубы. Кажется, это за шестым поворотом? — спросил Баба у Говинды.

Тот молча кивнул, явно не отличаясь разговорчивостью.

— Надо спешить. Пойдём, Говинда, откроешь нам дверь.

Смотритель так же молча пошёл вперёд. Баба и Хоробрит последовали за ним. Молодые индусы несли кирки. Они опять спустились в тёмный овраг. Здесь он оказался гораздо глубже, чем у холма, и зарос высоким кустарником. Говинда пошарил в кустах и выволок несколько смолистых факелов.

— Зажигать пока не надо! — шепнул Баба. — Спустимся ещё ниже. Свет могут увидеть стражники. Бойтесь змей!

Но, к счастью, ни одна змея не попалась им. Дно постепенно понижалось, овраг становился уже, склоны его — круче. Над головами идущих горели звёзды, слабо освещая путь. Заросли скоро кончились, и тропинка вывела на каменистую площадку перед массивной дверью, закрытой на металлические запоры. Говинда вынул связку ключей, открыл замки и протянул ключи Бабе.

— Когда вернёмся, я принесу их тебе, — сказал Баба.

Смотритель молча кивнул, повернулся и пошёл по тропинке обратно. Скоро он скрылся за кустами.

— Он немой? — полюбопытствовал один из молодых индусов.

— Нет. Говорить может. Просто очень обижен на людей и дал обет не разговаривать пять лет.

Они вошли в дверь, притворили её за собой. Их окружила полная темнота. Где-то слышалось журчание воды. Пахнуло сыростью. Хоробрит и Баба зажгли два факела. Яркий свет озарил подземелье. Оно было низкое, но просторное, стены выложены из плоских камней, вдоль прохода тянулись глиняные трубы едва ли не в обхват толщиной. В них и журчала вода.

— Трубы идут в город, — объяснил Баба. — Каждая к пруду или фонтану. Вот эта, — он показал на одну из них, — наша труба, куда она повернёт, туда пойдём и мы.

Они двинулись по проходу. Подземелье сделано добротно, камни тщательно пригнаны. Вдоль прохода стояли каменные столбы, несущие потолочное перекрытие. Воздух здесь был сырой, но довольно свежий. Видимо, подземелье имело хороший продув. Шагов через сто показался первый поворот. В узкий подземный ход убегала одна из труб. Вдруг слабое журчание воды в трубах сменилось свистящим гулом. Баба сказал, что это Говинда поднял одну из задвижек.

Ещё шагов через сто открылся второй подземный ход. В нём было сыро, мрачно, капала вода.

Подземелье начало суживаться по мере уменьшения количества труб, одна за другой те уходили в боновые проходы. Вдруг над головами идущих раздался писк. Под потолком носились летучие мыши, их было множество, они пищали, потревоженные светом. «Гу-кук, гу-кук» — раздалось впереди зловещее уханье. Индусы заметно встревожились, остановились.

— Это птица-предсказатель, господин! — сказал один из молодых индусов. — Когда она кричит, кто-то скоро умрёт!

Уханье смолкло. И больше не повторилось. Спутники Хоробрита слегка приободрились. Снова двинулись дальше. Показался ещё один боковой ход.

— Наш, — сказал Баба.

И точно. Труба, ведущая к фонтанам дворца Малика Хасана, исчезала в темноте поворота. Свернули в него. Здесь потолок был ещё ниже и сводчатый. Плесень и зелёный мох покрывали камни. С визгом пробежала крупная крыса, скрылась в темноте. Хоробриту она показалась чем-то необычной. Но чем, он сразу не сообразил. Слишком велика для обыкновенной крысы? Пожалуй. Но не то. Стоп. У крысы глаза светились необычно ярко. Таких глаз у мерзких тварей Хоробрит никогда не видел. Он поглядел вслед убежавшему злобному существу и заметил два крохотных огонька. Крыса остановилась и смотрела на них. В этом было что-то жуткое. Вскоре огоньки потухли. Индусы оробели, стали жаться друг к другу. Под ногами захлюпала вода, воздух стал влажен и душен. Кое-где по камням стекали капли. Баба поднял свой факел, всматриваясь в правую стену, иногда предупреждающе поднимал руку. Тогда все останавливались и слушали тишину.

— Вот место, где мы чинили трубу! — торжествующе воскликнул он, поднося факел к куче глины, где валялись куски истлевшей кожи, обрывки верёвок. — Отсюда она идёт к правому фонтану. Второй фонтан в пятидесяти шагах. А между ними приёмный зал — точно посередине!

Баба остановился там, где водовод уходил в стену, принялся отмерять двадцать пять шагов. Отсчитав, сказал Хоробриту:

— В этом месте потайная лестница. До неё самое большее пять пядей. Пол хранилища ниже примерно на четыре пяди. Если мы выбьем вот этот камень, — он указал, какой, — то попадём в коридор, и нам останется только открыть дверь, чтобы оказаться в подвале. Но работать надо осторожно, чтобы не привлечь внимания стражей в диванной. Начнём?

Отложив хурджины, молодые индусы принялись за дело. Глухо застучали кирки, вонзаясь в узкие щели, где белел известковый раствор. Орудовать можно было лишь двумя кирками. Вскоре первая пара запыхалась. Её сменили Хоробрит и третий индус. Камень потрескивал, но не поддавался. Хоробрит попытался его раскачать, используя металлическую ручку кирки как слегу. Не удалось. Пришлось опять смениться. Догорели факелы. Зажгли новые. Индусы достали из хурджин два длинных зубила и молоты. Работа закипела с удвоенной силой. Вдруг Баба вскрикнул. Хоробрит явственно услышал, как застучали в испуге зубы смотрителя. Индусы прекратили рубить, обернулись, замерли. Оглянулся и Хоробрит. То, что он увидел, ошеломило его.

Из глубины подземного хода на них надвигались полчища крыс. Необыкновенно крупные, с горящими глазами, безбоязненные, они выбегали из-за поворота, заполняя подземный ход во всю ширину. В их движении было что-то неотвратимое. Передние твари были уже в десяти шагах и скалили острые зубы. Задние на них напирали. Слышался лишь шум множества коготков, стучащих об камни.

— Зажигайте скорее факелы! — крикнул Хоробрит.

Индусы исполнили приказание с лихорадочной поспешностью. Хоробрит велел взять каждому по два факела и опустить их к земле. Все пятеро выстроились в линию, заняв проход. Ярко светились десять смолистых пучков, горели жарко, трещали. Крысы остановились. За спинами передних слышались взвизги наиболее нетерпеливых. Но огонь не давал приблизиться к людям.

— Надо уходить! — испуганно прошептал Баба. — Пока факелы горят, они нас не тронут. Мы успеем вернуться.

Не отвечая, Хоробрит шагнул вперёд. Индусы поспешили за ним. Огонь стал приближаться к мерзким созданиям. Передние крысы взвизгнули, попятились, жар опалил им шерсть. Несколько тварей, особенно свирепых и крупных, метнулись к Хоробриту, но огонь обжёг им морды. Они повернулись и кинулись прочь.

Среди крыс возникла свалка, задние напирали на передних, а те пытались бежать от надвигающегося огня. Поднялся визг, затрещала шерсть, запахло палёным. Передние крысы удирали по спинам своих товарок. Хоробрит и индусы размахивали факелами, ещё более увеличивая панику. Наконец крысиное полчище отступило. Люди гнались за ними до поворота.

Вернулись, продолжили работу. Победа над крысами придала им силы. Удалось раскачать, а затем и вынуть камень. Образовалось отверстие, в которое можно было пролезть. Баба всунул в него голову, прислушался. В коридоре было тихо. Он втиснулся в отверстие, шепнул оттуда, что дверь в диванную заперта. Скоро все пятеро оказались в помещении, о существовании которого знали во дворце только несколько особо доверенных Малику Хасану людей.

Теперь всё зависело от Хоробрита. Сможет ли он открыть дверь, ведущую к подвальной лестнице? Он осмотрел её. На двери не имелось ни замка, ни запоров. Значит, и на самом деле, для её открывания использовали секретный механизм. Пядь за пядью Хоробрит тщательно обследовал стену, простукивая её в подозрительных местах. Но звук везде был глухой, означающий, что за глинистой замазкой нет пустоты. Индусы жарко дышали Хоробриту в затылок. Томительно текло время. В стене не оказалось ничего такого, что указывало бы на присутствие секретного механизма. Странно. Хоробрит опустился на колени и принялся осматривать мраморный пол. На нём скопилось изрядное количество пыли. Индусы смели её. Кажется, и на полу не было ничего подозрительного. Разочарованный и смертельно усталый, Хоробрит хотел было подняться с колен, но обратил внимание на небольшое отверстие в крайней мраморной плите. Оно было забито пылью вровень с полом. Очистив отверстие от грязи, проведчик обнаружил в нём кольцо и едва не вскрикнул от радости. Он потянул кольцо на себя. Устройство этого механизма он знал прекрасно. Заскрипела сдвигаемая защёлка, освобождая сжатую пружину. Звук в мёртвой тишине показался оглушительным. Все испуганно замерли. Но охрана в диванной, видимо, ничего не услышала. Пружина подняла крышку — мраморную плиту. Под ней чернел неглубокий колодец, заросший паутиной. Обычно в такие колодцы сажают ядовитых пауков или змей и время от времени их заменяют. Но, судя по густому слою пыли в коридоре, люди здесь не появлялись больше года, и ядовитые гады едва ли живы. Хоробрит осторожно осветил факелом колодец. На дне его лежала небольшая засохшая змейка.

— Жёлтая ракша, — с благоговейным ужасом прошептал Баба, — её яд много сильнее яда кобры! Она может прыгнуть на несколько шагов! Мы называем её «жёлтой молнией»!

Но змея была мертва. Хвостом она обвила рычаг, закреплённый на металлической продольной оси. Хоробрит скинул труп змеи, всем весом тела налёг на рычаг, тот подался назад, сдвигая ржавую ось.

— Смотрите, дверь отходит! — воскликнул кто-то из молодых индусов.

И точно. Дверь распахнулась, открывая чёрную пасть подвала, куда вели ступеньки лестницы.

Вот они — сокровища одного из самых богатых людей Бахманидского султаната! Вот она — вожделенная мечта алчущих богатства, чьи глаза загорались безумным блеском при виде тысячной доли того, что хранилось в этом небольшом подвале, стены которого были обиты красным шёлком. В свете факелов на красном фоне блеск драгоценностей был настолько ярок, что пришлось невольно зажмуриться, чтобы не ослепнуть. На мраморном полу были насыпаны груды золотых монет, изделий из серебра, золотые кубки, блюда; деревянные ящички наполнены жемчугом, агатами, гранатами, сердоликами, топазами, алмазами; серебряные шлемы, золотые доспехи, ножны, усыпанные драгоценностями; золотые слитки, серебряные пояса, женские украшения; всё это сверкало, искрилось, вспыхивало, мерцало, переливалось разноцветным блеском, столь же вожделенным, сколь вожделенно счастье.

Первым опомнился Хоробрит и велел как можно быстрее насыпать в хурджины монеты, кольца, перстни, драгоценные камни. В спешке или по другой причине молодые индусы навалили в сумки столько, что те оказались неподъёмными. Пришлось отсыпать. Кирки, долота, молоты бросили в подвале.

— Где уголь? — спросил Хоробрит у Бабы.

Тот кивнул, вынул уголёк и крупно, размашисто написал на мраморном полу: «Багдадский вор».

Тяжело груженные, они выбрались из подвала, оставив всё как есть. Надо было спешить, уже близилось утро. Обратный путь показался Хоробриту значительно длиннее. Крысы вновь осмелели и сопровождали людей почти до самого выхода из подземелья, надеясь поживиться, когда погаснут факелы. К счастью, этого не случилось.

Когда они появились в овраге, уже брезжил рассвет. У двери их поджидал Говинда. Ои закрыл засовы, навесил замки, и они направились к выходу из оврага.

В саду их встретил изнывающий от беспокойства Вараручи. Быстро нагрузили ослов, и Вараручи сказал:

— Говинда, тебе придётся пойти с нами.

Тот сделал отрицательный жест.

— Но когда обнаружат кражу в подвале, сразу поймут, кто открыл подземелье грабителям, — предупредил Вараручи. — Мы спрячем тебя!

И тут впервые гуджаратец заговорил, скрипуче, косноязычно, сказав о себе как о постороннем:

— Говинда не боится пыток. Говинда не боится умереть и не выдаст друзей. Обет молчания Говинды закончился. Прощайте!

Вараручи провёл небольшой караван в обход главных улиц, по которым ездила ночная стража, и скоро они оказались в укрытии. Здесь оружейника ждал тайный гонец, который сообщил, что Мухаммед-шах не взял столицу Виджаянагара, хотя предпринял несколько штурмов. Его войско ослабело от недостатка продовольствия, невыносимой жары и жажды. Погибло уже столько воинов, что теперь новый штурм окажется очередной неудачей. Поэтому Мухаммед-шах приказал отступать.

Когда гонец ушёл, Вараручи, Баба и Хоробрит обсудили положение. Несомненно, вернувшись из похода, Малик Хасан проверит свою сокровищницу. И обнаружит, что в подвале побывали грабители.

— Первым делом он прикажет схватить смотрителя фонтанов, — сказал Вараручи. — Поэтому тебе, Баба, следует бежать из Бидара до возвращения Малика Хасана.

Тот согласился и спросил, что они решили относительно Говинды.

— Попробую уговорить его ещё раз, — ответил оружейник. — Если он согласится, уйдёте вместе. Есть у тебя надёжное укрытие вне Бидара?

— Нам лучше вернуться в Камбей. Гуджарат — моя родина. Когда вы выступите, то дадите мне знать.

На том и порешили. На следующий день Баба и Вараручи отправились к Говинде, но вернулись гораздо быстрее, чем следовало, и Баба сообщил Хоробриту, что Говинда мёртв. Скорее всего, отравил себя ядом. Видимо, жизнь потеряла для него всякую прелесть. А ещё через день Баба вместе с семьёй покинул Бидар. Вараручи отдал ему крепкого осла, на которого Баба нагрузил свои пожитки, вручил мешочек с золотыми монетами, так что бывший смотритель фонтанов стал состоятельным человеком.

Бидар за это время наполнился слухами, что война султану не удалась, что потерь много — индусов и хоросанцев, — что в Теленгане опять восстание, а тарафы провинций ведут себя как раджи. Казалось, в Бидаре изменился даже воздух, ибо те, кто им дышал, начинал чувствовать обречённость. Проявилось ранее тщательно скрываемое недоброжелательство индусов к хоросанцам, индусы открыто стали собираться на площадях и улицах, и если проезжал мимо хоросанец, провожали его косыми взглядами. На рынках стало больше воровства, видимо, багдадский вор прижился в Бидаре. Стража куттовала свирепствовала, хватала всех подозрительных, однажды стражники-хоросанцы задержали двух индийцев, обвинив их в конокрадстве. Тотчас вокруг них собралась толпа индусов, и в хоросанцев полетели камни. Страсти накалялись. Всё, что раньше таилось или действовало подспудно, вдруг проявилось внезапно и бурно, тайная ненависть обернулась открытой враждой, покорность сменилась неповиновением. И всё это происходило на глазах Хоробрита. Поэтому оставить сейчас Бидар он не мог, крушение империи случается не каждый день.

Султан, Махмуд Гаван и Малик Хасан вернулись в столицу на пятнадцатый день после Курбан Байрама — мусульманского праздника жертвоприношений.

Все трое укрылись в своих дворцах и никого не принимали. Первое, о чём сообщил незаметный опахальщик Малика Хасана, — визирь обнаружил кражу своих сокровищ. Вараручи рассказал Хоробриту, что, по словам опахальщика, воины Малика Хасана сразу кинулись на холм, взломали дверь хижины Говинды, но она оказалась пуста. Тогда они схватили стражников, охранявших водоём, и от них узнали, что Говинда давно мёртв. Малик Хасан совершенно разъярился, когда ему донесли, что исчез смотритель фонтанов Баба, и велел казнить всех десятерых воинов, оберегавших его диванную. Поскольку грабёж не обошёлся без участия обоих смотрителей, что было очевидно, то они и были представлены как главные виновники. Куттовал разослал по окрестным городам соглядатаев в поисках исчезнувшего Бабы и тем ограничился. Тем более Малик Хасан не стал говорить, сколько и чего похищено из сокровищницы.

Бидар злорадствовал над маленьким визирем, млел в ожидании, чем закончится затворничество султана. И вот через неделю все семь ворот Бидара неожиданно распахнулись, в них вновь появились писцы-брахманы и стража. Выехали глашатаи и объявили о великой победе «прекраснейшего из прекрасных, благороднейшего из благородных», славного повелителя Мухаммед-шаха, любимого народом, чьи заслуги навечно останутся в памяти потомков.

— Грозный лев заставил трястись от страха жителей гнусного Виджаянагара! — кричали глашатаи. — А сам Вирупакша уподобился скулящему шакалу, не знающему, куда спастись бегством! Диван[184] решил увековечить замечательный успех могучего царя царей Мухаммед-шаха званием «лашкари», что означает «борец за веру»! О, славные жители Бидара! Слушайте и не говорите, что вы не слышали! Борец за веру, любимец аллаха Мухаммед-шах — да будет он жив, невредим, здрав — объявляет, что завтра во дворце состоится пир, на который приглашаются все знатные жители Бидара, кроме его врагов!

Кого глашатаи подразумевали под врагами султана, было ясно, ибо по городу уже усиленно распространялся слух о том, что «лашкари» хочет свалить вину за поражение в Виджаянагаре на Махмуда Гавана. Столь открытое неуважение к великому визирю как бы служило разрешением на травлю его.

В тот же день Хоробрита вызвали к Малику Хасану. Совиноглазый визирь похудел от переживаний, но его тщательно закрученные усы по-прежнему лихо торчали вверх. Он предупредил Хоробрита, что в ближайшее время русич приступит к обучению молодых воинов.

— И поторопись! Время не ждёт. Сократи срок обучения вдвое, но воины должны уметь всё, что можешь ты сам!

— Это невозможно, визирь!

— Невозможно! — зловеще усмехнулся Малик Хасан. — Я тоже считал, что мою сокровищницу немыслимо ограбить, но нашёлся хитрец из хитрецов, некий багдадский вор, подкупил смотрителя фонтанов — и смог! Сможешь и ты. А я проверю. Завтра отправишься со мной на пир во дворец этого ублюдка Мухаммеда.

— Но я не вхожу в число знатных Бидара.

— Скоро будешь входить. Если постараешься. Я даже не настаиваю, чтобы ты принял ислам, ибо скоро всё изменится. Мы изгоним хоросанцев-завоевателей. Или превратим в рабов! У индусов своя вера, завещанная отцами. Ты думаешь, я принял ислам из-за любви к аллаху? Ха, как бы не так! Мне нужно было проникнуть в стан врагов! Наш бог Вишну тоже семь раз перевоплощался, и мы ставим это в величайшую заслугу! Разумеется, моё перевоплощение гораздо скромнее, и тем не менее его тоже следует считать заслугой, ибо благодаря ему я разрушу Бахманидский султанат изнутри! — Малик Хасан говорил, посматривая на Хоробрита искоса, возможно решив опробовать на чужеземце свои новые доводы.

Изворотливость маленького визиря была поразительной. Видимо, он получил сведения о готовящемся восстании индусов и решил этим воспользоваться. А если бы он знал, на что будут потрачены драгоценности, изъятые из его сокровищницы?

Малик Хасан щёлкнул пальцами, секретарь-индус, стоявший у него за креслом, подал ему запечатанный пакет. Малик Хасан сказал Хоробриту:

— Вот это письмо завтра на пиру ты отдашь Мухаммед-шаху.

— Что в нём?

— Это письмо Махмуда Гавана махарадже Ориссы, в котором он призывает махараджу вторгнуться в Бахманидский султанат.

— Кто его писал, визирь?

— Тебе это не нужно знать. — Голос Малика Хасана прозвучал грозно.

— Если это подложное письмо, я отказываюсь.

— Почему? — Рука визира потянулась к колокольчику.

— Моя вера не позволяет губить человека наветом. Это очень большой грех, и я боюсь его совершить.

— Вот как? Значит ли это, что ты никогда не грешил?

— Грешил, визирь! Как говорил древний философ, я человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Но я никогда не совершал предательства. А навет равен предательству.

Иногда простая решимость производит обескураживающее впечатление. Рука Малика Хасана замерла на полпути к колокольчику. Какое-то соображение мелькнуло в его желтоватых совиных глазах. Позволить гневу решить судьбу человека, который может оказать ему неоценимую услугу? Письмо валено, но его передаст любой.

— Хорошо, — сказал визирь. — Иди. Завтра будь на пиру. Если о том, что здесь было, узнает кто-либо... — Малик Хасан замолчал, и его молчание было выразительнее слов.

Хоробрит только хмыкнул. Его пугали уже столько раз, что у слабого давно бы лопнуло сердце.

Утром он стоял у распахнутых ворот дворца султана, куда толпами вливались разряженные знатные Бидара. Все были пешими. Когда показался Малик Хасан со своими приближёнными, Хоробрит присоединился к нему. Писцы только перьями скрипели, записывая всё новых и новых гостей. Оказывается, пир султан устраивал во дворе. Всё обширное пространство между фонтанами от ворот и до колонн портика было устлано коврами и циновками. Пришедшие усаживались на ковры длинными рядами, лицом друг к другу. За их спинами застыли мрачные рослые воины, опирающиеся на копья. Из широкой двери стали выходить слуги, неся над головами огромные серебряные блюда с дымящимся мясом, белыми горами душистого плова, с кхичри и рисовыми лепёшками. Другие катили бочонки с пальмовым вином, несли амфоры, запечатанные ещё в те далёкие годы, когда не было наложено запрета на употребление вина. Но поскольку есть страждущие, то всегда найдётся путь в обход запрета. На возвышенность портика вышли глашатаи, протрубили в медноголосые трубы, объявили:

— Пир начинается! Светоч ислама, царь справедливости, великий полководец, сокрушитель империй Мухаммед-шах повелевает веселиться! Пейте во здравие первейшего среди царей!

Чем ничтожней повелитель, тем пышнее славословия. Двор наполнился разноголосым говором, звоном кубков, приветственными криками. Придворный поэт читал стихи в честь победы:

Придворные льстецы приписали взятие Белгаона Мухаммед-шаху. Нетрудно было понять, что пир затеян неспроста. Каждый третий из присутствующих был царедворцем и без устали рассказывал хвалебные истории о подвигах султана, все заслуги отсутствующего на пиру Махмуда Гавана добавляли Мухаммед-шаху, при живых свидетелях извращали события, перетолковывали факты, принуждая верить не своим глазам, а сказанному. Хоробрит понял, что Махмуд Гаван обречён. Ему не простят величия души, а славу беззастенчиво отнимут, как роскошные одежды, чтобы примерить их на другом. Обобранного человека уничтожат, дабы вид несчастного не служит упрёком.

Это случилось на глазах Хоробрита.

На площадку вынесли кресло султана. Появился и он сам. Невысокий, тщедушного телосложения, в шёлковом одеянии и с завитой бородой, которую он нёс так бережно, словно она была его единственным богатством. Невыразительное бледное лицо султана свидетельствовало о вырождении, в пустых неподвижных глазах не было и проблеска мысли, а слабый голос говорил об угасании жизненных сил. Вялым взмахом руки Мухаммед-шах приветствовал собравшихся. На что гости ответили громом славословий. Перед султаном поставили лакированный столик с яствами. Распорядитель пира налил Мухаммед-шаху вино в серебряный кубок. Султан поднял кубок, пригубил из него, вернул распорядителю со словами, явственно прозвучавшими в наступившей тишине:

— Передай его моему славному визирю Малику Хасану, верному соратнику и борцу за истину!

Это был приговор Махмуду Гавану. Дальнейшее напоминало хорошо разыгранное действо мимов. Один из придворных принялся громко рассказывать, как светоч отваги Мухаммед-шах во время штурма Белгаона выхватил саблю и громовым голосом призвал воинов пойти на приступ, размахивая саблей, «которая сверкала в его могучих руках подобно слепящей молнии, пустил своего жеребца к воротам, нёсся, как буря, как смерч, выворачивающий силой своего движения вековые деревья, как неистовый ураган, поднимающий в море волны». Отборные богатыри, воодушевлённые беспримерной храбростью своего повелителя, ринулись за ним и единым духом проломили ворота. Слушая, султан сонно кивал, как бы задрёмывая, но тотчас встрепенулся, когда кто-то из соседей Малика Хасана как бы невзначай спросил, а где же в это время находился Махмуд Гаван? Малик Хасан насмешливо воскликнул:

— Великий визирь, спрятавшись в укромном месте, писал письмо махарадже Ориссы!

Мухаммед-шах величественно выпрямился в кресле, нахмурился, спросил:

— Что за письмо писал Махмуд Гаван?

— Вот оно, о мудрый, чьи деяния столь отменны, что не имеют себе равных на всём круге земли! Мои люди перехватили гонца! — С этими словами Малик Хасан кивнул своему распорядителю приёмов. Тот вытащил из-за пояса пакет, уже знакомый Хоробриту, и с поклоном подал его султану.

Мухаммед-шах взял его, неожиданно звонким голосом произнёс:

— Здесь печать Махмуда Гавана и его собственная тугра[185]. Ну-ка, глашатай, прочти, что пишет мой великий, ха-ха, визирь!

— «Я — Махмуд Гаван, соправитель и пастырь ислама, скопивший богатство и изобилие, сокрушитель четырёх стран света, — громовым голосом произносил чтец слова, падавшие в тишине, словно булыжники, — обращаюсь к достойному всяческих благ махарадже Васудеве с предложением о союзе на вечные времена. Да будет решение величавого и совершенного правителя Ориссы благосклонным, объединёнными усилиями мы сместим моего соправителя Мухаммед-шаха, этого ослоподобного ублюдка с куриными мозгами, который проявляет излишнее своеволие, так что я уже устал от его прихотей...»

По мере чтения подложного письма глаза султана раскрывались всё шире, он привставал в кресле, изумлённо тряся бородой. Малик Хасан, сочиняя послание махарадже, явно переусердствовал, считая, что оно вызовет столь яростный гнев, что сдержать его султан не сможет. Следовало признать, что визирь оказался прав. Глашатай продолжал ронять слова-булыжники:

— «О, владыка, достойный жезла и короны! Самое удобное время для нападения на Бидар — когда ослоподобный поведёт свои войска на Гоа, под благовидным предлогом я останусь в Бидаре и сдам город...»

— Хватит! — вдруг взревел Мухаммед, выхватывая письмо из рук глашатая. На его щеках пылали красные пятна, глаза злобно сузились, в нём пробудилась свирепость предков. — Где Махмуд Гаван?

— У себя во дворце, повелитель. Он не приглашён на...

— Послать за ним! Схватить! Привести! — Султан выскочил из кресла, забегал по портику. — Палача ко мне!

Слуги кинулись выполнять его повеление. Присутствующие на пиру замерли, не сводя глаз с разъярённого владыки, который метался, мелькая между колонн золотыми туфлями, тряс головой, так что пышная чалма сползла ему на глаза, придавая султану вид лихой и одновременно разбойничий.

Вскоре в воротах дворца показалась толпа воинов, которые вели Махмуда Гавана и ещё одного человека, которого Хоробрит узнал сразу. Это был Асад-хан Джуннарский. Видимо, во время ареста великого визиря они были вместе. Махмуд Гаван старался сохранить достоинство. Асад-хан был бледен и вид имел далеко не надменный. Палач, огромный детина в маске и с топором в руке, уже стоял за спиной султана. Тот встретил приблизившихся вельмож криком:

— Ага, их двое! Так это заговор?

Махмуд Гаван спокойно сказал:

— О каком заговоре идёт речь, повелитель?

— Не знаешь? Каков простак! Ты писал эту гнусность? — Султан сунул письмо в лицо великому визирю.

Махмуд Гаван взял его, вернул.

— Печать, государь, моя. Но я никогда не писал махарадже Ориссы.

— Было бы странно, если бы ты сказал иначе. Тугра тоже твоя?

— Да. Но её мог поставить и мой секретарь.

Придав своему капризному лицу выражение мученика, султан сделал знак палачу и ушёл во дворец. Малик Хасан торжествующе ухмыльнулся. Несколько воинов внесли во двор помост для казни, который хранился в подвале. Махмуд Гаван, полностью сохраняя самообладание, обвёл глазами огромный двор, заполненный пирующими, заметил Малика Хасана, понимающая улыбка скользнула по его губам.

— Так вот кто виновник моей гибели. Но не радуйся, Малик Хасан. И тебя постигнет моя участь!

Он сам лёг на плаху.

Асад-хана к помосту воины привели под руки.

Первым ударом топора палача в Бахманидском султанате была окончательно уничтожена справедливость. Второй удар послужил началом гибели самого султаната. Справедливость служит противовесом интригам, и её в полной мере олицетворял лишь один человек — Махмуд Гаван. После его гибели должны были бурно проявиться ничем не сдерживаемые пороки, которые, подобно болезням, подтачивают тело государства. А казнь Асад-хана означала для царедворцев, что никто в этой стране не может быть спокоен за свою жизнь. Там же, где отсутствует защита, отсутствует и государство, ибо вместо него властвуют интриги и своеволие.

После пира Хоробрит навестил оружейника. Вараручи сказал:

— Твой друг пророк Кабир передаёт тебе пожелания счастливого возвращения. Он решил сделать Индию свободной и счастливой. На деньги из сокровищницы Малика Хасана уже куётся оружие. Помни, Афанасий, если мы победим, Индия станет другом Руси, мы никогда не забудем твоей помощи!

Благородные надежды несбыточны. Это Хоробрит уже знал. Перед его мысленным взором вдруг возникло море, корабли, плывущие на восток, люди в камзолах и шляпах, похожие на дона Диего, жадно всматривающиеся в приближающийся низкий песчаный берег за белой полосой океанского прибоя, и на загорелых хищных лицах португальцев выражение алчности.

— Прощай, друг! — сказал Хоробрит.

Рано утром на верном Орлике он покинул Бидар.