Хождение за три моря

ПОГОНЯ

аконец наступил день отъезда. Афанасий простился с Алёной. Провожая его, она не плакала, была молчалива, сдержанна и не сказала любимому того, о чём знала уже Марья Васильевна, — что зачала ребёнка. В долгий опасный путь отправляться с мыслью о будущем сыне — только душу травить. Пусть Хоробрит будет твёрд одной мыслью — о Руси, о вере православной. И в ней укрепится. Лишь за воротами Алёна прильнула к любимому, поцеловала троекратно, шепнула:

— Приезжай... мы будем ждать!

До крови закусила нижнюю губу и бросилась в ворота. И тотчас их закрыла.

Не провожали Афанасия боярин Квашнин и князь Ряполовский, — вдруг увидят их вместе татарские проведчики, сразу насторожатся: откуда купцу из Твери такая честь? Посидели по обычаю в Тайном приказе. Последние наказы Ряполовского были таковы:

— Сведай дороги на юг от Шемахи до места, где земля с небом сходятся, какие там города, чем богаты, расстояния между ними. Но особливо — войска, оружие, умелость, рудники золотые, серебряные, сколько хлеба собирают, велика ли казна у государей, прочны ли стены у крепостей. Обязательно встреться с великим визирем бахманидским Махмудом Гаваном! Мне сказывали, он в своих руках власть большую держит, а рати у него поболе, чем у раджи Виджаянагара! Сумеешь — заведи с ним дружбу. И вот тебе «тетрати» для тайной записи, — с этими словами князь Семён снял с полки две книги с чистыми страницами, протянул их Хоробриту. — Не видел ещё таких? Сие название «тетрати» происходит от греческого «тетрос», что означает четвёртая часть. Бумагу вчетверо складывают, вот и получается «тетрать». Привези их полными. Пиши, как я тебе наказывал. Города, расстояния между ними можешь называть открыто. Это и для купцов надобно. Остальное расскажешь по приезду самолично. Помни, Хоробрит, тайнопись без литорей[89] и без цифири должна быть, а со смыслом. Там, где православну веру вспоминаешь, аль магометанску хвалишь, аль по-тюркски пишешь, то имей в виду, что обговорено, а не другое.

Кажется, всё предусмотрел князь Семён. Они обнялись. Квашнин по-отцовски перекрестил Хоробрита и отвернулся, чтобы не выдать стариковских слёз.

Отворил ворота Хоробриту Кирилл, шепнул:

— Гей, взял бы меня с собой! На чужедальнюю сторонушку хучь одним глазком взглянуть.

И тут Афанасий впервые осознал, что владеет странным даром. Сев в седло, он задержал взгляд на громадном Кирилле и вдруг увидел: за его спиной возникла степная дорога, прозмеилась в жарком мареве — и пропала. Он оглянулся на бояр, махавших ему с крыльца, и опять видение: князь Семён лежит окровавленный на помосте, а рядом его отрубленная голова[90]. Хоробрит взвизгнул не хуже татарина, поднял Орлика на дыбы и пустил его вскачь.

«И поидох вниз Волгою. И приидох в манастырь Колязин ко святой троице живоначалной и къ святым мученикам Борису и ГлЂбу. И ис Колязина поидох на Углеч. И с Углича отпустили мя доброволно... И приехал есми в Новгород в Нижний к Михайле Киселёву и к пошлиннику к Ывану к Сараеву и они мя отпустили доброволно. А Василей Папин проехал мимо город д†недЂли и яз ждал в Новъгороде в Нижнем д†недЂли посла татарскаго ширваншина Асанбега, а ехал с кречеты от великого князя Ивана, а кречетов у него девяносто»[91].

Плыли двумя кораблями. На первом — посольском — Хасан-бек со своей свитой и купцами, на втором русские купцы. Пути предстоило около трёх месяцев[92]. Могучее течение легко несло суда, при попутном ветре дополнительно ставили паруса. Плавание было лёгким. Знай правь кормилом на стрежень. Скоро умению кормчего обучились все корабельщики, и потянулись дни, когда от безделья себя деть некуда, одна забота — рухлядь в трюме перебирать да коров доить.

Чем ниже от Углича спускались, тем река становилась шире, полноводнее, величественней, сверкала под солнцем, играла бликами, изредка морщил воду пролетавший ветер. Иногда наползали тучи, лил дождь, тогда прятались под навесом вместе с коровами, и было весело наблюдать за далёкими тёмными берегами, где шла своя таинственная жизнь, как будто там было уже чужестранствие и могли показаться над обрывом реки многорукие великаны или муравьи величиной с собаку. Но вот уползали тучи, голубело небо, дали раскидывались неоглядные, ласкающие взор, привыкший к теснине лесов. При сильном встречном ветре иногда проплывали мимо корабли, с трудом преодолевающие под парусами могучий поток. С чужими судами старались не сближаться, мало ли кто плывёт; команда вооружалась луками, каждый занимал своё место вдоль борта и напряжённо вглядывались в незнакомый корабль, стараясь угадать, воины ли на нём или мирные купцы. И видели такие же напряжённые чужие взгляды, слышали нерусскую речь. Смуглые лица, чалма или бараньи шапки выдавали азиатов. Однажды с одного такого корабля пустили стрелу, и она впилась в мачту. Хоробрит погрозил чужакам кулаком. Но разминулись быстро. А случалось, плыли русские, их легко узнавали по бледным северным лицам, тогда радостно перекликались, махали шапками, кричали:

— Откель, земляки?

— Из Великого Сара-я, — доносилось в ответ. — Там нынче коней продают дёшево! А вы куда-а?

— В Ширван! С рухлядью.

— Паситесь татаровей в Астрахани-и! Люты-ы!

Последние слова уносятся ветром, но земляки ещё долго машут, прощаясь, им радостно: домой возвращаются, избежав множества опасностей. А для Хоробрита и его спутников опасности только начинаются. Ими овладевает грусть. Вернутся ли они домой? Что там земляки кричали им про Астрахань и про татар?

— Люты, мол, — объяснял Дмитрий, у которого слух был, как у волка. — Да нам не привыкать. Волга широкая, звон уже и берегов не видать. Ничего-о, прокрадёмся мимо Астрахани, и комар не углядит. Гляньте, кака рыба плеснула!

И точно. Вдруг взбурлилась вода неподалёку от борта, разметала волны, промелькнула на поверхности реки бугристая чёрная спина, мало не с корабль величиной. Огромная рыба с шумом вынырнула, показала плавники, похожие на паруса, ударила могучим хвостом, подняла волны и ушла в таинственную глубину. Судно закачало. Многие в испуге закрестились:

— Господи, спаси и помилуй!

— Ого рыбища! Саженей пять!

— Куда, бери поболе! Чудишшо!

— От ба уловить. Кидаем сеть?

— Не-е, порвёт!

С появлением гигантской рыбы все оживляются, становятся на время детьми, которым показали дивную игрушку. Некоторые бегут в трюм, возвращаются с удочками, насаживают на крючок кусочек мясца или хлебушка. И вот он, первый волжский улов — сазан в полтора аршина показывается в локте от поверхности, ходит кругами, гнёт удилище, на миг замирает, потом резким рывком бросается в сторону. Но не тут-то было. Рыболов, степенный седеющий мужик, краснеет от натуги, тащит рыбину к себе. Леса крепкая, из оленьего сухожилия, натягивается как струна. К рыбаку бросаются на помощь, толкаются, кряхтят, наконец общими усилиями выволакивают сазана на палубу. А тут и второй рыболов подцепил немалую добычу — двухпудового осётра. Опять оживление и толкотня. Тут же на палубе и очаг — земляное корыто в сажень длиной с углублением посередине. Дмитрий вешает на поперечину котёл с водой. Кто-то бежит в трюм за дровами. Кресалом выбивают огонь. Неподалёку под навесом коровы жуют сено, посматривая влажными задумчивыми глазами на суетящихся людей. Старший из купцов, матёрый бородач Кузмич, гремит ведром, усаживаясь доить своих питомиц. Струйки молока дзинькают по ведру.

Огромное, словно разбухшее, малиновое солнце медленно опускается в степную зелёную даль, где синеет край небесного шатра. Мягкий предвечерний свет заливает противоположный высокий обрывистый берег. Мирный долгий покой опускается на землю, на реку, на луга в золоте вечера и беззвучии тишины. Ах, хорошо душе, покойно. В такие мгновения хочется петь задумчивую протяжную песню.

В вечерних сумерках пронесётся вдоль берега табунок степных кобылиц, подгоняемых свирепым, чёрным как ночь жеребцом. И поневоле вспомнится оставленный в Москве любимый жеребец, его ласковое пофыркивание. И сожмётся сердце в непонятной тоске, так что слёзы на глазах покажутся.

Иногда появится на берегу всадник с луком за спиной, в малахае и халате, помаячит в догорающем закате, наблюдая за судном, и исчезнет, словно растворится в синей дымке. Проплывают мимо острова, заросшие ивами и тальником, птицы стаями летят на север с весёлым курлыканьем. Множество уток плавает в тихих затонах и заводях, гуси кормятся, оглашая окрестности ликующими криками. В такие минуты кажется, что никогда не бывало на земле войн, усобиц, нет в душах людей злобы и жажды добычи.

А вот и ужин поспел. Навариста уха из осётра, золотиста, жирна. Садятся корабельщики в кружок, едят ядрёную уху, кашу с солониной, запивают парным молоком. Сытые, умиротворённые валятся на чисто вымытую палубу, ведут тихие дремотные разговоры. Вдруг Кузмич спрашивает:

— Ай про песни забыли? Самое время перед сном душу ублажить.

Дмитрий, как самый голосистый, опираясь спиной о мачту, запел:

Песню подхватил кто-то из басистых корабельщиков. Остальные, окаменев, слушали, как звонкому голосу, чуть приотстав, вторил звучный, как будто над безбрежным простором в паре летели две белые чайки.

Летит песня над волжской водой, далеко окрест разносятся звуки в вечереющем воздухе, поднимаются к красному закату, что охватил полнеба на востоке. Пламенеет небесный костёр, покой тихо опускается на землю, словно усталая птица, проплывают высоко над рекой красные облака. Боже, как прекрасен этот мир!

И вдруг вдребезги разлетается тихое очарование вечера. С левого берега из степи доносятся крики, вопли, ржание коней. Корабельщики настораживаются, смотрят в темнеющую даль. На берег вылетает отряд татар, спускается с гиканьем по пологому травянистому откосу, десятки всадников — бараньи лохматые шапки, саадаки, щиты, сабли — мчатся по плёсу вдогон кораблю, на ходу срывая с плеч тугие дальнобойные луки.

— Урус шайтан! У рус иблис![93]

— Вай, дывай тывар!

Приподнимаясь в сёдлах, татары пускают стрелы. Из дальнобойного лука стрела бьёт на пятьсот шагов убойно. Видны смуглые свирепые лица, разинутые в крике рты. Но слишком широка Эдиль-река[94], как ни оттягивай тетиву, стрела не пролетает и двух третей расстояния до бегущего под косым парусом корабля, на излёте падает в воду. Головной всадник, видимо старший, приложив ладонь ко рту, вопит корабельщикам:

— Ий-я, урус, ходя к берег!

Афанасий встаёт возле борта, лениво кричит по-татарски:

— Ни киряк?[95]

— Дань давай! Мех давай, шуб давай! — доносится с берега.

Кузмич подходит к борту, спрашивает по-русски:

— А боле ничого не надо?

— Деньга нада! Золот нада! Вай, урус!

— У своей жёнки под сарафаном поищи!

— Тьфу, иблис, шайтан!

Отряд ещё некоторое время скачет за кораблём. Старший, видимо поняв, что надежды на добычу нет, в бешенстве грозит вслед уплывающим судам плёткой, сворачивает на тропинку, петляющую по береговому откосу. Всадники исчезают в тёмной степи. Корабельщики беззаботно делятся впечатлениями:

— Ах, шарпальники, дань им захотелось!

— Привыкли к грабежам! Разевай рог шире!

— Кузмич-то ловко атаману свострил: у своей жёнки под подолом поищи! Ха-ха!

Дружный хохот разносится над туманной гладью реки. Испуганно снялась жирующая в заводи стайка утов-крякуш, низко стелясь над водой, улетела прочь, растворяясь в догорающем закате.

«И Казань есмя, и Орду, и Услань, и Сарай, и Берекезаны проехали доброволно.

И въехали есмя в Бузань-рЂку[96]».

Плыли долго и бестревожно. Зелёные луга сменились высоким седым ковылём, в его колышущихся волнах бродили стада длиннорогих туров, проносились табунки горбоносых сайгаков, диких лошадей-тарпанов. Степь полна жизни. Дни шли за днями, и чем дальше спускались к югу, тем выше поднималось солнце, достигая зенита и слепя глаза. Корабельщики понаделали из кож козырьки над глазами. Единственный, кто ходил без козырька, был Хоробрит. Он обнаружил в себе ещё одну странную особенность: мог смотреть на солнце не щурясь.

Времени у него для размышлений теперь было много. Вспоминая свою последнюю встречу с отшельником, то, как волхв тянулся к нему, стремясь передать свою колдовскую силу, Хоробрита охватывало волнение. Именно с этой встречи он и изменился. У него обострились обоняние, слух, зрение, он слышал шелест трав и звон цикад, доносившийся из дали степи, даже ход рыбы в глубине реки, в ноздри ему било множество запахов, он воспринимал их отчётливо, как зверь. Его тянуло к земле, хотелось брать её в руки, дышать ею. Порой душа воспринимала стоны засыхающих деревьев, гибнущих трав, хотелось помочь им. Дрожало над рекой знойное марево, и если Хоробрит смотрел на него долго, в голубой мерцающей дымке вдруг возникали призрачные фигуры, напоминавшие старцев с развевающимися седыми бородами, с корявыми руками и ногами, словно вросшими в землю. Они скользили над водой, нашёптывали что-то, словно листья шелестели на ветру, и шёпот был беспокоен. Однажды Афанасий попытался приблизиться к ним и едва не свалился за борт, хорошо, бдительный Дмитрий удержал. И тотчас исчезли старцы, пропали пугливые голоса. Возникло странное раздвоение души: он должен был действовать как проведчик, постоянно помнить об этом, и в то же время его настойчиво звала земля. Но долг перед государем был сильнее. Хотя тяжкий дар, переданный ему волхвом, оставался в нём, проявляясь неожиданно и резко. Теперь Хоробрит боялся пристально смотреть на кого-либо из корабельщиков, ибо видел его будущее. Хоробрит догадывался, что волхв, передав ему свою силу, не успел сказать, как ею пользоваться. Потому было беспокойно.

Порой он пытался привычно осенить себя крестом, но рука казалась непомерно тяжёлой, приходилось делать над собой усилие. И это тревожило ещё больше. Хотелось сказать: Господи, спаси и помилуй! — но выходило что-то нечленораздельное. Иногда Дмитрий удивлённо спрашивал, отчего он такой задумчивый, но Хоробрит отмалчивался, ибо знал, что потерял, но не знал, что приобрёл. Наплывали странные мысли, Хоробрит гнал их прочь — проведчику не пристало сомневаться, сомнения ослабляют решимость. Он выполнит свой долг, вернётся — и подумает. Тогда что-то поймёт. Но не раньше.

Так и плыли в тишине и покое. Песни пели, плясали, грохоча сапогами о палубу так, что коровы вздрагивали. Заводилой был Дмитрий, голос у него переливчатый, как у соловья, поднимался высоко и гас долго, как вечерняя заря.

Показался татарский городок на правом берегу. Беспорядочно и густо рассыпались турлучные мазанки[97] по склону холма, а на самой вершине — крепость из глины, с бойницами, внутри крепости пыльная площадь с высокой мечетью и голубым минаретом. Корабельщики слышат, как с площадки башни пронзительно кричит муэдзин, скликая правоверных на молитву. В распахнутые ворота крепости въезжает конный отряд, всадники ведут с собой сменных лошадей с хурджинами по бокам, кожаными мешками, разбухшими, словно коровьи вымени. Позади отряда уныло плетутся пленники, человек двадцать, среди них есть и женщины. Издали не видно, какого роду-племени люди, бредут с опущенными головами. За ними, визжа, бегут татарские ребятишки, пыля босыми ногами. Из городка по тропинке спускаются к реке женщины-татарки с кувшинами на плече. Возле одной из мазанок бесстрастно сидят старики в чёрных круглых шапочках на бритых головах.

Корабельщики смотрят на чужую жизнь, переговариваются угрюмо:

— Неуж наших гонят?

— Ничо-о, придёт время, отольются им наши слёзы...

Бывалый Кузмич не раз спускался по Волге к Астрахани, сказал:

— То город У елань. Завтра, должно, к Великому Сараю подплывём. Большой город, да Хромой Тимур его разорил. Он и Услань разметал, пожёг. Они как волки, стаями друг на друга ходят...

Хоробрит смотрит на уплывающее селище, ему вспоминается хитрый и мстительный Муртаз-мирза, и все мысли растворяются в желании мести.

Плыли ещё две ночи и два дня. Появился в небе молодой месяц. Ночи стали светлее. Корабль шемаханского посла по-прежнему бойко бежал впереди под парусом. Клетки с кречетами стояли под навесом, слышно было, как птицы ссорились, гневно клекотали. В полдень возле клеток появлялся бородатый тезик в чалме и лопаточкой просовывал кречетам мелко рубленное мясо. Клёкот на время стихал. Выходил из своей каюты посол в шёлковом халате, разглядывал птиц, подолгу задумчиво смотрел вперёд.

Дмитрий был отчего-то грустен, бродил по палубе свесив кудрявую голову и пел негромко, не для людей, а для себя.

Пел, словно себя баюкал. Хоробрит стоял у кормила, правил судном. Уловив печаль в голосе товарища, он пристально взглянул на него и вдруг увидел Дмитрия лежащим на палубе, а в груди у него торчит оперённая стрела. Хоробрит вздрогнул, поспешно отвёл глаза.

Иссякла песня, словно малый ручеёк. Дмитрий подошёл к Хоробриту.

— Устал, Афонюшка? А то сменю?

— Чуток позже. Рано ещё. Чего смолк-то?

— Не поётся, Афонюшка, грусть долит. Душе тесно.

Плеснула рыба за бортом. В сумеречной глуби реки что-то тяжело заворочалось, словно там водяной разбушевался. По голубому поднебесью на север летела припозднившаяся стая больших серых птиц. Дмитрий проводил их глазами.

— На милую родину полетели. Вот ведь человек неладно устроен: на родине живучи, вон хочется, в иные земли тянет, а в чужедальней стороне о родине грустится. Так бы и улетел обратно!

— Гони тугу-кручину прочь! Гей, гей, друже! После ужина разомнёмся мы с тобой на сабельках! — бодро крикнул Хоробрит.

— Не хочется, Афонюшка. И к еде скус потерял. — Дмитрий побрёл прочь.

За ужином Кузмич сказал, что завтра пробегут корабли мимо Астрахани. А там уж и Хвалынское море. И ещё две седмицы плыть до Дербента.

— Ежли фуртовины не будет, — добавил бородач. — Надо бы Хасан-беку сказать, чтобы по Бузань-протоке наладиться, подале от города.

— А велик ли город Астрахань? — спросил кто-то.

— Вельми велик. И рынок тамошний агромадный. Купцы откель только не прибывают — из Кафы, Сурожа, из Ширвана, из земли Грузинской. Есть и индияне, их мултазейцами кличут.

— Чем же они торгуют?

— Жемчугом, узорочьем разным, перцем, атласом да бархатом. А к себе коней гонят табунами в тыщи голов.

— Что, у них коней нет?

— Сказывают, не родятся. А войску кони потребны. Верно али нет — не ведаю, но слух есть, покупают мултазейцы степных коней по осьми динаров, деньги такие у них, схожие с нашим рублём, а в тамошнем городе Ормузе продают по сто динаров за лошадь. А самолучших продают и по тыще динаров!

Купцу слышать о чужой прибыли — себя распалять. В тот последний перед Астраханью вечер только и разговоров было, где можно побольше выручки иметь. Человек крепок надеждой.

Утром увидели, что Волга разделилась на несколько рукавов. Посольский корабль направился в правый, самый дальний, кто-то с корабля крикнул русичам, что проток зовётся Бузанью и по нему мимо Астрахани безопаснее пробраться. Хасан-бек тоже был человек осторожный.

Протока была гораздо уже Волги. На низких пойменных берегах рос лес, окаймлённый густым кустарником. В зарослях чернели звериные тропы. В полдень увидели громадного вепря, бредущего по отмели. С посольского судна пустили в него стрелу. Она попала в толстый загривок зверя, но не пробила шкуру, превратившуюся в панцирь. Двадцатипудовый зверь остановился, понюхал розовым пятачком воздух, злобно взревел, угрожающе скакнул к воде. По краям оскаленной морды у него торчали здоровенные жёлтые клыки. Вторая стрела ударила в шерстистый лоб, и тоже безуспешно. Грузно развернувшись, вепрь бросился в лес. Поплыли дальше. Через несколько вёрст наткнулись на оленя-рогача, пьющего воду. Но и он пугливо умчался. Здесь было полно живности. Тучами поднимались в воздух утки-кряквы при приближении судов. В большом затоне увидели розовых птиц с клювами в аршин. Птицы плавали по глади затона, некоторые опустили в воду головы. В клюве одной птицы сверкнула рыбёшка, которую она тут же проглотила. На тёплых отмелях росли кувшинки, лилии. Вспугнули целое стадо свиней, бродивших в воде и пожиравших желтоватые растения, протянувшие свои плети меж кувшинок. Кузмич объяснил, что свиньи едят чилим — водяной орех.

Прибрежные заросли густо оплели толстые лозы дикого винограда, раскинула свои сети колючая ожина, кудрявилась дикая ежевика, на яблонях-дичках зрели яблоки, малинник перемежался с орешником-фундуком, — казалось, здесь всё создано для человека, но оставалось в диком первозданном виде.

Ближе к вечеру кто-то крикнул:

— Гляньте, братцы, татарове!

«И въехали есмя в Бузан рЂку. И ту наехали нас три татарина поганый и сказали нам лживыя вЂсти: Каисым солтан стережёт гостей в Бузани, а с ним три тысячи татар. И посол ширвашин АсанбЂг дал им по одноряткы[98] да по полотну, чтобы провели мимо Азъ-тархан. Они по одноряткы взяли, да вЂсть дали в Хазътораии царю. И яз своё судно покинул да полЂз есми на судно послово и с товарищи».

И точно. Впереди суда поджидали три всадника, позы у них были не угрожающие, а скорей миролюбивые. Один из них, с длинными, опущенными на грудь усами, в низко надвинутой бараньей шапке, махнул рукой, чтобы обратить на себя внимание. Позади всадников расстилался обширный луг, на котором росли редкие деревья. Здесь засады быть не могло. Посольский корабль безбоязненно приблизился к берегу. Хасан-бек спросил у всадников, что им нужно.

— Эй, посул давай! Верное слово скажу! — крикнул усатый.

Что-то встревожило Хоробрита при виде этого всадника и его голоса. Но что — он понять не мог. Второй татарин, темнолицый, с редкой порослью усов и бороды, посверкивал глазами из-под рыжего малахая, недобро ухмыляясь. Третий, в круглой шапочке и в халате, держал голову низко опущенной.

— Говори, подарок будет, — отозвался Хасан-бек.

— Касин-султан стережёт вас ниже по Бузани. Отсюда вёрст десять. Грабить хочет! Хороший весть, а? — Старший оскалил в улыбке зубы. — Давай посул!

— Поклянись, что не обманываешь, — потребовал посол.

Татарин обернулся в сторону востока, молитвенно поднял обе руки вверх, соединил ладони — поклялся.

Посол велел дать им по однорядке. Всадник оглядел одежду, пощупал сукно, крикнул:

— Эй, хозяин, мало! Дай ещё полотно на рубахи — спасёшься!

Заполучив полотно, татарин сообщил, что здесь две седмицы назад проплывал русский посол Васька Папин, и его племянник Митька за большие деньги выдал Касим-султану, что скоро на корабле в Дербент проплывут урус-купцы и среди них находится тайный проведчик кинязь Иван. Татарин ощерил в улыбке белые крепкие зубы, повернул коня, взвизгнул и с места пустил лошадь в карьер. У Хоробрита бешено заколотилось сердце. Он узнал эту волчью улыбку, вспомнил голос. Всадник в бараньей шапке — Муртаз-мирза.

На посольском судне тревожно гомонили, показывали пальцами на русичей. Хасан-бек стал советоваться с Кузмичем, что им следует предпринять.

— Вверх шестами пихаться надо, — сказал Кузмич. — К ночи не осилим, — пограбят нас!

— Эй, гляньте, татары разодрались! — вдруг крикнул Дмитрий.

На лугу и на самом деле происходила драка. Татарин в лохматой шапке рубился со своими спутниками. И кажется, всерьёз. Видать, не поделили посул. Всадники кружили на небольшом пространстве, сверкая саблями. Хоробрит кинулся под навес, где находились луки без тетив, схватил первый попавший, вырвал из кармашка чьего-то колчана-тула тетиву, быстро натянул, метнулся к борту. Пока он бегал, Муртаз-мирза успел свалить одного из своих спутников. Тот лежал на траве. Конь с опустевшим седлом обнюхивал его. Второй из спутников Муртаз-мирзы повернул своего вороного жеребца, пустился к лесу, надеясь уйти. Муртаз-мирза скакал следом. Удалялись они стремительно.

— Ты что? — удивлённо крикнул Хоробриту Дмитрий, видя, что тот целится в татар.

Стрела не достигла цели, упала на лугу. Татарин в лохматой шапке догнал своего врага и, зайдя справа, приподнявшись на стременах, снёс ему голову. Тот обвис на стременах, заваливаясь набок. Лошадь продолжала мчаться. Муртаз-мирза повернул назад, туда, где был повержен его первый враг и валялись однорядки и полотно. Хоробрит вновь поднял лук. Муртаз-мирза кончиком сабли ловко подхватил одежду, засунул в мешок. Пропела стрела. Вонзилась в землю в десятке шагов от татарина. Вислоусый вскинул голову, ощерился, что-то грозно крикнул и поскакал к лесу. Хоробрит объяснил сбежавшим к нему корабельщикам, что человек, в которого он стрелял, убил его родителей.

— Ветер! Ветер! Ставьте парус! — вдруг закричали с посольского корабля.

В спешке никто и не заметил, что начал дуть южный ветер. Все кинулись ставить паруса. Дмитрий, помогая Хоробриту тянуть и крепить спасти, шепнул ему:

— Чуй, Афонасий, нам треба разделиться. Мыслю, надобно тебе перейти на посольский корабль. Ты перекую молвь знаешь, выдашь себя за перса.

— Перейдём вместе.

— Вместе нельзя, помни, с тобой что случится — дело пропадёт. Главное — грамоты и письма сохрани!

«И яз своё судно покинул да полЂз есми на судно послово... Поехали есмя мимо Хастарани, а мЂсяцъ свЂтит, и царь нас видел и татарове к нам кликали: «Качма, — не бегайте!» А мы того не слыхали ничего, а бежали есмя парусом. По нашим грехам царь послал за нами погоню — свою орду. Ими настигли нас на БогунЂ[99] и учали нас стреляти...»

Месяц светил ярко, и корабли были хорошо видны с берега. Большие конные толпы татар мчались по обоим берегам. Проток был не слишком широк, и стрелы то и дело втыкались в высокие борта, за которыми скрывались корабельщики. То один, то другой быстро поднимались, пускали стрелы. И редкая из них не находила цели. То и дело кто-то из всадников валился под копыта коней.

— Урус-шайтан! — ревели на берегах.

— Качма! Буярда![100]

Корабельщики с красными от натуги лицами гребли, ускоряя ход судна. Парус обвис на рее-шогле. Часть татар ускакала вперёд. Оставшихся возглавляли двое — один зрелый, с холёным бледным лицом, второй юный, — оба в шлемах, в кольчугах. Старший властно прокричал:

— В воду геть! Крюками за борта, во имя аллаха!

Преследователи кинулись в воду, взметая брызги, плыли наперерез судам, держа в зубах кинжалы. Корабельщики били приблизившихся вёслами по головам. Другие отстали, выбрались на берег. Дмитрий тщательно прицелился, пустил стрелу в старшего воина. Но стрела не пробила царский доспех. Татары взревели, натянули тугие луки. Звон стрел смешался с шумом реки. Хоробрит увидел, как Дмитрий на мгновение застыл над бортом как бы в нерешительности, потом тяжело грохнулся спиной на палубу. В его груди торчала стрела.

С посольского судна не стреляли. Хасан-бек запретил. Да и татары, видимо, знали, кто плывёт на большом корабле, мало обращали на него внимания, наседая на судно русичей. Хоробрит, бледный, стоял, вцепившись в снасть, поддерживающую мачту; душа рвалась в бой, на выручку своих. Он был в халате и чалме. Так велел Хасан-бек, помня просьбу князя Семёна. Пальцы, сжимавшие толстый канат, побелели, но лицо оставалось каменно-спокойным.

Звенели стрелы, вопили татары, берег сотрясался от топота копыт. О, сладкая музыка боя, воспламеняющая кровь удальцов. Хасан-бек подошёл к Хоробриту.

— Ведомо ли тебе, урус, зачем люди султана напали на ваше судно?

— Ведомо.

— Не велика ли жертва?

Да, посол был умён. Но ему мало дела до бед Руси. Не его народ угоняли в полон, не на его страну нападали грабители, не он терпел своеволие золотоордынских ханов.

— Без числа жертв, — произнёс Хоробрит.

— Что ты сказал?

— Говорю: не велика.

Посол вгляделся в каменное лицо Хоробрита, задумчиво покачал головой, промолвил:

— Вы странные люди, русичи. Заботитесь о родине больше, чем о собственной душе.

И тут раздался крик Кузмича:

— Море, братцы, видно-о! Держии-сь!

— Спасёмся, дядько! — хрипели гребцы.

Впереди, в ярком лунном свете, распахивался необозримый синий простор. Толпы татар по-прежнему мчались по берегам, но стрельбу они прекратили. Касим-султан чего-то выжидал. Несколько лошадей с пустыми сёдлами торопились вслед за всадниками. В бледном небе вслед шумному сборищу мчалась луна, похожая на сверкающий огненный зрак лешего.

Хоробрит первым заметил в полуверсте двигающуюся конную массу, загородившую судам выход в море. Там, видимо, была мель, и татары, ускакавшие вперёд, поджидали на ней суда. Под днищами кораблей зашуршало, они замедлили ход, встали. Корабельщики бессильно опустили вёсла.

— Луда, братцы, мель! — ахнул кто-то.

Татары, вопя, хлынули к замершим кораблям.

«И судно наше стало на Ђзу, и они нас взяли да того часу разграбили... судно наше меншее и четыре головы взяли русскые, а моя рухлядь вся в меншем судне...»

Пленников с обоих судов сволокли на берег, окружили плотным кольцом, густо пахнущим немытыми телами, овчиной, лошадиным потом. Везде мрачные, угрожающие лица. Тех, кто был в чалмах и халатах, отвели в сторону, отдельно от русичей. В их числе и Хоробрита. С судна купцов перекинули сходни, и татары проворно принялись сносить на берег товары. В тесный круг въехал султан Касим. Рядом с ним и его юный спутник, похожий на Касима, видимо сын. Царевич с любопытством озирался. У тезиков оружие не отняли, дамасский клинок Хоробрита остался при нём.

— Кто из вас проведчик князя Ивана? — грозно обратился султан к понуро толпившимся русичам.

Купцы молчали. Жеребец царевича не стоял на месте, изгибал могучую шею, фыркал, пятился, грыз удила, нетерпеливо перебирая точёными ногами. Видать, скакун не из последних. Жеребец притягивал взор Хоробрита. Касим выжидал, настороженно переводя взгляд с одного русича на другого. Его шитый золотом халат был забрызган грязью, кольчужный воротник плотно обхватывал шею. Холёное лицо султана медленно наливалось кровью.

— Молчите? — взревел он. — Или не знаете?

— Не знаем, — хмуро отозвался кто-то.

Султан крутнулся в седле, склонился к Кузмичу, бешено прохрипел:

— Врёте, гяуры! Выдайте проведчика, отпущу вас живыми! И товары верну! Не выдадите — всех порубим!

Кузмич степенно поклонился султану:

— Они и на самом деле не ведают, господин, один я знаю.

— Кто? Покажи, старик!

— Убит он, господин, да будут твои годы долголетни. На нашем судне он лежит, стрелой пронзённый.

Недоверие отразилось на лице султана, обернувшись, он крикнул:

— Сотник Муртаз-мирза, приведи сюда русича Митьку!

— Слушаюсь, мой повелитель! — незамедлительно откликнулся знакомый голос.

К Касиму приблизились два всадника. Первый — вислоусый, тот, кого корабельщики встретили на лугу, второй — рослый, обличьем похожий на русича, но в малахае, в новом халате, подпоясанном широким шёлковым кушаком. В жилистой руке он держал чекан. По чекану Хоробрит и узнал разбойника Митьку. Вот где довелось встретиться. Но проведчик тут же забыл о нём. Его взгляд притянул Муртаз-мирза. Там, на лугу, он узрел его памятью сердца, да и как можно было забыть эту волчью усмешку, мстительный взгляд, недобрый голос. Сын тысячника заматерел, стал крепким воином, отпустил длинные усы. Но в повадках изменился мало. Видно, что он доверенное лицо султана. Заманил посла и русичей туда, где их поджидал Касим, да ещё взял за это посулы, с которыми не захотел делиться с товарищами. Ловок.

Рука Хоробрита невольно потянулась к сабле. Он стоял в десятке шагов от своего кровника. В два прыжка он мог бы к нему приблизиться. Но холодный рассудок проведчика подсказывал, что следует выждать. Из окружения ему тогда не пробиться. За пазухой у него письма Махмуду Гавану, персидскому шаху Узуну Хасану.

— Осмотрите трупы на корабле русичей, проверьте, не обманывает ли старик! — велел султан Муртаз-мирзе.

Сотник и Митька вскоре вернулись, вислоусый доложил, что на палубе несколько трупов и Митька среди них проведчика не нашёл, хотя обшарил все тела.

— При проведчике должны быть письма и царские грамоты, но их не оказалось ни у одного, — добавил сотник. — Было только оружие и монеты.

— Монет много?

Сотник протянул султану пояс с кармашком для денег, высыпал на ладонь Касима горсть монет. Хоробрит знал, что у его товарища было два кармашка, набитых деньгами, да каждый купец имел для расходов деньги. Если убитых русичей несколько, то денег должно быть гораздо больше. Правитель небрежно глянул на серебро, величественно спросил:

— Это всё, что было?

— Всё, мой повелитель, — не моргнув и глазом, соврал тот.

Касим ссыпал монеты в карман халата, ткнул Кузмича в грудь острым загнутым носком сапога, зло крикнул:

— Ты обманул меня, старик. Мёртвый был купцом! Вы убили пятерых моих воинов. Всех до единого раздеть догола, обыскать. В том числе и ширванцев! Обыскать оба корабля! Кто найдёт письма московского государя, станет сотником!

— А если я найду, мой повелитель? — вкрадчиво спросил Муртаз-мирза. — Какая мне награда?

— Станешь тысячником. Вся одежда русичей — твоя!

Десятки татар кинулись на суда, некоторые лезли прямо через борта — так спешили. Другие кинулись раздевать купцов. Хасан-бек гневно крикнул, что посол — лицо неприкосновенное. Но султан лишь ухмыльнулся. Муртаз и Митька куда-то исчезли. И тут Хоробрит увидел путь к спасению. За спиной царевича образовалась пустота.

Человека в чалме прыжком метнулся к сыну султана, кошкой взлетел сзади на спину жеребца, вырвал юношу из седла и швырнул на землю. Всё произошло столь быстро, что татары на миг оторопели. Этого мгновения Хоробриту хватило поднять жеребца на дыбы и пустить его вскачь по освободившемуся пространству. За его спиной раздался яростный рёв. К беглецу метнулись. Но он успел выбраться из толпы.

Залитая луной дорога петляла между деревьев. Это и спасло Хоробрита от стрел. Вслед за ним скакала погоня. Свистели стрелы. Впивались в толстые стволы деревьев, пели над ухом. Хоробрит пригнулся к пышной гриве, в которую были вплетены шёлковые яркие ленты. Горячий жеребец царевича рвался вперёд громадными прыжками.

Начались заросли густого орешника. Дорога уходила вглубь дремучего леса, но была хорошо наезжена. Значит, вела в город или в большое селение. Погоня отстала уже саженей на триста, но преследовала упорно. Татарские кони выносливы. Слева показалось пшеничное поле, за ним угадывалась река, на противоположном берегу чернел лес. Хоробрит повернул жеребца влево. По дороге дальше ехать опасно, большие селения всегда охраняются.

Высокие колосья шуршали о седло. Сзади выли и визжали татары. Жеребец Хоробрита по-прежнему неутомимо рвался вперёд, оставляя в молодой пшенице прямой след. И тут с правой стороны раздался остервенелый лай собак, науськивающее гайканье татар. Видимо, он слишком поздно свернул в поле. Оно оказалось рядом со становищем, и охрана селения увидела погоню. Клубок свирепых псов приближался. Но вот поле закончилось. Всадник вырвался на берег реки. Горячий жеребец с ходу бросился с саженного обрыва в реку, поплыл к противоположному берегу. Река была неширока, но полноводна, сильное течение несло мусор, ветки. Хоробрит сполз с седла, плыл, держась за высокую луку седла. Вода была тёплой. Берег приближался, нависая над рекой высоким обрывом, над ним чернели кроны деревьев, вода под берегом затенена ветвями. Жеребец успел добраться до тени, когда на берег выкатился рычащий клубок собак и показались вооружённые татары. Псы с лаем метались вдоль обрыва, не решаясь кидаться в воду. Татары наугад пускали стрелы. Течение продолжало нести лошадь и человека. В густой тени погоня не могла их видеть. Вскоре в береговом откосе показалась пологая выемка, и беглецы выбрались на берег. Скрываясь в лесу, Хоробрит видел, что татары скакали вниз по течению, ища место для переправы.

«И пошли есмя в Дербентъ двема суды: а одном судне посол АсанбЂг, да тезики, а в другом судне шесть москвич, да шесть тверич, да коровы, да корм. А встала фурговина на море, да судно меншое разбило о берег и пришли кайтакы[101] да людей поймали всЂх.

И пришли есмя в Дербентъ, и ту Василей поздорову пришёл, а мы пограблены...»

Лес постепенно редел, наконец остался позади. Перед Хоробритом распахнулась ковыльная степь. Приметив верстах в трёх возвышение, Афанасий направил коня туда. Поднялось над степью солнце, осветило окрестности, прогревая воздух. Земля парила, травы были влажны. И сразу степь преобразилась, мириады росинок засверкали на солнце, подобно бриллиантам, опаловым и бирюзовым огнём загорелись цветы, вспыхнула изумрудом листва в ближней роще. Хоробрит на миг испытал желание слиться с этой красотой, раствориться в ней. Опять земля звала его. Но он продолжал ехать.

Поднялась из кустов тамариска потревоженная всадником дрофа, грузно пролетела саженей двадцать, опустилась в ковыли. Афанасий оказался неплохо вооружён. Сын Касима имел при себе полную воинскую справу: к седлу на кожаной петле прикреплено налучье и тул, полный стрел, с кармашком для плети и кистеня, с нарядным тохтуем[102], сшитым из атласа, украшенным жемчугом. С правой стороны седла имелся джид[103], в котором находились четыре джерида — коротких метательных копья. Жаль, у царевича не оказалось походной сумки, в которой воины обычно хранят еду, запасные наконечники для стрел, особо ценную добычу, мазь, тряпицы для перевязывания ран.

Хоробрит остановил жеребца, снял с тула тохтуй. Стрелы оказались обыкновенными кайдаликами[104]. Налучье тоже из атласа и украшено драгоценными камнями. Баско живут цари, шайтан их раздери. Приготовив лук со стрелой, Хоробрит направил жеребца туда, где опустилась дрофа. Большая серая птица неуклюже взлетела. За ней поднялась другая. Тут без еды не останешься. Афанасий сбил первую дрофу, пронзив стрелой тонкую шею. Весу в жирной птице оказалось без малого пуд. Привязав дрофу к седлу, он поехал к возвышенности.

Много в степи курганов, хранилищ поучительнейших тайн. Когда-то по этим местам проходило войско Тимура, гоняясь за Тохтамышем. Но воину ли разгадывать загадки прошлого. И этот холм, покрытый травой, тоже был курганом. Какой богатырь погребён под ним? Видать, славным был воином, коль оказали такие почести. Отличное место для обзора, далеко видно. Афанасий воткнул у подножия кургана джид, накинул на него поводья, пустил жеребца пастись, не забыв ласково погладить своего спасителя по крутой мощной шее. Ладный конёк оказался у царевича, вынес проведчика из беды.

Ощипав жирную дрофу, проведчик набрал сухого бурьяна, высек кресалом огонь, зажарил добычу. Часть жареного мяса, истекающего соком, сложил в тохтуй. Видел бы царевич, для чего используют его атласный мешок! Остался ли он жив после жестокого удара об землю? Вряд ли. Выбросил его Хоробрит из седла со страшной силой. Но если он мёртв или покалечен, то теперь от Хоробрита не отстанут, будут гоняться за ним до самого края земли. Думая так, он не забывал поглядывать в сторону синеющего на горизонте леса.

Дав жеребцу отдохнуть, Афанасий вновь вскочил в седло. Солнце припекало, над степью дрожало голубоватое марево. Всюду, куда проникал взор, лениво колыхались седые ковыли. Пустынно, только стайки юрких пичуг летали.

Куда ехать?! На северо-западе орда ногаев, через них не пробиться. На востоке дорье Хвалитское[105], прямо на юг — в предгорьях пасут стада касоги, те самые, у которых когда-то князь Мстислав Удалой зарезал в единоборстве богатыря Редедю. «Вынем нож, удари в гортань ножем, и ту бысть зарезан Редедя». Обо всём этом сведения хранятся у князя Семёна. За землями касогов начинаются дикие неизведанные горы. Через них тоже не перебраться. Князь Семён вызнал у тезиков, что вдоль Хвалынского моря по побережью тянется полосой степная равнина, достигая Дербента. По ней и следует ехать.

Хоробрит не чувствовал себя одиноким. Воспитанный для воинства, он был постоянно готов к опасностям, к схваткам, дерзости и помнил главное — за его спиной Русь. Но родина далеко, и даже лес ныне враждебен ему.

И вдруг Афанасию послышалось, что его кто-то окликнул. Он привстал на стременах, огляделся. Ни единой живой души. Но оклик повторился и был тревожен.

— Афонюшко! — звал кто-то.

Над вершиной кургана, там, где особенно густо клубилось марево, из солнечного зноя вдруг возник волхв в белой развевающейся рубахе. Он махал Хоробриту рукой и звал к себе. Хоробрит вскачь поднялся на вершину кургана. Волхв исчез, лишь переливался воздух. Проведчик глянул на север и увидел, как из тёмной дубравы выкатились в степь чёрные точки и устремились в его сторону. Их было много. Это были татары, впереди всадников неслись собаки-выжлецы, натасканные на людей. Погоня. Он рванул жеребца, поворачивая на юг. Жеребец нетерпеливо фыркнул, предчувствуя бешеную скачку, присел на задние ноги, прыгнул.

Много дней и ночей уходил он от погони. День сменялся вечером, ночь утром, и опять наступал день. А впереди неутомимо расстилался свиток пространства. Степь торопливо убегала назад под несмолкаемый перестук копыт. Великолепный скакун, не зная усталости, уносил Афанасия на юг. Степь уступила место солончакам, безжизненным и серым, за ними потянулась безводная пустыня с песчаными барханами и редкими кустами жёлтых колючек. Здесь их застигла брюхатая туча, стремительно наползшая со стороны моря. Мгла окутала небо. Засвистел ветер, вздымая песок. Но песчаная буря скоро прекратилась, и хлынул освежающий ливень. Темноту прожигали молнии, тяжкий гром сотрясал небо, казалось, оно вот-вот развалится на куски. Но Афанасию был приятен дождь, в полном восторге он поднимал руки, кричал в упоении:

— Хлещи, дождь, хлещи, родной! Напои землю-ю! Поднимайся, лес, до самых небес, плодись в нём живность!

Конечно, это был не наговор, волхв не успел передать ему наговоры, но слова рвались из души. Уж какие есть.

Когда ливень прекратился, Хоробрит вновь стал проведчиком, холодным и внимательным. Дождь смыл следы копыт. Но татары знали, куда он спешит, — на юг.

За барханами опять началась степь. Стали встречаться озёра, рощи. Скоро впереди появился густой лес, чащобный, но не мрачный. Здесь было много звериных троп, росли ореховые деревья, вился виноград, среди пышной листвы зрели янтарные сладкие гроздья, пели птицы, то и дело из травы взлетали фазаны в ярком радужном оперении. Встретилась река, широкая, мутная, стремительная. Пришлось перебираться через неё вплавь. На другом берегу тоже рос дремучий лес, казалось, не будет ему ни конца ни края. Зверья в нём было не счесть, в сумрачной чаще то и дело под чьими-то тяжёлыми лапами трещал сушняк, сквозь кустарник, густо оплетённый ожиной, проламывались грузные вепри, слышался рык хищных зверей. Тучи потревоженных птиц носились над вершинами деревьев. Однажды, когда всадник пробирался по прогалине, мимо пробежал обезумевший олень, за ним гналась громадная полосатая кошка[106]. Хоробрит натянул было тетиву лука, но животные пронеслись мимо, в горячке не обратив на всадника внимания.

Наконец, деревья сменились орешником — фундуком, стали редки рощи, ковыль уступил место высоким травам, справа потянулись предгорные увалы, их сменили каменистые холмы. Чем дальше ехал Хоробрит, тем холмы становились выше, круче, склоны их кудрявились мелким дубняком. А дальше синели горы с тёмными провалами ущелий, иногда в ясную погоду проведчик замечал в глубине гор лёгкие дымы. Там были селения.

Скоро горы подступили совсем близко к степи. Заросшие густыми лесами, они вырастали на глазах, впиваясь вершинами в нежную небесную синеву, порой над ними клубились тучи. По каменным ложам ущелий низвергались пенистые потоки, сверкали водопады. В одном из распадков Хоробрит увидел селение, к которому вилась над страшной бездной тропинка. Каменные жилища лепились к голой скале, напоминая пчелиные соты. Над плоскими крышами курился дымок. Тезики, приезжавшие с Хасан-беком, рассказывали, что люди, живущие в горах, весьма воинственны, но одиноких путников, если те не обнаруживают враждебных намерений, встречают приветливо.

Ближе к вечеру, поднявшись на увал, Хоробрит увидел в травянистой ложбине за ручьём пасущееся стадо, охраняемое несколькими вооружёнными мужчинами. Заметив на вершине холма одинокого всадника, пастухи насторожились, схватились за луки. Афанасий поднял раскрытую правую ладонь, что, по словам бывалых купцов, означало: путник одинок и нуждается в отдыхе.

От сторожей отделился седобородый старик в огромной лохматой шапке, которую шемаханцы называли папахой, приблизился к холму, на котором стоял Хоробрит, и тоже раскрыл правую ладонь.

Хоробрит подъехал к старику. Тот дружелюбно произнёс по-татарски приветствие:

— Кошкельды, добрый человек. Мир тебе. Кто ты и куда путь держишь?

— Кошкельды, отец, — произнёс Хоробрит. — Русич я. А еду в Дербент. Далеко ли до него?

Старик огладил бороду, морщинистое лицо его осталось невозмутимым, хотя ему удивительными показались слова незнакомца, воина по обличью и повадкам, который в полном одиночестве едет в далёкий южный город. Но мир велик, в нём встречается всякое. Старик мельком оглядел жеребца Хоробрита, одобрительно прищёлкнул языком, неспешно отозвался:

— На твоей лошади четыре дня пути. Будь нашим гостем, чужеземец. У нашего костра ты найдёшь защиту и еду.

Не ожидая ответа, он повернул своего коня и поехал к шалашу, возле которого горел костёр и над ним один из пастухов подвешивал чугунный котёл.

Для гостя расстелили на траве кошму. Закопчённый котёл кипел, издавая запах мясного варева. Скоро к костру собрались остальные пастухи, кроме одного, оставшегося при стаде. Это были рослые смуглые молодцы в суконных чекменях, подпоясанных серебряными ремешками, на которых висели кинжалы. По обличью они не походили на степняков, хотя по-татарски разговаривали хорошо. Скоро на больших листьях лопуха было разложено дымящееся мясо, гостю положили ячменную лепёшку. Насытившись, по очереди отпили из кувшина холодного кислого молока — айрана. К старику остальные обращались почтительно, называя его «ата» — отец. Оказалось, что и на самом деле все молодцы, числом шестеро, его сыновья.

— Троих старших с нами нет. Убиты, — сказал старик. — Остались вот они. Живём в ауле, что в ущелье, это родовое становище. Мы — аланы, пасём стада. Когда-то наш народ был велик и могуч, мы занимали всю степь на много дней пути, от Хвалынского моря до Чёрного, наша столица была возле горы Машук, которую мы называли Рим-горой. Народ наш процветал, а стада плодились. Но это было давно. С того времени было слишком много войн, и мы ослабели. Потом появился Чингизхан со своими монголами, и нам, чтобы не исчезнуть окончательно, пришлось уйти в горы. И вот уже два века мы живём среди скал и ущелий, летом спускаемся сюда, чтобы пасти стада. — Старик рассказывал неторопливо, спокойно, как человек, смирившийся с участью своего народа.

Но его сыновья вели себя иначе. Хоть лица их оставались грозно-сдержанными, но по ним изредка пробегала судорога волнения, а мускулистые руки то и дело ложились на кинжалы. Особенно при упоминании татар. Эти люди готовы были драться за лучшую долю.

— Так, говоришь, ты русич? — обратился старик к Хоробриту. — Из тех, кто живёт на севере за ногаями? Я слыхал, вы отважный народ, но покорились татарам?

— Нас разгромили по одиночке, отец, наши князья враждовали между собой.

Старик задумчиво кивнул, видимо, знал об этом. Он выглядел очень древним, лицо его походило на кору старого дуба, но в выцветших глазах горел огонёк любопытства.

— Большая ли ваша страна, богата? Далёк ли к вам путь? — спросил он.

Выслушав Хоробрита, старик помял бороду, заключил:

— Велик мир!

Сыновья в знак согласия степенно покачали головами в папахах. Помолчали, выжидая, не скажет ли ещё что-либо гость. Например, почему отправился в столь опасный путь в одиночку? Как проехал по землям чужих, враждебных русичам народов? И зачем едет в Дербент? По обычаю гостя не расспрашивают, он сам должен рассказать. Но если молчит, значит, на то есть причина. Старик величественно выпрямился, сказал:

— С Большой Ордой Ахмада аланы не друзья. Мы живём сами по себе и не терпим над собой господина. Когда я был молодым, сюда приходил хан Тохтамыш, наш аул разорил. Мы долго бились. Меня ранило семь раз. Из женщин в ауле осталась одна старуха. Она меня выходила. Теперь опять отстроились. Народ никогда не унывает. Раньше по здешним местам караванов много ходило. Шли и на Астрахань, и на Сурож. А потом явился из Азербайджана Тимур, чтобы сразиться с Тохтамышем. Те из нас, кто в живых остался, все ушли с Хромцом Тохтамышу мстить. Ходил и я. Опять два раза ранили. Старший сын меня домой без памяти привёз. Страшная была битва за Тереком. Дрались, пока душа в теле. Но с того времени лучше не стало. Много развелось абреков из черкесов, касогов, шапсугов, вайнахов — это всё здешние племена... — Старик замолчал, поцыкивая языком, закрыл глаза, опустил голову на руки и вдруг всхрапнул, заснув.

Один из сыновей, сам уже старик, бережно опустил голову задремавшего отца на кошму, подложил под неё папаху, объяснил Хоробриту:

— Ему сто лет. Двадцать раз был ранен. Хотел Тохтамыша зарезать, да охрана помешала. Вчера из Дербента вернулся кунак из соседнего аула. Передал новость: под Тарками[107] судно русичей разбилось во время бури и кайтаги ваших людей в полон увели.

Неужели это корабль Кузмича? Хоробрит заторопился в муть. Старик так и не проснулся. Старший из сыновей подошёл к Хоробриту.

— Ты отведал наш хлеб, чужеземец, и стал нам кунаком. Путь впереди у тебя опасен. Но я дам тебе наш родовой знак. — Он протянул проведчику кожаный плотный кружок, на котором было выдавлено изображение льва. — Он означает, что ты находишься под защитой нашего племени. Береги его. Прощай.

«И били есмя челом Василию Папину да послу ширваншину АсанбЂгу, что есмя с ними пришли, чтобы печаловал о людех, что их поймали под Тархи кайтаки. И АсанбЂг печаловался и Ђздил на гору к Булату-бегу[108]. И Булатбегъ послал скорохода ко ширванбегу, что: «господине, судно русское разбило под Тархи, и кайтаки, пришед, люди поймали, а товар разграбили[109].

И ширванбегъ того же часу посла к шурину своему Алильбегу, кайтакчейскому князь, что: «судно ся розбило под Тархи, и твои люди, пришед, людей поймали, а товар их разграбили; и ты чтобы меня дЂля, люди ко мнЂ прислал и товары их собрал, понеже тЂ люди посланы на моё имя. А что буде тебЂ надобе у меня, и ты ко mhЂ пришли, и яз тебЂ, своему брату не бороню. A тЂ люди пошли на моё имя, и ты бы их отпустил ко мнЂ доброволно, меня дЂля». И Алильбегъ того часа люди отослал».

Древняя дорога, по которой Афанасий ехал, была камениста. Степная полоса всё более суживалась. Справа тянулся горный хребет, слева под обрывистой кручей лежало море, разомлевшее в полном безветрии под солнцем, словно огромный сытый зверь. Напрасно Хоробрит вглядывался в синюю бескрайнюю равнину, надеясь увидеть парус. Новость, сообщённая ему пастухом-аланом могла означать, что султан отпустил русичей и посла, не найдя писем и проведчика. Видимо, не решился ссориться с московским государем. Ах, если бы не алчность татя Митьки!

Дорога пошла на подъём. Копыта жеребца звонко цокали по камням. Потянулись заросли розового тамариска. Когда роща кончилась, глазам Хоробрита предстал заброшенный город. То, что он покинут людьми, не вызывало сомнений. Крепостная стена была полуразвалившейся, со множеством проломов, заросших травой и мелкими деревьями. Неужели ему встретился древний Семендер — бывшая столица Хазарского каганата? О ней упоминали тезики. Хоробрит въехал в один из проломов, увидел жилища, лежащие в руинах. Жутко чернели пустые проёмы окон и дверей. Кровли провалились. По пустынной улице лишь ветер гулял, вздымая пыль. Входы в многие дома оплели растения. Что здесь случилось? Какие беды обрушились на его жителей, вынудив их покинуть город? Или они все убиты? Хоробрит вспомнил рассказ князя Семёна о том, что хазары в этих местах воевали с арабами, а потом переселились на Волгу, где их разгромил русский князь Святослав. Войны, бесконечные войны вспыхивают кроваво-красными зарницами то здесь, то там, и нет на земле ни единого клочка, не политого кровью людей. Ну почему народы не живут в мире?

Мёртвый город — царство духов и вечной тишины. Тоска невольно сжала сердце Хоробрита. Когда-то и здешние улицы наполнял шум жизни, здесь любили и горевали, рожали детей и отпевали покойников, веселились и торговали. А теперь здесь властвует забвение.

Проезжая по страшным своей пустынностью улицам, Хоробрит не видел признаков штурма — разбитых метательных орудий, потёков смолы на стенах. Лишь несколько каменных ядер попались ему на глаза. Они лежали посередине площадки перед развалинами дома, далеко откатившись одно от другого. Несомненно, их везли в повозке и обронили. Но поднимать не стали, торопились и в спешке бросили.

Вдруг Хоробрит заметил мелькнувшую в проёме ближнего дома фигуру крадущегося человека. Это и отвлекло его. Сверху пала верёвочная петля, сдавила шею. Его рука мгновенно нырнула к засапожному ножу. Но поздно. Петля на шее стянулась и с огромной силой вырвала Хоробрита из седла. Теряя сознание, он успел заметить, как к нему метнулись несколько человек, накинули на него рыбацкую сеть, молниеносно спеленали крепкими ремёнными верёвками. Его жеребец взвился на дыбы, опрокинул ударом задних копыт подбегавшего к нему человека и понёсся прочь но улице.

— Орлик! — полузадушенно позвал он. — Орлик!

Они за время пути успели сдружиться. Жеребец уже знал свою новую кличку — Орлик и привык к ней. Скакун услышал и покорно повернул назад. Верный жеребец не покинул хозяина в беде. Удивлённые налётчики оживлённо заговорили на незнакомом Хоробриту языке. Это были не татары.

Хоробрита подняли, освободили от петли и сети, отобрали оружие, обыскали. Но за пазуху, где находились письма, не полезли. Сняли пояс и в его кармашках обнаружили серебряные монеты. Главарь нападавших, человек огромного роста, лохматый, в потрёпанном плаще, чрезвычайно довольный, пересыпал монеты себе в карман. По внешнему виду разбойники были схожи с аланами-пастухами, смуглые, горбоносые, только головы их непокрыты.

— Кто вы? — спросил Хоробрит на татарском языке.

По враждебности, появившейся в глазах нападавших, он понял, что эти люди ненавидят татар.

— Я не татарин, — сказал он.

Разбойники переглянулись. Двое из них держали Орлика. Третий шарил в сумке, прикреплённой к луке седла. Здоровенный главарь цепко оглядел Хоробрита, спросил:

— Какого ты племени?

— Я русич.

— Кто такие ру-си-ч?

— Мы большой народ. Живём далеко отсюда, на севере.

— Мос-ковия? — вдруг спросил главарь. — Ты из Московии?

— Да.

— Это вы много лет сражаетесь с Золотой Ордой? Куликовская битва, да?

— Ты прав, незнакомец.

Оказывается, и здесь были наслышаны о великой битве. Глаза верзилы потеплели. В это время разбойник, обыскивавший сумку, удивлённо вскрикнул и показал главарю кожаный кружок, найденный в ней. Тот взял его, осмотрел. Остальные окружили его, разглядывая, переговариваясь.

— Откуда он у тебя? — спросил старший Хоробрита.

— Мне дали его мои кунаки из племени Львов. Развяжите мне руки. Иначе я не буду говорить.

Главарь оценивающе глянул на плечи Хоробрита, подойдя, ощупал его мускулы, сказал что-то одобрительное своим спутникам. Двое с обнажёнными саблями встали позади пленника, стальное жало клинка упёрлось ему в спину. Хоробрит мысленно усмехнулся. Если ему развяжут руки, предосторожность не спасёт разбойников: мгновенный нырок в ноги, бросок в сторону с захватом руки заднего охранника — и чужая сабля окажется у него. Тогда всё решит умение. А его проведчику не занимать. Но Хоробрит не стал применять свой знаменитый приём. Он почувствовал, что эти люди не только не убьют его, но и могут помочь.

Ему развязали руки. Нет, это не воины. По всему видать, простые люди, вынужденно взявшиеся за оружие. Он молчал, разминая онемевшие запястья. Главарь поднял лохматую голову, вернул тамгу[110] Хоробриту.

— Прости, русич, что мы прервали твой путь. Кунак племени Львов и наш кунак. Будь нашим гостем. Ещё раз прости и не таи обиды. Меня звать Сослан.

Он взял у одного из сообщников пояс Хоробрита, без сожаления пересыпал из своего кармана серебро в кармашек и отдал пояс проведчику. Велел всё отобранное вернуть, одобрительно оглядел Орлика, прищёлкнул языком.

— Человек, которому столь предан конь, не может быть дурным. Хочешь продолжить свой путь — мы не станем препятствовать. Если желаешь отдохнуть, пойдём с нами.

— Я пойду с вами.

Они шумной гурьбой направились в один переулок, потом свернули в другой. Хоробрит вёл Орлика на поводу. Мёртвый город оказался велик. Им пришлось долго идти, прежде чем они приблизились к пролому в крепостной стене. За ним оказалась тропинка, петлявшая в густых зарослях тамариска. Она вывела в ложбину, заросшую приземистым кизилом, по которой струился ручей, серебрясь на солнце. К дальнему краю лощины близко подходили обрывистые склоны двух гор, между ними оказалось глубокое ущелье. Стали подниматься по ущелью. По обеим сторонам его горы были столь высоки, что заслоняли небо, оставляя вверху лишь узкую голубую полоску. Под ногами шуршала палая листва.

Они поднимались довольно долго. Наконец Сослан свернул к кустам тёрна, росшим в выемке горы. Колючая чаща была столь непролазна, что Хоробрит удивился, зачем они здесь очутились. Сослан зашёл со стороны отвесного склона, открыл калитку из прутьев, скрывающую потайную тропинку в зарослях. Саженей через пятьдесят тропинка свернула к скальному навесу, под которым таилась пещера, прикрытая с боков огромными валунами. В полутьме глубокой ниши Хоробрит различит земляной очаг, над ним котёл на цепях, несколько кувшинов с водой, охапки сена, служащие постелями. На стенах пещеры развешаны уздечки, сёдла, сбруя, турецкие луки с двойным изгибом и ещё какое-то странное оружие, которое Хоробриту пока видеть не доводилось, — железная труба с деревянным ложем и спусковым приспособлением. Это был аркебуз[111], о котором не раз упоминал князь Семён как о чуде-оружии. Аркебузы появились у англов и франков. Заметив взгляд гостя, направленный на диковинный самопал, Сослан объяснил:

— Его мы отняли у персидских купцов. Они везли оружие на продажу горским племенам. Но как им пользоваться, не знаем. Купцы оказались мертвы прежде, чем успели о нём поведать. В тюках мы нашли ещё свинцовые штуки и зелье в мешочке.

Зелье было знакомо Хоробриту, оно оказалось порохом. Действие пороховых мин он знал хорошо. И даже сам изготавливал их по просьбе князя Семёна. Хоробрит внимательно осмотрел тяжёлый аркебуз. Видимо, он принадлежал богатому человеку: кедровое ложе украшено серебром и перламутром. Понять, как действует самопал, было нетрудно. В ствол засыпалось зелье и пули, забивался пыж, чтобы пуля не выкатилась. Порох поджигали фитилём, он взрывался и с огромной скоростью выталкивал из дула пулю. Хоробрит объяснил это Сослану.

— Зелье очень сильное, — предупредил он. — Может ствол разорвать.

— Ты откуда знаешь? Уже пробовал?

— Да. Пришлось.

Проведчик помнил, как однажды князь Семён привёз в Тайный приказ объёмистую амфору, объяснив, что хранилась она в княжеских припасах. В присутствии Квашнина и Хоробрита Ряполовский умело скрутил зажигательный фитиль, отсыпал из амфоры полный мешочек зелья. Они втроём подземным ходом выбрались к Москве-реке и в саженях ста от паузка нашли большой валун. Оглядев берег, Ряполовский, страдающий неистребимой любознательностью, сказал:

— Вот что, Афонюшка. Я и Степан люди старые, при нужде от сего камня вон к той выемке нам никак не добечь. А ты лёгок на ногу. Сейчас я положу мешочек под камень, всуну в него фитиль. Мы со Степаном схоронимся в канаве, ты зажги фитиль и что есть мочи дуй к нам. Ни в коем разе не медли!

Когда пожилые грузные бояре спрятались под обрывом, Хоробрит высек огонь, зажёг фитиль и припустил к убежищу.

— Вались на нас! — свирепо рявкнул князь Семён. — Счас гром грянет!

Хоробрит едва успел рухнуть на объёмистых в чреслах бояр, как раздался оглушительный грохот. Казалось, обрушилось небо. Содрогнулся берег. Туча песка и мелких камней осыпала лежащих. Осколком камня с Хоробрита сбило шапку. Когда всё стихло, они поднялись, отряхнулись. Все трое были изумлены силой взрыва.

— Короток фитиль оказался, — проворчал князь Семён. — Чуток не погибли. Такими пороховыми минами турки стены Константинополя взорвали!

Они направились к камню. Но того уже не было. Страшная сила разметала валун, разбросав осколки вдоль берега. Пудовые осколки лежали даже в ста саженях.

— Экое громыхало, прости Господи! — только почесался Степан Дмитрия. — Ты, князюшко, меня в такие дела больше не впутывай. Стар я для этаких развлечений.

— Я сам до сё трясусь, — признался Ряполовский и неожиданно заключил: — Надо рать снабдить семи ручницами. Тогда мы от врагов отобьёмся.

Хоробрит приготовил самопал к выстрелу. Все вышли из-под навеса, по потайной тропинке приблизились к зелёной калитке, выстрелили в неё. Многие разбойники от испуга рухнули на землю. Грохот, произведённый аркебузом, был ужасен. Сослан осмотрел крохотную дырочку, пробитую свинцом в тонкой жердине, и остался недоволен.

— Шуму много, пользы мало, — заметил он. — Пока его зарядишь, пока выстрелишь — много времени проходит. Несподручное оружие. Лук лучше. Пхе. За время, пока ты самопал заряжаешь, я выпущу десятка два стрел, и все попадут в цель.

Хоробрит мог бы согласиться с доводами Сослана, если бы не видел, насколько разрушительна мощь пороха.

Каждое утро Сослан со своими людьми спускался к мёртвому городу, чтобы подстерегать купцов. Караваны, правда, появлялись редко. Но если удавалось захватить его, то добыча превосходила все ожидания. Однажды Хоробрит спросил Сослана, почему тот стал разбойником. Главарь ответил, что беззаботная жизнь его устраивает.

— Зачем строить жилище, пахать землю, засевать её, разводить и пасти живность, если однажды явится алчный князь с отрядом воинов и всё у тебя отнимет.

— С тобой такое уже случалось?

Сослан долго молчал с хмурым лицом, но его угрюмость была вызвана не вопросом Хоробрита, а воспоминанием.

— Не только со мной. Моего прадеда ограбили и убили воины шемаханского правителя. Деда ограбил Тохтамыш. Второго деда — Тимур. Отца убил уцмий Кайтага, когда пришёл к нам с войной. Я выслеживал его всё лето и убил стрелой. За мной гнались много дней и ночей. Но я ушёл. В отместку прислужники уцмия зарезали двух моих братьев. Так что мне уже не хочется заводить семью.

— А разве род не мог тебя защитить?

— Моего рода не стало после Тохтамыша, — мрачно отозвался Сослан. — Здесь собрались все изгои, обездоленные, безродные. Всё было бы хорошо, если бы не война между Узуном Хасаном и повелителем турок Мехмедом. Из-за неё перестали ходить караваны из Армении, из Тебриза, Багдада, Ормуза. А раньше их было много и наша жизнь была почти счастливой.

Сослан не терял надежду ограбить однажды столь богатый караван, что он и его люди превратились бы в богачей.

— Тогда я стал бы купцом, — мечтательно добавил он.

— Но и тебя могут ограбить, — удивился Хоробрит.

— Меня — нет, — покачал в знак отрицания левой рукой Сослан. — У меня есть тамги всех окрестных племён. У каждого атамана свои охранные знаки. Меня не станут грабить!

Хоробрит оставался с разбойниками, томимый неясными предчувствиями. Ему хотелось побыть в горах, там, где он ещё ни разу не был. Ещё была надежда, что погоня, посланная Касимом, потеряет его след. Ведь они не могли знать, где он скрывается. Его преследователи наверняка кинутся прямо в Дербент. Своим же купцам он ничем помочь не мог. Князь Семён строго-настрого запретил ему кому-либо открываться. Под любым предлогом. «Если даже на твоих глазах будут убивать друга — не смей помогать, иначе тебя могут узнать! Главное — доставь письма! От этого зависит судьба Руси!»

Когда Сослан уходил за добычей, Хоробрит лазал по горам, обретая полезную сноровку; отдыхая, подолгу любовался ослепительно-белыми вершинами двух необычно высоких гор, возвышавшихся на северо-западе. Особенно прекрасны они были в пору заката, когда прощальные лучи солнца освещали их, и тогда снежные шапки на вершинах искрились и пламенели подобно драгоценным камням.

Однажды Сослан, заметив, что Хоробрит задумчиво смотрит на заснеженные величественные горы, вдруг сказал:

— В той стороне когда-то жило племя колдунов. Они обитали в потайной долине, а потом покончили с собой, видимо, приняли яд.

— Зачем они это сделали?

— Это одна из многих тайн наших гор, которую никто никогда не разгадает.

И Сослан поведал удивительную историю о том, как он нашёл потайную долину.

— Однажды я охотился на оленя, который убежал вверх по ущелью. Я был молод, горяч, задорен и оленя решил добыть во что бы то ни стало. Лез за ним всё выше и выше. Каково же было моё разочарование, когда ущелье кончилось, а олень вдруг пропал.

Упустить его я не мог, распадок был слишком узок, склоны гор обрывисты и безжизненны. Значит, добыча затаилась где-то поблизости. Я начал внимательно осматриваться. С луком наготове заглядывал в каждую щель, за каждый валун. Ни одного потайного места не пропустил. И вдруг услышал глухой шум ручья. Но самого ручья я не видел. Между тем шум текущей воды раздавался явственно. Это показалось мне странным, я стал приглядываться особенно внимательно. И наконец понял, что ручей бежит по подземному руслу, а оно находится в глубине ближнего склона горы, именно оттуда и доносился звук струящегося потока. Тогда я спустился ниже по ущелью, держась возле скалы, и обнаружил узкую глубокую расселину, в которую ручей втекал. Расселина прикрывалась каменным навесом и напоминала глубокую рану. Я бы ушёл из этого места, если бы не обратил внимание на то, что узкая щель как бы вырублена в скале. Или её нарочно расширили. По краям её виднелись стёсы.

Заинтересовавшись, я решил спуститься в неё. По не знал, как это сделать. Тогда я ещё раз обошёл скалу, в которую уходила расселина, и увидел, что она не соприкасается с горой, между ними есть промежуток. Я втиснулся в него. Шагов через десять он расширился, и под моими ногами оказался обрыв. Вниз уходила бездна. А через неё был переброшен мостик. Я сразу понял, что мостик очень древний, уложенные под ним камни были замшелые. Я находился как бы в каменном колодце, солнце стояло в зените. На какое-то время оно осветило мой колодец, и тогда древний мостик засверкал серебристым цветом. Я решил, что он сделан из серебра.

От отца я слыхал, что в старые времена в здешних горах жило племя чародеев. Явилось оно издалека, с юга. Отец говорил, что люди этого племени читали волшебные книги и умели летать по воздуху. Они обладали могуществом, недостижимым для простых смертных. Их стрелы летели гораздо дальше стрел, которые пускали самые могучие воины. Они имели железные трубки, которые извергали дым и гром. Когда ты показал мне, как стреляют из аркебуза, я сразу вспомнил этих магов. Отец говорил, что если на мага нападали несколько человек, он отводил им глаза, и они начинали сражаться между собой. Ни один смертный не мог прикоснуться к чародею и остаться невредимым. Но однажды они исчезли. И с того времени их никто не видел. Люди стали говорить, что, наверное, чародеи улетели обратно в свой Вавилон, подобно птицам. Но оказалось, что это не так.

Серебряный мост вёл в пещеру. За ним виднелось отверстие в рост человека, вырубленное в скале. Тогда я стал искать способ, как перебраться к пещере. С собой у меня был прочный аркан. Приметив на той стороне огромный валун, который мог выдержать мой вес, я зацепил за него аркан. Потом уложил под опору мостика новые камни, держась за аркан, перебрался через него. После этого вошёл в подземный ход. Он вёл вглубь горы и неизвестно где заканчивался. Я вернулся, разыскал в ущелье сухое смолистое дерево, изготовил факелы и, забыв про оленя, направился по подземному ходу.

Шёл долго. И наконец оказался в небольшой долине, со всех сторон замкнутой, словно стенами, высокими горами. Они вздымались на такую высоту и были столь обрывисты, что через них невозможно было перебраться ни одному живому существу. Даже орлы летали ниже.

Я стоял на ровной площадке, по краям которой были огромные чаши, наполненные золой и костями. Зола в чашах превратилась в камень. В долине росли травы и плодоносные деревья. Здесь никогда не бушевал ветер и пыль никогда не покрывала листву. Серебрился на солнце ручей, пропадая в теле горы. На деревьях плоды были сочны и огромны. И было тихо. Только ручей звенел. Говорят, что где-то есть рай — обитель счастливых. Я и решил, что попал в него. Здесь было много пищи и много покоя. Слишком много покоя. Подойдя к ручью, я увидел на зелёном берегу брошенные каменные жилища. Они были столь древними, что кровли их давно обвалились, а внутри росли деревья и травы. Я пробыл в долине несколько дней, осмотрел её всю. Хотелось понять, почему люди покинули столь благословенное место. И наконец обнаружил в скале дверь! — Последние слова Сослан произнёс торжественно, тем самым придавая особую значимость своему открытию. — Она была из того же серебристого металла. Я попытался открыть. Она оказалась заперта изнутри. А что скрывается за дверью, запертой изнутри?

Па этот вопрос Сослан не успел ответить. Крики дозорного с вершины горы привлекли его внимание. Дозорный махал им рукой и показывал в сторону лощины, через которую они шли, когда направлялись из мёртвого города. Сослан и Хоробрит поспешили к нему. Когда они поднялись на вершину, то увидели в лощине большой конный отряд. Впереди отряда бежали собаки-выжлецы, вынюхивая след. Это были татары — не меньше сотни хорошо вооружённых воинов. И первым, кого увидел Хоробрит, был Муртаз-мирза. Рядом с ним ехал Митька. Татары были по ту сторону ручья. Собаки, обнаружив следы людей Сослана, злобно взлаяли и заметались на берегу, потом кинулись в воду. Всадники стали переправляться следом.

Выбравшись из воды, Муртаз-мирза остановил коня. Его взгляд изучающе скользил по склону хребта, на котором находились Хоробрит, Сослан и дозорный, и наконец упёрся в скалу, за которой они укрывались. Нюх у сотника был как у выжлеца. Конечно, он не мог видеть сквозь камень, но вдруг взвизгнул, в ярости поднял лошадь на дыбы, проревел:

— Эйя, Хоробрит! Я знаю, ты следишь за мной. Слушай меня! Ты мой кровник! Султан Касим, велел разыскать тебя живого или мёртвого! Мы не уйдём из этих мест, пока я не убью тебя!