Хождение за три моря

РУСЬ ЕДИНАЯ

орьскаа земля обилна вельми; да в Волоской земли обилно и дёшево всё съЂстное; да Подольскаа земля обилна всем. А Урусь ерь таньгры сакласынъ; олло сакла, худо сакла! Бу доньяда муну кыбить ерь ектуръ; нечикъ Урсу ери бегьляри акай тусил; Урусь ерь абадан больсынъ; расте кам даретъ. Олло, худо, Богь, Богъ, данъгры. (И Молдавская земля обильна, и дёшево там съестное. Да и Подольская земля обильна всем. А Русскую землю Бог да сохранит! Боже, храни её! Господи, храни её! На этом свете нет страны, подобной ей. Но почему князья земли Русской не живут друг с другом, как братья? Пусть устоится Русская земля, а то мало в ней справедливости. Боже, Боже, Боже, Боже!)»[123]

Истину кто-то сказал: всему своё время и всякому делу время под небесами.

Волга велика, могуча и полноводна, потому что вобрала в себя множество притоков со всей равнины от Валдая до Уральских гор и ни единого ручейка не отдала на сторону, всю силу притоков скопила, сберегла и направила мощным потоком к одной, ведомой лишь Богу, цели.

Сколько веков ей для этого понадобилось? Кто сосчитал? Да и найдётся ли такой ум?

Что с рекой, то и с племенами и народами. Века и века должны пройти в неустанном труде непринуждённого добровольного, а то и насильственного объединения, чтобы установилась единая молвь, а люди привыкли бы к великому закону братства. И тогда Всевышний направит слитную силу человечества к единой сияющей цели.

Ещё до Ивана Калиты Русь однажды едва не была собрана — Киевская, — да распалась на удельные княжества. И не походы Батыя были причиной того, что обособившиеся родичи возжелали самостоятельности, а, напротив, непомерная гордыня и взаимные обиды властителей, каждый из которых мечтал стать первым среди равных. А ведь клялись же и обещали один другому: «А кто из русской стороны замыслит разрушить эту любовь, то пусть те из нас, кто принял крещение, получат возмездие от Бога-вседержителя, осуждение на погибель в загробной жизни, а те, которые не крещены, да не имеют помощи от Бога и от Перуна, да не защитятся они собственными щитами, и да погибнут они от мечей своих, от стрел и от иного своего оружия, и да будут рабами во всю свою загробную жизнь». «Если же не соблюдём чего-либо из сказанного раньше, пусть я и те, кто со мною и подо мною, будем прокляты от Бога, в которого веруем, — от Перуна и Волоса, бога скота, и да будем желты, как золото, и пусть посечёт нас собственное оружие»[124].

Дружно клялись и столь же дружно нарушали клятвы. И горевали, повторяя самими же выдуманные пословицы. «Беды, аки в Родне»[125], «Мёртвые сраму не имут», «Мир стоит до рати, а рать до миру», «Един камень, а много горнцев избивает», «Аще волк овця ввадит, то выносит всё стадо, аще не убиют его», «Безумных не орют, ни сеют, сами ся рожают» — все пословицы возникли в Киевской Руси. Не от хорошей жизни.

Но это была юность народа, пренебрегающая заёмным опытом, воинственная, нуждающаяся больше в воинах, чем в пахарях, а в мудрецах меньше, чем в героях.

И что удивительно. Чтобы прийти к святости, нужно осознать вред греха. То есть потребность в первой есть желание избежать второго. А это означает, что грех появился раньше. ВОЗМОЖНО, ДАЖЕ РАНЬШЕ СЛОВА. И на самом деле. Как проникнуться его вредоносностью, если он не пережит, если не оставил в душе ядовитого разрушительного осадка? Только осознав смрад греха, появляется желание очищения, иначе сказать — действия. А слово — это прежде всего действие.

Бросим изучающий взгляд на груду событий, именуемую Историей, и найдём в ней то общее, что пережили народы Земли — от инков на дальнем западе до не менее далёкой Японии на востоке, от норманнов на севере до арабов на юге, — все они пережили период разъединения.

И Русь не исключение. В качании маятника заложена готовность движения вспять. Величие обратного движения Руси в том, что, объединяясь, она неминуемо должна была вобрать в себя не один народ, а множество. Насколько велик был размах, настолько велика и миссия.

Осознавал ли в полной мере великий князь Иван, названный по очерёдности Третий, что он творил, используя для собирания Руси все возможные средства — от подкупа, улещивания, переманивания, угроз до походов и женитьбы на византийской принцессе Софье Палеолог? Скорее всего, нет, ибо величием цели можно проникнуться лишь на удалении от неё. А Иван спешил, одна за другой вставали перед ним задачи малые, которые уже потомки слили в одну громадную — СОБРАНИЕ ЗЕМЛИ РУССКОЙ.

В отсутствие Хоробрита произошли большие события. Иван готовил рать для похода на Казань. Вернулся из Шемахи Василий Папин, привёз письмо от Фаррух-Ясара и Узуна Хасана, в котором обговаривались условия договора. Читали письмо и на боярской думе, нарочно собранной для этого, и на малом совете, читали и радовались: государи начали признавать Русь! А там и Венеция, и Генуя, и Германия, и другие страны соблаговолят признать равными себе северную державу, а то и помощи попросить. Сообщение Василия Панина о преследовании отрядом татар Хоробрита встревожило государя, и он велел князю Семёну подумать, как помочь проведчику.

Князь Семён увёл к себе дьяка-посла и учинил строгий допрос. Напугало Папина то, что начальник Тайного приказа посадил за соседний стол борзого писца и велел записывать все вопросы и ответы, благодаря чему они дошли до потомков.

Князь Семён, по-бычьи угнув голову и сопя, спросил:

— Где твой племянник?

— Пропал, князюшко. Сам не ведаю, куда делся.

— Не ведаешь?

Василий Папин побледнел и опустил голову. Писец удивлённо глянул на кудрявого посла, почуяв что-то неладное, но тут же спохватился и записал последний вопрос Ряполовского.

— Ходил к Касиму?

— Ходил, князюшко. Сказал, как и было велено, что посол ширваншаха Хасан-бек везёт много кречетов, мол, государь Руси просит пропустить оба судна без задержки.

— Ну?

— Касим сказал: добро, — упавшим голосом произнёс посол.

— Почему же Касим со всей ратью кинулся грабить судно, где был Хоробрит?

— Не ведаю, князе, — прошептал Папин.

Семён Ряполовский встал за столом, навис над послом медведем, с затаённой угрозой рыкнул:

— Скрываешь татя! Родную кровь жалко, ась?

— Помилуй, батюшка, тридцать лет верой и правдой государю служу! Покоя не знаю, отдыха лишён, только бы порадеть на службе... — сбивчиво заговорил посол, ещё больше бледнея. — Митька в Астрахани сбежал. Богом клянусь, отказался я от него! Вот тебе святой крест! — Василий судорожно перекрестился дрожащей рукой.

— Он выдал Хоробрита?

Дьяк упал на колени, стукнулся головой о лавку, сдавленно заплакал. Князь Семён опустился на сиденье, морщась и кряхтя, как от зубной боли. Писец боялся дышать, едва слышно скрипел пером. Посол плакал. И это было так страшно в тишине приказной избы, что писец начал икать. Попытался перекреститься и забоялся ещё пуще.

— Сядь, — велел князь послу.

Тот, всхлипывая, послушно поднялся, опустил лицо в ладони.

— Много дал Хоробриту в Шемахе денег? — спросил князь. — Да перестань хныкать, чай, не мальчик!

Василий поднял лицо, вытер слёзы, видно было, что горе его и на самом деле велико, тихо проговорил:

— Всё, что имел. Мешок с динарами. И сумку со съестным. Послал я его в Баку к своему кунаку из Чапакура Мехмеду. Это верный человек. Я его от гибели спас в Астрахани.

— Из Чапакура, говоришь? Наслышан про сей город. Оттуда куда он наладится? Как мекаешь?

— В Ормуз. Другого пути у него нет. Из Ормуза корабли в Индию ходят. А посуху через горы не перебраться. Опасно. Как я Хоробрита проводил, через малое время татары в Шемаху въехали.

— Не догонят?

— Жеребец у Хоробрита добрый. Царский. Легко уйдёт.

— То добро. Ох, лих Хоробрит! — Князь покачал лохматой седой головой. — Вот что, Василий. Вина твоя немалая. Но ты за племянника не ответчик, так мыслю. Не ты его рожал, не ты и воспитание дал. Но станет ныне астраханский султан заклятым врагом Москвы. Станет ногаев науськивать на Русь. В том твоя вина. Государь об этом уже говорил. Да ладно. Ходу я этой цидулке пока не дам, — князь показал на записи писца. — Спрячу её. А ты вот что. Скоро государь рать двинет на Казань. Попросись с ней идти. Проявишь себя — цидулку забуду[126].

А на следующий день пронёсся по Москве гонец со столь важным сообщением, что в Кремль стали съезжаться бояре, торопясь как на пожар. Гонец сообщил, что Дмитрий Холмский и Софья Палеолог уже в пути и сейчас не далее Смоленска.

Надо было готовиться к встрече. А тут пришло тревожное известие из Кафы. Тамошний правитель отобрал товары у пришедших в Кафу русских купцов, заявив, что ими, дескать, ограблен караван, который шёл из Генуи в Крым. Это была заведомая ложь, ибо купец купца грабить не станет. Иван понял, в чём тут хитрость. Ему уже передавали, что Венеция через крымского хана ищет союза с Москвой. А Генуя старый соперник Венеции. И вот ещё новость: смута в Новгороде. Причиной недовольства тамошней черни явилось прекращение подвоза хлеба в город. Об этом Иван распорядился ещё весной. Донесение «ябеды» свидетельствовало о начале голода в Новгороде.

Ох, заботы, заботы, заботы, наплывают яко осенние тучи, в которых не видно просвета. Надо следить за строительством новой оборонительной линии на юге, укорачивать своеволие воевод, ино забудут воеводы Калуги, Тулы, Орла и других крепостей о государевой нужде, станут пектись о своей. Как и многие бояре, для которых «потерька» собственной чести превыше всего. А справедливости на всех не напасёшься. У смерда забота о хлебе, у купца о прибыли, у воина о заслугах, у боярина о чести, у попа о молитве, а государь обо всех думай! Но пуще всего — о сбережении Руси, ибо это отчина его.

Утром явился в приёмную палату Семён Ряполовский, сказал, что отправит богатыря Кирилла в Ормуз сведать о Хоробрите, а если понадобится — помощь оказать.

— Татарский язык он знает, доберётся, — промолвил Семён и, помявшись, добавил: — Ежли б с ним, государь, ещё и Добрынюшку наладить! Они б целого войска стоили.

У князя Семёна свои заботы. Он прав, отряд посылать несподручно, богатырей лучше. Но лишиться Добрыни — личного телохранителя, который не раз спасал Ивана от неминуемой смерти, закрывал своим телом? Да вот зимой на охоте шатун было кинулся, разметал собак, сбил двух воинов и всплыл на дыбы над пешим Иваном. Тот рогатину упёр в землю, чтобы шатуна с маху положить. Да куда там! Зверь рогатину переломил, как хворостину. А тут Добрыня подоспел. Он всегда в кольчуге; схватил медведя сзади и опрокинул, успел нож выхватить засапожный. И зарезал зверя, аки Мстислав Редедю. Нет, с ним расстаться — что голым остаться.

— Поищи другого, — велел Иван Ряполовскому.

Но искать уже было некогда. Пришлось отправить Кирилла одного.

Отчина-то отчина, да иные наступают времена. Это Иван понимал. В отчине он хозяин, а в державе — государь. А даже в самом рачительном хозяине борются разум и своеволие. И не всегда побеждает разум. Так объясняли умные люди. Иван порой с ними соглашался, ибо по себе знал, как трудно сохранить меру, когда вдруг наплывает ярость или хочется куража. А потому, утверждали сведущие, надобно управлять не по обычаям или по прихоти, а по законам. Так ныне поступают многие самодержцы. И благоденствуют. Ивану тоже хотелось процветания своей державы. Но как трудно отказаться от привычного — вести дела по старине, как пращуры заповедовали. Да умно ли своеволие бояр обуздывать собственным своеволием? Клин клином хорошо вышибать, а зло злом?

Словно в ответ на эти мысли, в дверь всунулась голова Добрыми. Нагнувшись, чтобы не ушибиться о притолоку, сдерживая голос, телохранитель пророкотал, что прибыли бояре малого совета Патрикеев и Захарьин.

— Впустить, государь?

— Пусть подождут. Позови-ка сначала Никиту Беклемишева.

Голова рынды исчезла. В сенях Добрыня громыхнул таким басом, что скляницы в окнах зазвенели:

— Никитку Беклемишева пред светлы государевы очи-и!

Патрикеев и Захарьин — книгочеи и законники. Недавно Патрикеев похвалился, что раздобыл книгу древнего философа Платона «Государство». Отдал за неё пяток добрых ордынских скакунов. Ивану некогда читать многоумные книги, по этой причине он и в греческой молви не силён. Малая собственная начитанность будила в нём подозрительность и зависть к книжникам. Зачем тщатся быть умнее государя? Пусть-ка вот в сенях потолкутся книгочеи. Но тут же Иван подумал: Ванятку сей премудрости следует обучить. Сыну после него править. Ему знания понадобятся. Вдруг и на самом деле наступят времена, когда обычаи на законы придётся менять. Да вот беда, нет в Москве добрых переводчиков с греческого. Иван наказывал Холмскому, чтобы сведущего привёз грека. Привезёт ли?

Прибежал запыхавшийся дородный Никита Беклемишев. Согнулся в поясном поклоне, грузно сгибая чресла, шея кровью налилась.

— Эк тебя от обильных яств разнесло, впору засупонивать! — пошутил Иван.

Беклемишев отдышался, вытер горлатной шапкой раскрасневшееся потное лицо.

— Сыту, государь, от твоего сбережения пьём.

— Добра, стать, сыта?

— Добра, милостивец, ох добра!

— Небось, до сих пор по светёлкам сенных девок мнёшь?

Отшутился и Беклемишев:

— Не похоти, государь, ради, а размножения для! Новых воинов Руси много потребно.

— Смотри, всю мощь на них не трать. А позвал я тебя, Никитка, по службе, дабы ты татарскую молвь не забыл. Езжай-ка ты на посольский двор и выведай у крымского посла Девлет-мурзы, чего от нас Менгли-Гирей хочет. Слыхал, наших купцов в Кафе задержали?

— Слыхал, государь.

— Надобно нам стребовать от кафинского правителя, чтобы рухлядь купцов вернул. А то купцы сильно кручинятся, поруха им великая. Завтра явись-ка с Девлеткой в гостевую палату, Мамырёв выдаст тебе посольскую грамоту. Поедешь в Кафу. Разберись во всём на месте от моего имени. Ежли пригрозить надобно, пригрози. Ступай, да поспеши с отъездом.

— Всё сполню, государь.

Беклемишев вновь поклонился и вышел. После него по переходам вновь раскатился богатырский бас Добрыни:

— Патрикеева и Захарьина к государю-ю!

Следующее утро началось для Ивана с неприятного — со счёта между воеводами Бутурлиным и Одоевским. Явился «искать места» Иван Бутурлин — первый воевода левой руки.

Предстал он перед государем в полной воинской справе. Из-под распашного старинного плаща-корзна виднелся бехтерец, на седой голове шлем с еловцем, на боку сабля с еломанью[127]. Взгляд у воеводы мужественный, прямой, могучей фигуре под стать. Веяло от него спокойной удалью и той основательностью, которую Иван особенно ценил у воевод. Такой в бою не растеряется, всегда примет верное решение. Был Бутурлин знаменит тем, что однажды с двумястами ратников в бою под Старой Русой разгромил пятитысячную конную рать новгородцев. И сам в том бою зарубил пятерых ушкуйников, прорвавшихся было к воеводе. Иван дорожил старым воителем, считал его за человека большого ума, а вот, поди ж ты, голос Бутурлина дрожал от обиды, как у малого ребёнка, когда он заговорил:

— Государь, пришёл тебе челом бить. Не вели казнить, вели выслушать.

— Ну, ну, воевода, кого ж мне и слушать, коль не тебя. Реки невозбранно.

— Ведаешь ли, государь, о делах старых слуг твоих? С твоего ли веления Стёпку Одоевского назначили первым воеводой Большого полка? Иль то поруха дьяка Разрядного приказа?

— То моё веление.

— Не забыл ли, государь, обо мне? Стёпка Одоевский отстоит от своего отчича на шесть мест, а я от своего — на пять.

— И то ведают мои дьяки, — посерьёзнел Иван.

— Коль ведают, как же Одоевского назначили первым воеводою, а меня оставили на прежнем? Я верою и правдою служил тебе, отцу твоему... — Старик горестно склонил голову.

Иван не мигая смотрел на старого воеводу, а вместо него видел ветвистое древо боярского местничества, где каждая большая ветвь — отдельный род, размноженный, в свою очередь, на веточки семей, на которых листочки — братья, сыновья, дядья, племянники, — попробуй сочти их, попробуй дай каждому место точно по счёту! Ошибёшься, не так передвинешь — обида смертная, подозрение: вдруг его обнесли нарочно, с ведома государя. Коль так, от обделённого все отвернутся, перестанут ровней считать, ибо государю неугоден, станут обиженного «утягивать» и дальше, вниз. А это потеря чести. А в ней смысл службы и жизни воеводы. Вот трудность в чём: сие древо давно омертвело, а тронуть его нельзя, всё боярское местничество рассыплется. Тогда все служивые встревожатся, мол, ненадёжен государь, своеволен, не поискать ли службы на стороне — у другого великого князя аль у Литвы. Рано древо рубить. А надо. Честь-то бывает не по уму дадена! Неумелый и глупый часто впереди умелого да умного оказываются. Отсюда беды великие.

Случай с Бутурлиным неспроста возник. Воевода стар, и Иван, не посоветовавшись с боярами, решил: пора ему на покой. Но как старому воителю об этом объявить? Поэтому он и велел дьяку Разрядного приказа более молодого Стёпку Одоевского повысить, а Бутурлина оставить на прежнем месте. Авось сам догадается и попросится со службы. А он пришёл с обидой.

Иван попытался найти выход. Он помнил, что Бутурлин приравнен к Одоевскому, как «сын к отцу», то есть отделён от Одоевского всего двумя местами, потому что воевода левой руки — четвёртое место, как у старшего сына. Но поскольку Одоевский отстоял от своего отчича на шесть мест, а Бутурлин от своего лишь на пять, то полагалось при повышении Одоевского поднять и Бутурлина на одно место — на третье. Сделать его воеводой сторожевого полка.

Уф-ф. Сколь трудно дьякам Разрядного приказа составить список и никого не обидеть. Почти всегда возникают споры. Но нельзя с Бутурлина начинать. Промашка вышла. И Иван отступил. Поднялся с кресла, подошёл к воеводе, обнял его.

— Назначаю тебя, славный воитель, на отдельную рать. Будешь в ней выше всех — первым! Поведёшь ты её... — Иван запнулся, рано об этом ещё говорить, — скоро узнаешь куда. Собирай рать!

Утешенный воевода удалился.

А дело было в том, что от новгородского «ябеды» прибыло ещё одно донесение: софийские бояре склонили вече к войне с «низовыми», то есть с Москвой. Новость принесли глава Тайного приказа и Квашнин. Первый вопрос, который задал государь, — велико ли войско собрали новгородские бояре?

— Сорок тыщ. Михалчичи, по слухам, все свои склады открыли — одёжа-обужа, оружие. Им в отступ идти уже нельзя. Михалчичи застращали народ голодом, тебя винят.

Тщательно обсудили все и решили, что войны не миновать. Но эта будет последней. Новгород должен сдаться Москве. Поэтому следовало собрать новую рать.

Так что назначение Бутурлина было выходом из положения.

Но узнав, кто будет первым воеводой новой рати, Квашнин высказал опасение:

— По чину ли, государь, Бутурлину быть первым? Не зачнётся ли новая замятия? Ему место быть третьим.

— Без места! — вскипел Иван. — Без места ставлю! О сём объявлю в указе и стоять буду! Порушу я сию перепутаницу, бояре! Велик разумом воевода — велик ему и чин. Ум должен впереди чести идти!

Помяли бояре свои бороды в задумчивости. Без места. Ум впереди чести. То дело доброе, но несвычное, а оттого тревожное. Сколько будет обид, челобитий, просьб «дать оборонь». А ежли неродовитый «в ряд и крепость возьмёт», «заедет» выше родовитых! Как это понять — по уму? Тут впору в затылке чесать.

Государь успокоил встревоженных бояр.

— Одного Бутурлина без места ставлю. А боле никого. Порухи большой не случится. Но указ объявлю: ум и радение впереди идут! Пусть привыкают! А там видно будет.

— Во сколько тыщ рать направим на Новгород? — спросил Квашнин.

— Это мы сейчас и посчитаем, — отозвался Иван.

После долгих обсуждений, сколько войск потребно на юге против ногаев и орды, сколько иметь на западе для защиты от Литвы, сколько на Казань двинуть, оказалось, что остаётся не больше двенадцати тысяч. Опять закуделили советники бороды: маловато.

— Против-то сорока тыщ... — нерешительно напомнил Квашнин. — Один против трёх.

— Вот Бутурлин и снадобится! — возразил Иван. — Под Старой Русой один на двадцать пять пошёл. Победил же! — И пошутил: — Победит — всех убедит!

— А ежли поражение ему нанесут? — спросил осторожный Квашнин.

Он хотел заметить, что тогда вина ляжет на государя. Но тот напомнил ему высказывание древнего германца Алариха: «Густую траву легче косить» — в ответ на предостережение римских послов о многочисленности римского войска и заключил беседу недоумённым вопросом:

— Неуж не победим?

И столько искреннего неприятия даже намёка о поражении прозвучало в голосе Ивана, что его вопрос с похвальной быстротой распространился по Москве, став как бы поговоркой, заранее утверждающей победу. «Неуж не победим?» — весело спрашивали во дворах, в которых собирали ратников в дальнюю дорогу, где женщины готовили съестное, воины точили сабли, чинили конскую сбрую, доспехи, а старики, отвоевавшие своё, сидя на тёплых завалинках, вспоминали былые походы, вызывая восторг у ребятни, переполненной гордостью за славных дедов и храбрых родителей. Всё останется в крепкой молодой памяти; пройдут годы и они уже возьмут в руки оружие, чтобы завоевать себе славы, а князю чести. Именно по этой причине многомудрый Квашнин велел бирючам ездить по улицам и многолюдным площадям и оповещать честной народ о подвигах русских воинов. Не только богатырей-иноков Осляби и Пересвета, павших на иоле Куликовом за землю Русскую, но и простых ратников Ивана Дуба, Степана Калашникова, Василия Буслаева, Кирилла Земца, крещёного татарина Касима, литвина Александра Боевита. А позже бирючи стали рассказывать и о мужестве Афанасия Хоробрита, убившего татарского царевича.

— Слушайте, христиане православные, о поединке инока Пересвета с татарским великаном Челубеем! — кричал бирюч и звенел литаврами на Ивановой площади в кбремле.

— А расскажу я вам, миряне, бывальщину о славном витязе Афанасии Хоробрите, коего окружила татарская рать несметная... — оповещал второй на торжище.

И собравшийся народ с упоением внимал глашатаям. А отъезжающие разносили бывальщины по всем украинам. В церквах и соборах по велению митрополита Зосимы напоминали прихожанам имена великих предков, молились за победу Руси над ворогами. И находили благодарный отклик в каждой душе, рождали в ней неукротимое стремление к единству. Матери убаюкивали младенцев в колыбелях песнями про Илью Муромца, Добрыню Никитича, Микулу Селяниновича.

Через седмицу рать была готова к выступлению. Государь лично провожал полки, идущие на Новгород, объехал в сопровождении воеводы Бутурлина выстроившиеся на Куличковом поле войска. Развевались стяги, вздымались хоругви. Священники благословляли воинов на подвиг. Вынесли икону Георгия-Победоносца. Рокотали барабаны и гремели литавры. Все двенадцать тысяч воинов прошли мимо иконы и поцеловали край ступни святого воина, попирающего поверженного змия. Митрополит Зосима осенил войско золотым распятием. Солнце светило в чистом небе, отражаясь в доспехах, огненный зрак Даждьбога сверкал, вглядываясь в проходившие по полю полки, и над ратью гремел клич:

— За Русь единую! За государя! С нами Бог!

А вскоре вслед за войском прогромыхал по бревенчатой мостовой обоз. Со слов князя Семёна государь был осведомлён, что множество москвичей сбиваются в ватаги, чтобы идти в новгородские земли «шарпать вероотступников-ушкуйников», тех самых, что многие годы грабили по верхней Волге. Теперь пришёл черёд им быть ограбленными.

Не успел Иван проводить рать Бутурлина, как прискакал ещё один гонец от Андрея Холмского с известием, что обоз государевой невесты Софьи Палеолог в дне пути от Москвы.

Иван вместе с боярами выехал встречать невесту. Огромный караван растянулся по Смоленской дороге на две версты. От Литвы его сопровождал охранный полк, высланный загодя. Остановившись на взгорке, Иван с волнением наблюдал, как выезжали из леса на луг большие возки, крытые кожей, запряжённые шестёрками сильных лошадей. Скоро они заполнили луг. Вдоль каравана тянулась густая цепь всадников.

К государю подскакал Андрей Холмский в сопровождении Пафнутия Головина, воеводы охранного полка, воина сурового вида, в кольчуге и шлеме. Холмский был одет по-чужеземному — в широкий зелёный камзол с приподнятыми плечами-буфами, бархатную шляпу с перьями, вместо сабли на боку, кургузая шпага, лицо бритое. Князь и воевода соскочили с коней, поклонились государю. И опять Холмский повёл себя необычно: пятился, махал перед собой шляпой. Румяное лицо его оставалось хитроватым и озорным, он как бы посмеивался про себя. У Ивана вновь вспыхнула неприязнь к зятю. Он обнял его, проворчал:

— Гляжу, очужеземился ты борзо. Как доехали?

— В целости, государь.

— Больно ты зловонен стал, — строго заметил Иван, которому чужой запах зятя шибанул в ноздри.

Тот засмеялся:

— Что делать, царевна не любит наших ароматов. Чесноком, мол, от вас несёт и редькой, велела нам разных снадобий накупить для полоскания рта и обтирания лица.

— Где она?

— А эвон, в середине.

— Здорова ли? — У Ивана застучало сердце.

В оконце боковой стены самого большого возка виднелись насурмленные женские лица. Холмский многозначительно произнёс:

— Здорова, государь. Уж куда как здорова! Пока ехали, наш язык выучила. Везёт она, государь, библиотеку царьгородскую...

Князь Семён так и подпрыгнул в седле.

— Либерию? Да неуж? И что в ней, в Либерии, ась?

— Рукописи знаменитейшие! Аристофан, Пиндер, Цицерон, Вергилий, Полибий, Тацит, Тит Ливий — да всё и не перечислить. И учёного грека-монаха везу, Максима.

Радость князя Семёна была полной. Был доволен и Иван. Тем временем несколько самых щегольских возков подъехало к пригорку. Иван со свитой спустились к ним. Чужеземные слуги в камзолах и в чулках соскочили с облучка, поклонились государю, проворно развязали дверной полог возка. Иван ждал, окаменев лицом. За его спиной почтительно дышали бородатые бояре. И впрямь от многих несло редькой. Запах не для царского обоняния. Но раньше как-то этого не замечалось. Когда из дверного проёма показалась принцесса, многие за спиной Ивана негромко ахнули. Софья оказалась редкостно толста. Её дородность усиливали одежды. Видимо, прослышав от Холмского о здешних морозах, она была в длинном платье, поверх лисий шугай-душегрей, на голове кика с золотыми переперами. Лицо круглое, насурмленное, румяное, глаза большие, яркие, губы пунцовые, коса под кикой вокруг головы обвита. Невеста склонилась в низком поклоне, басом произнесла:

— Принцесса дома Палеологов рада видеть государя московского Ивана Васильевича.

Речь её была довольно правильной, только некоторые слова она выговаривала излишне округло, с придыханием на конце. Но то, что она успела выучить чужой язык, свидетельствовало об одарённости и об уважении к своему суженому. Не пренебрегла ничем, даже оделась в русскую одежду. Всё это Иван оценил сразу. Ну, а что невеста грузна, так ведь Марья Борисовна была слишком худа.

— Цветы! — сказал Иван.

Так было принято, чтобы жених дарил невесте букет. Решили от обычая не отступать. Подбор цветов производился со всем тщанием, каждый обозначал особенное чувство. Красная роза — знак пылкой любви, барвинок — верность своей избраннице, гиацинт числом бутонов намекал на день встречи, колокольчик указывал на страстность.

Ивану подали букет. И так получилось, что Софья и Иван протянули друг другу цветы одновременно.

Софья подарила белый букет, который обычно дарят невесты.

— Благодарью моего суженого за столь приятную встречу! — церемонно произнесла она.

Иван коснулся губами румяной щеки невесты. Она поцеловала его неожиданно страстно, но тотчас отодвинулась, не позволяя ничего лишнего, нескромного.

А день был не по-летнему прохладен, хоть солнце и светило. Сопровождающие царевну женщины зябко кутались в меха, испуганно поглядывая на грузных бородатых бояр в высоких шапках, словно спрашивая, зачем привезли сюда, под это безрадостное небо, в эти унылые поля. И люди здесь сумрачные, невесёлые, тяжёлые. Аве, Мария! Что с ними будет?

Софья со своими служанками поселилась в покоях умершей царицы. Иван распорядился выделить ей сенных девок да нянек сколь потребно, назначил к ней распорядительницей пожилую боярыню Анну Тютчеву, которая в своё время при нём была нянькой. Боярыня каждый вечер докладывала ему, как ведёт себя невеста.

— Властна, батюшка, ох властна! Всё по её должно быть. Ничего не упустит. Велела покои вымыть, выскоблить, все перины перетрясти, на солнце проветрить, высушить. Печи протопить заставила, коврами пол застелила, штоб ноженьки не мёрзли.

— Сама на скотный двор ходила глянуть на коров, как доятся, жирно ли молоко, опрятны ли скотники и молошницы. При ей две лекарши — женщины, всю еду досматривают, нюхают, пробуют, вкусна ли, свежа ли. — Боярыня поджимала топкие губы, покачивала седой головой, словно осуждая царевну за своеволие. — Вчерась, батюшка, её в банью водила, сама парила.

— Телеса каковы у неё, нянько? — нетерпеливо спросил Иван.

— Дородна, стать, ох дородна. Я у неё всё высмотрела. Она хитра, поняла, зачем боярыня к ней в обмывальщицы напросилась...

Разговаривали они вдвоём. Даже Добрыню Иван отослал во вторые сени. Достоинства будущей царицы — дело государственной важности. Какой приплод она принесёт — то пуще всего заботило Ивана. Он понимал, что его первая женитьба на Марье Борисовне была ошибкой, пожертвовал он молодостью ради дружбы с Тверью, ан не вышло так, как мечталось его родителю. Сынишка Иван тоже хлипок здоровьем оказался, часто простужается, кашляет. Лекарь-немец, осмотрев его, сказал, что, возможно, болезнь матери к сыну перешла. Это каково — без наследника остаться? А Иван загодя решил назначить Ивана своим соправителем, чтобы не было раздору между остальными детьми, в том числе и будущими. Ну, а если не выживет?

— Будут ли дети у Софьи? — спросил он.

Тютчева утешила, понимая его тревогу:

— Будут, батюшка. У меня глаз верный. Слава Богу, шестой десяток на свете живу. Она сама передо мной в баньке изгибалась да ноженьки расставляла. Мы, женщины, в таком деле оченно понимаем. Телеса розовые, чистые, ни единого пятнышка аль чирья. Бёдра широки правда, ножки толстоваты, но ты, батюшка, таких-то и любишь! — Тютчева говорила так потому, что сама отбирала девок для государевых утех. — Долго мы с ней беседовали. Всё женское при ней в целости и сохранности. Девка она. А уж здорова! При мне кадь с водой передвинула. А в кади-то двадцать вёдер! Не беспокойся, детушки здоровы будут!

Иван облегчённо перевёл дух, сказал:

— Добро, нянько, благодарствую за радение. Пусть отдохнёт с дороги. Познакомь её с нашими обычаями да порядками. На одёжу, кормление — всё, что надобно, денег не жалей. Сама за всем присмотри. Скоро я с ней поговорю.

— Ужо присмотрю, батюшка.

Когда боярыня выплыла из покоев, Иван велел позвать Холмского.

Разговор с зятем был долгим. Андрей рассказывал о последних событиях в западных странах: о войне англов с франками, о крестьянском бунте в Германии, о раздорах между Венецией и Генуей, упомянул он и о девице Жанне д'Арк, спасшей Францию и преданной своим королём, сообщил, что сам чёл «Книгу» венецианского путешественника Марка Поло, объездившего много восточных стран и семнадцать лет прослужившего у монгольского хана Хубилая, повелителя Китая.

— Побывал сей венецианец и в Индиянском царстве, — добавил Холмский. — Об этом у него в «Книге» описано.

— В индиянском? — заинтересовался Иван. — И что же он там сведал?

— Знаю, государь, что ты тамошними землями интересуешься, потому упросил Максима Грека перевести поскорей самые знатные места из «Книги». Скоро перевод будет готов. А ещё скажу, государь, что католичество ныне в упадке большом. Люди перестали верить папе римскому, даже проклинают его. Настолько тамошние папы Павел и нынешний Сикст развратны и гнусны. На Западе, государь, распространяются идеи, что церковь следует реформировать, отказаться от обрядов, от кардиналов и прелатов...

Иван слушал зятя с изумлением и даже недоверием. Но позже ему пришлось убедиться, что Андрей прав. Беседа с зятем позволила Ивану составить мнение о западных странах: обременены заботами и распрями, в военном деле не сильны, да и не столь могущественны, как уверял рыцарь фон Поппель. Если придётся скоро схватиться с Литвой, дабы отобрать у неё Смоленское княжество, то Запад не придёт на помощь Литве.

Заключение государя удивило Андрея Холмского. Обрисовывая далёкие страны, он вовсе не ожидал, что Иван извлечёт для себя столь поспешные выводы, которые могут принести Руси вред. Пришлось объяснять ещё раз. Теперь Холмский был гораздо осторожнее.

— Государь, излишние надежды опасны. Слабость тамошних держав суть временна. Нынешний король франков Людовик[128] уже объединил под своим началом большую часть Франции и начал отбирать у тамошних правителей феодов права на владения. Он усиливает свою власть. Я его видел. Он очень хитёр. Из всех, кого я там встречал, он лучше кого-либо может выпутаться из беды, старается подкупить всякого, кто может ему послужить или, напротив, оказать ему вред. Никто и никогда не выслушивал меня так внимательно, не расспрашивал столь тщательно. А главное — он с великим трудом переносит продолжительный мир!

Иван был уязвлён познаниями зятя, и в нём с новой силой вспыхнула подозрительность. Уж больно Андрей сведущ, без разрешения Ивана свёл знакомство с королём Франции. Для чего?

— Людовик опасен, государь, — осторожно сказал Холмский. — Будучи хитрым, легко может склонить папу Сикста и других государей к крестовому походу против Руси!

Иван оторопел. О подобной опасности он даже не думал. А ведь зять прав. Крестовых походов, совершенных ратями Запада, было много. И не только против турок-бусурман. При родителе Ивана папский легат в городе Братиславе объявил крестовый поход против королевства Богемского[129], где большинство населения — славяне. Ради поживы туда отправилось много рыцарей со всего Запада. Богемии был нанесён страшный разор.

Наконец боярыня Тютчева известила Ивана, что Софья Фоминишна готова к встрече с «кесарем Русин», как выразилась византийская принцесса. На первой встрече присутствовали лишь особо доверенные лица. Со стороны Ивана — Холмский, Квашнин, Ряполовский, Патрикеев. Со стороны невесты — её приближённые женщины и Анна Тютчева.

Софья и её свита, как показалось Ивану, не вошли в приёмный зал, а бесшумно вплыли в длинных, до полу, платьях, шитых золотом, атласных. По залу распространился приятных запах благовоний. Софья держала себя величественно, глядела надменно, едва ли не в потолок. Сразу видно, что кровь у неё царская. Ивану показалось, что невеста ещё больше раздобрела на русском хлебосольстве. Конечно, она не красавица, но приятна и возбуждала желание. Иван пошевелился в кресле, крякнул. Тютчева шёпотом сказала Софье, что ей следует сесть в пустующее кресло возле государя. Софья величаво и невозмутимо опустилась на мягкое сиденье, оперлась руками о золочёные подлокотники. Тютчева подсунула под туфельки невесты подушечку. Пышный бюст Софьи едва вздымался, она не испытывала ни малейшего волнения при встрече с царственным женихом. Что значит происхождение! Иван любил крупных полнотелых женщин. Глядя на платье, обтягивающее роскошные бёдра невесты, он почувствовал не просто желание, а азартное мужское вожделение.

Последовали обычные вежливые вопросы о дороге, о здоровье, о том, как ей здесь нравится, не чувствует ли она в чём нужду, привыкла ли к местным нравам и тому подобное. Софья отвечала бойко, с долей снисходительности, была пряма в суждениях, как человек, которому не пристало хитрить, льстить, угодничать. Холмский уже предупреждал Ивана, что у царевны тонкий ум и она весьма проницательна. Но сейчас она свою проницательность не стремилась обнаружить. Иван принялся расспрашивать Софью об Италии — что за страна, богата ли, каковы тамошние дороги и погоды, словом, попытался прощупать её ум.

Она отвечала, что Италия очень богата, там почти не бывает зим и плодородием её Господь не обделил. Но сейчас эта страна переживает трудное время раздробления, каждый край и даже города управляются независимым властителем, и каждый властитель стремится силой или хитростью отобрать земли у соседей, отчего идут беспрерывные войны. Люди перестали уважать законы и порядок и, впав в отчаяние, убивают друг друга днём и ночью, подобно зверям. Только в одном Риме бывает до двухсот убийств за две недели или до пятнадцати убийств за день. Бояре, расположившиеся на лавках вдоль стен, дружно ахнули, загомонили. Говорят, Москва — город татей, а здесь такого и вдесятеро не случается. Иван метнул на них быстрый взгляд, — примолкли.

— Города италийские — Неаполь, Милан, Венеция, Флоренция, Феррари и другие — считают себя государствами и управляются собственными династиями. Каждый город живёт наособицу. В душах людей нет ни страха Божия, ни уважения к законам, а есть лишь алчность и тщеславие. Между родами властвует кровная месть, всей Италии хорошо известны имена кровников: Монтекки и Капулетти, Берголини и Распанти, Торриани и Висконти, Орсини и Колонны. А это ведь славные роды, заслужившие уважение италийцев своей доблестью. Теперь они погибают во взаимной вражде, а вместе с ними погибает Италия, государь! — бесстрастно заключила Софья.

Иван слушал со всё возрастающим изумлением. Ничего себе, невестушка ему досталась! Да ей впору державой управлять. Иван вдруг заметил неприязнь в бычьих глазах Семёна Ряполовского, со вниманием слушавшего Софью. Бояре переглядывались, спешно куделили свои бороды. Оказывается, Русь-то почти рай!

— Я говорю лишь то, что думаю, государь, не утаивая и не скрывая мыслей. Ты спрашиваешь, как мне показались ваши обычаи? Многие хороши, а некоторые — не очень.

Среди бояр послышалось недоброжелательное перешёптывание. В чужой-то монастырь со своим уставом! Пусть и будущая царица, да уж прытка больно. Иван спросил, что Софье не нравится. Ответ опять удивил его. Софья за малое время сумела верно заметить то, на что у него, государя, ушли годы.

— У тебя, милый суженый, неказистый дворец, деревянный. При пожаре он может сгореть. Тебе нужен дворец, соответствующий величию твоей страны. В столице нет соборов, где можно было бы проводить торжественные богослужения, соразмерные с достоинствами православия. Нет палаты для приёма послов, столь же богато разукрашенной, насколько богата Росия. Отсутствуют, государь, и церемонии твоего выхода к народу. Ты слишком прост и открыт для всех. А подобное чревато неуважением!

Лихо Софья углядела суть. Взяла быка за рога. Бояре опешили и уже не перешёптывались, а задумались. Уж не собирается ли Софья вводить на Руси византийские порядки? Ряполовский ещё больше нахмурился. Иван почувствовал в нём недруга Софьи. Ни он, ни тем более князь Семён, ни Холмский не знали, да и знать не могли, что пройдёт не так уж много времени, и сын Софьи Василий, став государем, велит отрубить голову многим боярам, в том числе Холмскому и Ряполовскому, за неуважение к его матери.

Иван сказал, давая понять, что на первый раз достаточно:

— Надобно подумать над твоими словами, невестушка дорогая, много ты привычных для нас бед узрела. Пока прощай.

Софья ушла гордо, не зная, останется ли она после столь прямого разговора невестой. За ней выплыли и остальные. Замыкающая шествие Анна Тютчева, невольно подражая чужеземным манерам, тоже подняла голову и не пошла — поплыла.

— Наворочает она тут! — вырвалось у князя Семёна после ухода принцессы. Он говорил на правах верного советника. — Мы по-своему жили и жить будем, а не по-византийски.

Но мудрый Патрикеев возразил Ряполовскому:

— Я старик, мне кривить душой ради лести несвычно. Зрю я вперёд, князь Семён, и вижу: быть Руси самодержной! А какое уважение самодержцу, ежли он в лаптях да живёт в избёнке? Простота хороша не для престола. Он на уважении держится, на почитании, на страхе да на силе! А простота власть слабит! Софьюшка права: государю надобен дворец по чину, посольская палата — по богатству, храмы — по величию. Указы государевы оглашать следует не только на площадях, но и в храмах!

Забегая вперёд, скажем, что впредь так и поступали. Но пока храмов, соответствующих величию Росии и достоинству православия, даже в кремле не было. А ведь уже близилась победа над Новгородом. Она непременно должна быть чем-то увековечена. Ещё до приезда Софьи решено было строить новый Успенский собор, пригласили сначала московских мастеров-муромлей — Ивана Кривцова и Мышкина. Митрополит Зосима велел им соорудить храм по образцу Успенского собора во Владимире. Мастера съездили во Владимир, для чего им были выделены деньги из казны. Вернулись, решили возводить храм на месте старого собора, того самого, чьи своды и стены были подпёрты брёвнами. И вот Кривцов и Мышкин уже подводили новое здание под своды, когда однажды майским вечером недостроенный собор рухнул. Грохот обваливающихся стен услышал и Иван из своей опочивальни. Муромлей заключили под стражу, допросили. Кривцов и Мышкин плакали, сами от испуга тряслись. Мышкин в беспамятстве на пол падал. Что с них взять? Могли и ошибиться. Но в чём? Строительство — шутка сложная. Иван послал за псковскими мастерами. Те приехали, осмотрели развалины новостройки и решили, что причиной беды явился плохой известковый раствор, а также неудачный расчёт сводов, лёгших своей тяжестью на облегчённую северную стену. Псковские мастера от строительства отказались. А планы в отношении кремля у Ивана были грандиозные. Надлежало возвести не меньше трёх храмов, Грановитую палату по образцу Новгородской, но «вельми чюдной и всякой лепоты исполненной», построить княжеский дворец каменный, укрепить кремлёвские стены, поставить много башен. Кому всё это поручить? И тогда Иван велел Андрею Холмскому послать дьяка Семёна Толбузина в Венецию. Тот привёз итальянского архитектора Аристотеля Фиораванти, его сына Андрея и ученика Петра.

Вскоре после приезда Софьи Иван принимал итальянцев. Торопили хоть что-то успеть до свадьбы. В ранее состоявшейся беседе с Семёном Толбузиным Иван, помня конфуз с московскими муромлями, строго спросил посла, насколько сведущи итальянцы?

Бойкий молодой дьяк ответил:

— Аристотель Фиораванти очень знаменит, государь. Он сам из города Болони, но строил по всей Европе дворцы, храмы, крепости, а также прославлен в литейном деле и в механике. Множество людей уверяли меня, государь, что лучшего муромля в Европе нет.

— Смотри, ответишь головой!

— И отвечу! — смело тряхнул золотистыми кудрями дьяк. — А ежли я нрав, ты меня, осударь, наградишь?

— Награжу, — пообещал Иван, которому смышлёный дьяк понравился. Да и тон его не вызывал сомнения в искренности.

Несмотря на то, что Аристотелю Фиораванти было уже шестьдесят лет, он оказался весьма проворен. Пока Иван был занят Софьей, он успел построить в сельце Калитникове, где оказались хорошие глины, кирпичный завод, съездил во Владимир, потом через Ростов в Ярославль. И явился к государю Руси со своими чертежами и рисунками, на коих были изображены величественные храмы, великолепные дворцы с портиками и коринфскими колоннами, золочёными куполами и нарядными башенками. Ивану даже не поверилось, неужели всю эту красоту можно сюда перенести, в кремль? Велика и могуча та страна, в коей воздвигнуты сии здания! Слава о ней далеко разнесётся! Иван сразу решил — строить.

— За работу не поскуплюсь! — твёрдо сказал он. — Не стыдно будет домой вернуться. Ученикам тоже награду немалую дам. За каждого обученного русского ученика — отдельная плата. Но учите так, чтобы они сами сию лепоту могли и в плане нанести, и построить без порушения.

Семён Толбузин, прервав перевод, сказал Ивану:

— Государь, много москвичей уже убедилось, что Фиораванти секретов из своих знаний не делает. Всем желающим в Калитникове он показал, как нужно готовить известковый раствор. Десятки местных муромлей собрались смотреть. Он при них замесил известь, залил для пробы в стену. Утром её нельзя было ножом отковырнуть! Столь крепка оказалась. Как камень!

Седеющий, но ещё крепкий и подвижный Фиораванти пылко воскликнул:

— Деньги для нас не первое дело, государь. Важно признание! Нам приятно, что нас оценили. Могу уверить всех присутствующих, что увидев нас в деле, вы не измените о нас благоприятное мнение!

По случаю доброго согласия накрыли в трапезной стол с заливными молочными поросятами, жареными куропатками, блюдами волжских осётров, чёрной икрой и множеством других яств, от которых иноземцы пришли в полный восторг. Устроили пирок. На нём Фиораванти и подтвердил наблюдения царевны Софьи, которую, кстати, приезжие знали лично, о том, что Италия ныне находится в величайшей беде и разоре.

Поднимая в честь гостей серебряный кубок фряжского вина, Иван спросил, есть ли в Италии мастера достойнее великого Аристотеля Фиораванти? На что тот серьёзно ответил:

— Государь, я лишь песчинка у ног истинных титанов.

— Неуж так? — изумился Иван. — Кто же те титаны?

— Первый среди них Леонардо да Винчи. Равного ему гения земля ещё не рождала. Он молод, ему чуть больше двадцати лет, но ум его всеобъемлющ. Он усиленно занимается математикой, астрономией, оптикой, механикой, географией, топографией, физиологией — и во всех предметах делает ошеломляющие открытия! Дарование его столь велико, что в любых делах, к коим обращается его пытливый ум, он легко и просто находит верное решение. Силы в нём столь много и соединились они столь успешно, что он ежедневно что-либо изобретает. Он может с лёгкостью снести гору, прорыть туннель сквозь скалы, с помощью им придуманных рычагов передвигает дома, поднимает корабли в воздух, отводит воду из рек. К тому же он гениально ваяет, рисует, занимается философией. И его мозг не прекращает выдумок!

Иван и присутствующие на пиру бояре слушали восторженную речь итальянца недоверчиво. По силам ли такое одному человеку? Да ещё когда страна разорена и разобщена.

— В области архитектуры Леонардо изготовил много чертежей и планов, все они совершенны! Он предложил превратить реку Арно в канал на протяжении от Флоренции до Пизы. Изготовил рисунки мельниц, валялен, машин, приводимых в движение водой. Перед отъездом я слышал, что он избрал живопись предметом своих особых забот, и смею уверить, превзойдёт знаменитейших художников!

Так государь Руси Иван Васильевич на несколько лет раньше, чем в Европе, узнал о существовании гения всех времён Леонардо да Винчи. И первой его мыслью была: неужто на Руси нет даровитых самородков? Как их открыть, сберечь, воспитать?

Богатырь-диакон могучим басом прогремел, что «венчаются раб божий Иван Васильевич и раба божия Софья Фоминишна...» Титулов не указывали, перед Господом все равны. Старенький митрополит благословил суженых. Множество народу собралось вдоль крытого тротуара от церкви до великокняжеского дворца. Постарался Семён Ряполовский, свёз сюда зажиточных москвичей. Когда молодые вышли из церковных дверей, народ грянул:

— Многая лета жить и здравствовать в любви и согласии богоданным мужу и жене...

Поднесли им на рушниках пышный каравай. Осыпали хмелем. Сопровождающие процессию рынды кидали народу деньги. Люди новобрачных поздравляли искренне, им было объяснено, что византийская царевна своим замужеством превращает московского государя в преемника византийских императоров и тем возвеличивает Русь. «Два Рима были, третий — Москва, а четвёртому не быть». Царевна, как наследница Царьграда, перенесла в Москву свои державные права, где отныне разделит их со своим супругом.

Хор возле крыльца пел свадебные обрядовые песни. За столом голосили «горько!». Иван позволил себе расслабиться. Много пил и много целовал жену, крепко, сочно, и она впивалась в него столь нескромно, что даже старики почувствовали молодой задор и тайком оглаживали своих дебелых жён. Иван впервые так близко видел необъятную грудь молодой жены с выпирающими холмами молочной белизны, видел её нетерпеливые глаза, и его охватила страсть. Но после четвёртого или пятого бокала Софья властно положила полную белую руку, прикрыла серебряный кубок мужа, жарко шепнула Ивану на ухо:

— Не пей, мой любый, воздержись, нам скоро дитё зачинать!

Столь дальновидная забота супруги была достойна восхищения. Поэтому Иван лишь пригубил и отодвинул вино, коснулся под столом пышного горячего бедра жены, и вожделение ещё пуще овладело им. Отодвинулись, ушли вон снедающие государственные заботы, хотелось забыться в огненных глазах молодой супруги.

Ну и ночка была, доложить некому. Всю свою сбережённую мужскую силу Иван отдал Софье. Они возились на перинах, как два борца, сошедшихся в смертном поединке. Софья громко стонала. Но не от боли, что сопровождает расставание с девственностью, а от страсти. Иван рычал, подобно барсу, ибо не было у него сил сдерживать радость вожделения и того сладкого нестерпимого мига завершения акта любви. Ах, хороша была почка. Много после, став старым, Иван всегда вспоминал её с улыбкой и тайным сожалением, что всё проходит, даже страсть.

Как разительно быстро стал меняться облик кремля после приезда Аристотеля. Вырыли глубокие рвы для фундаментов, заложили в дно их глубокие сваи. Толпы москвичей смотрели на необычные строительные приёмы итальянца, когда он быстро и остроумно ударами изготовленных по его заказу окованных железом таранов разбил оставшиеся от рухнувшего собора стены. Архитектор лично переносил размеры с чертежей на фундаменты, объяснял муромлям расчёты, сам проверял крепость кирпичей и извести. Восхищенные москвичи после рассказывали, что «хитрый Фиораванти всё робить чрез кружало и в правило»[130].

Сотни людей копали котлованы под будущие храмы, лишнюю землю увозили подводами, на освободившееся место сгружали бутовый камень, красный прокалённый кирпич. В бадьях месили раствор, добавляя в него для крепости яичные желтки и красную икру. Благо хватало и того и другого. Возле Аристотеля неотлучно находились десяток молодых русичей, отобранных по всей Москве лично итальянцем, юношей даровитых и пытливых. Он прямо на земле расстилал чертежи, объяснял ученикам строительную премудрость. Потом в избе, отведённой под школу, они спешно осваивали математику и механику, рисовали чертежи.

Шумно стало в кремле на всех его двадцати шести квадратных десятинах площади. Вместо прежних деревянных хором государю стали возводить каменный дворец. И опять восхищенные москвичи рассказывали: «Бысть же сей дворец чюден вельми величеством, и высотою, и светлостию, и звоностию, и пространством, такого прежде не бывало на Руси, а мастер Аристотель». Стучали молоты, грохотали по булыжнику телеги, поднимаемая порой пыль затмевала солнце.

Поддаваясь настойчивости молодой царицы, Иван стал выступать на приёмах торжественной поступью, появлялся лишь в шапке Мономаха, в венце и в бармах. Софья привезла с собой византийский обрядник и всякий раз выбирала из него подходящие случаю церемонии. Иван не только не протестовал, напротив, был рад и горд. Отныне даже митрополит, обращаясь к нему, должен был называть его «преславным царём-самодержцем». Самое главное во всех нововведениях то, чтобы люди привыкли к ним.

А от привычки ко властепослушанию до обожествления власти — один шаг. Да и тот малый.

Бояре пред светлы государевы очи должны были являться, коль в них была нужда. А не наоборот. Софья за этим следила особенно строго. Она же велела распространить среди бояр сказанное Иваном, что «ум вперёд чести идёт». Но встал вопрос: что такое ум? Честь — понятно: блюди своё место, веди свой счёт по родству. А ум? Бояре пожимали плечами, обсуждая в думной палате нововведение, покачивали головами, мяли бороды. Было им горько.

Однажды Семён Ряполовский не без заднего умысла доложил государю о беседе Берсеня с приезжим Максимом Греком. Записал сей разговор один из писцов, приставленных к греку для ускорения переводов.

— Вот, — говорил Берсень Максиму, — у вас в Царьграде властвуют ныне бусурманские гонители; настали для вас злые времена, и как-то вы с ними перебиваетесь?

— Правда, — отвечал Максим, — цари у нас нечестивые, однако в церковные дела они не вступаются.

— Ну, — возразил Берсень, — хоть цари ваши и нечестивые, да ежли так поступают, стало быть, у вас ещё есть Бог. У нас хуже. Даже митрополит не вступается за опальных. Всё ныне делается по прихоти государя и новой царицы. Да вот взять хотя бы тебя, господин Грек. Ушёл ты со святой Афонской горы. А какую пользу мы от тебя получили?

— Я сирота, — обиделся Максим, — какой же от меня и пользе быть?

— Нет, — возразил Берсень, — ты человек разумный... Пригоже бы нам у тебя спрашивать, как государю землю устроить, как людей награждать, как митрополиту вести себя.

— У вас есть книги и правила, можете и сами устроиться.

— Нельзя, господин Грек. Нынешний государь людей мало жалует, всё больше своей жёнке доверяет, встречь против себя не любит, гонит тех, кто ему встречу говорит. Сам ты знаешь, да и мы слыхали от умных людей, что которая земля перестанавливает свои обычаи, та земля недолго стоит. А наш государь старые обычаи переменил, так какого же добра и ждать от нас?

Максим возразил, что Бог наказывает народы за нарушение его заповедей, но что обычаи царские и земские переменяются государями из интересов государства.

— Так то оно так, — возразил Берсень, — а всё же лучше старых обычаев ничего нет... Как пришла сюда Софья с вашими греками, так пошли у нас нестроения великие...

Доложив записанное ябедой-писцом, князь Семён хотел обратить внимание Ивана на недовольство бояр, которого государь опасался. А вышло так, что Ряполовский, сам того не желая, подставил Берсеня. Иван был взбешён. Худородный боярин изволит умничать. А если это начало заговора бояр?

А тут ещё братья недовольство проявили. До указа Ивана о передаче отчинных прав Андрея и Юрия на Москву Ивану братья владели Москвой совместно, собирая каждый со своей отчины пошлины и налоги. После указа Иван стал выдавать братьям денежное содержание. Но Юрий и Андрей были недовольны. Подачки старшего брата не заменяли даже налогов, не говоря уже о пошлинах. Однажды они явились к Ивану, и, в присутствии молодой царицы, между ними и Иваном произошёл спор. Зачинщиком выступил Юрий, как самый решительный.

— Ты обездолил нас! Разве так старшие поступают?

— Я даю вам по сто рублей, — напомнил Иван.

— Сто рублёв! — передразнил старшего Юрий. — А себе сколько прикарманиваешь? Бог тебе не простит нищеты нашей! Надысь хотел соли купить, двух рублей не нашлось. Рыбы нечем солить. А ты жиреешь!

Ивану было неловко, он кряхтел, морщился, но сдерживался. Всё-таки родная кровь. Надо бы им жалованья подбавить. А с другой стороны, Юрий несправедлив. Ведь прекрасно знает, что Иван не для себя старается. Нет у него денег — пришёл бы к старшему, разве Иван не дал бы?

— Дашь, но укоришь за траты, — пробасил Андрей. — То худчее.

И вдруг Софья произнесла со сдержанной силой:

— Ваша вина, Андрей и Юрий, что нищенствуете! Почему бы вам не отдать уделы старшему, а самим поступить к нему на службу? Уж тогда он бы вас не обездолил!

Братья оторопело уставились на царицу. Это им и в голову не приходило. А она невозмутимо продолжила:

— Рассудите, братья, правоту старшего. Ведь он печётся не об уделе, а о всей Русии. Он порушил удельность Москвы несправедливо для вас, но справедливо для Москвы. Иль вы считаете иначе?

Андрей при прямом вопросе Софьи несколько смутился и отрицательно покачал головой, мол, нет, он не считает иначе.

— А сможет ли быть Русь сильной, если останется удельной? Пропадёт Иван — пропадёте и вы!

— О чём ты говоришь, невестка? — вскочил с лавки горячий Юрий. — Ты в нашей семье без году неделя, а уже рассуждаешь, что правильно, а что неправильно! Да как у тебя язык поворачивается произносить поруху тому, что заповедали пращуры наши? С первого из Даниловичей так повелось: старшему великое княжество, а младшим — уделы! Это вотчина наша!

— Пора вам не об отчине радеть, а обо всей державе!

Юрий открыл было рот, чтобы вновь возразить невестке, но Андрей, кашлянув, толкнул его, сказал:

— Она права.

И Юрий замолчал.

Обрадованный таким поворотом дела, Иван расщедрился, хотя был скуповат, и увеличил откупные братьям за Москву до полутораста рублей. Произошло замирение. Иван даже прослезился и обнял братьев. Договорились тут же (раз уж к месту пришлось), что рать на Казань поведёт Юрий.

Вскоре после этого в Москве был учреждён Разбойный приказ, который должен был проводить в первопрестольной сыск, ловить татей. Возглавил его боярин Никита Ховрин, «буде тот распоряд единый держать, дабы Москву от татей пасти».

Наконец прибыло долгожданное известие от воеводы Бутурлина. На реке Шелоне его рать встретилась с конницей новгородцев. Гонец привёз письмо воеводы.

«За молитву святых отцов наших...

Государь пресветлый! Воеводишко Бутурлин тебе низко кланяется и доносит без умотчания о великой победе.

Собралось ушкуйников бес числа, и все конно да оружно. Среди их воителей сплошь чёрный люд — гончарники, медники, огородники, боярские холопи, шорники и прочие молодите, к бою несвычные. Поелику число их было несметно, я, помолясь, укрепился на холму. А они, государь, кинулись на нас всей ратью. Тако их оказалось много, што они мешали друг другу, а немало своих задавили. Слуга твой покорный велел в сию толпу стрелять, с божьей милостью ни одна стрела не пропала. Потом я выдвинул засадный полк и ударил им в тыл, дабы воспрепятствовать переправе на свой берег. Положили мы, государь-милостивец, врагов числом тринадцать тыщ, да восемь тыщ в полон взяли. Сё не воители, а мастера добрые. Шлю их тебе. Прибыли ко мне послы — бояре новгородские Михалка Степанич да Мирошка Незденич с посацким Андреяном Захарьиничем. Челом били и на кресте святом клялись, что согласны перейти под твою руку. Просят только разор им не чинить да оградить Новгород от людишек пришлых из Ярославля, Ростова, Костромы, даж из Твери и Москвы, кои приходят и посады граблют, говоря: «Вот мы вас ужо, ушкуйники! Как вы нас!» Послов я направил к тебе, государь».

Явились послы вслед за письмом. Торопились изрядно. Худой, носатый, чёрный как грач Михалка Стапанич и белый, пухлый Мирошка Незденич. Посадский же Андреян Захарьинич от переживаний в пути занемог и остался в Русе. Прибывшие бояре были подавлены, униженно кланялись. Такого страшного поражения Новгород ещё не терпел, у него не осталось войска. Софийские бояре согласились на все условия — войти неделимо под руку самодержца Руси, выполнять волю его наместника, вносить в казну все подати и налоги, не злоумышлять против Москвы. С новгородской ратью вышла заминка. Михалка Степанич уведомил государя о просьбе вече не посылать новгородские полки в низовые земли, то есть на юг, а ставить их на охрану западных рубежей, ибо они тоже стали заботой Ивана. Государь согласился. Хоть и была опасность сговора софийских бояр с тевтонами или с литовцами, но вводить на западные рубежи московские полки было ещё опаснее. На том и порешили. По случаю великой победы был устроен пир.

К ноябрьским холодам из Крыма вернулся Никита Беклемишев с послом от Менгли-Гирея Давлет-мирзой. Кафа товары русских купцов не отдала. До разрешения спора положила их на хранение. Вскоре в Кафу ожидается прибытие нового консула из Генуи, он и решит, кто нрав. Менгли-Гирей согласен на союз с Росией, обещает воспрепятствовать своим ордам грабить русские украины. Сие известие было радостью великой. Впервые за сотни лёг один из ханов отказывался бандитствовать и заявлял об этом открыто. Пусть это было начало, но весьма обнадёживающее.

На следующий день ко двору государя был приглашён посол крымского хана, и Иван подписал договор о союзе с Менгли-Гиреем. Это был первый внешний договор Москвы как равной стороны. И подписал его Иван так: «Иоанн, Божьей милостью государь всея Руси».

В ту же ночь, после бурных любовных утех, между Софьей и Иваном произошёл разговор, заставивший государя пожалеть, что у него оказалась столь проницательная жена.

— Любый, — сказала Софья, поглаживая голову уставшего мужа. — Любый, а ведь тебе нельзя называться царём.

Иван только засопел, но промолчал, и в его нерасположенности к разговору Софья почувствовала неприязнь. Но отступать она не могла, в её чреве уже зрела новая жизнь, и ей надо было бороться не только за себя, но и за того, кто скоро родится.

— Цари, рексы, короли, кесари, императоры, султаны, шахи — суть государи стран независимых, — пояснила она то, что Иван и без неё знал, — а ты данник Ахмада.

— Дай срок, любая моя! — Иван вновь принялся ласкать жаркое тело жены.

— Экий ты ненасытный! — шутливо упрекнула она, и когда Иван, отдыхая, опустил голову на её необъятную грудь, спросила: — Какой же срок тебе дать? Тебе немного нужно времени, чтобы на меня взобраться, оседлать да вскачь пуститься. Ты на мне смел и проворен. — И вдруг, вцепившись в его волосы сильными пальцами, жёстко произнесла: — А вот не допущу я тебя до своего тела, пока ты Ахмада не сбросишь! Пока истинным царём не станешь!

Иван на жену не обиделся. Её боль искренняя, от любви к нему. Какой царице приятно, что её муж данник?

— Тверь и Рязань возьму, тогда и пощщекотаю бока Ахмаду, — пообещал он.

На что Софья резко возразила:

— Тверь и Рязань только твоей помощью и держатся. Они давно твои! Ты их сейчас брать не хочешь! Я ведь догадалась, что ты измысливаешь!

Иван поспешно закрыл ладонью ей рот, привстал. Даже под кровать заглянул, хотя ни в опочивальне, ни в ближних сенях никого не было. Софья, горячая в любви, в момент наивысшего наслаждения могла испустить вопль блаженства силы непомерной. Хотя на людях превыше всего пеклась о пристойности.

— Чего ты буровишь? — прошипел муж.

— А вот чего. До сё ты прикрывался Тверью от Новгорода. Смоленском — от Литвы. Казанью — от неведомых племён за Волгой. Рязанью — от Ахмада. Ты не хотел оставаться с внешними врагами один на один. Чтобы они на большой кусок не набросились, ты им подсовывал кусочки помельче. Ио не в этом суть твоих измышлений. Я поняла, что ты пуще всего опасался неведомого! Не нагрянут ли новые орды из-за Уральских гор, из южных степей. Для выяснения повсюду проведчиков разослал, Хоробрита даже в Индию направил. Когда я об этом узнала, то и поняла, что Большая Орда, Крым, Литва — это твой второй круг обороны! Ты Жертвовал малым, чтобы не потерять всё. Но теперь с божьего благословения многое изменилось. Сил у тебя хватит, накопил. Отныне Русь — и моя забота. Побей Ахмада!

Иван ничего не возразил, лишь весело сказал:

— Завтра велю Квашнину изготовить печати с византийским гербом.

Так на печатях государя Ивана Васильевича впервые появился двуглавый орёл — знак преемственности русским государем Византии.

А наутро выпал ранний снег. Софья видела его впервые. Но некогда было им любоваться. Хлопоты наступали не ребячливые. Пора пришла схватиться с Большой Ордой.