Хождение за три моря

ВОЗВРАЩЕНИЕ

ъ пятый же Великый день възмыслилъ ся на Русь. Изыдохъ же из Бедеря града за мЂсяць до улу баграма бесерменьского. Маметь дени росолял (по вере Мухаммеда, посланника божья). А Велика дни христьаньскаго не вЂдаю, Христова въскресения, а говЂйно же ихъ говЂхъ с бесермены и розговЂвся с ними, Великый день взях в Келберху от Бедеря 20 кововъ.

А от Кельбергу поидох до Курули[186]. А в Курули же родится ахик (сердолик) и ту его дЂлають, и на весь свЂтъ откудыва его розвозят. А в Курыли же алмазъниковъ триста, су лях микунЂть (оружие украшают). И ту бых 5 мЂсяць, а оттуды же поидохъ Калики (Коилконда), и ту же бозаръ велми великЂ. А оттуды поидохъ Конаберга, а от Конаберга поидохъ ших Аладину. А от ших Аладина поидох ка Аминдрие. А от КамендрЂя к Нарясу, а от Кынарясу к Сури[187], а от Сури поидох к Дабили (Дабхолу), пристанище великаго моря ИндЂйскаго.

Дабыл же есть град велми великъ, а х тому жь Дабили съежщается вся поморья ИндЂйскаа и Ефиопьскаа. И ту аканный и яз рабище Афанасие Бога вышняго, творца небу и земли, взъмыслихся по вЂрЂ по христианьской, и по крещение ХристовЂ, и по говЂйнЂх святых отецьустроеных и по заповедех апостольскых, и устремих ся умъ поити на Русь; внидох же в таву и съговорих о налонЂ корабленемъ, а от своея головы 2 золотых до Гурмыза града дати.

И внидох же в корабль из Дабыля града до Велика дни за 3 мЂсяци, бесерьменьскаго говЂйна. Идох же в та†по морю мЂсяць, а не видах ничево; на другый же мЂсяць увидЂхъ горы Ефиопьскыя. И ту людие вси въскличаша: «Олло бервогыдирь, олло конъкаръ, бизимъ баши мудна насипъ болмышьти», а по-рускы языком молвят: «Боже господарю, боже, боже вышний, царю небесный, и здЂ ла нам судил еси погыбнути!»

И в той же земли Ефиопьской бых 5 дни, божию благодатию зло ся не учинило, много раздаша брынцу, да перцу, да хлЂбы ефиопомъ, ины судна не пограбили. А оттудова же поидох 12 дни до Мошьката, и в Мошката же шестый Великый день взях, и поидох до Гурмыза (Ормуза) 9 дни. И в ГурмызЂ бых 20 дни. Изъ Гурмыза поидох к Лари, и бых 3 дни. Из Лари поидох к Ширязи 12 дни, а в Ширязи бых 7 дни. А изъ Ширяза поидох к Верху 15, а в Вергу бых 10 дни. А из Вергу поидох къ Езъди 9 дни, а въ Езди бых 8 дни. А изъ Езди поидох къ Спагани (Исфаган 5 дни, а въ Спагани 6 дни.). А изъ Пагани поидох Кашани, а в Кашани бых 5 дни. А ис Кошани поидох к Куму. А ис Кума поидох в Саву. А ис Савы поидох въ Султанию. А ис Султанин поидох до Терьвиза (Тебриза). А ис Тервиза поидох в орду АсанбЂ, в — ърде же бых 10 дни...»

Ещё в Дабхоле от местных купцов Хоробрит узнал, что шах Персии Узун Хасан сильно вовзысился и продолжает вести войну с турками-османами султана Мехмеда за государство Караман, что на юго-востоке Малой Азии.

Приплыв в Ормуз, Хоробрит помнил слова Муртаз-мирзы о том, что в Ормузе его ждут татары.

Они оказались на молу. Опытный глаз проведчика сразу выделил в толпе зевак троих, державшихся особняком. Татары сменили лохматые шапки на чалмы, а халаты на более удобные в жарком климате широкие белые рубахи. Они перестали отличаться от местных жителей, если бы не хмурые настороженные лица и не мрачность, с которой они держались. Один высокий, сутулый, с редкой бородой, второй мускулистый, бритый, широкоплечий, с грозно-сдержанным выражением лица. Третий был молод, с юношеским пушком на щеках. Сутулый что-то шепнул своим спутникам, и все трое впились глазами в Хоробрита, спускавшегося по сходням.

К молу близко подступали торговые склады. Левее тянулась каменистая площадка, на которой когда-то Хоробрит и Кирилл схватились с шестерыми преследователями. Какая разница — шестеро на двоих или трое на одного. Луков у татар не видно. Хоробрит неторопливо вёл Орлика, краем глаза следя за недругами.

— Русич, ты забыл свой товар! — крикнул с судна капитан.

Товар — хурджин с перцем, который Хоробрит держал, чтобы сойти за купца. Пропади он пропадом, будет только мешать. Проведчик вскочил на Орлика и поехал по улице, ведущей к дому пехлевана Таусена. Небо было застлано пеленою облаков, и жар не ощущался так сильно, как в первый приезд. За спиной Хоробрита послышался топот нескольких лошадей; он не оглядывался, зная, кто едет за ним, лишь повернул на соседнюю многолюдную улицу. В переулке встретились несколько прохожих, не обративших внимания на всадников. У татар к сёдлам были прикреплены тохтуи с джеридами. Но в людном месте они не решатся пустить их в ход. В конце переулка Хоробрит остановил Орлика. Преследователи насторожились. Молодой нетерпеливо схватился за дротик. В крытом переходе показался ослик, нагруженный объёмистыми хурджинами. За ним торопились два подростка и старик. Хоробрит поднял правую руку в знак мирных намерений, миролюбиво сказал:

— Мира и благополучия моим друзьям! Подождите меня убивать!

Трое остановили лошадей, хмыкнули, переглянулись, не ответив на приветствие.

— Я встретил вашего сотника Муртаз-мирзу. Это случилось в прошлом году в ущелье, не доезжая Бидара, если ехать из Парвата. Он был вдвоём с воином, которого звали Шакал. Знаете такого?

— Ну, знаем! Дальше что? — прорычал сутулый.

— Я бился с ними. Шакала убил. Но сотника оставил в живых. Он поклялся, что не будет гоняться за мной. Мне не хочется ещё одной схватки. Клянусь Всевышним, я не стану вас убивать, если сейчас мы разойдёмся мирно.

Они молчали, насмешливо улыбаясь. Предложение мира со стороны воина означает одно из трёх: или воин слаб, или труслив, или хитрит.

Но человек, много дней ловко уходящий от погони, убивший множество воинов, не может быть ни трусливым, ни слабым. Значит, хитрит. На хитрость следует отвечать большей хитростью. Сутулый тоже поднял правую руку, миролюбиво сказал:

— Очень хорошо. Но ты сильно виноват перед нами. Дай нам сто золотых динаров, и мы не причиним тебе зла!

— У меня нет монет.

— А что есть?

— Мешочек с алмазами.

— Покажи!

Хоробрит вынул прощальный подарок Вараручи. У преследователей алчно блеснули глаза.

— Но мы не видим, что в мешочке. Высыпь на ладонь! — потребовал сутулый.

— Надо отъехать. Здесь слишком людное место.

— Конечно! Давай отъедем. Вон туда! — Татарин показал на узкую щель между домами, где царил полумрак. — Там нас никто не увидит!

Лицо его стало злым и напряжённым. Оба его спутника не спускали глаз противника, ухватившись за джериды, ожидая лишь удобного случая, чтобы метнуть их в русича. Наконец-то жирная добыча у них в руках! Да в придачу к голове врага ещё полный мешочек с жемчугом. Ай, хорошо! В Ормузе жемчуг приравнивается к золоту. Но русич хитёр, очень хитёр. Что он выгадывает? Ответ прост: он попал в безвыходное положение.

— Поклянитесь, что если я вам не причиню зла и отдам жемчуг, мы разойдёмся миром.

— Клянёмся!

— Скажите именем аллаха!

— Именем аллаха! — дружно откликнулись все трое, подмигивая друг другу.

Клятва неверному не имеет силы. Гяур есть гяур. Афанасий видел лукавое перемигивание и понимал, что за этим стоит. Ему не хотелось убивать. Сама мысль о новой схватке была ему почему-то противна. Неужели он и на самом деле стареет? Усталость охватила его, и он решил: пусть распорядится судьба. «Берегись!» — тотчас шепнул ему тревожный голос волхва.

— Что же ты, медлишь? Или боишься? — ехидно поинтересовался сутулый, оскаливая острые белые зубы.

— Едем! — произнёс Хоробрит, тоже оскаливаясь. — Но клянусь Всевышним, если вы попытаетесь меня обмануть, я убью всех троих!

— Согласны! Согласны! — заторопились татары.

Афанасий повернул Орлика в узкий проход. Здесь можно было ехать только по одному. А это означало, что три джерида метнуть разом невозможно. Он ловил напрягшимся слухом, когда раздастся лёгкий шорох выхватываемого из тохтуя дротика, чтобы успеть опередить врага. Проход между домами оказался не слишком длинным. Если пустить Орлика вскачь, он окажется на соседней улице в несколько прыжков. И вот послышался шорох. Пора. Хоробрит резко пригнулся к гриве жеребца. И тотчас над его головой свистнуло короткое копьё, брошенное сильной рукой. Джерид, пролетев в проходе, исчез в солнечном пятне на соседней улице. Как раз выглянуло солнце. На улице послышался женский визг. Потом мужская ругань. Афанасий пустил Орлика во весь мах. Сутулый выхватил второй джерид. Но Хоробрит уже был на улице и резко повернул Орлика вправо. Вслед за ним вылетело копьё. Несколько женщин с криками метнулись прочь, закрывая лица тёмными чадрами. Хоробрит выхватил клинок, встал за углом. Враги теперь не могли попасть в него. Он вдруг захохотал. Чем ещё больше напугал прохожих.

Смешное заключалось в том, что его преследователи только сейчас сообразили, в каком нелепом положении оказались. Им не развернуться в узком проходе, они могли двигаться только вперёд, где на выходе их ждал Хоробрит.

Возле него начали собираться прохожие, недоумевая, что здесь происходит.

— Вы поклялись мне! — крикнул в щель Хоробрит. — И нарушили клятву! Вы подлые и коварные люди! Сдавайтесь! — И он опять захохотал.

В проходе послышалась свирепая ругань. Бритый и молодой воины бранили сутулого.

К Афанасию подошёл араб в белом платке на голове, закрывавшем и плечи, сносил, что случилось.

— Воры спрятались. Вот в этой щели.

— Воры? — удивился араб. — Давненько их не видели в славном Ормузе. Надо предупредить куттовала. Или позвать стражей. Они что-нибудь у тебя украли?

— Хотели, но не успели.

Араб побежал за стражами порядка. В щели слышался шорох, храп лошадей. Афанасий заглянул туда. Его преследователи слезли с коней и пытались заставить их пятиться назад. Те упрямились. Афанасий вдруг почувствовал необъяснимую жалость к татарам. В сущности, что хорошего видели эти воины в своей жизни? Походы, походы, походы. Нет войны — нет добычи, значит, терпи нужду. Они сражались там, куда их вели полководцы, сносили холод, голод, зной, раны, смерть товарищей; их обманывали при дележе добычи десятники, сотники, тысячники; их обходила слава, они умирали под стенами крепостей, тонули на переправах, гибли в сражениях; они шли за предводителями покорно и безрадостно, как ходили их отцы, деды, прадеды, ибо не знали лучшей жизни; их жизнь была коротка — всего несколько походов, а после — либо убогий калека, либо забвение.

— Выходите! — крикнул Хоробрит. — Я вас не трону! Скорее, пока не пришли стражи!

— Поклянись! — послышался из щели недоверчивый голос.

— Клянусь Всевышним — Единственным и Милосердным!

Они робко и смущённо выбрались из прохода. Афанасий велел им садиться на лошадей и как можно скорее уезжать прочь.

Он разыскал пехлевана Таусена, которого в Ормузе знал каждый мальчишка. Таусен сидел возле ручья в своём саду в окружении пятерых сыновей-здоровяков, они ели плов из огромного блюда, из которого впору кормить слона. Гора белейшего рассыпчатого риса с кусками баранины, обильно политая коровьим маслом, аппетитно дымилась. Увидев Хоробрита, Таусен едва не подавился, растерянно заморгал, вскочил на ноги.

— Ва, русич, ты ли это? Какой ветер занёс тебя сюда?

Они обнялись. Таусен познакомил Хоробрита со своими сыновьями, которые тоже были пехлеванами и, судя по внушительным размерам, вполне могли превзойти отца. Хоробрита усадили за плов. Когда блюдо было опустошено, сыновья вежливо поклонились отцу, попросили разрешения удалиться. Таусен и Хоробрит остались под деревом возле прохладного ручья и всласть поговорили.

Оказалось, что Таусен проводил Кирилла до самой Шемахи. А дальше тот отправился с посольством ширваншаха до Нижнего Новгорода. Посол ширваншаха к хану Ибрагиму поклялся, что русич Кирилл достигнет Московии целым и невредимым.

— До Шемахи мы добирались вчетвером. Кроме меня и Кирилла ехали ещё двое моих старших сыновей. Однажды мы встретили бродячую шайку разбойников и всех разметали! Ты бы видел, как Кирилл и мои сыновья вырывали бандитов из седел и бросали на землю! У разбойников мы отобрали десять лошадей и оружие. Продали в Султанин. А в Шемахе в присутствии самого правителя Фарруха Ясара я победил тамошнего первого силача. Фаррух Ясар наградил меня сотней золотых и попросил оставить ему моих сыновей, чтобы они были у него телохранителями. Но я отказался. Нет ничего дороже родины! Ты тоже хочешь вернуться на Русь?

— Да, но сначала мне нужно повидать Узуна Хасана.

— Самого Узуна, правителя Персии?

— Да. Где он сейчас?

— Только не в Тебризе. Возможно, в Султанин или в Сивасе. Шах не сидит на месте, хочет отомстить Мехмеду-султану за своего тестя, императора Трапезунда Давида, у которого турки отобрали империю. Османы сейчас очень сильны и «полны восторга побед». Узун Хасан воюет с ними несколько лет, и конца битвам не видно.

— Много ли войска у Узуна Хасана?

— Говорили, на двадцати тьмах сидит, — не замедлил сообщить пехлеван, гордясь своей осведомлённостью.

Тьма — десять тысяч воинов. Но эти сведения могли быть и неточными. Их следовало проверить. Так или иначе, отчёт Хоробрита без данных о войске шаха Персии и турецкого султана будет неполным.

— Если хочешь увидеть шаха, я могу сопровождать тебя. Управитель дворца шаха — мой друг, он уважает силачей. Да и сам Узун Хасан должен меня помнить. Три года назад он праздновал день своей столицы — Тебриза и пригласил лучших пехлеванов востока — от Хоросана до Бахрейна. Собралось почти триста силачей! Вах, это было зрелище! Мы боролись на главной площади, там, где стоит Синяя мечеть. Весь город смотрел наши схватки. Я выиграл все семь боёв. И мой главный соперник тоже все семь. Нас осталось двое. У моего противника был вес быка. Мы боролись с утра до полудня. И всё это время Узун Хасан следил за поединком. В конце концов судья признал схватку ничейной. Шах пригласил нас к себе телохранителями. Мой соперник согласился и до сих пор охраняет Узуна Хасана. Вот к нему мы и отправимся. Я его не видел несколько лет.

— Встречал ли ты на дорогах Персии Ходжу Насреддина?

Услышав знакомое имя, великан развеселился.

— Какой прекрасный старик! Жаль, мало на земле людей, подобных ему! Видел я его в Ширазе. Мы как раз поднимали перед схваткой камни. Один из борцов не сумел осилить вес, огорчился и стал говорить, что в молодости он был сильнее. Ходжа Насреддин послушал его и сказал, что вот он-то не изменился и всю свою силу сохранил. Пехлеван рассердился, крикнул: «Как это может быть, что ты, старик, сберёг силу молодости?» «Я и сам удивляюсь! — последовал ответ. — Но я и раньше этот камень не поднимал, и сейчас не могу поднять!» Такой вот Ходжа замечательный человек! Как у тебя дела? Тебя всё ещё преследуют астраханские ищейки?

Афанасий рассказал, что произошло с ним сегодня на улице. Таусен покачал большой бритой головой, сказал, что Афанасию лучше жить у него. На том и порешили.

На следующий день старший сын Таусена Вагиб сообщил, что поздним вечером кто-то заглядывал в их двор, сидя на дереве с наружной стороны дувала. Когда Вагиб направился к дереву, чтобы узнать у незнакомца, что ему нужно, тот убежал. По приметам чужаком был молодой воин, младший из трёх татар. Это означало, что преследователи вторично нарушили клятву. Хоробрита рассердила назойливость преследователей. Один раз он их пожалел, но впредь подобное он себе не позволит. Следовало поторопиться с отъездом.

Таусен оказался предприимчивым человеком. Решив отправиться с русичем в Тебриз, он заранее предупредил купцов, убывающих в Султанию и далее — в Трапезунд, что вскоре из Ормуза выедет знаменитый пехлеван, победитель многих состязаний на всём Востоке. Знакомые купцы обещали извещать население городов, по которым они будут проезжать. Таким образом, слава шла впереди пехлевана.

И когда Хоробрит с Таусеном и Вагибом отправились в путь, то уведомленные жители Бендер, Лара, Шираза, Йезда, Наина, Кашана и других городов уже ждали прославленного пехлевана. В каждом городе глашатай оповещал людей о том, что знаменитый Таусен готов встретиться с любым местным борцом. Поединки, из которых отец и сын всегда выходили победителями, собирали толпы горожан. Борьба — любимое развлечение на Востоке, пехлеванов боготворили, их приезду всегда радовались, щедро награждали. Так что жизнь борцов была безбедной, даже напротив. И в пути, и в завийях Хоробрит постоянно был настороже, ожидая нападения. Но татары не показывались.

Наконец путники прибыли в многолюдный Тебриз, что лежит на пересечении караванных дорог из Малой Азии, Кавказа, Аравии, Персии. Недаром Узун Хасан сделал этот город своей столицей. Сюда привозили лучшие товары Востока — ткани Ирана, шёлк Гиляна, жемчуг Персидского залива, шерсть Халеба, пряности Цейлона, краски Гуджарата, драгоценные камни Индии. Город знаменит был своими оружейниками, здесь изготовлялись лучшие кольчуги, доспехи, клинки, соперничающие с дамасскими. Население Тебриза составляли не только персы, но и армяне, грузины, хоросанцы, арабы, курды, туркмены, — именно пестрота населения и дала неслыханное обилие и разнообразие товаров. А соседство разных вер — здесь бок о бок жили мусульмане, несториане, якобиты, йезиды — приучило к терпимости.

Став шахом Персии, Узун Хасан развернул в своей столице большое строительство и успел многое. Великолепная Синяя мечеть, огромный крытый рынок, трёхэтажная медресе, мраморный дворец, роскошные сады, прямые улицы, обсаженные тёмно-зелёными стройными кипарисами, роскошью отделки, причудливостью архитектуры соперничали с лучшими городами Востока. А шумящие мраморные фонтаны, ухоженные цветники и ряды кипарисов придавали Тебризу вид города, в котором вечно пребывает праздник.

Но самого Узуна Хасана в Столице не оказалось. Со своей ставкой он кочевал где-то на севере. А где именно — не знал даже управитель мраморного дворца шаха Хамдаллах, друг Таусена, страстный любитель борьбы, сам рослый и сильный человек.

— Местонахождение ставки наш повелитель, да не оставит его никогда благоразумие, держит в большом секрете. Он готовит новое сражение османам, и мы все молим аллаха о победе нашего оружия. Могучий шах, да пребудет с ним вечно мудрость, был бы рад вновь увидеть любезного его глазам пехлевана. Он часто вспоминал о тебе. Если хочешь с ним встретиться, езжай по дороге на Эрзинжан. Его ставка в тамошних долинах. Но ни в коем случае не расспрашивай о повелителе, это может показаться подозрительным. Замечай, где много войска. Как увидишь большой стан, значит, там и Узун Хасан, пусть никогда не покинет его любовь к справедливости.

Вернувшись из дворца, друзья отправились на площадь, где уже собрались горожане, чтобы посмотреть схватку Таусена с местным богатырём, которого раньше он клал на лопатки три раза, но тот упрямо надеялся отыграться. Не приходилось сомневаться, что Таусен уложит его и в четвёртый раз. Что он и сделал под сплошной рёв зрителей. Прямо с площади пехлевана снова вызвали во дворец, и Хамдаллах сказал:

— Только что прибыли купцы из Багдада. Они спешат в Шемаху, но узнав, что прославленный Таусен в Тебризе, попросили передать тебе, что в Багдаде скоро ожидаются большие празднества по случаю восшествия на престол Гарун-аль-Рашида. Уже объявлено, что победитель получит десять тысяч золотых динаров награды.

Эго была неслыханно огромная сумма. Получив её, Таусен мог до конца своих дней не заботиться о хлебе насущном. Услышав о щедрой награде, силач покраснел от удовольствия, но тут же омрачился и сказал, что должен проводить русича в ставку Узуна Хасана.

— Я обещал ему встречу с шахом, — пояснил он.

Управитель дворца подумал и решил:

— Сделаем так. Таусену и его сыну следует ехать в Багдад. Нельзя ему терять столь огромные деньги. Русичу же я дам сопроводительное письмо к визирю шаха и отправлю с ним гонца с конвоем, который повезёт моё донесение. Таким образом, русич доберётся до ставки непобедимого шаха и без твоей помощи. Ты согласен, русич?

— Конечно! Езжай, друже, в Багдад и получи там награду.

Утром возле ворот завийи остановился скорый гонец с тремя воинами охраны. Все были рослые, крепкие, в кольчугах и шлемах, один из воинов держал пику с голубым флажком — знак особой важности сообщения. Хоробрит уложил сопроводительное письмо в походную сумку, попрощался с Таусеном и его сыном, вывел отдохнувшего Орлика и пустил его вскачь по широкой древней дороге, утоптанной и укатанной до звонкости, ибо не было в мире другой дороги, которая бы вынесла на своих земляных плечах за многие тысячелетия такое количество людей, животных, грузов, чем эта, связавшая со времён Адама Восточное Средиземноморье с Передней Азией. Именно по ней когда-то шли полчища воителей — бородатых урартцев, выносливых ассирийцев, мечтательных вавилонян, грозных парфян, сокрушительных мидийцев; грохотали по ней обозы Кира Завоевателя и Дария; тяжкой, уверенной поступью сотрясали её фаланги Александра Македонского, легионы Помпея Великого; мчалась здесь лёгкая конница арабов, перегоняли запасные табуны воины Тимура, двигались бесчисленные караваны купцов, толпы пленных, рабов, беженцев. Дорога убегала в солнечную даль, подобно бесконечному свитку ненаписанной книги истории страстей и пороков человечества.

Орлик был неутомим, белая пыль вздымалась под его копытами и разносилась ветром, оседая на кустах тамариска. Рядом мчался скакун гонца, следом поспешали воины охраны. Трепетал на пике голубой флажок, и ветер пел в разметавшихся гривах. Тебриз скоро исчез за дымкой горячего марева.

На коротких привалах персы одобрительно посматривали на Орлика глазами ценителей хороших лошадей.

— Ай, красавец! — восклицал гонец, и взгляд его туманился вожделением, ибо страсть к прекрасному скакуну сходна со страстью к женской красоте. — Продай его мне, русич!

Хоробрита не удивляла просьба, их было много, и он отвечал равнодушным отказом.

— Я дам за него сто золотых монет! — соблазнял перс.

— Нельзя, почтенный, расстаться с другом.

— Хорошо, сто пятьдесят монет!

Хоробрит не отозвался.

На следующем привале гонец вновь предложил продать Орлика. Получив отказ, он стал мрачен. Воины перешёптывались, враждебно поглядывая на несговорчивого чужеземца. Было ясно, что это люди грубые, обидчивые и вполне могут решиться ограбить одинокого спутника. Радость Хоробрита от того, что он возвращается на родину, увяла. Нетрудно предвидеть, что вскоре последует. В конце концов, персам легко оправдаться тем, что в пути на них напали разбойники и убили чужеземца. Разве такого не случается?

По мере того, как они углублялись в солончаковую пустыню и дорога становилась всё более безлюдной, решимость гонца завладеть скакуном явственнее отражалась на его лице.

Тогда Хоробрит попытался незаметно отстать от своих спутников. Но те остановились и грубо его окликнули. Их голоса были недобры, как у людей, старающихся неприязнью оправдать собственную подлость.

Однажды небольшой отряд поднялся на увал, заросший пожухлой травой. Хоробрит решительно придержал Орлика, слез с него и сделал вид, что подтягивает подпруги.

— Эй, русич! — обратился к нему гонец, и в голосе его прозвучала угроза. — Ты хочешь от нас сбежать? Смотри, вокруг много волков, а мы за тебя в ответе!

Откровенность его свидетельствовала, что он поторопится разделаться с чужеземцем в самое ближайшее время. Воины охраны засмеялись. Стиснув зубы, Хоробрит промолчал. Знает Бог, он не желал боя. Наконец он увидел то, что хотел. Несколько чёрных точек показались на горизонте и покатились по степи, стремительно догоняя отряд. Татары настигнут их на вечернем привале. Хоробрит вскочил в седло. Персы ничего не заметили, затеяв шуточную рубку. Разделившись на пары, они наскакивали друг на друга, не нанося удары, а лишь демонстрируя их. Надо признать, они были умелыми рубаками, но не таила их манера вести бой ничего неожиданного, того, что приводит врага в замешательство.

Мелкая полынь сизым туманом покрывала степь до самого края небесного шатра, и на всём пространстве редкими островками выделялись зелёные рощи. Белая дорога вилась между ними и впереди была пустынной. Гонец переглянулся со своей охраной, и тотчас двое воинов, как бы случайно приотстав, оказались за спиной Хоробрита. В ста шагах путь им пересекал овраг. Там они и постараются прикончить чужеземца.

Двое впереди, двое сзади. Наверное, это будет тысячный бой. И из каждого Хоробрит выходил победителем, оставляя после боя трупы. Сейчас он постарался приблизиться как можно ближе к гонцу. Тогда задние не решатся пустить стрелу или джерид, чтобы случайно не попасть в своего. За его спиной послышалось перешёптывание, шорох вынимаемого из ножен клинка. Пора. Хоробрит оглушительно свистнул и поднял Орлика на дыбы, выхватывая саблю. Персы оторопели, лошади их взвизгнули, прянули в стороны. Передние воины с похвальной быстротой оглянулись, схватившись за джериды. Но на столь близком расстоянии метательное копьё бесполезно. У одного из задних персов в руке был обнажённый клинок.

— Что случилось, русич? — сделал вид, что удивился, гонец.

Хоробрит вместо ответа показал на рощу, которую они недавно миновали. За ней по дороге ехало несколько всадников.

— Нас преследуют, — безразлично сообщил он.

— Кто преследует?

— Вон они. Их пятеро.

До оврага оставалось всего несколько шагов. Ещё мгновение — и Хоробриту было бы не спастись. Издалека трудно было увидеть, что за всадники приближаются к роще. На купцов не похожи, на гонцов тоже. Скорее всего, здешние жители или разбойники, а вероятнее, и то и другое. Чужаки скрылись за рощей, по на опушке не показались. Гонец утвердился в догадке, что их действительно преследуют, ибо простые путники ехали бы дальше, а не прятались. До ближнего селения ещё далеко, возможно, придётся схватиться с разбойниками. Пятеро против пятерых — это равный бой. Значит, русича убивать пока не стоит. Тем более что выглядит он воином.

Татары из рощи так и не появились. Ничего не оставалось, как продолжать путь.

В полдень набежала туча и пролился скоротечный летний дождь. В промытом небе ещё ярче засияло солнце, крохотные лужи своим сверканием слепили глаза. Ближе к вечеру гонец стал приподниматься в седле, ища ложбину с невыгоревшей травой, где можно было пустить на ночь лошадей. Преследователей не было видно. Куда они подевались — оставалось только гадать.

Скоро такая ложбина нашлась. От дороги её отделяли заросли тамариска — степного кустарника, оживлявшего унылость степи. Солнце уже закатывалось. Воины пустили лошадей пастись, развели костёр, проявив известную беспечность. Хоробрит расседлал Орлика, обтёр его, дал ячменя. После ужина гонец назначил одного из воинов часовым, наказав, чтобы тот прислушивался, не едет ли кто по дороге. Ночь выдалась звёздной, в степи царствовала тишина, навевая дремоту. Даже цикады не стрекотали. Лошади неподалёку мирно хрустели травой.

— Спи, русич! — сказал гонец Хоробриту. — Ты гость, спи спокойно всю ночь. А мы будем тебя охранять. — Он вынул свою саблю, потрогал пальцем жало, достал из походной сумки точильный камень и стал править лезвие.

Афанасий опустился на попону, не стал снимать с лука тетиву, уложил его рядом, чтобы тетива не отсырела, придвинул поближе тул со стрелами, в случае чего лук и тул можно было легко схватить одной рукой. В другой были два джерида. Он опустил голову на седло и удивительно быстро захрапел.

— Вах, уже спит! — шепнул один из воинов гонцу. — Пора его кончать!

— Подождём, — коротко отозвался тот.

Звёзды ниже придвинулись к земле, тёплая ночь, напоенная ароматом полыни, дышала сонным покоем, медленно двигался по своему извечному кругу небесный свод, неумолимо увлекая за собой миры, в глубинах которых вихрился неодолимый поток времени, в котором жизнь — всего лишь искра, мгновение, но эти искры вспыхивают и гаснут, освещая путь небесному своду, ибо только они мириадами своих мерцаний творят будущее и прошлое, а для вечности нет ни того ни другого. На какой-то миг Хоробрита осенили величавые мысли, которым так нужны покой и тишина, ему показалось, что нет в мире злобы и коварства, хитрости и алчности, что всё это страшный сон, но земля в мешочке на его груди шевелилась. Господи, молил он, не веря, что подобное возможно, Господи, пусть эти люди не сделают мне ничего дурного, и тогда эта тёплая ночь навсегда останется в моей памяти поистине прекрасной, божественной ночью!

Не получилось. Наточив саблю, гонец встал, потянулся, бросил прищуренный взгляд на лежащего в пяти шагах русича. Тот спал, вольно раскинувшись, беспечно посвистывая носом. Гонец крадучись стал приближаться к спящему, держа саблю в руке. Двое других воинов, привстав, следили за действиями старшего. Хоробрит напрягся, наблюдая из-за полузакрытых ресниц за гонцом, привычно высчитывая момент, когда нужно рвануться, избегая удара. Вот перс зашёл сбоку, чтобы легче было рубить, стал медленно приподнимать саблю, одновременно выпрямляясь и привставая на цыпочки, чтобы с надсадным кхаканьем взблеснуть молнией, обрушивая страшный удар, разом отделяющий голову от туловища. И опять время для Хоробрита замедлилось настолько, что подготовка перса показалась ему издевательски неспешной. Раздалось кхаканье. Сабля со свистом описала полукруг сверху вниз. Воины у костра возбуждённо ухнули и дружно захлопнули рты. Сабля ударилась о камень, разбрызгивая огненные искры. Русич исчез. А вместе с ним лук, колчан и джериды.

— Ва! — раздался изумлённый крик гонца.

— Ва! — разом взревели воины, вылетая из-за костра.

А из степи уже доносился стремительно приближающийся конский топот. На дороге что-то прокричал караульный и пустился к стану, проламываясь сквозь заросли. Персы отбежали от костра. В круг света костра, подобно чёрным птицам, влетели несколько всадников. Мелькнули стрелы, выпущенные из коротких татарских луков. Кто-то в темноте простонал. Свистнули несколько встречных стрел. Один из татар опрокинулся в седле. Второй прильнул к гриве своей лошади, кашляя кровью. Горячий скакун унёс его в ночную степь. Но остальные налетели на пеших персов. Начался короткий бой возле придорожных зарослей. Там свирепо кричали, храпели лошади, звенели клинки. Пока внимание персов и татар было отвлечено, Хоробрит схватил седло и попону. Орлик ждал его, прислушиваясь к шуму боя. Лошади персов продолжали пастись. Лишь изредка дрожь волнами пробегала по их крупам. Хоробрит успел оседлать Орлика и вскочить в седло, когда к костру вернулись двое. Это были татары — сутулый и второй воин, постарше.

Пришла пора действовать. Хоробрит поднял лук. Стрела попала в горло сутулому и опрокинула его. Лошадь захрапела и понесла мёртвого седока прочь от костра. Второй, не зная, откуда произошло нападение, счёл за лучшее спастись бегством. Хоробрит погнался за ним. Жеребец беглеца мчался огромными прыжками. Но Орлик настигал и не таких. Татарин на ходу выпустил две стрелы. Они не были прицельными и пролетели в стороне. Поняв, что ему не уйти, беглец остановил лошадь, повернулся лицом к преследователю, выхватил саблю.

Потянул по степи предутренний ветерок. Небо бледнело, и гасли звёзды.

— Брось оружие! — крикнул Хоробрит. — Я оставлю тебя в живых!

— Нет! — прохрипел тот, бросаясь на врага. — Слишком долго мы за тобой гонялись, русич! Один из нас должен умереть!

Сколько жарких схваток видела эта равнина, сколько крови впитала в себя сухая полынная земля, сколько костей, омытых дождями и иссушенных ветрами, разбросано по здешним дорогам — кто сосчитал? И кто скажет, сколько крови прольётся здесь ещё, сколько костей рассыплется в прах?

Забывчив человек. А прошлое уничтожимо.

Вражда столь же извечна, как извечно мужское соперничество. Татарин рубился с отчаянностью обречённого. Он знал грозную мощь противника и не обольщался надеждой. Лишь случай мог спасти его. И вот, кажется, удача улыбнулась ему. Жеребец Хоробрита споткнулся, попав ногой в нору. Хоробрита бросило вперёд, к гриве, его крутой затылок оказался перед глазами врага. Татарин присвистнул от радости и не замедлил обрушить на беззащитно белевшую шею свой клинок. Но Орлик отпрянул, спасая хозяина от неминуемой беды. Татарин взвыл от бешенства. Хоробритом владела ярость. Сколько раз он щадил противников, но ни один не пощадил его. Любая оплошность несёт в себе смерть. Сейчас он рубился как никогда в жизни. Мощный удар сверху. Лязг столкнувшихся сабель. Резкий поворот рукояти — привычный приём. Клинок врага, вывернувшись из негибкой напряжённой кисти, падает на землю. Татарин пригнулся к гриве скакуна и пустился прочь. Звёзды в небесной светлеющей вышине исчезали одна за другой, не успевшие погаснуть, продолжали всматриваться в степь, словно надеясь увидеть конец поединка. Татарин знал, что пощады ему не будет, гнал жеребца что было сил, нахлёстывая бешеной плёткой то справа, то слева. Приподнявшись на стременах, Афанасий занёс клинок.

Возвращаясь на стоянку, Хоробрит заметил, что возле костра сидит гонец, держась за раненое плечо, из-под пальцев его густо сочилась чёрная кровь.

— В моей сумке есть тряпица и баночка с мазью. Перевяжи меня! — попросил он, кривясь от боли.

Афанасий охотно исполнил просьбу. Гонец посидел с закрытыми глазами, баюкая раненую руку, глухо сказал:

— В такие мгновения не обманывают, русич. Я хотел тебя убить, чтобы отнять жеребца. Всевышний наказал нас за это. Прости меня. Остальных уже простил аллах. Они погибли в бою, а значит, попали в рай. Меня звать Фатих Албан.

— Албан? — удивился Афанасий, осматривая трупы. — Разве ты не перс?

— Нет. Моя родина Албания. Когда её захватил Мехмед-султан, я был мальчиком. Меня отдали в «аджеми-огланы» — это школы, где турки обучают чужеземных юношей, чтобы сделать из них воинов. Так я стал «ени чери», то есть янычаром. Но я затаил обиду на османов за то, что они разорили мою родину, и перебежал к Узуну Хасану, врагу османов. — Албан, опираясь на здоровую руку, поднялся с земли, пошатнулся. — Надо поймать лошадей, русич, взять оружие и уезжать. Скоро сюда прилетят стервятники и прибегут шакалы.

Афанасий собрал шестерых лошадей, остальные убежали, снял с убитых оружие, походные сумки, привязал коней поводьями, помог Албану сесть на его лошадь, и они тронулись в путь. Восемь трупов остались лежать в степи. Албан сказал, что души убитых уже на небесах, а тела Богу безразличны.

— Пусть они пойдут на корм диким зверям-падальщикам, — равнодушно сказал он. — По крайней мере, от них будет хоть какая-то польза. Много они в своей жизни нагрешили, хоть и считались правоверными. Плохие люди.

Суждение Албана удивило Афанасия, он спросил, мусульманин ли гонец.

— Обрезанный, — столь же безразлично отозвался тот. — В аджеми-огланы нас принудили стать мусульманами. Двое из наших постарше не отказались от христианства, днём молились, как правоверные, в мечети, а вечером просили у Христа прощение за отступничество. Кто-то их выдал. Обоих посадили на кол для устрашения остальных. Если бы ты видел, русич, как они корчились и плакали кровавыми слезами! С того времени сердце моё выжжено злобой к людям. Когда увидел тебя, решил, что ты такой, как и все. Среди нас не найдётся воина, который не захотел бы ограбить одинокого путника. Откровенно скажу, русич, я никогда не испытывал жалости и не стал бы перевязывать раны своему врагу! Родился ли я таким, или меня к этому вынудила жизнь — не знаю. Хотя часто задумывался над этим. — Албан говорил отрывисто, зло, как о давно наболевшем, возможно даже стыдясь своих мыслей.

После этого он замолчал и не произнёс больше ни слова. Лишь на загорелом недобром лице его вспухали и опадали желваки.

Так они ехали по полынной степи с увала на увал. Солнце всё ярче разгоралось в белёсом небе, перепархивали с куста на куст стайки бурых птичек. В ослепительной голубизне пел жаворонок.

Ближе к вечеру они увидели густое облако пыли, затмившее всю западную часть горизонта, стал доноситься неслитный шум, скрин арб, ржание лошадей, лай собак. Отдельные всадники скакали вдоль края тучи. Несколько верховых, заметив Афанасия и Албана, помчались к ним. Это были воины. Передний держал пику, на которой покачивался конский хвост.

— Сотник ставки скачет, — вглядевшись, определил Албан. — Ха, скорый гонец Узуна Хасана тоже не из простых воинов! — Он приосанился, поправил баранью шапку, перевязанную голубой лентой, поднял здоровой рукой пику с голубым флажком.

Увидев, кто перед ними, чужаки сдержали лошадей. Передний воин, стройный, статный сотник, почтительно поздоровался:

— Ассалом алейкюм, мир вам!

У него на бараньей шапке красовалась жёлтая лента.

— Далеко ли путь держите, почтенные? — спросил сотник.

— Мира и вам! — важно поздоровался Албан. — Хорошо, что вы подъехали. Где сейчас ставка хранителя истины Узуна Хасана, да будет полон сиянием его взор? У меня срочное донесение!

— Почему вы без охраны, почтенный гонец? — удивлённо спросил сотник.

— На нас напали. Охрана погибла. Мы убили пятнадцать разбойников. Я ранен в плечо, — отрывисто и громко сообщил Албан, становясь прежним — заносчивым и хвастливым.

— Велик аллах! — откликнулся сотник. — Ставка нашего государя в пяти фарсахах[188] на север, — он показал плёткой. — Езжайте прямо, вас встретит застава. Не нужна ли вам помощь?

Албан отказался от сопровождения. Сотник оценивающе оглядел лошадей с пустыми сёдлами, которых вёл Афанасий, спросил, не продаст ли гонец коней.

— Сколько дашь за каждую? — деловито спросил Албан.

— По тридцать.

— Мало, почтенный.

— Тридцать пять. Это красная цена.

— Сорок.

— Накину ещё две монеты.

— Скину одну.

— По рукам!

Они хлопнули ладонь об ладонь в знак заключения сделки. Сотник вынул мешочек с деньгами, отсчитал названную сумму. Албан, довольный, пересыпал деньги в свой кошель. Лошади стоили дороже, но достались Албану даром. Сотник поскакал к своему обозу. Албан вдруг плюнул вслед уехавшим, передразнил:

— Накину две, скину одну... Тут, русич, все вор на воре! Ни одного честного человека! Только и норовят кого-нибудь обмануть.

Но с Афанасием он и не подумал делиться. Впрочем, тот и не настаивал. На чужой беде не разбогатеешь.

Когда солнце закатывалось за горизонт, путники увидели огромный стан. Там золотились в закатных лучах шатры, пестрели походные палатки, передвигались конные отряды.

Передовая застава встретила их в степи и проводила в ставку. Следующие заставы пропускали их, как только замечали пику с голубым флажком. Скорых гонцов нельзя задерживать. Шёлковый шатёр повелителя Ирана стоял в окружении шатров вельмож, перед которыми располагалась сплошная цепь отборных воинов, острые лезвия копий блестели на солнце. Начальником охраны оказался тот самый богатырь, который боролся с Таусеном.

Он лично проводил гонца и Афанасия к советнику шаха. Величественный старец с лицом мудреца, поглаживая широкую серебряную бороду, расспросил гонца, прочитал письмо управителя дворца и, с интересом окинув взглядом Афанасия, спросил, словно не веря своим глазам:

— Так ты русич?

— Да, великий визирь.

— Давно ли ты из Русии?

— Скоро будет пять лет.

— Неужели ты так долго добирался к нам? И зачем?

— Я привёз письмо моего государя славному шаху Персии.

Афанасий вынул письмо, которое сумел-таки сберечь, подал визирю.

Тот внимательно рассмотрел печать государя Ивана, роспись его, сказал, что повелитель Ирана готов заключить с Русью союз и при ставке сейчас имеются два переводчика, знающие русский язык. Кстати, он сейчас их и проверит.

Одним переводчиком оказался бывший шемаханский купец, много раз бывавший с товарами в Москве. Другой — кудрявый чёрный грек из Крыма, выучивший русский язык у полонянок. Визирь велел им сделать переводы письма. Когда оба выполнили, каждый отдельно, работу, визирь сравнил переводы с тем, что содержался в письме, и остался доволен, заметив Афанасию:

— Теперь я убедился, что твой государь действительно ищет дружбы с моим повелителем. Ваши переводчики превосходны. В таких делах нельзя допускать небрежности. Сейчас тебя отведут в гостевую палату, отдохни, вечером я пришлю за тобой.

Чёрный молчаливый слуга-эфиоп отвёл Афанасия в большую палатку, принёс поднос с едой. Насытившись, Афанасий лёг на тюфяк и уснул мёртвым сном.

Вечером его вновь отвели к визирю. Величавый старик был не один. Трое важных вельмож сидели рядом с ним. Визирь сказал, что шах ждёт приезда русского посла, поэтому удивительно, каким образом письмо государя Руси оказалось у купца. Афанасий объяснил. Визиря удовлетворил ответ, он заметил, что проезд посольств по землям, где проходят военные действия, и на самом деле затруднён.

— Значит, ты был в Индии? Говорят, там идёт война между Бахманидским султанатом и Виджаянагаром?

— Война закончилась, великий визирь. Махараджа Вирупакша отстоял свои владения. За это султан Мухаммед-шах отрубил голову Махмуду Гавану и назначил на его место Малика Хасана.

Вельможи переглянулись, о чём-то тихо переговорили. Один из них обратился к Афанасию:

— Давно ли ты из Индии?

— Около четырёх месяцев.

— При тебе в Бидаре было спокойно?

— Не совсем. Хотя можно сказать и так.

— Сегодня мы получили донесение, что Малик Хасан убит, вместо него Касим Берид-шах. Ты его не знаешь?

— Впервые слышу.

— Этот Касим Берид-шах объявил себя правителем. Мухаммед-шах сбежал из столицы. Сын Малика Хасана стал раджой независимого государства Телинганы. Другие провинции тоже хотят самостоятельности. В Бидаре творится что-то непонятное. Наш могучий шах очень хотел бы узнать подробности.

Афанасий ответил, что будет рад сообщить о том, что видел. И подумал: кроме, разве, того, о чём рассказывать нельзя. Удалось ли Кабиру и оружейнику Вараручи совершить задуманное? Скорее всего — нет. Либо восстание подавлено, либо они опоздали. В противном случае о нём упомянули бы в донесении. Видать, и у Узуна Хасана там есть проведчики.

Вернувшись в гостевой шатёр, Афанасий обнаружил, что его походную сумку проверяли. Ну что ж, подобную возможность он предусмотрел, в его записях нет ничего, что навело бы на догадку, кто он на самом деле. Правда, о войске Мухаммед-шаха он упомянул подробно, но тут же описал выезд султана, сколько коней вели, сколько женщин следовало за повелителем, какие украшения были на вельможах, словом, записи можно принять за впечатления человека, поражённого увиденным. Не более того. У Хоробрита мелькнула догадка, что, возможно, его проверяли не люди Узуна Хасана, а кто-то другой. Но кто из посторонних может проникнуть за сплошную цепь охраны?

Утром его привели к большому золотистому шатру, окружённому рослыми воинами в доспехах. Один из них тщательно обыскал Хоробрита, вынул клинок, засапожный нож. С того времени, как серб Милош Кобилич убил турецкого султана Мурада отравленным ножом, спрятанным в рукаве[189], все государи принимают меры предосторожности.

Узун Хасан принял Афанасия, прохаживаясь по шатру, который мог бы вместить тысячу человек. Золотистое сияние, исходящее от стен, придавало огромному помещению особое очарование. Толстые ковры заглушали шаги владыки Персии, и казалось, что он парит над землёй в золотом ореоле. Но и без этого впечатление о нём у Афанасия сложилось благоприятное, чувствовалось, что этот человек одарён величием души, свойственным истинным властителям, исполненным великодушия и государственного ума.

Султан был высок, худощав, подвижен, выражение смуглого лица постоянно менялось, видимо, в ярости он легко переходил границы и мог быть опасен. Он остановился перед Афанасием, проницательно вгляделся в него, задумчиво сказал, как бы утверждая:

— Ты воин.

Афанасий промолчал. Узун Хасан продолжил столь же задумчиво и неспешно:

— И не просто воин. Под обличьем купцов нередко скрываются разведчики. Ты отлично говоришь на тюркском языке и соответствуешь приметам, которые разослал астраханский султан Касим. — Он щёлкнул пальцами: — Эй, писец, прочти-ка приметы человека, которого просит задержать султан Касим!

Писец, стоявший возле входа, извлёк бумагу, громко произнёс:

— «Во имя аллаха милостивого и милосердного! Прошу отмеченного всяческими благодатями брата моего стойкого в справедливости шаха Узуна Хасана, да будет с ним мир и всяческое благополучие, задержать русича Афоньку сына Никитина по прозвищу Хоробрит, совершившего величайшее зло, противное божественным установлениям, убившего моего сына, наполнившего горем моё сердце, напоившего нас мученическим шербетом.

А приметы русича таковы: выдаёт себя за купца, но товару не имеет; лет от роду 35, среднего роста, увёртлив, силён, крепок биться на сабле и кулаках, вельми обучен воинскому ремеслу, многим языкам горазд, а такоже грамоте.

Особливые приметы: голубоглаз, волосом прям, рус; на лбу в треть ширины шрам, половина мизинца на левой руке отсутствует. Награда задержавшему русича — золотая чаша, наполненная золотыми монетами».

— Покажи левую руку! — потребовал Узун Хасан.

Мизинец и на самом деле был изувечен в схватке со степными разбойниками, когда отбивали русский полон за Тулой. Вызнали-таки проведчики Касима.

— Значит, ты и есть знаменитый убийца? — с любопытством спросил Узун Хасан. — Как же тебе удалось убить царевича?

— Султан Касим напал на наши суда и пограбил их. Он сам поступил как тать. Убил наших купцов. Я отомстил ему. В схватке, повелитель, не ведаешь, кто перед тобой — царевич или простой воин. Рассуди по справедливости!

Узун Хасан опять стал прохаживаться по коврам. Было видно, что он не склонен принимать опрометчивых решений. Остановившись, он спросил:

— Ты жил в Бидаре, когда отрубили голову Махмуду Гавану?

— Да, повелитель, султан Мухаммед — шах не понял, что великий визирь — благородный человек и охранитель его престола. Поэтому враги шаха всячески старались устранить Махмуда Гавана. Особенно старался Малик Хасан, даже составил подложное письмо, где не было ни слова правды... — Афанасий подробно рассказал о том, что произошло в Бидаре, умолчав лишь о краже драгоценностей из сокровищницы визиря и о замыслах Кабира.

Выслушав, Узун Хасан заключил:

— Султан оказался слишком глуп и самонадеян. Из-за этого и потерял царство. Мой визирь говорил, что ты разбираешься в драгоценных камнях?

— Видел я, повелитель, много яхонтов, сердоликов, гранатов, жемчугов, изумрудов.

— Во сколько ты оценишь вот этот балас? — Шах, подойдя к низенькому лакированному столику, вынул из серебряной шкатулки огромный рубин с мелкой вязью арабских букв по краю. Камень был великолепен, и в золотистом сиянии вспыхнул, засверкал множеством граней, словно голубое пламя, испускающее искрящие лучи, от которых слепило взор. Велика власть красоты! В ней есть некая божественная сила, завораживающая, первозданная. Афанасий благоговейно вернул драгоценный камень Узуну Хасану.

— Если бы я, повелитель, назвал его цену, а этот камень имел бы голос, то он спросил бы меня, встречал ли я нечто подобное? И я вынужден был бы ответить, что не встречал. Тогда бы он спросил, почему же я пытаюсь оценить то, что не с чем сравнивать? Может быть, этот балас стоит целого города!

Афанасий грубо польстил шаху. Явно удовлетворённый ответом, тот бережно уложил рубин в шкатулку.

— Ну что ж, русич, я верю тебе. Султан Касим поступил с вами несправедливо. И твоя месть вполне оправданна. Об этом случае я знаю. Ты не солгал и в малом. А потому отпускаю тебя с миром. Посольства вашего тебе ждать не нужно. Когда оно прибудет — неизвестно. А я скоро пойду на Сивас. Письма с тобой вашему государю передавать, пожалуй, не стоит, у моего врага турецкого султана Махмеда слишком много проведчиков.

Говоря так, Узун Хасан словно в воду глядел.

«И яз из орды пошёл къ Арцицпну (Арзинджан), а из Рыцана пошёл есми въ Трепизонъ. И въ Трепизон же приидох на Покровъ святыя Богородица и приснодЂвыя Мария и бых же въ Трипизоне 5 дни. И на корабль приидох и сговорихъ о налонЂ датъ золотой от своеа головы до Кафы, а золото есми взял на харчъ, а дати в Кафъ. А въ Трепизоне же ми шубашь[190] да паша[191] много зла ми учиниша, хламъ мой всъ к соби взнесли в город на гору, да обыскали всё. А обыскываютъ грамотъ, что семи пришёл из орды Асанбега...»

Ищейки султана Махмеда всё-таки приметили русича. Возможно, что соглядатаем турок был тот самый переводчик — крымский грек, который делал перевод письма Ивана, уж слишком настороженно, с любопытством посматривал он на Афанасия, да и проверить содержимое тетрадей чужеземца ему, знающему язык московитов, было сподручнее. Но подозрение — не доказательство, а проверить его не оказалось времени. Афанасию пришлось встречаться со многими людьми ради сведений, которых он упорно добивался, распростившись с большей частью монет — его долей из сокровищ Малика Хасана. И теперь знал много. Приближённые властителей всегда алчны, но алчность, ставшая мерилом поведения, есть верный признак неустойчивости престола. Равно и государства. Особенно показательна в этом отношении была встреча Афанасия с начальником охраны ставки, кунаком Таусена, который, получив от русича сто монет, проникся полным доверием к кунаку своего кунака. И подтвердил сведения, которые Хоробрит знал от других: у шаха Персии всего лишь двести тысяч войска вместе с резервами, в то время как у турок в полтора раза больше без резервов. Более того, турки-османы воинственны и умелы.

— Знает ли об этом Узун Хасан? — спросил Хоробрит.

Бывший пехлеван лишь гулко вздохнул, и ответ его почти совпал с тем, что сказал однажды Махмуд Гаван.

— Видишь ли, русич, воля Узуна Хасана ничего изменить не может. Если бы он не нападал, то вынужден был бы защищаться. А это намного, хуже, ибо тогда нападали бы турки. Поэтому для Узуна Хасана сейчас нет разницы, насколько армия Мохмеда превосходит его войско. Ну, а об остальном умный человек догадается и сам! — Грузный богатырь по-мальчишески лукаво подмигнул Хоробриту.

Догадаться было нетрудно. На десятый день пребывания Хоробрита в ставке Узун Хасан направил двадцатитысячную конницу одного из своих полководцев, Омара на Эрзиндан, с тем чтобы после Омар повернул на Трапезунд и отвлёк армию турок от главных сил Узуна Хасана, которые вскоре должны были выступить и через Сивас устремиться на город Токат — в самое сердце Малой Азии. Афанасий в должной мере оценил блестящий замысел властителя персов, но был убеждён, что хода войны отчаянный манёвр изменить уже не сможет.

Больше в ставке ему делать было нечего, и он покинул её с конницей Омара. Ехал задумчивым, хотя душа и рвалась вперёд; но самого себя не обгонишь.

Итак, пять лет провёл он на беспокойном, многолюдном, жарком юге, и результат его долгих странствий превзошёл все ожидания. Государь и князь Семён получат сведения, ценность которых поистине огромна. Ни одно посольство не в силах выполнить того, что сделал он, одинокий проведчик.

Что дальше? Нельзя не задать себе этого вопроса. Он привык к одиночеству, привык к безымянности, привык к скитаниям. И в то же время усталость копилась в душе и хотелось покоя, оглушающей тишины, вечернего заката над лугом.

Видимо, его приметы были уже известны и в Трабзоне. Стражи окружили его, когда он въезжал в городские ворота. Вначале Хоробрит решил, что схвачен по приметам, которые разослал султан Касим. Но оказалось не то. Коренастый бритоголовый су-башь немедленно повёл его на гору, в Верхнюю крепость, где находился паша. В крепости его тщательно обыскали, отобрали оружие, деньги, мешочек с землёй, тетради, вынули даже стельки из сапог. Потом привели к пожилому паше, и тот спросил, где грамота.

— У меня никакой грамоты нет, — удивился Хоробрит.

— Ты был в ставке нашего врага Узуна Хасана?

— Был, господин.

— Что там делал? Только не говори, что забрёл туда случайно.

— Я приехал вместе с гонцом. Так безопаснее. А в ставке дождался, когда конница Омара пойдёт на Трапезунд. Я один, и меня каждый может обидеть.

— Говоришь, ехал с конницей Омар-бея? Зачем она шла на Трапезунд? — насторожился паша.

Обманывать не имело смысла, ибо в пути они были долго, и в это время Узун Хасан наверняка уже подходил к Сивасу. Хоробрит объяснил, почему Омар оказался возле Трапезунда, а затем начал медленный отход к востоку. Наместник султана так и подскочил в кресле.

— Скорых гонцов ко мне! — взревел было он, но спохватился, спросил, чем русич может подтвердить свои слова.

Поистине, судьба оказалась благосклонной к Афанасию. Именно в это время в комнату вбежал су-башь и подобострастно прошептал паше, что привезли пленного перса. Паша приказал ввести пленного и, зловеще улыбаясь, обратился к Афанасию:

— Сейчас мы проверим, насколько ты оказался правдивым!

Пленника уже успели раздеть и избить, посеревшее от страха лицо его было окровавлено, один глаз заплыл, на обнажённом до пояса смуглом теле запеклись несколько ножевых порезов.

— Я всё скажу, клянусь Кораном, только не убивайте меня, я такой же мусульманин, как и вы... — заторопился пленный, с трудом выталкивая через разбитые губы слова. — Я десятник из конницы Омар-бея. Звать Коллоксай. У Омар-бея двадцать тысяч конницы, обоза нет. Сначала мы шли на Эрзинджан, потом повернули на Трапезунд, но почему-то отступили. Причины я не знаю. Я всё скажу, что вы хотите знать... я мусульманин...

— Куда вы отступили?

— Пошли на восток, к Армении.

Словом, пленник Коллоксай подтвердил всё сказанное Афанасием. Паша спросил, видел ли он в войске Омар-бея вот этого человека, и показал на Афанасия. Пленник взглянул на проведчика, и глаза его расширились от удивления.

— Видел, господин! Он ехал вместе с нами. Но он не воин, он — чужеземец. Говорили, что он возвращается из Индии на Русь!

Когда перса увели, наместник султана значительно подобрел.

— Что ты делал в Индии?

— Я купец, господин, хотел узнать, чем торгуют в тамошних землях, какие цены на товары, что пользуется спросом из наших товаров, какую прибыль можно получить. Купцу много следует знать, господин, чтобы не оказаться в убытке.

— Что за землю ты вёз в мешочке?

— Это земля моей родины, господин. Чтобы не чувствовать себя одиноким.

Стареющий паша удивлённо поцокал языком.

— Вы, русичи, странные люди. Неужели можно тосковать по северу, где зимой столь холодно, что нельзя выйти на улицу и нужно постоянно топить жилье, которое вы называете ис-ба.

— Каждому своя родина мила, господин.

Вновь явился су-башь, пыхтя от усердия, нёс тетради Афанасия. Доложил, что в тетрадях переводчик не нашёл ничего, кроме записей о товарах, расстояниях между городами в Персии и в Индии, описания обычаев народов и другого, что указывает на то, что русич торговый человек. Никаких других писем или грамот не оказалось. Наместник султана благосклонно кивнул.

— Очень хорошо. Видно, что этот человек безобиден. Верните ему его записи. Да. Мешочек с землёй тоже отдайте. Пусть привезёт на свою родину и высыпет возле ис-бы. — Паша скучающе зевнул.

У Афанасия су-баши отобрал все деньги, оружие и самое главное достояние — Орлика. Спорить и шуметь было так же бесполезно, как биться головой о крепостную стену.

— Иди и радуйся, что тебя отпустили живым! — недобро ухмыляясь, ответствовал начальник охраны Трабзона. — Если станешь возмущаться, посажу на кол! — Но всё-таки вынул один золотой, бросил русичу. — Бери.

Сдержавшись, Афанасий побрёл в порт. Ему не дали даже попрощаться с верным другом.

В порту у первого встречного он спросил, есть ли здесь русские люди. Тот ответил, что русских нет, но хозяин портовой харчевни, грек по имени Сократ, дружит с московитскими купцами, которые живут в Кафе, и показал, где харчевня.

В дымной харчевне Афанасий поговорил с хозяином. У того было умное, приветливое лицо и огромный шишковатый лоб. Выслушав Афанасия, он посочувствовал ему, но заметил:

— Тебе повезло, русич, что не посадили на кол, а отвели к паше. О деньгах не жалей, ты молод, наживёшь ещё. Жеребца жаль, видно, что ты его любил. Мы христиане и должны помогать друг другу. В Кафе живёт русский купец Гридя Жук. Я должен ему золотой. У тебя один есть, вот второй. Возьми. Отдашь Гриде. Здешние корабельщики берут плату за проезд до Крыма один золотой. Второй тебе на питание. Хватит на месяц. Желаю тебе вернуться на родину! Прощай!

«Божиею милостью приидохъ до третьаго моря до Чермнаго, а парьсьйским языкомъ дория Стимъбольскаа. Идох же по морю вЂтромъ пять дни и доидох до Вонады[192], и ту нас стрЂтилъ великый вЂтръ полунощь и взъврати нас къ Трипизону, и стояли есмя въ ПлатанЂ[193] 15 дни, вЂтру велику и злу бывшу. Ис Платаны есмя пошли на море двожды и вЂтръ нас стрЂчаеть злы, не дасть намъ по морю ходити. Олло акъ, олло худо перводегерь (Боже истинный, Боже, Боже покровитель!), развЂе бо того иного бога не знаем. И море же преидохъ, да занесе нас сы къ Балыкаее[194], а оттудова Тъкъръзофу[195], и ту стоали есмя 5 дни. Божиею милостью приидох в КафЂ за 9 дни до Филипова заговейна[196]. Олло перводигырь! (Бог творец!)

Милостию же божиею преидох же три моря. Дигырь худо доно, олло перводигирь доно. Аминь! Смилна рахмамъ рагымъ. Олло акберь, акши худо, илелло акши ходо. Иса рухолло, ааликсолом. Олло акаберь. А илягяиля илл елло. Олло перводигерь. Ахамду лилло, шукуръ худо афатад. Бисмилнаги рахмам ррагым. Хуво мугу лези, ля иляга ильля гуя алимул гяиби ва шагадити. Хуа рахману рагыму, хуво могу лязы. Ля иляга ильля хуя. Альмелику, алакудосу, асалому, альмумину, альмугамину, альазизу, альчебару, альмутаканъбиру, альхалику, альбаршоу, альмусавирю, алькафару, алькахару, альвахаду, альрязаку, альфатагу, пльалиму, алькабизу, альбасуту, альхафнзу, алъррафию, альмавифу, альмузилю, альсемию, альвасирю, альакаму, альадьюлю, альлятуфу». (Остальное Бог знает, Бог — покровитель ведает. Аминь. Во имя Господа милостивого, милосердного. Бог велик. Нет Бога, коме Господа. Боже благий, Господи благий. Иисус дух Божий, мир тебе. Господь промыслитель. Хвала Господу, благодарение Богу всепобеждающему. Во имя Бога милостивого, милосердного. Он Бог, кроме которого нет Бога, знающий всё тайное и явное. Он милостивый, милосердный. Он не имеет себе подобных. Нет Бога кроме Господа. Он царь, святость, мир, хранитель, оценивающий добро и зло, всемогущий, исцеляющий, возвеличивающий, творец, создатель, изобразитель, он разрешитель грехов, каратель, разрешающий все затруднения, питающий, победоносный, всесведущий, карающий, исправляющий, сохраняющий, возвышающий, прощающий, низвергающий, всеслышащий, всевидящий, правый, справедливый, благий)[197]».

На этом Афанасий закончил свои записи, подождал, пока высохнут чернила и закрыл тетрадь. Всё. Он выполнил то, что замыслил.