Хорошие девочки получают все

31 Кирби Lei ha sbagliato numero (Вы ошиблись номером)

Терпеть не могу будильники. Правда. Какая идиотка могла додуматься поставить будильник на шесть утра в праздничный день?

Идиотка, желающая на две недели поехать в Италию. С трудом привожу себя в вертикальное положение и принюхиваюсь, надеясь уловить запах свежесваренного кофе. Но чувствую лишь душок несвежего тунца и майонеза, который, кажется, тоже испортился. Скверно.

Вот какова награда за работу над новым романом, затянувшуюся далеко за полночь. Роман «Хорошие девочки не получают ничего» продвигается поистине неистовыми темпами, но я предвижу, что застряну на четвертой главе, если не сделаю осаждаемую, неприятностями главную героиню менее карикатурной. Ник то ее не понимает: босс плохо с ней обращается, коллеги подсиживают и так далее, бла-бла-бла.

Подумаешь! Нужно сделать ее более объемной и реалистичной, иначе никто, за исключением отца Джули или его и без того перегруженного агента, не дочитает до четвертой главы.

С гигантским зевком хватаю тарелку с остатками ночного пиршества, сую ноги в тапки и направляюсь на кухню. Наверное, забыла запрограммировать кофеварку. Ненавижу, когда так получается.

К счастью, сегодня можно пойти на работу в каком-нибудь балахоне и старых джинсах. Там никого не будет… кроме Бэннинга. Внезапно вспоминаю странное сообщение на автоответчике, которое мой шеф оставил в пятницу вечером.

Да, он там будет. Но с какой стати я должна для него наряжаться? Даже в душ не пойду. И причесываться не буду. У меня к Бэннингу никакого романтического интереса.

Хотя, естественно, при этом совсем не обязательно плохо пахнуть. И почему бы не нанести на губы немного блеска? К тому же нужно тщательно чистить зубы, потому что, как пишут в «Нью-Йорк тайме», кариес приводит к болезни сердца, и… Да кого я хочу обмануть? Конечно, я хочу выглядеть привлекательно, даже если не собираюсь начинать роман с Бэннингом.

Через полтора часа, приняв душ, высушив голову феном и изрядно прихорошившись, я наконец готова выйти из дому. Но на мне джинсы и спортивная кофта, даже не сомневайтесь. И вообще – кто такой этот Бэннинг?

Мозги закипают.

Какой надо быть дурой, чтобы позволить новым работникам начать работу со вторника?

«Кирби, это национальный праздник».

Да, и Мартин Лютер Кинг заслужил праздник в свою честь. Вот кто был по-настоящему хорошим человеком, вежливым, с твердым характером. Почему в наши дни так мало подобных мужчин?

Опускаю голову на руки и издаю тихий стон – от несправедливости жизни и от вида лежащих на столе переговоров четырнадцати стопок бумаг, которые мне предстоит обработать. Когда приходится покидать собственный кабинет, чтобы найти стол побольше, то понимаешь, что подходит лишь тот, за которым обычно сидят двенадцать человек, – это, знаете ли, совсем не здорово.

Опять стон.

– Да, вид нашей продукции и меня иногда заставляет стонать и думать при этом: «Зачем только я согласился работать в компании, выпускающей шарики «бен-ва»?» – Бэннинг слишком весел для человека, вынужденного работать в праздничный день.

Не оборачиваюсь. Может, он уйдет, если я не буду смотреть на него.

Тот выдвигает кресло, стоящее рядом со мной, и плюхается в него.

– В чем дело? Разработка рекламной стратегии для надувных женщин навевает на тебя грусть?

Поднимаю голову и злобно сверкаю глазами.

– Спасибо, у меня все в полном порядке. И кстати, мистер Главный Исполнительный Директор, вам следовало бы знать, что наша фирма не выпускает надувных женщин.

Он смеется:

– Да, точно. Забыл. У нас все делается со вкусом. Например, съедобные трусики со вкусом сахарной ваты. Неужели это подходящий вкус для белья? – Бэннинг качает головой, будто размышляя над важной проблемой. – Философия вкуса съедобных трусиков – это чрезвычайно важный вопрос, Кирби. Неужели мы до сих пор не выпустили по этому поводу пресс-релиз?

И я не могу удержаться от смеха:

– Философия вкуса съедобных трусиков? А как насчет дзэн-вибраторов: если «Александра Великого» включить в безлюдном лесу, будет ли он вибрировать?

Бэннинг едва не лопается от смеха.

– Дао зажимов для сосков!

– Теология согревающей смазки! – Теперь мы оба громко хохочем.

– Астрология стимуляторов клитора!

– Па… Стой, ты сказал «клитор»? Палеонтология садомазохизма! – Я хватаюсь за живот.

Он немного краснеет, но делает вид, что не замечает моего вопроса.

– Нет, так не пойдет. Палеонтология? Ты можешь п-представить себе д-динозавра в цепях и коже? «М-миссис С-Стегозавриха, н-накажите меня, п-пожалуйста!»

Мы смотрим друг другу в глаза, на мгновение потеряв дар речи, и начинаем хохотать во все горло, едва на падая друг на друга. Бэннинг удерживает меня за плечи, а я смотрю на него, продолжая смеяться.

Внезапно смех прекращается. У меня перехватывает дыхание, и кажется, что температура воздуха в комнате подскочила до ста градусов по Фаренгейту. Никогда раньше не замечала, какие зеленые у него глаза. Не могу удержаться, чтобы не дотронуться до его волос. Протягиваю руку и касаюсь, сначала легонько. Затем взгляд Бэннинга прибавляет мне смелости, и мои пальцы глубже погружаются в его шевелюру – волосы оказываются такими же мягкими, шелковистыми и приятными, как я представляла. То есть я, конечно, не думала о его волосах, но если бы…

А затем он целует меня.

Я чувствую жар, и дрожь, и плен, и свободу, и все это одновременно. Я боюсь, я в беде, в изумлении, я тону!

И целую его в ответ.

Я не могу. Мы не можем, мы не должны! Но мне так хочется… Хочется, хочется…

Бэннинг отстраняется и пристально смотрит на меня, и у него такой вид, будто грузовик, внезапно сбивший меня прямо здесь, в конференц-зале, переехал и его тоже. А потом он говорит:

– Я не могу. Я хочу, но мы не должны. Не сейчас, не здесь. Мы не можем.

И он вновь крепко целует меня, и все мое существо взрывается в пламенном фейерверке. И кому, скажите на милость, нужны эти зажимы для сосков? Дурацкое изделие… О Боже, я дрожу, дрожу, я вся охвачена пламенем – и вдруг замерзаю, когда Бэннинг опять отстраняется и встает, тяжело дыша и сжигая меня глазами, как лазером. С таким напором он обычно смотрит лишь на самых непокорных членов совета директоров.

– Нет, не сейчас, – повторяет он. – Но мы сделаем это. Ты окончательно заставила меня решиться. У нас все будет.

Я удивленно смотрю на него:

– Что у нас будет? И к тому же – разве я не имею права высказать свое мнение по этому вопросу?

Бэннинг улыбается, медленно и угрожающе, и вдруг протягивает руку, чтобы коснуться пальцем моих губ.

– Да, несомненно. Обязательно будет.

Он уходит, а я таращусь ему вслед как дура, прижав пальцы к губам, и думаю: что, черт побери, здесь произошло? И когда же произойдет снова?

– Представьте, какой нужно быть идиоткой, чтобы целоваться с начальником в конференц-зале! – Как вы, наверное, уже поняли, «идиотка» – это тема сегодняшнего дня.

Может, завтра я выберу объект поприятнее, например щеночка. Или цветок. Окидываю невидящим взглядом кабинет своего психотерапевта… тьфу, то есть консультанта по профориентации, толком не замечая ничего вокруг. Впрочем, это не создает проблем, ведь обстановка здесь совершенно бесцветная. Я однажды упомянула об этом, а он ответил, что помещение должно быть нейтральным и создавать успокаивающую атмосферу, потому что прорабатываемые в его стенах эмоции, как правило, спокойствием не отличаются. С точки зрения психиатрии в этом, наверное, есть здравый смысл.

Доктор Уоллес смотрит на меня, сжимая обеими руками кружку с дымящимся кофе. Я часто думаю: интересно, чувствует ли он потребность сжимать руками предметы во время бесед с другими пациентами? Ой, то есть – с клиентами. Или только я довожу его до такого состояния?

– Полагаю, данный вопрос не является риторическим?

– Не совсем, – бурчу я.

– Что случилось? И на каком основании вы считаете себя идиоткой? – Он опускает кружку на стол, между нами, и обращает на меня лукавый взгляд, в котором можно прочесть: «Я же ваш психоаналитик, поэтому намерен задать множество вопросов».

– Нельзя плевать в колодец, из которого пьешь. Все служебные романы кончаются плохо, и расхлебывать последствия почти всегда приходится женщине. Особенно если он босс, а я лишь ишачу на компанию.

Доктор Уоллес улыбается:

– Кирби, он, может быть, и ваш босс, но я не могу представить себе ситуации, в которой к вам был бы применим термин «ишачить». Вы испытываете какие-нибудь чувства к нему?

Вздыхаю:

– Я не хочу испытывать к нему никаких чувств. Я вообще ни к кому не хочу испытывать чувств. Последний парень, к которому я что-то чувствовала, растоптал мое сердце.

– Ах да. Дэниел.

– Нет, если уж говорите о нем, то назовите его правильно.

Теперь его черед вздохнуть:

– Хорошо. Хитрая сволочь Дэниел. Но вам не кажется, что пора идти дальше?

– Это будет трудно, если он не перестанет меня преследовать, – бормочу я.

– Что? Что значит – преследовать? – Он наклоняется в мою сторону, и улыбка сходит с его лица.

Я рассказываю о телефонных звонках, о том, как Дэниел выслеживал меня у конференц-центра и приезжал к моему дому.

– Кирби, это не шутки. Что говорят в полиции?

Ерзаю в кресле.

– Э-э… Ну… В общем, я туда пока не звонила.

– Что? Мы ведь уже говорили о нем, после того случая, когда он не хотел уходить. Кирби, я думаю – Дэниел потенциально опасен.

Доктор мной недоволен. Вообще-то я тоже не слишком довольна тем, что кто-то меня преследует!

– Мне нельзя обращаться в полицию. Любой намек на какие-то проблемы может помешать мне быть почетной сестрой. Опасный бывший любовник? А вдруг подумают, что и Лорен может грозить опасность? – Качаю головой. – Я много об этом размышляла, и поверьте, если бы ей действительно грозила опасность, я бы сразу позвонила в полицию. Но у Дэниела полно племянников и племянниц, он для них вроде Санта-Клауса. Мерзавец обожает детей, это привлекло меня в нем при знакомстве. – Я вскакиваю и начинаю расхаживать по комнате. – Он одержим лишь мной, и, если честно, не понимаю, из-за чего. Дэниел ведь ни капельки не расстроился, когда я его выставила вон. Просто собрал одежду, прихватил двух обнаженных натурщиц и удалился со смехом. Скотина.

Какое-то время мы обсуждаем проблему Дэниела, но не находим решения. Я обещаю позвонить в полицию, если он еще раз объявится, и доктор Уоллес оставляет эту тему.

Как только я снова сажусь в кресло, готовая к допросу про Бэннинга, он вдруг идет во фланговую атаку:

– Итак, вы позвонили матери?

Это было «домашнее задание» с последней встречи, которая состоялась более месяца назад. Я надеялась, что он забудет.

– Да, звонила, как раз на этой неделе. – Хоть раз Кирби дала правильный ответ.

Не могу сдержать улыбку.

– Кирби, дело ведь не в том, чтобы правильно ответить на вопрос, – говорит он.

– Как у вас получается? Да, кстати – вы верите в телепатию? Со мной недавно творилось что-то странное.

Доктор делает глоток кофе.

– Кирби, подождите. Что там с вашей мамой? Как прошел разговор?

Теперь моя очередь отхлебнуть кофе.

– Не так хорошо, как хотелось бы.

– Что было не так?

Прячу взгляд.

– Не знаю. Просто я не звонила ей больше двух месяцев. Она должна была рассердиться, но почему-то начала придумывать мне оправдания, как всегда…

– Как всегда придумывала ему? – очень мягко спрашивает доктор.

Мне трудно говорить – огромный ком в горле от подступивших слез, тоски и печали.

– Что? Нет. Ну хорошо – да. Как ему. Почему она совсем не умеет постоять за себя? Даже со мной. Не могу видеть, насколько она слабохарактерная. А ведь его уже давно нет на свете.

Доктор Уоллес протягивает всегда стоящую на столе коробку с бумажными носовыми платками, которые до сей поры ни разу не пригодились во время моих визитов. Они же для слабых. Для тех, кого слишком волнует мнение окружающих.

– Кирби! У меня к вам очень важный вопрос, который вы, наверное, уже готовы услышать. – Он ждет, пока я соберу все свое самообладание, выставлю его перед собой как щит и подниму глаза. – Когда вы простите вашу мать за то, что с ней сотворил ваш отец?