И солнце взойдет. Он

Глава 12

Рене прислонилась лбом к дверце своего шкафчика, что отдавал лёгким запахом краски, и устало вздохнула. Её погорельца давно привели в порядок – отмыли, покрасили, сменили оплавившийся замок, так что теперь она могла смело им пользоваться. Вернувшись в злосчастную раздевалку на следующий день после ссоры, Рене помедлила ровно мгновение, прежде чем уверенно положила на одну из полок шкафчика свой стетоскоп. Для неё это была своеобразная точка. В головах коллег наверняка вертелись миллионы теорий, отчего же любимица Ланга вновь снизошла до простых смертных, но ей было плевать. Выбора всё равно не было.

После этого потянулись неизбежные дни, покуда Рене пыталась пройти одну за другой стадии принятия неизбежной реальности. Роузи и доктор Фюрст старались, конечно, разговорить. Медсестра не оставляла попыток подкупить вкуснейшим мясным пирогом, а анестезиолог тактичностью, но Рене всячески избегала бесед и делала вид, что всё хорошо. Да и что она могла бы сказать? Что Энтони Ланг оказался совсем не тем, кем хотелось бы его видеть? Так это проблема только Рене, а не кого-либо ещё, и уж точно не главы отделения. Она тихо фыркнула от глупого сравнения и оторвалась от чуть липкой дверцы. Прямо перед глазами вновь замаячили гладкие грани брелока, отчего Рене слишком поспешно схватила куртку и захлопнула шкафчик. Хватит страдать! Уже восемь вечера, а опаздывать в реабилитационный центр совсем не хотелось.

Ключ от кабинета главы отделения вернулся к ней сразу. Утром второго дня Рене просто нашла тот на стопке бумаг внутри закрытого шкафчика. Каким образом Ланг умудрился вскрыть кодовый замок – звал ли великого взломщика Франса или трудился сам – она не знала. Только всё смотрела на мягко светившийся будто бы изнутри дурацкий цветок, который нёс в себе совершенно очевидную просьбу вернуться. В любой момент. Когда возникнет такое желание, если возникнет вообще. Энтони ненавязчиво намекал, что будет ждать. И зайдет ли Рене за советом, за книгой, за подписью или ещё какой глупостью, а может, по очень важной причине – он будет рад. Впрочем… И Рене шарахнула ногой по дверце ни в чём не повинного шкафчика… Всё это могло оказаться очередной игрой непонятно во что. Подарки не передаривают? Ну так выкинул бы, да дело с концом. К чему столько трудов? Почему бы просто не поговорить? Но нет. Энтони Ланг предпочитает играть в молчанку, где будет выигрывать тур за туром.

Вот даже на операциях у них теперь тихо. Только бренчала невнятная музыка, покуда доктор Ланг держал рот на замке, будто и правда зашил хирургическим швом. Но под маской было не видно, а в коридорах они почти не встречались. Нет, он отдавал все положенные для него команды, но с той же вероятностью где-то под халатом у него мог быть вшит диктофон. Энтони не видел границ в своих чудачествах, так почему бы не придумать новое? И кто знает, возможно, случай со статьей тоже был шуткой, а Рене всё неправильно поняла. Она вообще, похоже, весьма глуповата…

Ткнув кнопку первого этажа, Рене привалилась к одной из хромированных стенок лифта и уставилась в маленькое зеркало, где кто-то выцарапал имя «Хелена». Чуть наклонившись вперёд, она вгляделась в синяки под глазами и попробовала скорчить рожицу. Вышло уродливо, но дежурства не красили. Никого. Полтора суток без сна, и вот Рене приблизилась к эталонной бледности Ланга, который, кстати, побелел ещё больше и, похоже, скоро начнёт отражать весь солнечный свет. Прямо как выпавший накануне первый снежок. Тот тут же растаял, но Рене успела полюбоваться на припорошённые крыши и вьющийся над городом белёсый след, что поднимался из труб отопления. Теперь погода снова менялась и принесла вместо ясных, но холодных дней тучи да теплый туман. От этого голова Энтони словно сошла с ума, и даже сквозь несколько этажей чувствовались эманации его восхитительных болей. Рене терпела, каждый раз нервно сжимала пальцы в кулак и отворачивалась, стоило Лангу пройти где-нибудь рядом.

Выйдя из переливавшейся огнями больницы в темноту зимнего вечера, она чуть прищурилась от ярких бликов на мокром асфальте и вздрогнула, когда за спиной послышался голос.

– Если хочешь, можешь взять завтра отгул.

Рене оглянулась и увидела прислонившегося к мотоциклу доктора Ланга. Странно, ей казалось, он ушёл почти час назад, но, видимо, коварные планы требовали срочных коварных решений, чтобы не потерять ни грамма коварности. Отвернувшись, Рене пожала плечами.

– У нас внезапно закончились пациенты? А как же семь плановых операций? – Она достала перчатки и поморщилась от налетевшего промозглого ветра. С горы Мон-Руаль тянуло холодом, а у подножия уже собирался туман.

– Сегодня нанял троих… Поэтому пришлось срочно переделывать расписание.

Ах, вот и причина для столь долгой задержки.

– Тогда не буду добавлять лишних хлопот. Мои смены останутся без изменений.

Рене замолчала, не зная, стоит ли попрощаться или можно уйти просто так. Их разговор, кажется, не подразумевал продолжения. Ах, о чём она. Его вообще не должно было случиться.

– Как твои руки?

Вопрос прозвучал так неожиданно, что она на мгновение растерялась. Однако попытка непонятной заботы или лживого интереса вызвали лишь раздражение, которое подстегнула усталость. Хотелось вытянуть гудящие после дежурства ноги, закрыть воспалённые от яркого света бестеневых ламп глаза и наконец хоть немного вздремнуть, чтобы потом не клевать носом, пока будет перевязывать и зашивать головы беспризорников. Смешно, но даже эти бродяги, воры и хулиганы были честнее, чем весь из себя образованный, такой талантливый Энтони Ланг. Тряхнув головой, Рене на секунду прикрыла глаза. Усталость. В ней говорит усталость.

Видимо, молчание вышло слишком долгим, потому что Энтони тихо спросил:

– Рене?

Натянув перчатки, она хмыкнула:

– Мои руки по-прежнему мои.

Снова повисло молчание, и она знала, в чём дело. Тяжёлый шипастый обруч, который прямо сейчас сдавливал голову Ланга, ощущался так явно, что Рене поморщилась. И оставалось только гадать, сколько собственной гордости проглотил Энтони, прежде чем выдавил из себя эти несколько слов:

– Рене… ты не могла бы…

Разумеется, первым порывом было дернуться в сторону напряжённо замершего у мотоцикла мужчины, но мгновение прошло, и Рене сжала руку в кулак.

– Ах, так вот к чему был интерес.

– Нет!

– Не могла бы, – отрезала она. – Доктор Ланг, у вас есть Дюссо и горячо любимые таблетки.

– Мне казалось, мы перешли на имена.

– Мне тоже много чего казалось. Но воображение – опасная штука.

– Так и будешь передразниваться?

– Нет. – Она застегнула куртку. – Я ухожу.

– Могу тебя подвезти.

Господи! Ну что ему ещё надо? Рене непонимающе посмотрела на Энтони и упрямо поджала губы. Ну уж нет. Два раза на один и тот же крючок она не попадется.

– Спасибо, но с этим прекрасно справится обычный автобус. До свидания, доктор Ланг.

– Уже поздно.

– Восемь вечера, детское время.

– Рене, прекрати! – Кажется, он уже злился.

– Я ничего не начинала, чтобы было что прекращать, – жёстко откликнулась она и зашагала прочь, а вслед прилетел полустон-полувздох.

– Ты невыносима…

– Какое счастье, что вам больше не приходится это терпеть. Верно? – едко отозвалась она.

– Хватит! – прорычал Энтони, догоняя и хватая под локоть. – Хватит, чёрт тебя возьми!

– Нет, это вы остановитесь в своем эгоизме и непонятных манипуляциях.

Рене выдернула руку и повернулась к возвышавшемуся над ней Лангу. Она чувствовала, как разрывает его голову от предательской мигрени. Знала, что ему сейчас нельзя не только за руль, но и вообще шевелиться. Однако ткнула в затянутую чёрной кожаной тканью грудь, решив наконец-то договорить все до конца.

– Ради бога… – процедила она, – сделайте уже вид, что меня вовсе не существует. Прекратите преследовать, устраивать диверсии и нагло мною пользоваться. Я искренне уважаю вас как специалиста, но на этом стоит закончить, пока мы не перешли на выяснение чего-то более личного. Потому что хоть я и мешаюсь у вас под ногами, нам надо как-то дожить до мая. Так давайте постараемся сделать это с наименьшими потерями.

– Ты не мешаешься… – начал было Энтони, но затем надсадно расхохотался. А у Рене чуть не лопнула не своя голова. – Господи! Я всего лишь предложил подвезти тебя домой, а мы развили какую-то драму, которая не заслуживает…

Ланг осёкся, стоило ей поднять на него насмешливый взгляд. И бог знает, что именно было в глазах Энтони, – тёмное и такое тревожное – но Рене лишь холодно улыбнулась.

– А кто сказал, что я еду домой? – тихо спросила она. – К счастью, мой мир не вертится исключительно вокруг больницы или, господи упаси, лично вас. Хорошего вечера, доктор Ланг.

С этими словами Рене развернулась и направилась к остановке, прекрасно зная, что ни сейчас, ни часом позже, ни вечером или даже ночью Энтони не вернется домой. Он останется в своём кабинете, будет корчиться на крошечном диване и сходить с ума от мигрени, но даже не снизойдет до простых извинений. Ведь Ланг почему-то считал, что для него гораздо важнее дурная на мысли голова, чем душевный покой, и не хотел даже попытаться понять, как это связано.

– Идиот! – прошептала Рене, а затем вдруг по-детски шмыгнула носом. И идиотка. Господи, два дурака…

Центр Реабилитации для бывших заключённых представлял собой двухэтажное здание. Его кирпичная коробка находилась у самой реки, отчего ветра то и дело приносили в окно маленького кабинета вместе с ароматами сырости лёгкий оттенок гниющих болот. Здесь можно было найти временный ночлег, сменную одежду, что-то перекусить или получить помощь не только в виде бесплатной таблетки средненького обезболивающего. В будни посетителей обычно было немного, но сегодня здесь царила какофония звуков.

Стоило Рене войти, как на неё обрушились чьи-то крики и ругань, а следом раздался звон разбитого стекла. Бросившись вперёд, она успела заметить крадущегося вдоль стены Чуб-Чоба, в руках которого виднелся здоровый кирпич.

– Хэй! – шепотом одёрнула его Рене и сердито нахмурила брови, взглянув на оружие предков. – Это ещё что за новости?

– Клопа давят, – проскрипел невозмутимый гурон, а затем скосил свой тёмный глаз в сторону особо плотного скопления людей.

– Это не значит, что надо вести себя так же, – наставительно откликнулась Рене, но лишь фыркнула, когда заметила искреннее недоумение на лице большого индейца. Действительно, кому она говорит? Ребята выживали исключительно по законам каменных джунглей. Получил в голову камень? Отлично! Отправим в ответ два. Обидели своего? Держись, Монреаль, будет жарко! И всё же Рене осторожно забрала из лапищи Чуб-Чоба кирпич и спросила: – Что произошло?

– Точно не знаю. – Он поскрёб пальцами своё безволосое лицо. – Вроде Клоп опять обчистил лавку на углу. И приехали копы… А он сиганул сюда. Вот.

Чем-чем, а красноречием Чуб-Чоб не отличался. По сравнению со своими собратьями, которые могли, равно как многозначительно молчать, так и вести пространные беседы о смысле падающего за окном листка, он был краток и весьма прямолинеен. Так что Рене получила быструю и исчерпывающую историю. А потому, когда ворвалась в свой оккупированный кабинет, была готова ко всему.

Маленький светловолосый Клоп был сыном улицы. Для зажиточной и добропорядочной Канады, точно волдырь в самом неудобном месте, который портил не только внешний вид, но и мешал жить. Парнишка играл в переходах метро, летом – на площади Пляс-Руаль, подворовывал на городском рынке и, в общем-то, был безобиден. Он мог с ходу подобрать любую мелодию и обожал цукаты, которыми его то и дело подкармливала Рене. Клоп зачастую влипал в самые нелепые истории, а больше всего на свете ценил свой инструмент. Он утверждал, что гитара досталась ему от отца. Рене же знала – он её… спер. Украл у такого же бродяги и теперь вкладывал в свою «прелесть» каждый заработанный цент. Покупал новые струны, ремонтировал деку, ставил колки и… На этом месте Рене обычно сдавалась, а потом расстроенно качала головой, пока искала штаны или тёплую полудетскую куртку среди вещей, принесённых неравнодушными жителями. Клоп был худ, анемичен и невероятно талантлив.

Так что, только увидев парнишку, который скалился из угла и прятал за спину от наступавших полицейских видавшую виды гитару, Рене сложила на груди руки и, перекрывая шум собравшейся толпы, спросила по-французски:

–Могу я узнать, что здесь происходит?

Она медленно оглядела кабинет и вздохнула. Рене слишком устала, чтобы разбираться, но, похоже, кроме неё попросту некому.

–Господа, это медицинский кабинет, а не поле для лакросса. Пожалуйста, покиньте помещение и оставьте меня с пациентом, как того требует закон.

–Он арестован, мисс,– гаркнул один из полицейских. –За грабёж.

–Вот же придурок,– прошипел невесть как очутившийся за её спиной старик Джон. –Говорили ведь… Йэх…

Рене бросила взгляд на ободранные в кровь руки Клопа и покачала головой. А тот смотрел на неё с такой надеждой, словно она не меньше, чем премьер-министр страны, и прямо сейчас придумает новый закон. Но чудес не бывает. Не говоря больше ни слова, Рене протиснулась сквозь толпу и подошла к мальчишке. Схватив с ближайшего стола простейший перевязочный материал, она кинула на пол сумку и прямо в верхней одежде уселась перед Клопом.

– Зачем? – задала Рене простой вопрос, из принципа переходя на английский который любая канадская полиция старательно игнорировала. А иногда могла за него даже оштрафовать.

– Зачем прибежал сюда? – насупился парень, но послушно протянул руку, повиновавшись требовательному взгляду.

– Нет. Зачем грабил. – Она тщательно вымывала из мелких порезов осколки и какие-то щепки. – Тебе нечего было есть?

– Нет, – огрызнулся Клоп, а когда на раны попал антисептик, оскалился, словно детёныш канадской росомахи. Ох, малыш. – Мне нужны были струны…

– Ты издеваешься! – зашипела ошеломлённая Рене, и Клоп даже отшатнулся от неожиданности, обиженно заморгав. – Ради куска нейлона решил опять поиграться с законом? Мик, тебе сколько лет?

Он нахмурился, услышав свое настоящее имя, но Рене не обратила внимания.

– А что мне было делать? Нет струн – нет денег, а нет денег – нет струн. И дека расшаталась…

– Но не воровством же, – она в отчаянии вздохнула. С такой примитивной логикой спорить было почти невозможно. – Думаешь, ребята не помогли бы?

–Вы там долго ещё?– прервал их нетерпеливый полицейский.

–Сколько потребуется,– процедила Рене с женевским акцентом и снова вернулась к бинтам. – Насколько тебя теперь посадят?

– Месяца два или три, а потом исправительные работы. Точнее прокурор уже скажет, – вздохнул Клоп и машинально погладил потрёпанную гитару. – Вы присмотрите за ней?

– За кем? – недоумённо спросила Рене. Но вместо ответа мальчишка протянул ей инструмент.

– Эти, – кивок в сторону старика Джона и сердитого Чуб-Чоба, – даже за своими штанами уследить не могут. А уж о ней и подавно забудут.

Рене растерянно отстранилась.

– Пожалуйста? – Это была та самая полупросьба-полувопрос, отказать в которой она не могла. А потому оставалось только вздохнуть.

– Хорошо, – тихо проговорила Рене. И от увиденного в голубых глазах облегчения захотелось порвать на клочки этот несправедливый мир.

В свою крошечную квартирку на втором этаже она ввалилась уже после полуночи. Взглянув на электронный циферблат, Рене хмыкнула новому рекорду и медленно сползла на холодный пол. Сорок часов. Наверное, стоило засунуть свою гордость подальше и взять у Ланга отгул. Но кто бы мог подумать! Рене покачала головой, а затем ласково огладила бок аккуратно поставленной рядом гитары. Лучшие деньки той давно прошли, но струнная красавица по-прежнему звучала звонко и чисто. Рене опёрлась головой о стену и смежила веки. Следовало бы встать и почистить зубы, но сил уже не было. Полицейские ушли лишь полчаса назад, успев поговорить со всеми, кто ещё находился в центре. Рене попросили не уезжать из города, на что она фыркнула и попросила перестать пачкать жирными отпечатками шкаф с медикаментами. В общем, голова гудела от событий, ноги от работы, а руки… руки вообще ничего не чувствовали, потому что окоченели. Стянув с себя тощий шарф, Рене расстегнула куртку и кинула её тут же на пол. Завтра… Она всё сделает завтра.

Со стоном поднявшись на ноги, словно совершив восхождение на Кордильеры, Рене огляделась и тяжело вздохнула. Какой же… бардак. Почти как у Ланга. Пробормотав что-то про необходимость уборки, она прошаркала в ванную, оттуда на кухню за стаканом воды, потому что есть уже давно не хотелось, а дальше – кровать и забвение.

Утро наступило совсем неожиданно. Словно кто-то щёлкнул в голове выключателем, и Рене открыла глаза. За окном стояла унылая хмарь, в комнате гуляли привычные сквозняки, радио бубнило нечто настолько безрадостное, что не хотелось даже вникать. С тихим вздохом выбравшись из теплой кровати, она попробовала кончиками больших пальцев холодный пол, поморщилась, а затем решительно встала. Ступни мгновенно свело, а в мышцы будто воткнули тысячу игл. Невольно охнув, Рене накинула старую кофту и похромала к окну отдёрнуть выгоревшие жалюзи.

Дальше стало понятно, что день окончательно не задался, когда помимо нагонявшей тоску музыки, вселенная обрадовала отсутствием горячей воды, сломанным бойлером и опоздавшим автобусом. И когда на полчаса позже положенного Рене всё-таки ворвалась в отделение, то вдруг вспомнила, что забыла дома обед. Но, всё это было только началом. Никто не знал, где крылись истоки проблем, что как снежный ком неслись со склона горы и были готовы вот-вот раздавить ничего не подозревавшую Рене. Быть может, дело было в вечере вчерашнего дня, а вероятнее, всё началось раньше – со смерти профессора Хэмилтона. Но кто теперь разберёт… Однако у запутавшейся в своих же ходах вселенной случился цугцванг, и каждый следующий шаг неизбежно вёл к катастрофе.

Оповещение о чрезвычайной ситуации застало Рене в одной из процедурных, где во время осмотра у пациента случился спонтанный пневмоторакс. И она не обратила бы на привычный сигнал внимания, – ради бога, это крупнейшая больница Монреаля! – кабы не одна мелочь. Нюанс, что носил имя её головной боли.

–Доктор Ланг. Код синий. Комната один-десять,– произнесла равнодушная к чужим проблемам система информирования. –Доктор Ланг. Код синий. Комната один-десять.

За почти три месяца работы в отделении хирургии Рене чётко усвоила две вещи: нельзя пить воду из кулера и… доктора Ланга вызывают только, когда дело дрянь. В те моменты, когда пациент примерно уже на три четверти мёртв или разобран на мельчайшие составляющие. Энтони могли выдернуть среди ночи или во время другой операции, и тогда приходилось заканчивать за него, а потом мчаться заново мыться. Эти случаи всегда были сложными. Настолько трудными, что порой хотелось разреветься от напряжения или усталости. Но только они могли научить Рене тонкому искусству спасения жизней.

Так что, к тому моменту, как она влетела в помывочную, там уже было людно. Гремели столы с инструментами, из-за приоткрытой двери надсадно пищала аппаратура, и только Энтони невозмутимо стоял у стены, разглядывая носок своего левого ботинка. В любимой позе, скрестив на груди руки, он будто бы никуда не спешил, но вид его спокойного, почти каменного лица оказался для Рене неожиданным. Резко остановившись, она недоуменно взглянула на Ланга, а потом перед глазами взорвались фейерверки мигрени. Стало понятно, что вчерашняя тварь не ушла. Наоборот, она разрослась и пустила корни в каждую клеточку тела доктора Ланга. И с лёгким налётом фатальности Рене вдруг подумала, что выполни она вчера пустяковую просьбу, ничего бы этого не было. Ничего…

– Иди мойся, – пришёл короткий приказ.

Казалось, Энтони даже рта не раскрыл, настолько старался не шевелиться. Итак, понадобилось две недели, чтобы его мигренозный статус достиг апогея.

– Ну! – нетерпеливо выдохнул Ланг.

– Одна? Я не могу… – растерялась Рене.

– Ланг! Где тебя носит, – донесся знакомый голос, и Энтони медленно прикрыл глаза.

– Мойся, – отрезал он, а затем оторвался от вертикальной опоры, но лишь для того, чтобы шагнуть навстречу к Рене и едва ворочая языком произнести: – Это твой пациент. Действуй.

– Энтони! – раздался удивлённый вздох совсем рядом. Доктор Фюрст стоял в дверном проеме в операционную и, кажется, не мог поверить в услышанное. – Стажёру рано…

– Мойся! – перебил Ланг.

Это был очевидный приказ, ослушаться которого Рене не могла. У неё попросту не открылся для этого рот. Но она перевела взгляд на дёрнувшегося к ним анестезиолога, и первое, что бросилось ей в глаза, – испуг. Алан Фюрст казался не просто встревоженным. Он был едва ли не в панике, отчего внутри что-то противно кольнуло, а затем отвратительно взвыл длинный шрам. Рене сглотнула. Тупик! Они все в тупике! От этой мысли почему-то стало тоскливо и страшно. Не лучшие эмоции перед операцией.

– Ей рано работать с такими травмами, – процедил Фюрст и сжал тонкие бледные губы так сильно, что россыпь веснушек вспыхнула вокруг них яркими пятнышками, точно пыльца от цветков. – Ты рискуешь жизнью пациента.

– Она старший резидент…

– Два месяца… Энтони! Всего два месяца! – пытался вразумить его Алан.

Тем временем Энтони моргнул, и стало понятно, что даже держать вертикально огромное тело давалось ему неимоверным трудом. Рене чувствовала, как в чёрных пятнах исчезает периферическое зрение. Господи, будет чудом, если Ланга не вырвет от боли прямо сейчас.

– Доктор Роше, вас ждут. – Он невозмутимо кивнул в сторону мойки, и Рене словно толкнуло под руку. Она пошатнулась и механически, как исполнительный робот, двинулась к раковине, а вслед неслись голоса…

– Да ты рехнулся совсем со своей мигренью!Im Fall der Fälle bist du für einen Behandlungsfehler verantwortlich? Oder du hast den Absicht, das Mädchen zu bescheissen?51 шипение Фюрста в точности повторяло звук газов, впрыснутых в систему вентиляции легких.

– Ещё пара минут таких разговоров, и пациенту уже не понадобятся ваши услуги, – невозмутимо откликнулся Ланг, проигнорировав сердитый вскрик, а Рене впервые услышала, как злится глава анестезиологии.

– Что за дерьмо ты творишь! Это не желчные пузыри вскрывать да зажим тебе подавать! Там человек умирает… Почти уже мёртв. А ты играешься в гуру от хирургии! – зарычал Алан, но замолчал, натолкнувшись на спокойный взгляд Ланга.

– Она готова, – спокойно проговорил Энтони, а потом добавил громко и чётко. Так, чтобы услышала даже медсестра в операционной: – Начиная с этой минуты я беру на себя ответственность за каждое принятое доктором Роше решение.

Рене замерла с горстью мыла в руках, а Фюрст взвизгнул:

– Это так не работает!

Он хотел сказать что-то ещё, но в этот момент запищали приборы, и анестезиолог метнулся обратно. Ланг же медленно прошёл вперед и замер за спиной Рене, которая в эту минуту судорожно скребла пальцы. Ей было страшно. Безумно! Господи, она действительно не готова! Однако от тщательного мытья рук её отвлекло прикосновение к плечу, и она подняла голову, встретившись с Энтони взглядом в отражении висевшего перед ней зеркала.

Он смотрел удивительно безэмоционально и сухо, так, словно собирался сообщить ежеквартальный отчёт отделения. И сколько бы она ни вглядывалась, сколько бы ни искала в повисшем меж ними молчании, что именно чувствовал Ланг, не нашла и следа. Он скрылся в каменной раковине и полностью отрешился то ли оттого, что не хотел волновать, то ли слишком переживал сам. Голову вновь сжало от боли, и вдруг стало удивительно ясно, что Энтони давно этого ждал. Ждал того самого дня, когда он не сможет сам встать за стол, и Рене придётся справляться самой. Потому он и устраивал гонки с тестами, операциями и опросами. Но…

Рене бросила в зеркало взгляд и поняла: они всё равно опоздали. И ей бы разозлиться, отказаться, вызвать другую бригаду, но времени не осталось, да и звать, в общем-то, некого. Им всё ещё не хватало хирургов. Она посмотрела на мыльные руки и вздрогнула, когда услышала:

– Представь, будто их нет. И никого не слушай.

– Я не готова…

Захотелось плаксиво добавить, что бросать её так – слишком жестоко. Что есть миллион причин, почему Ланг должен стоять с ней у операционного стола и контролировать каждый шаг. Привычно. Безопасно. Однако она наткнулась на едва заметную улыбку, и возражения умерли сами собой. Похоже, время действительно пришло. Краешки бледного рта Энтони чуть дёрнулись вверх, пока пальцы бессознательно собирали её выбившиеся из косы светлые пряди.

– Ты сегодня удивительно много споришь, – мягко пожурил Ланг. – Я буду наверху.

С этими словами он отступил, потому что в помещение ворвался Фюрст с целой пачкой рентгеновских снимков в руках. И при первом же взгляде на них Рене почувствовала, как зашевелились волосы под хирургической шапочкой. О боже! О боже… Она в панике оглянулась в поисках Ланга, но он ушёл.

То, что лежало на операционном столе, мало походило на человека. Разбитые вдребезги ноги, проткнутый насквозь живот, тело всё в мелких порезах от лопнувшего ветрового стекла. Говорят, машина трижды перевернулась. И чудо, что остались целы глаза, но руки… Их Рене заметила в первую очередь. Не дыру, вокруг которой зелёная ткань уже до черноты пропиталась сочившейся кровью, не сломанные ключицы, не гематомы, но неестественно вывернутые пальцы, откуда торчали мелкие кости вперемешку с мышцами и обрывками нервных волокон. Такие изломанные, словно по ним трижды ударили молотком. А потом её взгляд упал на лицо, и впервые стало так страшно, что захотелось сбежать. Броситься прочь из комнаты, вон из больницы… из города.

Рене почувствовала, как задрожали от волнения пальцы, и вдруг поняла – не забудет. Чем бы ни закончилась сегодняшняя операция, она не забудет ни пациента, ни свою панику, когда на одно лишь мгновение показалось, что на столе лежит Энтони. Распластанный и почти уничтоженный, с текущей из ран прямо на пол донорской кровью, которой хватило бы уже на пару новых людей. Худший кошмар наяву! И наверняка стоило бы задуматься, отчего это привиделось… Почему она вообще обозналась, но Рене шагнула к столу и попросила поправить лампу.

Видит бог, из миллиона тяжелых случаев Ланг невольно всучил в неопытные руки своего резидента самый невыносимый. И дело было не в серьезности ран, хотя от увиденного хотелось скрипеть зубами, просто отрешиться от померещившегося на секунду образа оказалось невероятно сложно. Рене бросала взгляд на негатоскоп, где чёрной полосой висели снимки с томографа, а сама видела краешек изогнутого слишком крупного носа, вздёрнутый вверх подбородок, острую линию челюсти. Даже волосы под тонкой полупрозрачной шапочкой казались такими же чёрными.

Это отвлекало. Иллюзия сбивала сердце с чёткого ритма, сводила судорогой пальцы, вынуждала решения спотыкаться на каждом шагу. Рене старалась не поднимать взгляд наверх, где стоял Энтони, боясь выдать испуг не за жизнь пациента, а за другую. Ту, которой сейчас совершенно ничего не угрожало. От этого внутри просыпалась обида – несправедливая, мелочная, глупая – на то, что Ланг оставил её здесь одну. Испуганную и растерянную.

Рене на секунду зажмурилась, а потом снова уставилась в открытое операционное поле. На самом деле она неправа. Энтони незримо присутствовал в каждом шве или надрезе. Он будто кукловод руководил их действиями, лишь иногда снисходя до громкой связи, но в остальном ему было достаточно острого взгляда в уставшие спины. Однако даже это никак не могло изменить того, что от яркого белого света уже начинало саднить глаза, а сам пациент теперь представлял собой одно сплошное пособие по хирургии.

Больница была хоть и лучшей, но всё-таки старой. Здесь слишком быстро делалось душно от работавшей аппаратуры, бестеневые лампы периодически заедали и не давали нужный угол, а стол оказался слишком высок для низкорослой Рене. Но ко всему можно привыкнуть, да и выбора, в общем-то, у неё не осталось. А потому одна песня в музыкальном центре сменяла другую, стрелки в часах на стене равнодушно отмерили пару часов, а затем ещё два, и было неясно, когда всё наконец-то закончится. Работы предстояло чудовищно много – Рене закрывала одну рану за другой, но провернувшийся в животе у бедняги металлический штырь задел слишком много. И где только тот взялся в закрытой машине? Или это была часть её корпуса?

В голову лезли ненужные мысли, пока руки привычно сшивали, прижигали и иногда резали. Рене на секунду оторвала взгляд от пациента и увидела сосредоточенное лицо Хелен. Медсестра тоже устала. По плечам пробежала волна мурашек, словно кто-то хотел ободряюще их коснуться, но Рене дёрнула головой, и ощущение исчезло. Мысли снова потекли в ритме мелодии из музыкального центра.

Забавно, но Энтони отдал ей всю команду. Лучших из лучших. Тех, с кем работал уже несколько лет. Но, что ещё удивительнее, ни у кого не возникло ни одного возражения, – доктор Ланг сказал, что так надо, значит, так надо. О да, в его работе споры часто могли закончиться слишком печально. Уж это Рене усвоила на отлично.

– Ортопеды ждут команды, – неожиданно раздался голос Фюрста, который успел обменяться с Энтони быстрым кивком.

В первый раз за всё это время главный анестезиолог оторвался от показателей своих мониторов и посмотрел на стоявшую напротив Рене. А она сосредоточенно искала источник нового кровотечения, и чем больше проходило времени, тем тревожнее становилось. Что-то было не так… Во время аварии было задето слишком много мелких сосудов, что сочли обязанностью непременно покровоточить, а ещё была искромсанная брюшная артерия. В общем, пол под ногами уже скользил и отвратительно хлюпал, повсюду валялись тампоны, не влезшие в мусорный бак, а алые вишенки на жёлтых хирургических тапочках давно скрылись под красными пятнами.

Плеча вновь вопросительно коснулись, но она лишь отмахнулась. Господи, Энтони, если так интересно – спустись и помоги! Но он остался стоять на верхотуре или, вернее, на пьедестале. Недостижимый в своей непоколебимости и непоколебимый в своей недостижимости в терновом венце из своей боли. Рене раздражённо хмыкнула и на секунду зажмурилась.

Она попыталась отрешиться от накатывавшей усталости и от… изувеченных рук некого Рэмтони. Господи! У них даже имена оказались похожи! Так, может, именно поэтому было так страшно? Случись что-то подобное с Тони, и она… Она что? Рене не находила ответа, но от вида изуродованных пальцев становилось до дрожи жутко, а по спине катился ледяной пот, несмотря на духоту комнаты. И Рене хотела бы не смотреть, но взгляд то и дело соскальзывал на переломанные кисти, откуда едва заметно капала светло-розовая смесь из плазмы и физраствора. Своей крови у Рэмтони почти не осталось.

– Заканчивай с кровотечением, зашивай и придёт смена.

Она тревожно посмотрела на влажное операционное поле, поджала губы и в сотый раз перевела взгляд на руки. Инвалид. Перед ней наверняка лежал человек, который в будущей жизни никогда не возьмет ни ложку, ни нож, не сядет за руль, не напишет и строчки. И именно в этот момент Рене вдруг поняла, что ей жизненно важно это исправить. Закрасить картинку перед глазами, починить сломанное, перерисовать неверные линии, чтобы потом не видеть во сне кого-то другого… Того, кто не ценил ничьи жизни, и свою в первую очередь. Рене взглянула наверх, где чёрным пятном виднелся следивший за операцией Ланг, и упрямо тряхнула головой.

– Я справлюсь сама.

– Энтони сказал, на сегодня достаточно… Ты устала.

– Нет! – огрызнулась раздражённая Рене. Руки! Уж руки она спасёт точно!

– Доктор Роше, у нас здесь не принято устраивать диспуты с главным хирургом, – процедила Хелен…

…А потом вдруг стало не до разговоров.

– Выключите музыку, – едва слышно произнесла Рене, но команду выполнили моментально, и в операционной стало удивительно тихо.

Бог его знает, кто был виноват. Фюрст, отвлёкшийся на ненужные споры, или Рене со своим ненужным упрямством, а может, не доведшая до конца диагностику скорая. Но, вероятнее, что никто и все сразу. Так просто случилось. И когда без того нервный ритм кардиомонитора резко сорвался на монотонный писк, стало действительно страшно. Давившую до этого усталость словно смахнули, а зрение обрело запредельную четкость. Ну а Рене лишь в последний момент успела дёрнуться прочь от пациента, когда с заряженным дефибриллятором к ней подлетел Фюрст.

Звук разряда был так знаком, пробудив в голове совершенно ненужные сейчас образы. Распростёртый на полу доктор Хэмилтон… стук влажной земли о крышку гроба… чёрный автомобиль на залитой солнцем парковке… Кардиомонитор судорожно пискнул несколько раз, а потом снова противно завыл на одной ноте. Но Рене уже не слышала. С нарастающей паникой она смотрела на кровь, что вновь потекла на пол.

– Откуда? – прошептала она ошарашенно.

Этого не могло быть. Малое подтекание, которое они безуспешно искали и с которым обычно справлялся простой коагулятор, никогда не дало бы такого потока! А тем временем ярко-красные струи с каждой секундой бежали быстрее по обработанной коже. Рене дёрнулась было к бесчувственному пациенту, но Фюрст больно толкнул в бок.

– Не мешайся!

– У него кровотечение…

– У него фибрилляция! – рявкнул он, а потом раздался второй по счёту треск. И как только засвистел набиравший новую мощность дефибриллятор, Рене рванула вперёд, проигнорировав, рвущееся извне осторожно-взволнованное недоумение.

Быстрый взгляд наверх показал – Энтони тоже не ожидал ничего подобного. И это не утешало. Наоборот, Рене разозлилась. Да, всего на мгновение, но этого оказалось достаточно, чтобы отмахнуться от витавшего в воздухе навязчивого вопроса:«что происходит?»Господи, она тоже хотела бы знать…

На самом деле, с таким кровотечением вариантов было всего два – либо она во время осмотра не заметила повреждения печени, что стало бы крупнейшей ошибкой и однозначной потерей всех шансов получить однажды лицензию, либо… либо проблема спряталась в сердце, и тогда… Что тогда, Рене предпочитала не думать. Мысли вообще разом вылетели из пустой головы, оставив руки почти вслепую искать повреждение. Вспарывать грудную клетку не было времени, а значит придётся бросить монетку и понадеяться на удачу.

– Ну же, не подведи меня, Рэмтони, – пробормотала она, пока осторожно ощупывала гладкую печень. Такую идеальную… такую, чёрт побери, целую! – Ты же хочешь жить, так подскажи – где!

Но ответом, разумеется, было только равномерное движение искусственных лёгких.

– Роше! – воскликнула Хелен и успела в последний момент оттолкнуть руки Рене, прежде чем раздался новый разряд. Глаза всех метнулись к экрану кардиомонитора, где насмешливо мелькнули три ровных пика, а затем снова прямая. Рене услышала, как рядом с ней скрипнула зубами медсестра.

И вновь пальцы осторожно ощупывали миллиметр за миллиметром, пока над ухом противно свистел дефибриллятор. Вот один шов, вот второй… Здесь был размозжённый участок, который она удалила. Нет! Всё было сухо. Под маской от волнения становилось нечем дышать. Неужели она что-то пропустила? Рене видела, как вводились новые дозы гормонов, как опять придвинулся Фюрст, и едва успела отступить. Ничего. Ни на экране долбаного монитора, ни перед глазами. Снова и снова. Осмотр – отступить – разряд. Осмотр – отступить… У Рене была всего пара секунд, чтобы принять последнее решение. Схватив со стола Хелен скальпель, она несколько раз полоснула по левому межреберью, интуитивно, почти неосмысленно, а затем скользнула пальцем в открытую рану. И то, что прямо сейчас убивало их пациента нашлось сразу за перикардом. Мгновенно. Ещё одно чудо, но на этот раз опоздавшее, отчего Рене замерла, а потом прикрыла глаза в безнадёжности осознания. Сердце было мягким на ощупь и необычно спокойным, обездвиженным, так что упиравшаяся в палец твердая кость чувствовалась особенно ясно.

– Что ты… – начал было Фюрст, но осёкся, когда поймал в ответ полубезумный взгляд.

Принимать решения всегда тяжело, и подчас открыть рот почти невозможно. Челюсти словно слипаются, язык не шевелится, а гортань не сокращается и не может издать простейшего звука. Словесный и эмоциональный тупик, когда всё разом падает в пропасть бессмысленности. Бессмысленно говорить, бессмысленно делать, бессмысленно даже дышать, бессмысленно выяснять, кто ошибся, ругаться или же спорить. Ведь это ничего не исправит, так зачем тогда говорить?

Именно это чувствовала сейчас Рене, пока в палец упирался осколок ребра, а команда из десяти человек ждала хоть каких-нибудь пояснений. Они все ошиблись, но Рене винила только себя.

– Фиксируйте время смерти, – наконец проскрежетала она, а затем медленно перевела взгляд на бледный профиль Рэмтони и почувствовала, как задрожали руки. Ну, здравствуй, личный кошмар.

Когда в операционной один за другим погасли шары бестеневых ламп, Рене устало прикрыла глаза и пошатнулась. Нащупав рукой стену, она опёрлась на прохладный кафель, не задумываясь, что пачкает тот разводами, и медленно двинулась к выходу. Посмотреть наверх, где ждал отчёта наставник, она так и не смогла, потому что… Господи, Рене Роше только что убила человека! Она зажмурилась сильнее, а потом налетела на какую-то стойку.

– Рене, – раздался над ухом голос доктора Фюрста. – С тобой всё в порядке?

Нет. Конечно, нет. Однако вместо ответа она лишь неопределённо мотнула головой и двинулась дальше, но Алан всё равно попытался подхватить под руку. Почувствовав это, Рене испуганно отшатнулась, а затем ввалилась сквозь открытые двери в помывочную, где было ожидаемо людно. И каждый – чёрт возьми! – каждый счёл нужным на неё посмотреть. Рене не знала, была ли в их взглядах усмешка или разочарование, злость или же равнодушие. Она молча стянула перчатки, затем халат и скинула несчастливые перепачканные «вишенки». Интересно, их удача закончилась с тех самых пор? С распростёртого на полу тела и звонка с сухой фразой«mortuus est»?

Ледяной кафель неприятно, но так отрезвляюще холодил ступни, пока Рене шла до двери. Она знала, что прямо сейчас сюда спешил Энтони. Понимала, что должна остаться, выслушать, разобрать до мельчайших подробностей каждый шаг, пересмотреть видео, обсудить, найти выход, дабы подобное никогда больше не повторилось… Но не могла. Не сейчас. В груди вновь поднялась по-детски нелепая обида, что её бросили. Столкнули в пропасть точно желторотого птенца, а она не взлетела. Рене разбилась. В голове было пусто и гулко, словно в сломанном колоколе, по которому в последний раз ударили молотком.

Босые ноги замёрзли мгновенно, стоило пересечь длинный коридор и свернуть в главный корпус. Рене давно стянула перепачканные носки и выкинула их в ближайший мусорный бак. Неправильно, конечно. Но не плевать ли уже? Хотелось спрятаться. Остаться наедине со своими мыслями, чтобы устроить им достойные похороны.

Подходящая комната нашлась быстро, оказавшись залом для небольших конференций. Хрустнув разболтавшейся ручкой – и почему они здесь всегда заедали? – Рене заглянула в тёмное помещение, что оказалось густо заставлено стульями. Там было темно, немного душно, но ковровое покрытие приятно согревало озябшие ступни. Вдалеке на стене виднелся белый экран для проектора и почему-то большой чёрный крест. Рене зашла внутрь, проигнорировала удобные кресла и забилась в уголок, где свернулась клубочком прямо на твёрдом полу. Итак, укрытие найдено. Теперь надо понять, что делать дальше.

Без сомнений, их всех ожидала комиссия, прилюдный разбор с главным врачом и слушанье. Возможно, не одно, а целый каскад допросов, обсуждений и пошагового анализа. Когда пациент умирает в палате – это, разумеется, грустно, но такое бывает. Однако операционный стол считался местом святым и неприкосновенным, где чудеса довлели над природой, здравым смыслом и иногда переигрывали даже физиологию. Любая ошибка там приравнивалась к преступлению, что каралась огромными штрафами, потерей лицензии, а может, и тюремным сроком. Доказать невиновность будет непросто, к тому же, Рене была совсем не уверена, что действительно не виновата.

Из груди вырвался тяжёлый вздох. По-хорошему, надо было вернуться и открыто встретиться с последствиями своих же решений, но Рене продолжала малодушно отсиживаться в темноте, уткнувшись лицом в колени. А потом неожиданно услышалаэто.

Глухой звук фортепиано наполнил комнату парой плывущих аккордов, словно кто-то пробовал инструмент, потом раздался стук, а следом скрип. Рене не знала, почему не заметила инструмент сразу, но в личности беспардонно нарушившего её уединение человека не сомневалась. А он тем временем перебрал пальцами клавиши, ударил несколько раз по одной, особо фальшивой, хмыкнул и принялся наигрывать какую-то мелодию. Та казалась знакомой, даже несмотря на гнусавое звучание расстроенных струн, но Рене никак не могла вспомнить, откуда же её знала. Наконец, не выдержав, она повернулась и уставилась в чёрную спину доктора Ланга, который сидел за стареньким, весьма потрепанным фортепиано. Судя по звуку, инструмент явно доживал свои последние годы в виде подставки для рекламных стендов.

– У меня есть хотя бы малейший шанс побыть в одиночестве? – спросила она, не надеясь на ответ. Реакции, естественно, не последовало, и Рене сильнее стиснула холодные пальцы. – Сэр!

И снова молчание, да знакомый до злости мотив, который Ланг пытался подобрать по памяти.

– Всего лишь несколько минут, и мне…

–Я слышал тайный звук струны,– неожиданно перебил её тихо напевавший голос, и Рене зажмурилась. –Давид ласкал им Бога слух. Но ты не любишь песни эти, верно?

– Пожалуйста… Оставьте меня! – простонала она. Но какое там! Видимо, доктор Ланг решил устроить музыкальный салон.

–А счет идет: четыре, пять. Аккорд в минор, затем в мажор…– Ланг вдруг оглянулся и бросил взгляд, приглашая присоединиться, и Рене сдалась.

–И удивлённо Господь пишет: «Аллилуйя!»52 – зло пробормотала она.

Но Энтони заиграл громче, вынуждая растягивать бесконечные повторы чертовой«Аллилуйя!», и Рене была вынуждена цедить их такт за тактом. На последнем Ланг не выдержал и хохотнул.

– Ты фальшивишь, – хмыкнул он, но Рене ничего не ответила.

Тогда его пальцы снова пустились перебирать клавиши, теперь уже без цели наигрывая известную мелодию, и стало ясно, что Энтони не уйдет. Вздохнув, Рене поднялась со своего насеста, скользнула меж кресел и неловко замерла подле Ланга. Остановившись в своих музицированиях лишь на секунду, он протянул руку и молча пододвинул ещё один стул, чем окончательно дал понять – разговору быть. Так что Рене ничего не оставалось, как усесться рядом и поджать под себя озябшие ноги. На колени тут же приземлились брошенные ленивой рукой и тщательно отмытые от всей биологической грязи ярко-жёлтые «вишенки». Из груди невольно вырвался вздох.

– Спасибо, – осторожно поблагодарила она, пытаясь скрыть, как дрогнуло сердце.

Интересно, Энтони сам их помыл? Нет. Вряд ли. Скорее всего, отдал какой-нибудь санитарке. Да-да. Он же доктор Ланг, а не уборщик. Рене медленно перевела дыхание и пошевелилась. Надо было обуться, раз выдалась такая возможность, но она только крутила в пальцах алые ягоды и думала, что если наставник заметил очередной переход на официальное обращение, то виду не подал. Только тренькнул несколько раз по клавишам, прежде чем ответил:

– Не за что. Я шёл следом…

– Но…

– … за твоим отчаянием, когда увидел их. – Энтони небрежно махнул в сторону тапочек. – Должен сказать, ты оставила после себя настоящую тропу из недоуменных лиц и специфических вопросов. А такие дороги обычно ведут именно сюда.

– Я даже не знаю, что это за место. – Рене покачала головой, а Ланг неожиданно прервал свои музыкальные экзерсисы и озадаченно огляделся.

– Думаю, нечто наподобие церкви.

– Мало похоже.

– Да и мы в целом не богадельня, но помогаем, – резонно заметил Энтони и вернулся к клавишам.

Рене же уставилась на его руки. За эти недели она выучила наизусть чёрный лабиринт татуировки, могла воспроизвести его даже в своей голове, но каждый раз, пытаясь проложить через него путь, натыкалась на стены. Кто знает, быть может, оттуда вовсе не было выхода… Когда-нибудь она обязательно спросит.

– Не знала, что ты умеешь играть. Для меня слишком… Слишком много клавиш, – заметила Рене в надежде перевести разговор. Уставшая психика требовала глупых шуток и нелепого смеха, и, к счастью, Энтони охотно откликнулся на новую тему.

– Это не так сложно, как кажется. – Он взял особо уменьшенный аккорд, чья фальшивость била все допустимые слуховые пределы, а затем серьёзно договорил: – Главное, найти «до». А дальше уже проще, чистая математика – считаешь ноты, интервалы и пальцы.

Рене недоумённо выпрямилась, на секунду поверив в услышанное, а затем зажала рукой рот в попытке унять нервный смех.

– Ах, разумеется, – наконец кивнула она и всё-таки фыркнула. – Боже. Нашла кого спрашивать!

На лице снова появилась улыбка, но затем вся легкомысленная радость исчезла, стоило Энтони развернуться всем телом и поднять взгляд. Он просто смотрел, а Рене уже было не по себе. Хотелось сжаться до размеров нейрона, перестать существовать, раствориться электрическим импульсом в голове недовольного Ланга. Но она лишь сильнее стиснула уставшими пальцами «вишенки» и закусила губу.

– Обсудим? – спросил наставник тем самым скучающим тоном, от которого становилось до истерики страшно. И теперь Рене, как никогда, понимала, за что же здесь настолько не любят доктора Ланга. Быть равнодушной Немезидой невероятно трудно – такое никому не прощают. А Энтони работал олицетворением правосудия на полную ставку.

– Не думаю, что уже готова… – начала было она, но её прервал злой смешок.

– Готова к чему? К смерти своего пациента? Рене, если б каждый хирург знал, когда это случится, было бы намного проще. Не находишь?

– Я не готова говорить. – Пальцы едва не оторвали одну из вишенок с корнем, а слева раздался тяжелый вздох. Протянув руку, Энтони забрал несчастную обувь и поставил на крышку пианино.

– У тебя нет выбора, – твёрдо произнес он, а потом добавил мягче и тише. – Что там произошло?

– Патологоанатом…

– Рене.

Она зажмурилась, пытаясь собраться с силами, даже открыла рот, чтобы начать, но в последний момент лишь выдохнула и подтянула колени к груди. Скрестив озябшие ступни, Рене до боли сжала собственные предплечья.

– Это был осколок ребра, – начала она, глядя на поцарапанный узор старой деки и не видя перед собой ничего. Ни вырезанных листов папоротника, ни цветов. Прямо сейчас Рене снова была в операционной посреди крови и с умирающим на столе пациентом. Интересно, сколько раз это ещё повторится? Десять? Двадцать? Сколько раз ему придется умереть, чтобы она забыла. Или… такое не забывается? – Он вошёл в левое предсердие, зацепив лёгочный ствол. Рана, видимо, была небольшая. Кровь накапливалась в перикарде, пока её не стало слишком много, отчего сначала возникли проблемы с ритмом, а потом появилось подтекание.

– Что ты сделала, когда встало сердце?

Вопрос прозвучал жёстко. Негрубо, просто… для находившейся в полном раздрае Рене слишком резко. Шмыгнув носом, она качнула головой.

– Не то…

– Что именно, – с нажимом спросил Энтони.

– Я заподозрила печень. После удаления размозжённого участка могла потребоваться тампонада…

– Дальше!

– Она была в порядке, – прошептала Рене. – Но я до последнего надеялась, что пропустила какую-нибудь мелочь. А потом стало поздно – дело было в сердце. Не знаю, почему мы… почему я не заметила осколка. Его не было на снимках! Энтони, правда! Господи… С каждой новой фибрилляцией он всё глубже уходил в ткани и надрывал лёгочную артерию. Шансов не было.

Она прервалась, и повисла неуютная заминка. Ланг задумчиво водил кончиками пальцев по нижней губе, Рене же боялась поднять голову. Наконец, она не выдержала гнетущей тишины и скороговоркой спросила:

– Я ведь должна была что-то заметить, да? Ты поэтому молчишь. Значит, там было…

– Ты постоянно смотрела на его лицо и руки. Почему? – неожиданно спросил Энтони, и она застыла. Ногти впились в мягкую кожу предплечий, оставив на ней следы, пока Рене судорожно пыталась придумать ответ. Хоть какой-нибудь.

– Мне… я…

Рене запнулась и с тоской проследила, как медленно поползла вверх правая бровь доктора Ланга. Видимо, внезапно проснувшееся заикание в ответ на такой простой вопрос вызвало у него искреннее недоумение. Так что пришлось собрать остатки здравого смысла и выкручиваться.

– Он напомнил одного моего знакомого. В какой-то момент я даже перепутала их…

– И потому так настойчиво хотела заняться кистями? – резко перебил Энтони. Рене растерянно взглянула в его скривившееся от раздражения лицо, и Ланг снизошел до пояснений. – Фюрст сказал.

Ах, ну да… Рене поджала губы, отвернулась и медленно выдохнула. Она не представляла, как объяснить ту лавину эмоций, что накрыла в операционной. Да и стоит ли… А потому лишь осторожно пробормотала:

– Не только. Я уже делала такое раньше, в августе. Профессор Хэмилтон…

– Прекрати его вспоминать! – внезапно отрезал Ланг, и она дёрнулась от неожиданности. Заметив это, он взлохматил волосы, явно попробовав успокоиться, но ничего не вышло. Так что, сцепив зубы, Энтони зло процедил: – Нейрохирургия закончилась. Навсегда. А потому, закопай свои амбиции и делай работу так, чтобы не пришлось стоять в суде. Ты поняла?

– Да, – прошептала Рене, чувствуя, как от подступивших слёз свело горло.

Только бы не разреветься. Только не перед ним! К счастью, в этот момент Ланг потянулся за чем-то лежавшим на крышке пианино и ничего не заметил.

Рене знала, что подобные выговоры выслушивали все резиденты. Пожалуй, бывали они и пожёстче. Только вот она, избалованная мягкостью Хэмилтона и своими успехами, оказалась к ним непривычна. Как показала жизнь – зря. Тем временем Ланг лениво взмахнул снимком, на котором безошибочно угадывалась грудная клетка её сегодняшнего пациента, и поднял против света. Так, чтобы была видна каждая деталь.

– Вот здесь, – он ткнул пальцем в едва заметную точку. – Это твой осколок. Удели ты чуть меньше времени рукам и чуть больше всему остальному, катастрофы можно было бы избежать.

Несколько секунд Рене вглядывалась в едва различимую черноту посреди серой картинки, а затем громко всхлипнула и уткнулась лбом в колени. Осознать, что она действительно убийца, не получалось. Мозг отказывался верить во что-то подобное, ведь… Всем своим сердцем, с той самой ночи в Женеве и все десять лет, Рене хотела спасать. Это была даже не мечта или цель, а смысл всей жизни, который носил имя «Виктория». А теперь Рене не знала, что делать. Может, стоит одуматься, пока не поздно? Может, она всё же простая танцовщица, а не врач?

– О чём думаешь? – тихо спросил Ланг, словно боялся спугнуть, но при этом не хотел, чтобы Рене зашла в своих размышлениях слишком уж далеко. В тот опасный тупик, откуда не возвращаются.

– Что теперь будет?

Последовало хмыканье, а затем звук, от которого Рене испуганно вскинула голову. Расширившимися от удивления глазами, она смотрела, как Ланг взял в руки, видимо, заранее принесённые ножницы, а потом медленно отрезал от снимка полосу. Одну, вторую, третью. Он кромсал тусклый пластик на мелкие лоскуты, из которых уже невозможно собрать целой картины.

– Для тебя? – коротко спросил наставник, а потом покачал головой. – Ничего.

– Но…

Рене ошарашенно замолчала и смотрела, как Ланг, возомнив себя едва ли не Эдвардом Руки-ножницы, вырезал замысловатые фигурки. От осознания, что совсем недавно это было изображение живого человека, который дышал и думал, вдруг стало дурно. Действия Энтони больше походили на надругательство. И не выдержав, Рене выдернула оставшийся кусочек, где по воле глумливого случая осталось не тронутым сердце.

– Не надо… не поступай так! Это неправильно… – сипло прошептала она, пока боролась с приступом тошноты. Ланг взглянул на её руки, что боязливо прижимали к груди изрезанный снимок, и вдруг холодно усмехнулся.

– Неправильно? – вкрадчиво спросил он. – Сидеть здесь и заниматься самобичеванием – вот, что неправильно.

– Я убила человека!

Ланг рассмеялся и со всей силы ударил ладонью по инструменту, вырвав из старого нутра вопль диссонансной боли.

– Тогда мы все здесь убийцы, – злорадно протянул он, а потом пафосно продолбил на клавишах вступление из пятой симфонии Бетховена. Ещё звучали последние плывущие ноты, когда Ланг поджал пальцы и вдруг опёрся локтями на пюпитр. – Ошибки случаются, Рене. Но все они часть обучения.

– Но не ценой жизни других!

– Нет? – заинтригованно переспросил Энтони. Он смотрел чуть свысока, как обычно делают взрослые с чужими детьми – снисходительно и лишь каплю брезгливо. – Уж не возомнила ли ты себя святой?

– Чтобы помогать другим необязательно носить нимб!

– Но нужно учиться. И это, – он махнул в сторону огрызка снимка, – неизбежность, даже если закон назовет твои действия преступлением!

Рене судорожно втянула воздух и поняла, что аргументы закончились. Как бы вся её сущность ни восставала против подобных постулатов, где-то внутри она уже мысленно согласилась. Это было действительно необходимо. И, почувствовав эту перемену, Ланг устало опёрся лбом на левую руку, пока пальцами правой ласково гладил чёрные клавиши. Забавно, он сам был точно какой-нибудь инструмент – длинный, тонкий, со строгой пентатоникой приоритетов.

– Знаешь, у каждого хирурга за спиной есть целое кладбище его неудач, – заговорил Ланг, а потом усмехнулся как-то совсем уж тоскливо. – Оно преследует нас с первого дня и до последнего вздоха – во снах, в болезни, в радости, в горе. Это то, что заставляет одуматься, когда слишком весело, и поддерживает в миг безысходности. Чем успешнее хирург, тем больше могил за его плечами. А знаешь, какая самая первая?

Ланг тяжело повернул голову и посмотрел на замершую рядом с ним девушку, она отрицательно покачала головой.

– Его собственная, Рене, – едва слышно проговорил Энтони. – Потому что за мгновение до смерти своего пациента умирает сам врач – душевно, психически, почти телесно. Дальше ничего нет – ни хорошего, ни плохого. Это предел, за которым уже не будет хуже, но одновременно и твоя опорная точка для роста. Так что поздравляю, доктор Рене Роше, сегодня ты заложила первый камень в некрополь своей пожизненной горечи, сожалений, а ещё фанатичного желания всё исправить. И теперь только от тебя будет зависеть, как много здесь появится надгробий, вырастет ли целый пантеон или убогое сельское кладбище.

– А если… – Рене попыталась сглотнуть, но во рту пересохло. – А если я не хочу ни новых надгробий, ни смертей?

– Боюсь, для тебя уже поздно. Ты пришла на свой погост. – Энтони заметил наверняка написанный на лице Рене испуг и вдруг улыбнулся. – Его не надо бояться. Это место для размышлений о вечном, о бренности бытия, о важности человеческой жизни. К тому же, какое кладбище без ряда могил?

Он замолчал, потом выпрямился и смахнул с крышки невидимую пыль. Помедлив буквально пару мгновений, Рене подняла голову, взглянула в неожиданно спокойные глаза доктора Ланга и вдруг отчётливо поняла – мигрени нет. Совсем. Та не затаилась, как обычно, где-то в глубине черепа, а растворилась. Надолго ли – бог её знает, но Рене вдруг испытала невероятное облегчение.

– Идеальных условий не будет никогда, – продолжил Энтони. Он вновь педантично оглаживал каждую клавишу от скопившейся пыли, и мерное движение его пальцев завораживало. – Тебе всегда будет что-то мешать – нервы, лишний стаканчик с кофе. Но умение концентрироваться на проблеме и абстрагироваться должно быть доведено до автоматизма. Если однажды на стол перед тобой попадёт дорогой для тебя человек, ты должна забыть его. Он не больше, чем тело, которое тебе надо починить.

– Надеюсь, мне никогда не придётся оперировать друзей, – пробормотала Рене. – Я не смогу быть объективной.

– Не зарекайся, – криво усмехнулся Ланг и взял пару хроматических форшлагов на самой дальней октаве. – Нельзя спланировать чужую судьбу, а свою тем более.

– Это очевидно! Но звучит так, словно ты пытался… – хохотнула Рене и тут же оборвала себя. – А ведь ты действительно пытался.

– У каждого из нас хоть раз просыпается комплекс Бога, отчего мы начинаем творить чудеса направо и налево.

– Ты тоже?

– Да.

– Не знала, что ты филантроп.

– Это всё потому, что на золе и пепелищах всегда растёт буйная и крепкая трава, – тихо протянул Энтони и швырнул в урну обрезок снимка.

Рене промолчала, обдумывая услышанное. Она прикусила губу и внимательно посмотрела на нахмуренный профиль, а тот вновь склонился над клавиатурой, пока пальцы будто сами наигрывали пассажи. «Что же ты такое, Энтони Ланг? Что случилось в твоей жизни, раз вместо тебя остались одни только угли? Чёрные. Остывшие. Холодные, как вот эти самые руки. Какой же силы был огонь, чтобы спалить подобную личность. И насколько силён должен был оказаться ты сам, дабы воскреснуть. Ох, доктор Ланг, вы настоящий остров жутких сокровищ».

– И что… чем закончился эксперимент с Богом?

– Банальной истиной, из которой я кое-что понял.

– Что именно?

– Я не Бог, – равнодушно бросил Энтони, а потом вдруг хохотнул как-то зло и безнадёжно. – Впрочем, многие хирурги считают, что в операционной мы есть Альфа и Омега. Глупцы. На самом деле, это лишь буквы в греческом алфавите, которыми они выписывают себе грамоты о заслугах. А должны бы гравировать имена на могилах.

Ланг раздражённо передёрнул плечами, отчего аккорд вышел смазанным и ещё более фальшивым. Рене же спросила:

– Когда умер твой первый?

– В четырнадцать, – быстро ответил Ланг, словно только и ждал повода рассказать. – Соседский щенок. Тогда я решил стать врачом.

Помедлив секунду, она разочарованно покачала головой.

– Обманываешь.

Энтони прервал музицирование и вдруг резко повернулся, чтобы взглянуть прямо в глаза.

– Даже если и так? – Он сжал губы и, кажется, побледнел ещё больше. – Это не меняет факта: у меня не было ничего, и он умер. Будь всё, и он умер бы так же. Это жизнь. Что-то должно произойти, дабы мы шагнули вперёд. Увы, но люди устроены так, что лучше работает метод кнута, нежели пряника. Оставшиеся от удара шрамы не дают забыть, а значит, не дают совершить ту же ошибку.

Виктория… Что же, правдивость слов Энтони оказалась отрезвляюще острой. Она рванула по старым ранам, отчего руки сами потянулись к лицу, где вспыхнула нить горячего шрама. Сердце же заныло так тоскливо и остро, что Рене не выдержала. Уткнувшись носом в твёрдые колени, она позорно громко всхлипнула. Затем ещё и ещё, пока не разревелась окончательно.

– Поплачь, – шёпот раздался где-то совсем рядом, и заплетённых волос коснулись знакомые прохладные пальцы. – Поплачь и станет легче.

– Когда? – Рене не представляла, как в череде судорожных вздохов смогла выдавить хотя бы слово. Но узнать ответ было так важно, словно он должен стать спасательным кругом. Эдаким маяком на берегу, где больше не будет мучить глухое чувство вины.

– Когда-нибудь потом, – вновь пришёл вздох и шёпот, – но обязательно станет.

И Рене потянулась за ним – за шелестом голоса, который обещал утешение. Резко дёрнувшись в сторону, она обвила руками длинное туловище, в груди которого успокаивающе колотилось живое сердце, и с беззвучным воем спрятала лицо в вязаном джемпере. От него веяло мятой и кабинетной пылью, тем самым запахом, от которого всегда становилось чуть легче. А Рене вдруг поняла – она верит. Что бы ни натворил Энтони, каким бы ни был жестоким, упрямым и вредным, ей нельзя в нём сомневаться. Ни на секунду, ни на мгновение, ибо он – всё, что у неё теперь есть.

Она не знала, сколько времени так просидела. Свитер давно промок, а от позы уже болела спина, только большая ладонь по-прежнему гладила по волосам. И лишь когда Рене едва заметно пошевелилась, где-то в груди Энтони сердце незаметно ухнуло немного громче, а потом вернулось к прежнему ровному ритму.

– Что теперь будет? – повторила Рене свой самый первый вопрос, а потом с удивлением поняла, что больше не плачет. Просто сидит, уткнувшись куда-то в твёрдое плечо, и, пожалуй, слишком сильно сжимает нервными пальцами чёрную ткань. Наверняка растянула…

– Комиссия и слушания, – тихо отозвался Ланг. – Но тебе ничего не грозит. Уже нет.

– Я должна… – она собиралась было добавить про ответственность, решения, опыт… Однако Энтони резко отстранился, словно его разозлила эта настойчивость, а потом вовсе отвернулся, отчего из пальцев выскользнула ткань тонкой кофты. Рене удивленно моргнула, ощутив в руках холод и пустоту.

– Ты никому и ничего не должна, – процедил Ланг. – Должен я.

И это прозвучало настолько ультимативно, что Рене передёрнуло. Будто деревянный молоток ударил по подставке после оглашения приговора, и стало как-то не по себе.

– Иди домой. Хулахуп заменит тебя на осмотре, а с операциями я разберусь сам.

Энтони вновь принялся полировать чёртовы клавиши, очевидно, давая тем самым понять, что разговор и откровения на сегодня закончены. Рене тихонько вздохнула. Что она опять сказала не так? Однако спрашивать об этом было, конечно же, бесполезно. Скорее, горы заговорят, чем Энтони Ланг снизойдет до объяснений своего настроения. Так что, взяв с пианино позабытые «вишенки», Рене нацепила их на ноги и поднялась. В ступни немедленно впились тысячи мелких иголок, отчего захотелось поморщиться.

– Могу я попросить на завтра отгул? – спросила она, уже почти отвернувшись.

– Нет, – пришёл короткий ответ. А затем Ланг упёрся ладонями в деку, словно искал опоры, и договорил: – Это надо заработать, Рене. Заоперировать, зашить, осушить и отправить в палату дожидаться полного заживления. Только в этом случае можно надеяться, что швы не разойдутся, и образовавшийся котлован не поглотит в себе каждого следующего твоего пациента. Да, шрам останется, но падать вниз будет уже не так глубоко.

Повисло молчание, и Рене почти наяву увидела, как беснуются вокруг головы Энтони чёрные призраки. Они цеплялись за вечно растрёпанные волосы, кружили, словно терновый венец, и ныряли в провалы зрачков. Кладбище доктора Ланга было поистине страшно. И прямо сейчас он шёл туда, чтобы поговорить со своими ожившими мертвецами. Для Рене там не было места. Пока или же навсегда, решать будет Ланг. Ну а сейчас ничего не оставалось, кроме как тихо спросить:

– Тогда… до половины шестого?

– До половины шестого, – долетел голос из потустороннего мира.

Дорога до дома показалась Рене удивительно быстрой. Здания сменялись на влажные от недавнего дождя проспекты, подземный город – на яркий солнечный свет, а мысли Рене – на воспоминания. Она думала о запахе мяты, о пыли, о тонком джемпере, а где-то в растрёпанных волосах ещё блуждала чужая рука и перебирала плетение кос. Рене вдыхала запахи пустого автобуса, но чувствовала только мяту да шерсть. Её окружал шёпот и тот самый голос, который немедленно приходил, стоило вновь ощутить внутри себя пропасть отчаяния. А потому оставался ли хоть один шанс не допустить того, что Рене, кажется, уже натворила? Нет. Конечно же, нет.

Простая мысль, что она влюбилась в летучую мышь отделения, в ходячий кошмар, чёрную моль и человека с мягким именем «Энтони», настигла доктора Роше где-то между улицами Лариве и Шарлеруа. Знание просто пришло и оставило вместе с собой щемящую радость, от которой почему-то вновь захотелось расплакаться. Увы, но радости от самого светлого чувства не было и в помине. Только целый горный хребет наступавших проблем. Это было нежеланное чувство, совершенно неправильное, почти что предательское к той тонкой едва ли не дружбе, которая прямо сейчас стала якорем в их отношениях. Но Рене не обманывала себя, не пряталась за глупыми отговорками. К тому моменту, как она закрыла за собой дверь своего дома, ей всё было ясно.