И солнце взойдет. Он

Глава 8

Итак, наглая эскапада возымела действие. Собравшийся вечером совет заговорщиков постановил: Капитан Скальпель повержен. И хотя Рене переживала, что своими действиями подставила доктора Фюрста, тот философски отнёсся к тяжёлому разговору с коллегой. Ланг отчаянно брызгал лечебным ядом, однако у главного анестезиолога был, похоже, иммунитет. Об инциденте, что произошёл потом в кабинете, Рене не стала рассказывать. Ланг повёл себя неожиданно благородно заслужил хотя бы капельку уважения и день без оскорблений от Роузи. Подсчитав перед сном, сколько она задолжала доктору Лангу, уже следующим утром Рене предстала под его покрасневшие очи.

Глава отделения пытался налить себе кофе, который засыпали утром в машинку медсёстры, но электроника не поддавалась. Осторожно отстранив от потрёпанной техники чуть подрагивавшие руки начальника, Рене вытряхнула пережаренные зёрна в ведро, достала из ящика упаковку нормального кофе и насыпала в машинку свежую партию. После этого она уверенно нажала кнопку нужной программы и повернулась к наставнику. А тот следил из-под полуопущенных век и, похоже, старался дышать внутрь себя, чтобы скрыть откровенный аромат перегара. Тем не менее Рене мужественно вдохнула поглубже и коротко произнесла:

– Я верну вам всю сумму с зарплаты.

По недолгому размышлению именно такое решение показалось наиболее разумным. Рене не привыкла зависеть от чьего-нибудь покровительства и уж точно не желала менять свои принципы. Потому она взвешивала каждое слово, наверное, по минуте, прежде чем нашла показавшейся идеальной формулировку. Коротко, ясно и с чётко ограниченными сроками, в первую очередь, для себя. В конце концов, она может чуть подзатянуть платёж за резидентуру, потому что быть обязанной доктору Лангу казалось совершенно неправильным.

Однако наставник посмотрел на неё так, будто не понимал самой сути сказанной фразы. Видимо, похмелье весьма специфически сказывалось на его способности к аудиальному восприятию. Так что Рене всучила ему долгожданный напиток, дождалась, пока Ланг сделает глоток и повторила:

– Вы не обязаны были платить за меня. К сожалению, я не могу рассчитаться с вами прямо сейчас, однако через три недели я верну всё до последнего цента. Под двадцать процентов, если вас это устроит.

И снова ответом ей стало молчание да новый глоток. Рене стояла под абсолютно нечитаемым взглядом Энтони Ланга и понятия не имела, о чём теперь говорить. Поблагодарить? Да, разумеется, но лучше, пожалуй, чуть позже. Возмутиться по поводу трат на неугодного резидента? Весьма поздно, ведь тест она всё же прошла. И сделала это блестяще. Намекнуть, что не стоило? Но тем самым был риск оскорбить самого благодетеля… Боже! Слишком сложно! И как дедушка справлялся с сотнями таких же вот случаев? Рене медленно вздохнула и открыла рот, чтобы извиниться и сбежать куда подальше, но тут Ланг заговорил.

– О чём ты, Роше?

Фраза прозвучала немного невнятно. Видимо, не весь алкоголь ещё выветрился из тёмной головы их начальника. Впрочем, Рене оказалась настолько удивлена самой формулировкой вопроса, что не заметила. Она, словно глупая совушка, хлопала клювиком, пока Лангу это не надоело. Сделав ещё один глоток, он нахмурился и пробормотал:

– Так значит, это ты в последнее время готовишь кофе.

Рене нервно передёрнула плечами и пробормотала.

– Варит его машинка. Я же просто купила нормальные зёрна. Ничего более…

– То-то я смотрю, что мне больше не хочется промыть себе желудок и принять антацид, – словно не услышав её, продолжил Ланг. Он ещё раз пригубил крепчайшее из возможных творений местного монстра эспрессо, а потом уселся на край стола. – Ты странная, Роше.

Она подождала развития мысли, но того не последовало. Поэтому Рене нервно сцепила пальцы и качнулась на мысках, попытавшись подобрать хоть что-нибудь уместное, но отчаялась и расстроенно покачала головой.

– Это самое мягкое определение в мою сторону из всех, что я слышала, – негромко проговорила она, а затем криво усмехнулась.

– И как же тебя называли? – Ланг поднёс стаканчик к губам, но так и не сделал глоток. Только смотрел на Рене поверх полупрозрачных клубов пара, словно дьявол на допросе души.

– Не важно, – пробормотала она. – Давайте вернёмся к разговору.

И вновь это испытывающее на прочность нервы молчание. Прямо сейчас Рене понятия не имела, о чём думал Энтони Ланг. Наконец, он закончил одни только ему ведомые наблюдения, поставил рядом с собой стаканчик и помассировал виски.

– Зачем ты купила кофе?

– Потому что прошлый отвратительно пах! Доктор Ланг, давайте поговорим о тесте, – терпеливо откликнулась Рене, но её нагло проигнорировали.

– Да? – хирург удивлённо поднял чёрную бровь. – Забавно. Никогда не замечал…

– Сэр! Пожалуйста! – не выдержала она, и Ланг наконец-то услышал. Он легко спрыгнул на пол, подхватил злополучный стаканчик и повернулся к замершему резиденту.

– Роше. Я понятия не имею, о каких деньгах ты говоришь…

– Но!

– Не перебивай меня! – рявкнул он, и Рене мгновенно подавилась готовыми сорваться объяснениями. – Если тебя так волнует этот вопрос, то я не оплачивал тестов, экзаменов или счетов в парикмахерской ни для Рене Роше, ни для кого-либо ещё. Ясно?

Рене оставалось лишь ошарашенно кивнуть. Убедившись, что его услышали верно, Ланг развернулся и направился прочь из ординаторской. Ну а она медленно выдохнула. Не оплачивал? Быть не может!

Однако чуть позже, когда в обеденный перерыв Рене забежала к доктору Фюрсту, то замученный анестезиолог подтвердил – глава отделения действительно здесь ни при чём. Повертев в руках распечатку платёжки из банка, Рене уселась на высокий лабораторный стул и устало потёрла лицо.

– Я не понимаю, зачем ему это нужно. – Она поскребла ногтем чёрные буквы «Колин Энгтан», словно за ними, как в лотерее, мог скрываться приз в виде небездушного Энтони К. Ланга, а потом опять уставилась в чашку с несладким чаем.

– В память о профессоре Хэмилтоне? – предположил Фюрст. Он сидел, уперевшись затылком в подголовник своего большого офисного кресла, и, похоже, страдал. – Господи, сдается мне, у нас подтекает какой-то из наркозных аппаратов. Череп просто раскалывается!

– Не подходит, – откликнулась Рене и поднялась со своего места. Сделав несколько шагов, она положила ладони на голову встрепенувшегося анестезиолога, а потом резко, но осторожно наклонила в сторону. Послышался хруст и облегчённый вздох. – Насколько мне известно, они не общались более пяти лет. И нет, с аппаратами всё в порядке.

– Тогда, быть может, это своего рода меценатство? Он наверняка слышал о тебе от матери…

– Доктор Энгтан была так же в недоумении, – заметила Рене и уже отвернулась, когда вдруг замерла, озарённая одной мыслью. – Доктор Фюрст… а вы знакомы с Колином Энгтаном?

Послышался грохот, и подскочившая от испуга Рене увидела, как главный анестезиолог торопливо поднимал с пола огромную жестяную вазу – подарок от какой-то ассоциации. Фюрст придирчиво осмотрел помятый бок, вздохнул и бросил в сторону двери непонятный тоскливый взгляд.

– Сэр? – напомнила о себе Рене.

– Эм, да… виделись пару раз, – почему-то неловко замялся он и вцепился в пострадавшую вазу, будто та была его единственной опорой в жизни.

– И как он? – с искренним интересом спросила Рене. Она развернулась к неловко поёрзавшему в своём кресле Фюрсту, а потом и вовсе уселась напротив.

– Ничего такой… нормальный, – пришёл совершенно пространный ответ. – Не без чудес, конечно. Но хирурги все немного странные… Да, впрочем, кому я это говорю.

– А где он сейчас работает? – не унималась Рене. И с удивлением заметила, как покраснели уши анестезиолога.

– В Монреале, насколько мне известно, – наконец, выдавил он и стиснул вазу так, что на той образовались новые вмятины. Заметив это, Фюрст быстро вернул бедный предмет обратно на стол, а затем откашлялся. Его явно что-то беспокоило, но занятая своими размышлениями Рене отмахнулась.

– Незадолго до своей смерти профессор Хэмилтон пытался договориться с доктором Энгтаном о практике для меня, – медленно произнесла она, а Фюрст удивлённо вскинул голову, прислушиваясь. – Устроил показательную операцию, хотел продемонстрировать мои умения… Но Энгтан не приехал. Вместо него был другой.

– Кто? – чуть сипло переспросил Фюрст, а потом снова откашлялся. Теперь уже по-настоящему.

– Не знаю, – Рене пожала плечами. – Я не видела его толком. Но он следил за операцией, а потом у них с профессором вышла некрасивая ссора… Дальше вы знаете.

Она поджала губы и отвернулась. Вспоминать тот день оказалось всё ещё больно. Ах, будь Рене чуть лучше, сноровистее, умнее, возможно, тогда бы ничего не случилось.

– Думаю, какими бы мотивами ни руководствовался Энгтан, тебе не стоит ломать над этим голову, – после небольших раздумий проговорил Фюрст. Он хмурился и явно казался чем-то недовольным, но усмехнулся, когда услышал ответ.

– Я хотела его поблагодарить.

– Поверь мне, твои успехи он оценит гораздо выше простых слов.

– Как доктор Ланг, – хмыкнула позабавленная Рене, а Фюрст натянуто улыбнулся.

На этом разговор резко прервался, чему главный анестезиолог, похоже, был рад. По крайней мере, его лицо озарилось такой радостной улыбкой при виде вошедших студентов, что Рене поспешила попрощаться и убраться из кабинета.

С тех пор прошло две недели, за которые Рене поняла, что не ошиблась. Для Энтони Ланга дела действительно были важнее. Решив, что наглость – скрытая добродетель его неугомонного резидента, он теперь ни на шаг не отходил от Рене. Отчего в голову закралась крамольная мысль, что с самого первого дня следовало плюнуть на все запреты и вломиться в операционную.

Как бы то ни было, отныне каждое утро начиналось с обхода. Потом следовал неизбежный отчёт перед наставником о пациентах, студентах и, конечно же, об изученном материале. Ланг спрашивал обо всём: от техники сбора анамнеза до выбора игл; от видов повязок до типа антибиотиков. Он не щадил, не скупился на язвительные комментарии, иногда даже срывался на крик, но при этом учил и, в целом, оставался доволен. Об этом говорила ухмылка, с которой он легко запрыгивал на сегвей и растворялся в коридорах больницы. Да, «позорные чтения», к вящему неудовольствию Ланга и тихой радости остальных, пришлось отменить, но он всё равно нашёл, как усложнить Рене жизнь.

Наставник требовал знать наизусть протоколы, но при этом импровизировать, быть готовой сорваться на срочную операцию или же часами корпеть над стопками тестов, что он приносил для неё в ординаторскую. Рене старалась всё структурировать, собирала по темам и даже обклеила шкафчик листочками с записями, но информации становилось лишь больше и больше. Рене приходилось оставаться после работы, чтобы управиться со всеми заданиями. И из-за того, сколько времени они с Лангом проводили в больнице, её то и дело посещали неуместные мысли.

Например, она не знала, отдыхал ли когда-нибудь Ланг. Он постоянно был где-то поблизости: контролировал отделение, оперировал, возился с бумагами. После рабочего дня Рене неизбежно наталкивалась на его байк, а с утра первым делом замечала тот на парковке. Казалось, будто глава отделения прирос к этим палатам и коридорам, довольствуясь сном на коротком диване в своём кабинете или койкой в комнате дежурного резидента. Но, поделившись этими мыслями с Роузи, Рене услышала вполне ожидаемое:

– Чёртов нетопырь.

Однако вряд ли Ланг спал под потолком. Во-первых, его не выдержала бы ни одна из конструкций, а во-вторых… Однако думать, что «во-вторых» наставнику милее больничные стены как-то совсем не хотелось. Слишком уж от этой мысли веяло тоской и депрессией, потому что даже со своим диким графиком Рене находила в обыденности что-то приятное. Например, развесила наконец свои акварели, пристроила на подоконник герберу, а ещё даже нашла пару-тройку приятелей среди пациентов центра реабилитации. Старик Джон, малыш Клоп и огромный и смуглый Чуб-Чоб из рода гуронов два раза в неделю скрашивали вечера, когда рассказывали байки у неё в кабинете. В общем, жизнь вроде бы шла своим чередом, однако была одна мелочь, что никак не отпускала Рене.

Это началось почти сразу, и только усиливалось каждый раз, стоило оказаться за операционным столом. Рене смотрела на Ланга, он не смотрел на неё, а между ними была… Глухота. Плотная внутренняя тишина, которую не нарушали ни звучавшая из динамиков громкая музыка, ни команды наставника.

– вместе с Rammstein каждый день бесновалось его огромное эго, но Рене не могла ни почувствовать, ни понять мыслей Ланга. После того странного мига две недели назад, когда они будто стали одной движущей силой, эта ватная тишина казалась неправильной. Наставник был глух, словно тюрьма Алькатрас, и Рене отчаянно не хотела себе признаваться, что это её беспокоит. Однако день ото дня на душе становилось тревожнее.

В один момент она даже подумала, что дело в недоверии к ней. В конце концов, Ланг привык оперировать с лучшими. Так что Рене решила тайком попробовать поработать с кем-то другим, набраться опыта и… Боже, она сама не знала зачем! Но попытка закончилась весьма мерзким выговором, а ещё чуть не порванными связками, когда её грубо вытащили за руку прямиком из помывочной. Доктор Ланг оказался удивительным жадиной. Тогда же у них состоялась ещё одна ссора.

Разгневанный наставник раздувал свои ноздри и зачем-то опять настоятельно убеждал сменить шампунь или крем, а может, и вовсе целые куски кожи. Рене же терпеливо молчала, прежде чем поставила перед фактом, что вот уже месяц её средства вовсе без запаха. На этом чудной спор зашёл в тупик, и оставшийся день они провели картинно друг на друга надувшись. Роузи, которая в итоге наложила повязку на пострадавшую кисть всё той же злополучной левой руки, сухо заметила:

– На самом деле, не припомню за ним такого. – Она хмурилась за большими линзами очков, пока сноровисто наматывала эластичный бинт. – Кричал, выгонял, увольнял. Но чтобы травмировать…

– Не думаю, что он специально, – немного горько хохотнула Рене и попробовала пошевелить пальцами. Вышло не очень.

– Знаешь, Ланг точно когда-нибудь тебя прибьёт. Вот так же невзначай воткнёт в сердце скальпель, а потом ещё удивится отчего же ты сдохла, – резко откликнулась Роузи и тщательно закрепила конец бинта скобами. – Растяжение небольшое, но пару дней придётся походить так.

– Спасибо.

Рене улыбнулась, хотя на душе было погано. Высказанная прямодушной подругой мысль не была откровением. Ещё месяц назад она сама думала точно так же. А теперь к прочим вопросам добавился новый – почему доктор Ланг так её ненавидел? Терпел, но при том совершенно не выносил. Уж это Рене чувствовала удивительно точно.

Однако следующим утром, когда наставник одарил вновь повреждённую руку своим хмурым взглядом, это стало для Рене неожиданностью, равно как ворчливо-ультимативное приглашение посмотреть все до одной операции. Их в тот день было удивительно много. Извинялся ли таким образом Ланг или был пристыжен доктором Фюрстом, осталось не ясным. Но с каждым выкриком «Солнце!»43в тот день Рене хотелось вырвать чёртов проигрыватель из сети, а затем вышвырнуть прочь. Это был даже не намёк, а громкий вопль, что в голове гениального Ланга творились бури, пострашнее ураганов Ньюфаундленда. Но Рене не представляла, чем может помочь. Только ловила отголоски мигреней и в нетерпении ждала, когда же в их жизнях, наконец, взойдёт солнце. Потому то хоть и поднималось над горизонтом изо дня в день, но ничего не меняло.

Свой день рождения Рене ждала с трепетом. Получив накануне из рук беспризорников коробку конфет, которую те всё же купили, а не украли, она была с миром отпущена печь праздничный торт. Три шоколадных коржа оказались готовы к полуночи, к двум часам ночи Рене расправилась с кремом и, проложив каждый слой сахарной вишней, наконец-то отправилась спать.

Ну а в шесть утра, переступив порог ординаторской, она на мгновение решила, что перепутала этажи или вовсе ушла не в тот корпус. Рене медленно стянула пальто цвета лимонного пирога и настороженно огляделась. Две скромные растяжки с поздравлениями пересекали полупустую ординаторскую и пошловато сверкали буквами под порывами сквозняка из вентиляции. Рене нахмурилась, однако знакомые лица студентов развеяли порождённые сонным мозгом сомнения. Улыбнувшись, она прошла в комнату и осторожно водрузила на стол коробку с тортом.

– С днём рождения, доктор Роше, – пробормотал один из резидентов и едва не сверзился с шаткого стула. Рене поспешила ему помочь.

Через пару минут ординаторская наполнилась полусонной ночной сменой, а следом ворвалась дневная бригада. Коллеги располагались кто в креслах, кто на подоконниках или за ноутбуками в ожидании утреннего отчёта перед главой отделения. Некоторые смущённо бормотали скомканные поздравления, другие просто кивали или вовсе спешили убраться прочь. В воздухе витала неловкость, которая всех тяготила. Она оседала чуть кислым привкусом на сахарной вишне, и её так хотелось стереть.

Рене огляделась и ощутила, как многие то и дело поглядывали на один из столов, где стоял праздничный торт. Их тянуло подойти и поговорить о текущих делах, пожаловаться на свои личные незадачи или вовсе обсудить последний матч. Они бросали напряжённые взгляды, прислушивались к редким шёпоткам разговоров, но невидимое присутствие доктора Ланга вынуждало нервно молчать. А он словно был в каждой вещи, следил за ними из глазка видеокамеры, экрана смартфона или из телевизора, что круглосуточно гудел обзором очередного хоккейного матча.

В отличие от Квебека здесь было не принято шутить или – упаси боже! – смеяться. Сюда приходили делать работу не люди, но механизмы. Серая бездушная масса. И посреди этого Рене ощущала, как задыхается. В ней было слишком много энергии и жизнелюбия, чтобы молча вскрывать чьи-то органы, а потом хладнокровно забыть и перейти к новому пациенту. А потому она выждала ещё минуту, прежде чем упрямо тряхнула головой. Ну уж нет! В конце концов, ей сегодня двадцать четыре. Когда же ещё такому случиться?

Легко скользнув в сторону музыкального центра, который пылился здесь, наверное, со времён войн колонистов, Рене встала на цыпочки и включила радио. Послышался бодрый голос диктора с окончанием прогноза погоды, а потом она сделала громче.

С десяток голов одновременно повернулись к Рене.

– У меня сегодня день рождения, – улыбнулась она. – Кто-нибудь хочет кусочек торта?

– согласилась Гага.

По комнате немедленно пробежали сдавленные смешки, прогудел чей-то протяжный зевок, и это словно прорвало плотину из опасений. Бодро зашумела кофеварка под нестройных хор поздравлений, а первыми в очередь за шоколадным тортом выстроилась кучка всегда голодных студентов. Кто же из них откажется от еды перед началом сложного дня? И в комнате разом стало шумно, почти тепло, когда из-за крыш небоскрёбов блеснуло утреннее солнце. Парочка особо наглых хирургов воспользовались своим авторитетом, чтобы протиснуться поближе к столу и своровать особо приглянувшиеся вишенки. Их они смаковали за кофе, пока обсуждали с Рене её пациентов, нахваливали технику и желали дальнейших успехов, а сами незаметно отстукивали подошвами ботинок в такт старавшейся Гаги.

Похоже, эту песенку здесь знали все. В отделении общей хирургии вообще сложно было найти слишком взрослых или откровенно пожилых врачей. Любой из пришедших сюда прекрасно понимал, что рано или поздно ему придётся выбрать узкую специальность и уже там сверкать сединами мудрости. Выдержать безумное напряжение вкупе с чудовищным графиком могли только бездушные машины искусственной вентиляции лёгких или…

Когда дверь с грохотом ударилась о стену, Гага как раз допевала свой хит.

– надрывалось её поп-величество, пока король Тлена и Мрака обводил взглядом свои вышедшие из-под контроля владения.

Ланг был бледен. Бел настолько, что у Рене возникли опасения, не собрался ли главный хирург прямо здесь хлопнуться в обморок. Однако вместо этого он сделал шаг и, едва разжимая губы, процедил:

– Это что?

–Oh-oh-oh-oh-oh,– ответила ему Гага. –Caught in a bad romance44.

То, что доктор Ланг постоянно вляпывался в те самые «плохие романы», здесь знали все. Но только трое не нашли в себе сил для веселья, когда столкнулись с неожиданной двусмысленностью песни. Покрасневшая Клэр, донельзя смущённая Рене и сам главный хирург. В благодарение всех богов Хелен сегодня отсутствовала. Остальные же бросали на главного врача развесёлые взгляды.

– Я спросил – что это? – снова донёсся до них тихий голос, который перекрыл затихавшую песню. Стало тревожно. Словно лёгкий мороз пробежал по помещению.

Тем временем, так и не дождавшись ответа, Ланг протянул трупного цвета руку, выключил радио, а затем уставился на Рене. И она лишь чудом не отшатнулась, когда на неё рухнул целый сонм чужих эмоций. Злых. Гадких. Липких. После двухнедельной тишины их количество просто ошеломляло. Открыв было рот, чтобы попытаться вздохнуть, Рене поняла, что не может и закашлялась. В ушах зазвенело, но тут, словно сквозь толстую плёнку, долетел чей-то голос.

– Сэр, это же просто…

– Молчать!

От крика дрогнули стёкла, и толпа хлынула в стороны, оставив Рене в одиночестве. Она же не могла ни отвернуться, ни убежать. Оставалось только смотреть, как медленно приближалось лицо доктора Ланга. Он чуть склонил голову набок, словно изучал перед собой особо мерзко разложившийся орган, а затем оскалился.

– Тебе, похоже, нечем заняться? – протянул он. – Я это исправлю. После аварии в холодильнике ждут вскрытия десять трупов. Ночная смена сегодня явно обленилась, но с ними я разберусь позже. А что касается тебя, то, полагаю, там найдётся куча поводов для веселья. Задача ясна?

– Но… – Вообще-то на сегодня у Рене было запланировано два семинара, а потом лекция для резидентов. А ещё целый ворох задач, осмотров…

– Отчёт по каждому положишь в конце дня мне на стол, – закончил Ланг, словно не слышал. А Рене подняла на него ошарашенный взгляд. Десять вскрытий, с описанием травм… с протоколом! Да скорее солнце погаснет, чем она успеет закончить. Но, когда Рене уже собралась возмутиться, Ланг отвернулся и направился прочь, бросив ленивое: – По местам. Праздник окончен.

Дверь закрылась с подобающим грохотом, после чего в ординаторской воцарилась ошарашенная тишина. Она длилась и длилась, прежде чем раздался голос одной из медсестер.

– Не парься, Роше. Лучше с трупами, чем с Лангом, – хохотнула она и поправила стетоскоп на пышной груди. – Те хотя бы молчат.

Послышались смешки, кто-то предложил демонстративно наплевать на приказ и пойти сразу к доктору Энгтан, другие советовали написать жалобу, третьи злорадно молчали. А Рене вдруг ужаснулась. Она посмотрела на этих возбуждённо переговаривавшихся людей и вдруг поняла, что прямо сейчас их объединила не дружба или общее дело, не высокие цели, не интересы и даже не помощь другим, а обычная ненависть к одному человеку. Яркая и горящая, как насмешливый взгляд Клэр, которым та её одарила. Им всем что-то было нужно от Ланга. Руки и голова, когда они срочно звали его в свои операционные, мужское внимание или просто банальный щит, чтобы каждый день нести за них ответственность перед целой больницей. Это его люди. За все их решения он отвечал своей репутацией и лицензией, но в благодарность получал лишь шепотки за спиной да пять литров презрения. Ровно столько, чтобы хватило заполнить вены в теле доктора Ланга.

– Надо извиниться. Некрасиво вышло, – пробормотала Рене неожиданно для всех и под удивлёнными взглядами резко замолчавших коллег отрезала кусок торта.

– Да ты что, Роше, – фыркнул Франс. Он вынырнул из самого дальнего угла, куда забился при появлении главы отделения, и теперь жадно смотрел на блестевшие сахарной вишней шоколадные коржи. – Ланг не достоин этого лакомства. Примчался, словно его черти принесли, накричал, а теперь ты ещё будешь извиняться?

– Ну, кто-то же должен, – ответила Рене чуть резче, чем следовало. А затем подхватила тарелку.

До кабинета доктора Ланга она почти летела, однако, чем ближе становилась заветная дверь, тем медленнее делался шаг. Даже за несколько метров Рене услышала разгневанные голоса. Ругались двое – мужчина и женщина. И если в рваных, коротких фразах очевидно узнавался главный хирург, то визгливый тон доктора Энгтан заставил Рене остановиться. Она не хотела подслушивать. Совесть настойчиво твердила развернуться и отойти, встать около стола дежурной медсестры и просто подождать, но тут из кабинета неожиданно громыхнула музыка.

Рене понятия не имела, каким чудом смогла удержать тарелку в дрогнувших руках.«Mutter! Mutter!»– рычал Линдеманн, пока она пыталась успокоить испуганно зашедшееся сердце. И когда ей показалось, что получилось, грохот мелодии сменился едва слышным напевом, дверь распахнулась, и из кабинета стремительно вышла злая Лиллиан Энгтан.

– Я распущу целое отделение, если такое вновь повторится! – холодно бросила она вслед под жалостливое пение Тилля. – Ты можешь говорить, что угодно. Но пока нет доказательств, все твои обвинения полная чушь. В конце концов, не тебе спорить с назначением Дюссо. В отличие от тебя, его врачебная репутация безупречна!

Энгтан прервалась, не в силах перекричать вновь заоравшую музыку, но стоило той стихнуть, как из глубины кабинета долетело едкое:

–Um Gotteswillen! Mach' du doch, was du willst45.

И снова:

Лицо главного врача исказилось в презрительной гримасе, прежде чем Энгтан тяжело развернулась и направилась прочь. Однако, заметив смущённо замершего в коридоре старшего резидента, остановилась, презрительно взглянула на заплетённые вокруг головы Рене косы, а потом произнесла:

– Я ждала от вас статью ещё на прошлой неделе, доктор Роше.

– Прошу прощения. – Рене растерянно моргнула. – Не думала, что мы оговаривали конкретные сроки.

– Так вы предлагаете потерпеть ещё вечность? – фыркнула Энгтан.

– Нет-нет, – торопливо покачала она головой.

– Даю вам время до конца месяца. Надеюсь, теперь сроки стали для вас реальнее? – Дождавшись ответного торопливого кивка глава больницы уже собралась было пойти дальше, но вдруг заметила тарелку и удивлённо приподняла нарисованные тонкие брови. – Сегодня какой-то праздник?

Рене посмотрела на хвостик украшавшей верхний корж вишенки и отрицательно покачала головой, отчего несколько несносных волнистых прядей выбились из косы и защекотали щеки.

– Это просто торт, мэм, – тихо отозвалась она.

А доктор Энгтан, не снизойдя до ответа, медленно направилась прочь. Рене же снова посмотрела в сторону кабинета.

Доносившаяся оттуда мелодия даже у не понимавшей ни слова Рене вызвал отчего-то острое желание перерезать себе горло. Но она лишь тряхнула головой, осторожно нажала на вечно заедавшую ручку и…

Её не услышали. Громкость музыки оказалась такой оглушительной, что сидевший за столом Ланг даже не дёрнулся от скрипа двери. Вместо этого глава отделения ещё ниже склонился над разбросанными по столу папками с историями болезней и медленно потёр основанием ладони высокий лоб. Тёмные волосы в обычном беспорядке упали на глаза, но он, похоже, этого не заметил.

Тринадцать шагов до злополучного стола дались Рене так тяжело, словно к каждой ноге привязали по огромному якорю. Они не давали идти, грозили вывернуть голени, но мозг отдал команду двигаться. И Рене двигалась. Упрямо переставляя ноги, она шла вперёд, а потом осторожно поставила на край тёмной столешницы тарелку. Этим движением Рене наконец-то привлекла внимание Ланга. Он заметно вздрогнул, а потом, даже не оглянувшись, одним слепым взмахом смёл торт прямиком в стоявшее рядом ведро.

– Убери эту дрянь!.. – прорычал было хирург, но неожиданно замолчал. Рене видела, как затрепетали крылья большого носа, а затем Ланг медленно повернул голову и поднял нечитаемый взгляд. – Роше? Что ты…

Он чуть отстранился от стола и вдруг заметил рассыпавшийся торт. Шоколадные коржи контрастно темнели посреди скомканных белых бумаг.

– Прошу прощения, – прошептала Рене и отступила. Ну а Ланг поджал до синевы губы, пока пялился на проклятый торт.

– Роше… – И снова без продолжения. Действительно, а что тут скажешь.

В последний раз мазнув взглядом по мусорной корзине, Рене посмотрела на наставника, который, кажется, окончательно понял, кто перед ним. Он приоткрыл рот, словно хотел что-то сказать, но Рене торопливо отвернулась и устремилась прочь. Только около двери неожиданно споткнулась и, вцепившись в опять заклинившую ручку, неожиданно произнесла:

– Знаете… Если вы были не голодны, то могли бы просто об этом сказать.

На этом любое желание говорить окончательно сдохло. И когда ответа так и не последовало, Рене юркнула за порог. Однако прежде, чем за спиной мягко стукнула дверь, она успела услышать запоздалое и немного тоскливое:

– Рене…

Это был первый раз, когда Энтони Ланг произнёс её имя, и в груди вдруг стало так больно, что она ускорила шаг. Почти побежала. Ладно, ей давно надо было привыкнуть к подобным выходкам. В конце концов, характер у главы отделения и правда ужасный. Отвратительный. Настоящий хам. Но ничто раньше так не трогало Рене. Именно развалившиеся на дне мусорного ведра дурацкие коржи неожиданно пробудили настолько едкое чувство обиды, что захотелось кричать. Завизжать от бессилия хоть как-то поладить с этим нечеловеком. Может, Роузи права, и он в самом деле нетопырь? Чушь…

Господи, сколько дурацкой девчачьей драмы. Подумаешь! Это лишь торт. Но… Рене судорожно вздохнула. Нет. Не всего лишь. И, вбежав в полупустую ординаторскую, она метнулась к столу, где стояли остатки, а потом с полубезумным рычанием сгребла их все в полиэтиленовый пакет. Под ошарашенными взглядами коллег Рене с остервенением утрамбовала тот в мусорный бак, прежде чем выпрямилась и обернулась.

Ланг стоял у неё за спиной. Видимо, шёл следом или же примчался на крыльях очередного выговора. Бог его знает. Прямо сейчас было плевать и на поджатые бледные губы, и на тревожный взгляд, которым он проводил в последний путь куски треклятого торта, и даже на попытку остановить. Резко выдернув руку из хватки прохладных пальцев, Рене передёрнула плечами и вышла из ординаторской, где прямо у входа поймала мнущегося Холлапака.

– Если кому-то понадоблюсь, то я в секционной, – процедила она и быстро зашагала в сторону лифтов, перед этим едва не налетев на выставленное в коридор оборудование. В некоторых палатах отделения начинался мелкий рутинный ремонт…

В большом светлом зале танатологического корпуса было прохладно. Тихо шумевший в вентиляции воздух чуть сладковато пах кровью и дезинфицирующими средствами, а ещё чем-то неуловимым, присущим исключительно этому месту. Возможно, так ощущалась смерть. Или спокойствие. Здесь никто никуда не спешил. Однако для Рене, что находилась в этих стенах уже много часов, все ароматы давно слились в один монолит и существенно отдавали усталостью. Казалось, смесь запахов пропитала не только тёмно-синий халат, но ещё пластиковый фартук, волосы и даже кожу. Пальцы уже немели на инструментах, и приходилось чередовать вскрытия записями в журнал, чтобы хоть немного передохнуть. Где-то с утра и до полудня Рене помогали студенты, но потом они унеслись по учебным делам, и старший резидент осталась в компании дежурного патологоанатома. А у того нашлось немало своих дел, так что в секционной Рене теперь трудилась одна.

Несколько раз зачем-то заглядывал Ланг, но близко не подходил и, слава богу, за руки не хватал. Рене видела его напряжённое лицо, чувствовала исходившую смутную тревогу, но лишь отворачивалась и с нарочитым усердием принималась показывать любопытным студентам особенности вскрытия. Не думать. Не чувствовать. Не откликаться на мысленный зов, который наверняка ей почудился. Перед глазами стоял выброшенный торт, а в спину упирался выжидающий взгляд. Злость и обида прошли. Растворились в череде тел, а потом вовсе утекли в водосток, и лишь иногда напоминали о себе шорохом накрывавшей покойников ткани.

Рене не хотела даже гадать, что мог искать здесь глава хирургии. Однако из болтовни разговорчивых стажёров ей стало ясно одно – ночью халатность бригады Дюссо создала целый ворох проблем для отделения. А значит, проблемы для Ланга. И всё же она не обернулась, когда услышала негромкое:

– Рене… Мы можем поговорить?

Нет, она не могла. Её ждал десяток изувеченных трупов, так что никаких душещипательных разговоров. В конце концов, не он сам отправил её сюда. Поэтому Рене с трудом, но молча перетащила на специальную каталку мёртвое тело, поправила белое полотно и направилась в холодильник. Когда она вернулась обратно, Ланг уже ушёл.

Последнее вскрытие Рене закончила ближе к полуночи. Спать хотелось безумно, а телефон разрядился ещё где-то в полдень, оборвав разговор с дедушкой на полуслове. Так что оставалось только надеяться, что всеведущая Роузи прознала про «вечеринку» в морге и не ждала сегодня вечером в клубе. Они собирались отпраздновать её день рождения, но, видимо, теперь в другой раз. Подумаешь… Ничего страшного. У них впереди целых полгода.

Устало усевшись на скамейку в пахнущей свежей краской и пустой из-за ремонта раздевалке, Рене стянула с себя стетоскоп и невидяще уставилась на витую чёрную«L». Подарок дедушки прошлый день рождения. Вишнёвого цвета трубка, несколько сменных насадок и ещё целый ворох дополнительных вещей, которые вряд ли ей когда-нибудь пригодятся. Максимильен Роше всегда дарил что-то полезное – одних только пуантов в своё время хватило бы выложить радугу. А родители… Рене усмехнулась, но затем покачала головой. Забавно, она даже забыла, как звучали их голоса. За десять лет вне дома те стёрлись из памяти, как размылись бы лица, не падай то и дело взгляд на детские фотографии. Иногда Рене казалось, что она вообще всё придумала. Женеву, маму с неизменным пучком, отца с морщинкой между бровей, их квартиру в центре старого города. Но шрам каждый раз ставил точку в таких рассуждениях. Было. Всё действительно было. И проклятая Женева, и балетная школа, и даже квартира. Только вот родители всегда оставались чем-то мутным, неясным. Сколько Рене себя помнила, они всегда были где-то, но только не с ней.

Неожиданно свет в раздевалке мигнул и погас, а шрам мгновенно вспыхнул полосой боли. Удивлённо подняв голову, Рене оглянулась в сторону приоткрытой двери, за которой виднелся заставленный шкафами и старыми аппаратами коридор, и вдруг увидела, что та закрывалась. Словно шутя, потёртая деревяшка скрипнула петлями, и Рене не понимала сама, почему, коротко вскрикнув, бросилась вперёд, чтобы не дать захлопнуться двери. Но полоска света становилась всё уже, а уставшие ноги никак не хотели бежать быстрее и спотыкались о попадавшиеся на пути скамьи. В мозгу стучала одна мысль – успеть! Добежать прежде, чем закроется дверь и случится что-то плохое. Рене не знала, почему так решила, просто почувствовала и едва не завыла.

– Нет! Нет-нет-нет! – закричала она, когда последняя полоска света исчезла, и стало совершенно темно. Заколотив по двери, Рене нащупала ручку, но та почему-то не поддалась. – Да господи! Откройте!

Ей никто не ответил. Только тихо щёлкнул замок, а затем с другой стороны послышался шум. И вот тогда Рене поняла, что это ловушка. Спланированная заранее провокация, как исписанный шкафчик и угрозы, как приставания Дюссо и миллион других мелочей, которые так хотелось оправдать случайностями. Боже, но за что? Она ничего им не сделала! Совсем ничего! Почему они с ней так поступили?! Рене со всей силы замолотила кулаками в равнодушную дверь, а сама не понимала, что выкрикнула вслух главный вопрос – за что? ЗА ЧТО! Руки уже болели, когда она в полной темноте по памяти метнулась к выключателю, только чтобы в отчаянии щёлкнуть бесполезной кнопкой. Ничего. Ни света. Ни выхода. И спасения тоже не будет.

От осознания полной беспомощности неожиданно стало так страшно, что Рене завизжала. Ударив по двери в последний раз, она ринулась в сторону душевых в надежде найти там окно, позвать хоть кого-нибудь. Так что ноги вновь спотыкались о тяжёлые скамьи и к утру наверняка покроются чудовищными синяками, но Рене не замечала. Всё, что её волновало, – невидимая дверь в конце длинного, уставленного шкафчиками помещения. Сердце колотилось в груди, словно безумное, распахнутые глаза вглядывались в черноту. И когда руки сомкнулись на прохладной ручке, Рене по-детски зажмурилась. Она надавила один раз, другой, подёргала в стороны и с тихим всхлипом сползла по стене на пол. Закрыто. Они заперли её в даже без шанса сходить в туалет! Одну! В окружении воспоминаний о такой же холодной и пустой темноте, за которой прятались её кошмары десятилетней давности. С отчаянным рыком поднявшись, Рене бросилась обратно. Но мозг сдавал. Без опоры на зрение он не видел границ, не чувствовал направления. Пару раз она больно налетела лбом на железные шкафы, оцарапалась о торчавшие петли, но ещё оставался шанс достучаться и докричаться хоть до кого-нибудь. Ведь это самое большое отделение, здесь всегда кто-то есть… да!

Только никто не приходил.

Рене не знала, сколько времени колотила в запертую дверь, когда всё же до неё добралась. Она орала, визжала, ревела, а потом прислонилась саднившей щекой к холодному кафелю, которым была облицована раздевалка, и медленно съехала вниз по стене. Колени больно стукнулись о бетонный пол, но Рене не заметила. У неё слишком давно не было панических атак, и теперь каждое ощущение казалось острее. Ощутимо подташнивало, содранное горло болело, а руки тряслись. Приоткрыв рот, Рене истерично пыталась вдохнуть враз ставший каменным воздух, но гортань сдавило, будто удавкой. Сердце уже не просто рвалось в ошалевшем ритме, оно готовилось проломить грудную клетку и взорваться сотней кровавых ошмётков.

На какой-то момент Рене показалось, что она сейчас либо умрёт, либо сойдёт с ума, и что к утру её найдут с размозжённым о стены черепом. Ведь только так она могла остановить сочившиеся в мозг галлюцинации. Рене мерещилось, будто её трогают те самые руки… будто на глазах снова повязка… будто в следующий миг ту наконец-то сорвут, и она увидит… Она снова хотела ослепнуть. Чтобы ей всё же вырезали глаза, а не оставили отвратительный шрам, который сейчас разрывался от боли. Хотелось содрать с лица кожу, запустить ногти в тонкую неровную полосу. Тело трясло, пока Рене ковыряла ногтями давно заживший рубец. Этого нельзя было делать. Целый день в секционной, а значит, на коже миллиарды трупных бактерий… но руки не слушались. Рене скулила от собственной слабости, пока в один миг просто не выдержала и не рухнула лицом на ледяной пол. Её хотели всего лишь унизить, но вышло лучше. Она опустошена самой собой и своими воспоминаниями. Ей холодно и очень… очень страшно.

Через несколько часов начал болеть низ живота, а на коже выступила испарина. Рене человек. Со своими потребностями душевными и физиологическими, над которыми этой ночью кто-то решил надругаться. Но она будет терпеть. Да, в абсолютной темноте чувство времени давно потерялось. Оно исказилось и будто вообще никуда не двигалось, так что Рене не знала, прошёл час или целая вечность. Однако, когда за дверью неожиданно послышался скрежет, грохот, а потом чья-то глухая брань, она напряглась. Некто подёргал за ручку, ещё раз грязно выругался, а потом дверь с треском распахнулась и повисла на одной петле, выбитая сильным ударом ноги.

– Да что за дерьмо здесь происходит? – ничего не понимал Франс Холлапак. – В проходе аппаратура, рубильники спалены так, что не включишь, а здесь вообще всё на замок. У нас ремонт или переезд, чёрт возьми?

Он прервался, когда налетел на лежавшую прямо у входа Рене. Послышалась новая ругать, а потом в глаза ударил яркий свет телефонного фонарика.

– Что… Роше? А какого хрена ты здесь валяешься? – возмутился Франс. – И что с твоим лицом? Ты чего…

Неожиданно парень замолчал, а потом поднял голову и недоумённо обвёл взглядом помещение.

– Открой душевые, – прошептала она вместо ответа.

– Чё? – парень ошалело уставился на всё ещё не двигавшуюся Рене, а потом неожиданно отшатнулся. – Господи! Они… они…

Кажется, он всё понял.

– Дверь, Франс. Пожалуйста.

Не говоря больше ни слова, Холлапак направился в другой конец раздевалки, где так же ногой напрочь вынес весь проём. Вернувшись обратно, он хотел было помочь Рене подняться, но она справилась сама. Впрочем, Франс всё равно шёл рядом и нервно хрустел костяшками. Он остановился только у выломанного прохода и смущённо протянул телефон с горевшим фонариком.

– Спасибо, – прошептала Рене, а потом спросила не оборачиваясь. – Сколько времени?

– Начало пятого. Вырвался, вот, с дежурства на пару минут …

Значит, она провела здесь всего четыре часа. Мало, но ей хватило. В Женеве она прожила так неделю.

Когда Рене вышла из уборной, в раздевалке по-прежнему было темно. Франс нашёлся там же, где она его и оставила, – около входа. Он тревожно оглядел бредущую к своему шкафчику девушку, а потом откашлялся и забормотал, словно боялся, что их услышат:

– Это нельзя оставлять так, слышишь? Надо сообщить главному врачу. На Ланга можешь даже не надеяться. Ему плевать. Но Энгтан должна… – парень неожиданно замолчал. Теперь он с удивлением наблюдал, как Рене накинула халат, а затем вынула дюжину папок. – Ты куда?!

– Доктор Ланг ждёт отчёт, – пробормотала она.

– Сдурела? Какой нахрен Ланг?! Какие нахрен отчёты?! Рене, тебя заперли две полоумные суки, а ты идёшь, будто ничего не было?

– Мне надо…

– Да ты посмотри на себя! – Он схватил её за руку, чтобы остановить или заставить одуматься, но Рене взвизгнула.

– Не трогай! Не прикасайся! – Она отступила к выломанной двери, держа перед собой отчёты, словно это могло остановить Холлапака. Однако тот неожиданно зло усмехнулся и покачал головой.

– А, впрочем, иди. Пусть он посмотрит, кого трахает каждый вторник и четверг.

Рене дёрнула головой, не поняв, была это шпилька в её сторону, или же Франс говорил о Клэр, но потом отвернулась и зашагала прочь. Однако, чем дальше она шла по заставленному аппаратурой коридору, тем сильнее уплывала реальность. Стены удлинялись, словно спагетти, и, казалось, им не будет конца. Но вот перед глазами появилась знакомая дверь, красноречивая надпись «Док. Энтони К. Ланг» и Рене остановилась.

Главы отделения, конечно же, ещё не было. Поэтому она прислонилась сначала к стене, но затем сползла на пол и поджала под себя ноги. Хотелось сдохнуть. Рене понятия не имела, почему рвалась именно сюда. Но засевший внутри узел страха начал потихоньку распутываться, когда из-под двери едва слышно повеяло мятой. И она дышала ей, пытаясь заставить себя успокоиться, но ничего не работало. Тёмные пятна перед глазами становились больше и больше, пока не заполнили собой всё. Но, прежде чем сознание начало проваливаться в пугающую темноту, Рене ощутила, как некто схватил её за запястье. Веки по очереди насильно приоткрыли, а затем чья-то рука осторожно коснулась лица. И последнее, что услышала Рене перед обмороком, был голос:

– Я нашел её. Фюрст…Ihr Gesicht ist voll Blut.48

А потом запах мяты заполнил весь мир.