И солнце взойдет. Он

Глава 15

Рене не понимала, что происходит. Она стояла посреди неведомого пространства, а перед глазами мелькали цветные картинки. Хотелось пошевелиться, смахнуть надоедливых пёстрых мух, но тело не слушалось. Не гнулись в ответ на вялый приказ пальцы, не поворачивалась голова, только пятна всё кружились калейдоскопом и вызывали приступ надоедливой тошноты. Рене оцепенела. Погрузилась в такую апатию, что веки грозили схлопнуться сами. Надо же, она никогда не спала стоя, но сейчас, похоже, просто рухнет на невидимый пол и уснет. Непонятная тяжесть давила на плечи, но проклятая тошнота никак не давала расслабиться. Впрочем, может быть, если не думать о ней, то станет получше. Верно?

Зажмурившись, Рене попробовала улыбнуться, однако вместо темноты вдруг стало подозрительно тихо. Словно собственный организм перепутал – где глаза, а где уши. Под закрытыми веками всё так же плясали яркие точки, но теперь это было в глухой тишине, что до боли сдавила барабанные перепонки. Рене впервые захотела понять, куда же её занесло, но не получилось. Мысли застопорились, будто бы проржавели, и не могли провернуть шестерёнки в мозгу. Она понимала, что должна сделать. Господи! Это же просто! Однако тело даже не шевельнулось, несмотря на приказ. И вот тогда внутри впервые проснулась тревога. Окружившая внезапная тишина показалась не просто пугающей – она, вкупе с немощностью, вызвала панику. От испуга разум лихорадочно попытался проснуться и всколыхнулся, словно бурное море. Но… ничего. Ничего! Даже дыхание бесшумно проникало в лёгкие и так же неслышно их покидало.

Странно, до этой минуты Рене не замечала, как звучит её мир. А ведь там что-то было. Звуки. Шум. Голоса. Рене попыталась их вспомнить. Сверху донизу перевернула дырявую память, но ничего не нашла и нахмурилась – мысли спутались. Слиплись, словно растаявшие на солнце конфеты, забились между извилинами, отчего отлаженный тысячелетиями эволюции механизм перегрелся и забуксовал. Рене пошатнулась. Она вдруг поняла, как же устала. Силы уходили с такой удивительной скоростью, словно она была кораблем, в брюхе которого образовалась пробоина. Ни залатать, ни починить, оставалось только идти с ней на дно. Но, наверное, так будет лучше? Можно лечь, забыть обо всём и просто уснуть. Да. Рене в блаженстве вздохнула, а по телу разлилось безразличное ко всем тревогам спокойствие. Сон наступал. Она уже почти в него провалилась, когда её вдруг встряхнуло – пробило дрожью с головы до пальцев ног, отчего сердце едва не выскочило из груди. И в следующий миг мир вокруг внезапно взорвался одуряющим запахом, мелькающим белым светом и голосом:

– Ну, очнись же! Давай! – проорал кто-то в ухо, но Рене ни слова не поняла.

Что? Какой-то набор глупых звуков. Хотелось рассмеяться весёлой игре, но рот не слушался. Его словно зашили. Однако крик на какое-то время вернул сознание, и Рене застонала. Она попробовала пошевелиться, но это стало ошибкой. Тело мгновенно прошило болью, в ушах зазвенело, и за всем этим калейдоскопом чувств Рене едва не пропустила тихую просьбу.

– …Пожалуйста…

Это слово она поняла, но что от неё хотели – не знала. Рене попробовала было вспомнить начало или дослушать конец, но тут тело вновь содрогнулось. И, честное слово, она лишь чудом не заорала. Ей было больно. Больно! Это раздирающее ощущение пришло так неожиданно резко… так внезапно и без предупреждения, что мозг оказался к нему не готов. Господи! Рене не могла понять, где руки и ноги, потому что её словно порвало на части… На маленькие лоскуты, которые кто-то пытался сшить воедино прямо на живую. Она не знала, сколько в ней осталось нормального человека, а сколько превратилось в сплошную агонию. Голову давило шипастым обручем, а под кожу будто ввели миллиарды ядовитых иголок. От них жгло лицо, сводило спину, накатывала неконтролируемая тошнота.

В панике от навалившихся судорог Рене попыталась подняться, хотя даже не знала – лежит она или стоит, но не смогла. Рене просто не чувствовала своих рук… Ничего. Туловище конвульсивно дёрнулось, в висках оглушительно застучало, и показалось, что она сейчас упадёт, однако её подхватили. Наверное. Или что-то подобное, потому что вновь пошевелиться не вышло.

–Как тебя зовут?– И снова эта тихая просьба.

Рене не знала, как смогла разлепить зашитые губы, – наверное, с мясом оторвала одну от другой, и теперь там сплошное кровавое месиво, – но всё же пробормотала:

–Мне б-больно… б-б-больно… б-больно…

– Не шевелись! Нельзя… – Неожиданно ворвался в уши резкий приказ. Это был не тот голос, что мягко о чём-то нашептывал. Грубый и слишком злой, отчего Рене болезненно передёрнуло, когда рядом зазвучали незнакомые голоса на чужом языке. – Как тебя зовут?

Она снова не понимала, что происходит. Секунду назад перед глазами был радужный мир, который сулил такой долгожданный сон, а теперь темнота, редкие вспышки, ужас и холод. Рене вдруг так ясно его ощутила. Почти увидела, как он взбирался по коже и растекался сначала по капиллярам, потом по сосудам, венам и дальше в артерии. До самого сердца. И вдруг показалось, что она вот-вот умрёт – остынет, заледенеет. Мозг отчаянно завизжал, но Рене удалось лишь пробормотать без надежды, что переругивавшиеся голоса её услышат.

–Я з-з-зам’рз-зла…

–Ты понимаешь, где находишься?

–Х-хол'дно…

Говорить тоже оказалось невыносимо и почему-то ужасно трудно. Язык не слушался. Одеревенел, прилип к воспалённому нёбу и отдирался с такой мучительной судорогой, что Рене ошеломлённо затихла. Рядом кто-то шумно вздохнул, и опять зазвучали слова на незнакомом, смешном языке. Похоже, у неё что-то хотели узнать, задавали вопросы, но Рене казалось будто рядом общались волшебные гномы, а может быть, эльфы. Она нахмурилась, силясь понять, о чём же шла речь, однако добилась лишь новой вспышки в своей голове. Череп зазвенел и едва не лопнул, когда рядом кто-то визгливо затараторил.

Теперь было уже не смешно, хотелось кричать от треска разваливавшихся на части костей. Тело словно крошилось, растеклось в какую-то гниль и, наверное, уже прожгло под собой дыру, в которую Рене прямо сейчас медленно падала. Сознание почти съёжилось. Оставило за собой лишь щель, откуда по-прежнему доносились взволнованные разговоры, через которые она оказалась не в силах продраться – в ушах монотонно звенело.

Однако вдруг из-под полуприкрытых век Рене разглядела возню, словно кто-то рядом с ней дрался. Бред какой! Боже, она бредит! Но тут разлетавшееся на болезненные атомы тело накрыло нечто тяжёлое, непонятное, но такое знакомое и удивительно тёплое. А потом пришёл тот самый, едва слышный голос, и точно стало легче дышать.

–Сейчас будет теплее, и боль скоро пройдёт. Ты только не спи, солнце моё! Не сейчас! Ты же у меня сильная девочка.

Говоривший явно старался. Он произносил каждое слово с удивительной чёткостью, будто знал, как ей тяжело вслушиваться. Как трудно движется электрический импульс между нейронами.

–Я не м-м-могу… Б’льно…

Рене прервалась, потому что её снова тряхнуло, а от невыносимой судороги подкатила горькая рвота. И бог знает, как она в ней не захлебнулась. Что-то залезло в рот, раздался злой окрик, будто рядом уже не на шутку ругались, а она вдруг почувствовала, что должна это остановить. Ссориться очень неправильно. Нехорошо. Не по-доброму. Что бы сейчас ни происходило, вряд ли это была чья-то вина. Так что Рене вновь разлепила разорванные, щипавшие от желчи губы:

–П-перес-стань… Тони…

Имя пришло само. Воскресло из глубины продырявленной памяти и удивительно просто сложилось на непослушном языке в нужное слово. Тони. И пустой мир взорвался запахом мяты, который осел в ноющих легких и принёс облегчение. Тони. И реальность вокруг загудела дребезжавшей машиной и безумным треском сирены. Тони. В голове вдруг зазвучала музыка. Рене не понимала слова, что огненными буквами вспыхивали перед глазами, но знала – там пели о чём-то прекрасном. О чём-то столь неземном и высоком. А что есть в жизни лучше любви? Наверное, ничего. Так что, она была влюблена? Как забавно. Тони. И без того горевшую пламенем щёку вдруг обожгло, а грудь сжалась от боли. О господи! Рене зажмурилась чуть сильнее. Когда это закончится? Неожиданно захотелось сдохнуть, но тут виска что-то коснулось, а запах мяты стал оглушительным.

–Я не буду… Больше не буду, только не плачь…

Что было дальше, она запомнила плохо. Если честно, память вообще сквозила брешами, точно мишень с рождественского ярмарочного тира. Рене то проваливалась в забытье, то морщилась от света электрических ламп и боли в предплечье, куда ставили капельницу. Медсестру она тоже видела. Та улыбнулась, а Рене оказалась не в силах прочесть имя на бейдже молодой девочки. Впрочем, потом снова наступила болезненная темнота, прежде чем сознание ненадолго вернулось в одном из коридоров. Видимо, она находилась в больнице. Однако в какой и почему – Рене не представляла. Мозг резко стопорился на попытке вспомнить, а любой приказ думать отзывался головной болью, после которой Рене опять отключалась. Иногда перед глазами мелькали какие-то датчики, а порой гладкие стены, слышались голоса, среди которых она безошибочно узнавала лишь Энтони.

Окончательно Рене очнулась в спиральном томографе под стандартной тошнотворно-зелёной простыней и с накрытым кислородной маской лицом. Одна. Посреди огромного белого пончика, который непрерывно издавал пульсирующие гулкие звуки, что перемежались пощёлкиванием, когда аппарат делал очередной снимок.

– Мисс, вы очнулись? – Голос из интеркома звучал электронно и хрипло, словно у проржавевшего робота. – Вы понимаете, что я говорю?

– Да.

Короткое слово далось неимоверным трудом. Губы не слушались, их будто парализовало. И сначала Рене испугалась, что за жужжанием и треском томографа её не услышали, но тут стол чуть сдвинулся дальше, а динамик опять зашуршал.

– Как вас зовут?

– Ро… Роше. Рене… Роше, – пробормотала она. Под кислородной маской голос звучал ещё невнятнее, чем в собственной голове, а рот наливался болью и тяжестью. Засаднила щека.

– Где вы находитесь?

Взгляд мазнул по томографу, и Рене прикрыла глаза.

– В бол'ниц’?

– Верно. Вы находитесь в Монреальской больнице общего профиля. Помните, как здесь очутились?

Рене опять уставилась на белый пончик над головой и медленно моргнула. Перед глазами вспышками пронеслось звёздное небо и мокрое полотно дороги, но затем скомкалось и исчезло, оставив после себя безумное головокружение.

– Нет.

– Какой сейчас месяц?

Если честно, было очень плевать март на улице или январь, но Рене прилежно выплюнула:

– Н-нояб’ь. И м’ня… с’час в-в-в’рвет.

– Вы попали в аварию, это нормально, – бездушно сообщил электронный голос и отключился, а у неё даже не нашлось сил саркастически хмыкнуть. Очень информативно!

В следующий же момент пончик затих, подумал немного, а потом чирикнул окончанием съёмки. Стол с мягким, маслянистым гулом плавно поехал вперед, но даже от лёгкого движения потолка Рене замутило сильнее. Она попробовала было унять тошноту, но затем живот свело судорогой, и пришлось неуклюже повернуть голову набок, наплевав на прострелившую спину судорогу. Послышалось хлопанье дверей, чьи-то торопливые шаги, и некто в последний момент успел сдёрнуть с лица чёртову маску и подставить пластиковое судно прежде, чем её судорожно стошнило бы прямо в себя.

От напряжения голова снова едва не лопнула, когда Рене вырвало смесью желчи и неведомой слизи. А боль в спине, груди и мозгах оказалась такой разрушительной силы, что перед глазами всё поплыло. Тело дрогнуло, затем пошатнулось и уже приготовилось было рухнуть прочь со стола, но тут его неожиданно подхватили и аккуратно уложили обратно.

Сил открывать глаза не было. Рене знала, что надо вытереть выступившие от напряжения слезы и грязный рот, но даже не смогла поднять руку. Всё, на что её хватило, – моргнуть пару раз и сквозь водную муть вглядеться в склонившееся над ней лицо.

Энтони был бледен. Даже по своим весьма специфическим меркам приближался цветом к бумаге, а именно отдавал синевой. Возможно, в том оказался виноват холодный свет ламп или же явно хромавший на все нейроны мозг измученной Рене, но зрение выдало удручающую картинку. Она попробовала было приподняться на почему-то туго забинтованных локтях, но те соскользнули с гладкого пластика, и голова точно бы ударилась о столешницу, но большая ладонь успела чуть раньше и осторожно опустила многострадальный череп обратно. Лица коснулся скомканный край простыни, стерев остатки желчи и слезы, а потом Рене снова вдохнула безвкусный кислород маски.

– Ес-сли т-ты з-здесь, зн’чит… вс’ оч-xень дер’мов-во, – пробормотала Рене заплетающимся языком. Господи! Губы просто горели огнем, отчего на глаза опять навернулись слезы. Однако после короткой вспышки активности вновь навалилась многотонная тяжесть. Веки почти закрылись, но усилием воли удалось удержать их от полного схлопывания.

– Нет, – коротко ответил Ланг, чем заслужил удивлённое мычание.

Тем временем в зал вошли две медсестры. Они притащили с собой каталку, а потом ловко и довольно проворно помогли ничего не понимающей пациентке перебраться со стола. Энтони же деликатно отвернулся, позволив смущенной Рене не так неистово хвататься за соскальзывающую прочь простыню.

Странная ситуация. С одной стороны, до икоты неловкая, а с другой – каждый в этих стенах врач. И уж точно сам Энтони, ведь если он здесь, то дело дрянь. За иные случаи доктор Ланг никогда бы не взялся. Так что всю дорогу бог знает куда Рене молча вслушивалась в свои ощущения в попытке понять, что с ней не так. Конечности были на месте и вроде бы исправно функционировали, правда, руки слушались так себе, но лёгкое покалывание говорило о возвращении нормальной чувствительности. Открытых ран, после беглого осмотра под простынёй, Рене не нашла. Больше вопросов вызывала страдающая голова, а потому был сделан вполне очевидный вывод.

– У м-м’ня… сот-тряс-сение? – старательно выговаривая каждое слово, спросила она, когда вся их компания вырулила из лифта в отделение нейрохирургии. В руках у Энтони была пачка снимков и, поскольку за время пути он не бросил на них ни единого взгляда, стало ясно, что выводы уже сделаны. Однако пауза затягивалась, и Рене метнула тревожный взгляд на напряжённый профиль наставника.

– Что ты помнишь? – сухо спросил он, не поворачивая головы.

– Нич-чего. Коф-фе на завтр’к… к-к-какую-то ме-мелодию… а дальш’ т'лько мок-крый асф-фальт. Всё… всё т’кое см-мутное и неч-четкое. Я п’нимаю… чт-что пропус… про… пропускаю к-куски, но мозг… эт’ отр-риц-ц-цает…

Рене прервалась. Собственная неспособность к речи настораживала. Слова выходили скомканными и исковерканными, точно язык парализовало. Странно, что кто-то вообще её понимал. К тому же, любая попытка думать вызывала новый приступ головной боли, но пока выходило держаться и не стонать от малейших усилий, хотя очень хотелось свернуть себе шею. Сквозь вновь поплывшую куда-то реальность, Рене увидела, как поджал губы Энтони. Дурной знак. Ох, дурной…

– У тебя сочетанная черепно-мозговая травма с линейным переломом костей черепа. К счастью, истечения спинномозговой жидкости не было. Хуже, что был ушиб мозга и позвоночника, ну и ещё некоторых внутренних органов, – наконец резко ответил он, и стало немного жутко от того, как сильно напряглась его челюсть. Пальцы Рене нервно вцепились в поручни каталки, а Ланг тем временем договорил: – Был ещё вывих обоих локтевых суставов, но его уже вправили.

Ах, вот и причина лёгкого онемения. Однако именно руки волновали в последнюю очередь. Ещё раз прислушавшись к себе, Рене закрыла глаза и попыталась провести короткую самодиагностику. И если верить собственному организму, дела действительно шли не очень. Её непрерывно мутило, голова стабильно кружилась, мозг словно увяз в желе, а череп простреливало болью всякий раз, когда колёса каталки налетали на стыки пола. К тому же, имелись очевидные и довольно пугающие провалы в памяти. Так что вывод напрашивался сам. Рене достаточно долго проходила практику в нейротравматологии, чтобы с шипением разлепить вновь склеившиеся губы и едва слышно задать следующий вопрос.

– Ск… ско-оль… скольк' было бал-л-лов по Гл’зго? – Она сглотнула. – И н-не увил-л-ливай. У м-м’ня амнез…зия, да? А ещ-щё рвот-та, и ч-череп. Он… едва не… лоп-п-пается п-по шв… швам. Чт-о-о ещё?

Энтони ответил не сразу. Если честно, он тянул до последнего, пока их небольшая группа не оказалась в палате и бежать стало некуда. Ланг замер в дверном проеме, словно не знал, имел ли хоть какое-то право здесь находиться, и уставился на сложенные стопкой снимки. Странно. С чего бы? Но он молчал. Не произнёс ни слова за всё время, что Рене помогали переползти в кровать и подключали сложную систему мониторинга да новых капельниц. Последней на лицо опять легла кислородная маска, которую протянул всё-таки шагнувший внутрь маленькой комнаты Энтони. Он бросил взгляд на препараты у изголовья и нахмурился. Рене же посмотрела наверх, и когда выловила названия на прозрачных пакетах, прикрыла глаза. Чёрт… похоже, все ещё хуже. Значит, боятся новых симптомов. Рене сделала глубокий вдох безвкусного воздуха и смело, насколько могла в своём пока вялом сознании, взглянула Лангу в глаза. Золота там больше не было, только дуохромная ржавчина. Итак?..

– Девять или десять57.

Господи! Первой мыслью стало вообще какое-либо отсутствие мыслей, ибо новость оказалась ошеломляющей. А дальше пришло удивление. Видит бог, похоже, её спасло самое настоящее чудо. Линейные переломы не в счёт. За время работы в центре реабилитации Рене навидалась их столько, что почти пропустила новость об этом мимо ушей. Но… Что же случилось? Её сбила машина? Нет, тогда пострадали бы ноги… Она упала? Видимо, спиной. Но откуда? Энтони тем временем уставился куда-то поверх головы на один из мониторов.

– Основную энергию от падения поглотили руки и спина. Скорость была смешная, но удар головой оказался удивительно неудачным, – с досадой продолжил он, будто знал, о чём думала Рене. А потом вдруг пнул одну из стоек для капельниц, отчего та обиженно громыхнула, и саркастично договорил: – Страшно сказать, но в условиях восхитительной безграмотности нашей грёбаной скорой было непросто определить нюансы реакции. Дьявол! Я даже не мог понять, цел ли твой позвоночник! Эти ублюдки…

В голосе Ланга скопилось столько злого яда, что пальцы Рене нервно стиснули одеяло.

– Пере… стань, – прошептала она, и Энтони резко повернул голову.

Он взглянул так внимательно, словно чего-то ждал, но Рене лишь нервно скомкала хлопковый край и промолчала. Тогда Ланг со вздохом сказал:

– Больше не буду.

Фраза заставила что-то дрогнуть в мозгу, словно из глубины на поверхность поплыл одинокий пузырь, но он лопнул, не сумев прорвать толстую пленку, что стянула собой память. Это взбесило. От злости перед глазами заплясали цветные круги, сердце старательно зачастило, а руки сами скомкали провода капельницы. Чёрт возьми! Да когда же закончится это тупое дерьмо? Рене гневно уставилась куда-то в пространство и вдруг заметила Энтони. Не просто осознала его присутствие, а увидела. Взгляд скользнул по высокой фигуре, чёрному свитеру и чёрным джинсам, что неожиданно оказались невероятно грязны. Рене удивлённо моргнула, но странная картинка никуда не исчезла. Левая штанина была явно порвана, а потихоньку высыхавшая ткань покрывалась серым налётом пыли и бурыми пятнами. Кровь? Чёрт возьми, неужели ради неё главу отделения выдернули из очередной сточной канавы? Но тут Рене заметила, как осторожно Энтони перенёс вес длинного и тяжелого тела с одной ноги на другую. Чистую. Лишь в редких каплях после талого снега. А затем он повёл левым плечом, словно бы разминал. Так странно… Что там творилось в «отстойнике», куда её привезли? Массовая авария? Взрыв? Падение башенного крана? Запутавшийся мозг никак не мог сложить очевидные факты.

Из-за количества мыслей, что пришлись на долю секунды, голова вновь закружилась, и Рене устало вздохнула. Даже малейшее напряжение вызывало приступ острой затылочной боли, которую пока удавалось сдержать лишь присутствием Энтони. Рене не хотела бы его беспокоить и доставлять лишних хлопот, однако почему-то с завидным постоянством делала именно это – беспокоила и приносила проблемы. Она посмотрела в тёмное окно – вечер, ночь или раннее утро? Зима в Квебеке – это двенадцать часов темноты… Тем временем Энтони, видимо, заметив нервный взгляд, потёр ладонью лоб и резко, почти зло бросил:

– Не смей! Никогда не смей оправдывать того, кто сделал это с тобой.

Он неожиданно замолчал и как-то странно посмотрел на дверь, за которой царила непривычная больничная суета. А Рене вдруг почувствовала, как резко навалился неестественный сон. Лекарства всегда действовали именно так – грубо, почти бессовестно вырывали из реальности. Но ей очень нужно было договорить.

– Вряд… вряд ли… он с-со зла, – невнятно пробормотала она и сползла вниз по подушке. Веки закрылись. Где-то совсем рядом раздался глухой скрежет табуретных ножек, который пытались сделать чуть тише, но голову Рене всё равно на мгновение прострелило убийственной болью. Попробовав улыбнуться, она ощутила, как ленивый рот бессвязно пробормотал: – У т’бя… опять… миг-г-грень…

– Нет, – донёсся словно издалека ласковый голос. – Это уже твоя.

И прежде, чем влитые лекарства взяли под контроль больное сознание, Рене успела задать последний вопрос, который почему-то казался удивительно важным.

– Ты… остан-н-нешься… здесь?

–Oui… Mon petit rayon de soleil58, – улетел в космическую круговерть шёпот, и что-то дотронулось до наливавшегося тяжелой болью рта.

Рене чувствовала, как бьёт в лицо ветер. Влажный, уже зимний, такой холодный и свежий, что его порывы легко пробирались даже под толстую куртку. От него слезились глаза и перехватывало дыхание, свистело в ушах и трепало выбившиеся из прически волосы. Здесь, в Монреале, сырость зимы ощущалась намного сильнее, чем в холодном Квебеке, где время от времени буйствовали снежные шторма. Большой город же просто не давал им разгуляться, но зато копил в себе тепло зданий и подземных тоннелей, которые растапливали лёд даже на покрытых булыжниками улицах. Вот и сейчас тёмная, как сама наступавшая ночь, дорога искрила жёлтыми слепящими пятнами фонарей. Они вспыхивали огненной вереницей даже под плотно зажмуренными веками, и Рене считала их, словно пролетавшие вместе с ними секунды. Один, два… двенадцать. Однако на двадцать первом она услышала голос:

– Открой глаза. Посмотри!

Ей безумно этого не хотелось. Отчаянно и почти до ужаса, из-за которого на холодном металле свело замёрзшие пальцы. Рене было страшно. Но подобно едва ли не каждой влюблённой девчонке, она отчаянно хотела скрыть свою слабость. Ведь, когда ты без ума от кого-то, то даже переплыть океан кажется сущей безделицей. Всё ради вашего общего смеха, его одобрительных взглядов, разделённых на двоих общих воспоминаний, которые можно лелеять потом в темноте бессонного одиночества. А оно обязательно будет, потому что влюбленность должна быть такой – безвозмездной. Приносить радость за счёт счастья другого. Рене не знала насколько хватит её собственных чувств, но прямо сейчас готова была отдать всё на свете за бледную улыбку, за день без мигрени, за интересные случаи, виртуозные операции, закрытое на замок кладбище. А потому она досчитала до трёх, распахнула глаза и задохнулась от ощущения скорости.

Энтони был прав, это стоило видеть. Как в фантастическом фильме, неоновые огни образовали коридор и открыли портал в нечто неизведанное. Жёлтый свет фонарей смазывался по бокам в одну яркую линию, отчего Рене казалось, что они мчат в тоннеле огня. Она чувствовала, как отдаётся в ладони вибрация железного сердца, слышала радостный гул, видела разматывающееся из клубка полотно чёрной дороги. Блестящей. Гладкой. Пожалуй, даже излишне глянцевой. Как сахарная глазурь, над которой они летели. И глядя на мечущиеся по земле блики, Рене знала, что им надо остановиться, – даже ей зеркальность асфальта казалась неправильной – но оборвать льющийся из-за спины восторг было бы слишком жестоко. Так что она не смогла, а вернее, не захотела, положившись на везение Энтони и собственную удачу. Ведь жива до сих пор, верно? А потом сквозь свистевший в ушах ветер Рене уловила молчаливую просьбу. И обернулась, потому что Энтони Ланг тоже хотел подарить ей немного безвозмездного счастья. Так, как умел.

А дальше мир завертелся. Перед глазами замелькали картинки, где бликующий светом шлем менялся на приближавшийся мокрый асфальт. Удивительно, но Рене отчетливо помнила два, казалось, не связанных факта: как выскользнула из пальцев Энтони зимняя куртка, и как он сам покатился по земле. Почему-то именно это напугало больше всего. Не боль в руках, не распоротое о дорожные камни лицо и не взвывшие от удара кости, а чёрное тело, что безвольно кувыркалось в такую же чёрную темноту. Один увиденный миг, но перед Рене он пронёсся кадр за кадром с такой ошеломляющей чёткостью, что сердце почти взорвалось от вновь охватившего страха. Она летела в свою пустоту, а в голове была только одна мысль – Энтони!

Изображение перед глазами неожиданно скомкалось, а потом заиграло сначала. Оно закружило вокруг исчезавшей в уличном мраке фигуры, пока Рене тянулась, звала, даже орала, но раз за разом оказывалась все дальше от мотоцикла. А потом воспоминания вовсе потеряли реалистичность. Перед глазами в снопе искр закружилось заднее колесо, куда наматывалась нитка дороги. Оно стремительно пожирало в себя полосы белой разметки и готовилось раздавить каждого, кто окажется с ним поблизости, так что Рене поползла прочь и попыталась утянуть за собой невесть как очутившееся рядом тяжёлое тело. А когда силы закончились, уткнулась в холодную кожу знакомой куртки, отчего в мире остался лишь ровный ритм чужого сердцебиения и… мята.

–Тони…

–Я здесь.

И снова мята-мята-мята, от чьей свежести наконец расслабились напряжённые мышцы. Рене провалилась в обычный сон.

Эхо переругивавшихся голосов продралось будто со дна, как бывает с эхом в глубоком колодце. Оно многократно отразилось от каменных стен, прежде чем выбралось на поверхность и взорвалось напряжённой речью. И Рене выплыла из небытия вместе со звуками.

– Извините, но на каком основании в этой ст’гане больничная палата вд’уг п’гев’гатилась в доп'госную комнату? Это неп'гиемлемо и недопустимо. П'гошу вас в последний р-р-раз – выйдите вон. Немедленно.

За четырнадцать лет под одной крышей Рене отлично знала, что когда Максимильен Роше говорил подобным, чуть визгливым тоном, с ним лучше было не спорить. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Если вы дорожили карьерой, репутацией или, на худой конец, жизнью, то следовало немедленно извиниться и удалиться куда-нибудь прочь. С этим приходилось мириться как Рене, так и главам каких-нибудь государств, потому что, несмотря на почтенный возраст, месье Роше оставался умён, хитёр… ну и излишне резок. К сожалению, его собеседник вряд ли до конца понимал, что именно за старик стоит рядом с ним, а потому решил продолжить глупый спор.

– Я вам в который раз повторяю, – устало вздохнул неизвестный. – У меня есть предписание допросить мисс Роше.

– А у меня есть п'гаво вышвы'гнуть вас из палаты. – Надо же, Рене ни разу не замечала, какой у дедушки забавный акцент. Интересно, у неё такой же?

– Но вы этого не сделаете.

– Как и вы не сделаете своего!

Спор явно зашел в тупик. Но тут в беседу вступил третий голос.

– Согласен с позицией доктора Роше. Палата в нейрохирургии не лучшее место для разговоров. К тому же Рене…

– А вот вашего мнения, докто'г Ланг, я точно не сп'гашивал! – передразнил злой шёпот, и Рене распахнула глаза.

Первое, что она увидела, – клетчатую полу шерстяного пиджака. Та маячила перед лицом сине-белыми полосами, чем вызывала рябь в не проснувшемся пока мозгу. Но взгляд скользнул дальше: по белой простыне и пластиковой спинке больничной кровати, а после уткнулся в знакомую долговязую фигуру.

Энтони сидел на подоконнике вполоборота, подогнув под себя левую ногу. В руках он перебирал один из знакомых эспандеров, пока изучал ночь за окном. Однако стоило лишь посмотреть в его сторону, как он немедленно поднял голову и посмотрел в глаза напуганной Рене. На привычно бледном лице она разглядела намёк на улыбку. Она отвела взгляд, уткнувшись в неожиданно закрывшие кисти манжеты чёрного свитера, а потом увидела уже знакомую грязь, и мир содрогнулся от череды вспышек.

Рене не поняла, как это случилось. Она просто смотрела на грязные, рваные джинсы, но видела с рёвом рухнувший мотоцикл и тело, что катилось от неё прочь. Перед глазами вдруг замелькали огни фонарей и искры от скользившего по асфальту металла, а затем всё заслонило красное сукно пустого стола, смех и стук бильярдных шаров, в который так точно вплёлся звук собственного удара о землю. И испуганно приоткрыв рот, Рене вновь посмотрела в лицо Энтони. Он больше не улыбался.

– …Учитывая вопиющее без'гассудство и наплевательское отношение к безопасности, вам вообще следовало бы помалкивать. Такому человеку, как вы, место исключительно за р-р-решеткой. И не думайте, что мне неизвестны ваши п'гедыдущие похождения. Я лично ознакомился с калифор-о-рнийским делом и должен сказать…

– С пробуждением.

Тихий голос Энтони перекрыл немного визгливую речь дедушки, и тот прервался. Боковым зрением Рене видела, как резко обернулся к ней Роше, как наклонился, немедленно посветив в глаза карманным фонариком, но она смотрела только вперёд. Туда, где под впервые опущенными рукавами то и дело выглядывал стальной бок наручников. О нет! Нет-нет! Рене попробовала было сесть, но Максимильен немедленно уложил её обратно.

– Тише-тише. Ты в больнице, все хо'гошо.

– Что здесь про… происходит?

В этот раз реальность не сваливалась за горизонт, а язык слушался гораздо лучше, хотя дикция ещё оставалась немного невнятной. Однако голова пока не болела, так что Рене уверенно отмахнулась от навязчивой заботы. Если она правильно поняла ситуацию, то прямо сейчас у неё хотели взять показания, чтобы засадить Энтони за решетку. Ну уж нет! Тем временем со своего кресла тяжело поднялся то ли сержант, то ли инспектор и деловито подошел к краю кровати. Он был немолод, весьма лысоват, а синяки под его глазами казались достойными награды за самый неправдоподобный грим.

– Сержант Дежан, – представился он. – Мисс Роше, я понимаю, что вы пережили события, травмирующие не только физически, но и психически. Однако нам очень нужны ваши показания, чтобы продолжить следствие и увидеть всю картину произошедшего целиком.

– Да вы издеваетесь! – возопил дедушка. – П'говаливайте отсюда, пока я не заставил всю вашу конто'гу возмещать многомиллионный уще'гб компенсации за нар-р-рушение п'гописанного в'гачом р-р-режима! Р-р-рене зап'гещены любые умственные наг'гузки…

– И я снова вынужден согласиться с доктором Роше, как бы ему ни было это противно, – совершенно невоспитанно влез Энтони и отвесил шутливый поклон в сторону окончательно разъярившегося дедушки. – Милый сержант, возвращайтесь недели через две, а пока проводите меня обратно в уютную камеру. У нас там остались неразгаданные два слова по вертикали.

Рене непонимающе моргнула, потом ещё раз. Что? Какие «два слова»? Видимо, мозг по-прежнему хромал на все отделы по очереди.

– Вы, как всьегда, пытаетесь сбежать от ответственности. Да, Ланг? – Взгляд голубых глаз прошил невозмутимо сидевшего Энтони насквозь и почти пригвоздил к подоконнику, но жертва осталась спокойна. А Рене вдруг заметила, что от злости или волнения французский акцент стал совсем очевиден и теперь коверкал слова. – Ду'гачитесь, похваляетесь своими успехами, а потом во'гуете чужие статьи, разбрасываетесь жизнями на операционном столе и тянете за собой на дно каждого, кто посмел проявить к вам хоть толику сочувствия!

Да какого чёрта?! Рене подняла на дедушку изумлённый взгляд, а потом посмотрела на Тони, чьи губы сжались до бледной нити. Она не… Она не чёртова ябеда! Ей хотелось крикнуть об этом, заорать во всю глотку, но язык словно присох к проклятому нёбу. Ну а Ланг уже знакомо склонил голову набок и вдруг резко поднялся. В один гигантский шаг он оказался напротив Роше и – о боже! – посмотрел на него сверху вниз с тем самым выражением дурного упрямства, которого Рене так боялась. Оно значило, что спорить бессмысленно. Энтони Ланг принял решение, и отменить его могла только смерть.

– Хотите р-р-р-ассказать свою тайну? М-м-м? – самодовольно протянул Роше, на которого подобное давление, похоже, не оказало видимого эффекта. Но Рене видела, как дёрнулась морщинистая щека. Заметил это и Энтони.

– Не волнуйтесь, – донеслось до неё холодное шипение. – За свои дела я обязательно отвечу перед Богом и судом. Один. Без лишних свидетелей и сочувствующей стороны.

– А сможете ли? Или опять заскочите в последний вагон чужой доб'годетели?

Господи! Пожалуйста, пусть уже закончится ненужная ссора…

– Как это сделал кое-кто другой? – тем временем невзначай бросил Ланг и демонстративно огляделся. – Я ожидал, что в палате будет более людно. Скажите, вам не стыдно?

– А вам? – запальчиво передразнил дедушка.

– Господа, позвольте мне все же допросить мисс Роше…

– Молчать!

Они закричали оба, а потом с раздражением уставились друг другу в глаза. И Рене не выдержала. Скопившегося напряжения и физической слабости оказалось достаточно, чтобы подобно маленькой глупенькой девочке постыдно разреветься прямо на глазах у троих взрослых мужчин. Позорище… Но Рене оказалась не в силах остановиться. Спрятав лицо в ладонях, словно это могло хоть как-то скрыть дурацкую слабость, она прошептала:

– Прекратите! Не надо!

Её голос прозвучал чудовищно громко в наступившей тишине, однако спор наконец-то закончился. Только услышав первое слово, Энтони дёрнулся. Дедушка же попытался что-то сказать, но встретился с убийственным взглядом своего противника и вдруг отступил. Максимильен устало рухнул в больничное кресло и покачал головой.

–Что ты творишь, Рене… Что ты творишь,– пробормотал он по-французски.

Повисла неловкая тишина. Дедушка демонстративно уставился на монитор сердечного ритма, Тони изучал вид из окна, а невозмутимый сержант не сводил вопросительного взгляда с Рене, которая молчаливо утирала слёзы. Наверняка за годы работы он видел и не такое, так что неизбежные препирательства не вызвали на полном лице даже тени досады. Однако именно его настойчивость помогла Рене взять себя в руки и задать короткий вопрос:

– Если я ска-ажу, чт-что ничего не помню и прет-тензий не имею? Т-тогда вы… отпустите… его?

– Но вы ведь помните. Ваш врач сказал, травма была несерьезной…

– Отстаньте от неё! —не выдержал Энтони. И Рене заметила, как нервно задёргалось нижнее веко в такт пульсирующему внутри Ланга бешенству. – У вас есть мои показания. Этого мало?

– Не хотите раскрывать свои тайны, а, Ланг? – немедленно взвился Максимильен.

– …И я просто замечу, что обычно, чем меньше информации, тем больше срок, – спокойно закончил Дежан, пока двое мужчин в очередной раз замерли в боевых позах напротив друг друга.

Рене метнула взгляд на побледневшего дедушку, а потом уставилась на собственные колени, что торчали из-под стандартного голубого одеяла.«Не смей оправдывать того, кто сделал это с тобой»,– всплыла в голове фраза, сказанная будто миллион лет назад. И, в принципе, всё было ясно. Энтони не хотел ни прощений, ни оправданий. Словно трухлявый рыцарь, он собрался посыпать голову пеплом и протащить невидимый крест до конца эшафота. А дальше? Что будет дальше? Вряд ли Ланг подумал об этом, однако прямо сейчас наверняка молил всех демонов Ада нашептать ей верный ответ. И старательно выговаривая каждое слово, Рене спокойно произнесла:

– Это… была… случайность. В том… В том, что произошло… не было чьей-то вины. П-просто из меня не самый лучший наездник. Я была пьяна. Отвлеклась. Не удержала… равновесие. М-мотоцикл повело и произошло пад-дение. Эн-нтони Ланг не виноват… в произошедшем… равно как… в п-причинении мне вреда. Ум-мышленно или нет. Можете выписать штраф. Обоим. За нарушение безопасности… гонки… или что там положено делать. Большего я не скажу. На этом всё.

Беспрецедентно длинная для хворого организма речь вымотала почти до нуля. И сквозь эту усталость накрывшее маленькую палату ошеломлённое безмолвие показалось поистине оглушительным. Рене не знала, что именно ожидал услышать сержант Дежан, но тот скрупулезно начеркал карандашом пару фраз во внезапно появившемся блокноте и вздохнул. Молчание со стороны Энтони длилось лишь секундой дольше. С грохотом отшвырнув стул, на который он до этого опирался, Ланг подлетел к замершему Максимильену и едва ли не ткнул в него длинным пальцем, отчего цепь на наручниках тихонько звякнула.

– Вот этого я не хотел! Поняли, наконец? Вот этого! – он презрительно хмыкнул, а потом повернулся к замершей Рене и долго всматривался в её лицо. Она видела, как трепетали от гнева крылья немного кривого носа, – такого же несуразно долговязого, как и сам Ланг, – разглядывала синюшную бледность сжавшихся губ и тень от длинных ресниц. А потом Энтони мучительно медленно процедил: – Как же ты бесишь своей грёбаной человечностью!

Рене вздёрнула подбородок.

– А ведь… именно это… тебе и нравится.

– Рене!

Ошеломлённый возглас Максимильена Роше почти скрыл за собой осторожный вздох Тони. Почти. И пусть мгновением позже Ланг лишь недоумённо поднял брови, прежде чем отошёл обратно к окну, но этого оказалось достаточно, чтобы ладони вспотели от найденной, похоже, разгадки.

–Ты поступаешь безрассудно, – зло прошептал по-французски Максимильен Роше, который явно был хорошо осведомлен о ненависти Энтони к этому языку.

Дедушка взял Рене за руку и прижал к испещрённой морщинами щеке, отчего подушечки пальцев мягко уколола уже видимая седая щетина. И только теперь стало заметно, как осунулось его лицо. Бессонная ночь? Многочасовой перелёт? Впервые с момента сумбурного пробуждения Рене задумалась, почему он вообще здесь – на другом краю Земли – вместо того, чтобы готовиться к рождественскому приему в Женеве. Она хотела было это спросить, но ей не дали. Дедушке очень нужно было что-то сказать. И в его голосе ощущалось столько отчаяния, словно он уже не надеялся образумить увязшую в чужой жизни Рене.

–Неужели ты не видишь, как твоя доброта его развращает? Сначала статья, потом пациент, теперь авария. Вишенка моя, что дальше? До каких пор ты будешь закрывать глаза на очевидный факт – Лангу плевать на тебя. Ланга волнует только он сам!

Рене посмотрела в уставшие, покрасневшие глаза самого близкого человека, а потом высвободила руку и тщательно разгладила край одеяла. Взгляд сам нашёл устроившегося на подоконнике Энтони. Из-под полуприкрытых век он смотрел на тёмную улицу и делал вид, что не слышит намеренно утаиваемого разговора. Надо же, ему всё-таки знакомо чувство лёгкого такта.

–Ск-колько я проспала?– едва слышно спросила Рене. –Перелёт, сборы… На это нужно время. Так, ск-колько п-прошло? День? Два?

–Двадцать часов,– сухо откликнулся Роше и цокнул языком, когда увидел обращённый к нему насмешливый взгляд. Ибо даже с ушибленным пару раз мозгом Рене понимала, благодаря кому дедушка почти немедленно оказался в Канаде. –Это ни о чём не говорит. То, что мне позвонили сразу после аварии, всего лишь следствие трусости и запоздалого чувства долга, а не раскаяния. В своем альтруизме ты принимаешь желаемое за действительное, но, на самом деле, лишь даёшь повод для очередной манипуляции.

–Воз-зможно. Пускай. Но сейчас ты вновь судишь чел-ловека, х-хотя совершенно ничего о нем не зн-знаешь. Разве это справедливо?

–Боюсь, что я знаю. Но гораздо важнее, что я прекрасно знаю тебя. Вишенка моя, послушай. Ты совершишь ошибку, если позволишь эмоциям взять контроль над головой,– ласково начал Максимильен, но терпение Рене подошло к концу. Она приняла решение, менять которое не собиралась. И похоже, дедушка это понял, когда неожиданно прервался, а потом расстроенно взглянул на стиснувшие одеяло ободранные пальцы. –Прости…

–Как-ким ужасным местом… стал бы… тог-гда мир, действуй м-мы все исключ-чительно из матема… математического расчёта,– неожиданно горько протянула Рене, а потом едва слышно прошептала. –Я была счастлива в т-тот веч-чер именно потому, что м-мы оба ошиблись. Оба!

–Рене!

–Хват-тит…

–И всё же доктор Роше прав,– неожиданно раздался новый голос в их споре. –Такое всепрощение действительно рассадник для паразитов. Ты уже пригрела Холлапака. Что дальше? Выкачаешь из себя последние капли крови для страждущих?

–Прек-кратите считать м’ня глупой и наивной прост-тушкой, к-которая ослепла от собств’нной свят…– неожиданно Рене споткнулась прямо посреди слова, а потом резко дёрнула головой и встретилась взглядом с очень уставшим Тони. Он смотрел на неё, чуть приподняв левую бровь, и явно ждал окончания фразы, но вместо этого Рене поражённо моргнула. – О Господи!..

–Est-ce que je t'ai jamais dit quelque chose de ce genre?59 – тем временем спросил Ланг в лёгком недоумении.

– Боже… не может быть, – выдохнула она и даже не заметила, как по привычке перешла на английский.

Если честно, французский у Энтони был отвратителен. Просто ужасен! Потому что в каждом слоге или букве отдавал невнятной американщиной. Той самой, чья разваливающаяся на части «р» вызывала настойчивое желание достать язык и хорошенько его отмыть от налипшего слоя картошки, а изувеченным окончаниям слов поставить заслуженный памятник. За страдания. Ибо так исковеркать язык казалось немыслимым. И всё же Ланг говорил. Пускай плохо и с ужасным акцентом, но это, похоже, не мешало ему понимать каждую сказанную рядом с ним фразу. А потому от внезапного осознания, сколько же тайн обсуждалось в присутствии Энтони, у Рене сначала засвербело где-то в носу, а потом изнутри поднялась волна истеричного хохота. Она не могла на него злиться. Наверное, очень хотела, но смотрела, как в старательно спрятанной от чужих глаз улыбке дрожали краешки излишне большого рта – который, разумеется, следовало бы зашить ещё месяц назад – и готова была рассмеяться в ответ. Вот же… хитрая моль!

– Это был-ло нечестно, – укоризненно заметила Рене, но Тони лишь пожал плечами.

– Зато весело.

Тем временем раздался демонстративный кашель сержанта, который, похоже, решил, что отведённое на прения время благополучно вышло. И в палате вновь стало тихо.

– Вы должны знать, что лжесвидетельствование наказуемо, – заметил Дежан, когда все посмотрели на него. Кто-то устало, а кто-то с немым вопросом, когда этот цирк наконец-то закончится.

– Мне покл-лясться на Библии, к-конституции или угол-ловном п-праве? – пробормотала Рене. От избытка эмоций и информации мозг постепенно наливался тяжелой болью, что не укрылось от ещё больше нахмурившегося Энтони, но она стойко терпела.

– Есть ряд обстоятельств… – пожилой полицейский тяжело вздохнул. – Так вот, есть ряд обстоятельств, которые говорят не в пользу ваших показаний, мисс Роше.

– Н-например? – Она вскинула брови. А сержант тем временем раскрыл папку и достал несколько листов, в которых Рене мгновенно узнала бланки местной лаборатории. Это был плохой знак. Она не понимала, почему оказалась в этом уверена, но приготовилась к отвратительным новостям. И те, конечно, не заставили себя ждать.

– Исследование на содержание запрещенных веществ, – сухо доложил Дежан и нацепил на нос заляпанные жирными отпечатками очки. – Дело в том, что концентрация опиатов в анализах доктора Ланга превышает допустимую норму в шесть раз…

– Он стр-радает посттравма-матическими гол-ловными болями, – торопливо перебила Рене под циничный смех дедушки. Тот запрокинул голову и со злым весельем разглядывал больничный потолок.

– Блестяще, ещё и наркоман. Что дальше?

– Вы знали о его зависимости?

Рене утомлённо прикрыла глаза. Конечно, она знала. Мало того, не раз осторожно предупреждала, что о зависимости от дурацких лекарств, которые уже не лечили мигрень. Наоборот! Каждая доза вызывала лишь новый виток, но не пить их Энтони не мог. Он был чёртов врач, который словно назло вышел из той категории, которая знает, как правильно, но обязательно сделает наоборот. Из принципа и собственной наивной уверенности, что уж ему-то непременно повезёт.

Она посмотрела на невозмутимо сидевшую около окна фигуру и поджала губы. Ланг не собирался оправдываться или извиняться, потому что прекрасно знал – виноват. Для него это была не просто случайность, а планомерное стечение обстоятельств, которые он своими же действиями слишком долго выстраивал в цепь. Бог его знает, где та брала начало, но совершенно точно закончилась здесь – в монреальской больнице – на снимках травмированного черепа и неясных перспективах лежавшей на кровати Рене. Станет ли её случай поводом бросить?

Неожиданно она очень сильно захотела увидеть эти дурацкие цифры, которые перевернут её жизнь, потому что отделаться простым заключением больше не выйдет. Только не в этот раз и не с таким числом прегрешений перед медицинской комиссией. Рене протянула руку и вежливо попросила:

– Могу я взг-глянуть?

Сержант молча, без возражений вручил листы, и Рене уставилась на чуть помятую бумагу. Первое, что бросилось в глаза, – значение в одном из столбцов. Слишком большое, чтобы можно было попробовать настоять на разовом приёме обезболивающего. Увы, но вывод вполне очевиден любому. Растущая резистентность требовала повышения концентрации опиатов, а значит, те употреблялись уже очень долго. Любой новичок попросту умер бы от такой дозы. И Рене вдруг словно наяву увидела заключение о смерти с именем Энтони, пока в черепной коробке эхом звучало:«Mortuus est, Роше…»Чёрт!

Она тряхнула головой, поморщилась от взорвавшей её боли. Всё-таки потрясений для первого дня было больше, чем мозг оказался способен переварить. И Рене уже хотела отдать обратно бумаги, как вдруг взгляд зацепился за следующий лист, где вместе с химическим анализом виднелась копия рецепта:

В голове что-то щёлкнуло, словно переключилась железнодорожная стрелка, но поезд мыслей запаздывал. Рене перелистнула обратно и внимательно изучила бланк анализов, чтобы в следующий момент со всей силы сжать один край. Святой боже! Она даже не знала, чем в этот момент восхищалась больше всего – изворотливостью, завистью или убийственным лицемерием, что скрывались под маской дружбы. Вот кто украл статью и выпустил ту под чужим именем в надежде, что Рене устроит скандал и скомпрометирует Энтони! Вот он! Дюссо, как никто, знал об удивительном бардаке на столе главы отделения. И хоть конфликта не вышло, но ведущий хирург остался в выигрыше. Они сами ему помогли, когда запутались в собственных отношениях. Энтони никак не мог доказать свою невиновность, а Рене оказалась слишком разочарована, чтобы немного подумать. Господи! Эти разговоры, намёки, попытки заранее опорочить, чтобы она пришла к единственному неверному выводу. И Рене сделала это. На радость Дюссо. Что же, пора было признать – она слишком глупа.

Зато Дюссо, который делал анализ, оказался вовсе не дурачком. Да, ему не хватало Ланговой тонкости интригана, но теперь за него решил случай. И он его не упустил. В тот момент, когда у него были все шансы вытащить друга из передряги, он с гадливой тщательностью провел Энтони по всем кругам наркотического апокалипсиса, хотя прекрасно знал, что именно там найдёт. Сам же годами выписывал рецепт! Чёрт возьми, неужели в тот давний разговор перед слушанием Энтони был прав, и Дюссо хотел его подставить? Планомерно и незаметно выживал из отделения, чтобы занять хорошее место. Немыслимо, но…

Руки стиснули и без того смятый лист. И в этот момент привыкшая до последнего видеть в людях только лучшее Рене наконец-то скрипнула зубами от бешенства. От такой ярости, что дедушка недоумённо повернул голову. Но она лишь протянула обратно проклятые бумаги и совершенно ровным голосом произнесла:

– Ещё р-раз повторяю: докт-тор Ланг страд-дает от посттрав-вматических болей и… и нуждается в по-одобных лекарствах. Т-такие знач-чения для него совершенно естественны. – Вообще-то, нет, но пусть только попробуют оспорить. Пусть только рискнут!

– Вы достаточно квалифицированы для такой оценки?

– Я н-нейрохирург в от-тличие от доктора Д-д-у-ссо, который взял на себя…

– Неправда, – резко перебил Тони, и из груди сам собой вырвался тяжёлый вздох.«Знаю, как надо, но сделаю наоборот!»

– Извините, мисс Роше, тогда я не могу использовать ваши слова в качестве аргумента в этом деле. – Дежан вежливо поклонился, но Рене лишь махнула рукой.

– Мои показ-зания не и-изменятся. Я… я не имею к… доктору Лангу каких-либо претензий.

И под донёсшийся со стороны подоконника шёпот:«Блаженная на всю голову», – Рене поудобнее устроилась на подушке. Думать не хотелось, но мысли уже привычно разматывали нить тревожной теории вероятности – что будет с Энтони? Куда и когда его отправят? Как отреагирует ассоциация хирургов Канады… Рене устало прикрыла глаза, однако в этот момент сержант Дежан вновь откашлялся.

– Что же… – Он полистал свои бумаги и казённо улыбнулся. – У меня больше нет к вам вопросов, мисс Роше. Желаю вам скорейшего выздоровления.

С этими словами сержант кивнул, подзывая Энтони. Он был уже готов взять своего заключенного под локоть, но нахмурился от звука тяжелых шагов. Даже будучи в наручниках и под следствием, Ланг по-прежнему оставался главным, как минимум, в стенах этой больницы, а потому Дежан терпеливо ждал. Энтони же, чуть хромая, подошёл к встрепенувшемуся в кресле Максимильену Роше и замер напротив. Его длинные руки оказались неудобно сцеплены впереди, лицо осунулось, и весь он был неимоверно грязен после падения, но один только взгляд заставил старого властного человека выпрямиться и до синевы стиснуть потёртые подлокотники кресла.

– Мне нет оправданий, – произнес Энтони. – Но я действительно этого не хотел.

– Пошёл вон.

Вот и всё. Данный, словно через силу, ответ застрял в горле сухим комком – не проглотить и не выплюнуть. Но прежде, чем хлопнула дверь, Роше успел зло процедить:

–Mon chien sale!60

– Хватит!

От громкости собственного голоса Рене застонала и схватилась за взорвавшуюся голову, но тут в палату наконец-то зашла медсестра. А ещё через пять минут неприятной тишины глаза закрылись сами, и навалился тяжелый сон.

Следующие две недели Рене провела в больнице под строгим контролем врачей. Она прилежно делала тесты, постепенно увеличивала физические нагрузки и к концу третьих суток уже могла встать с кровати без сильного головокружения. Максимильен Роше пробыл с ней пять дней, после чего дела снова позвали его в Женеву, ну а Рене вздохнула от облегчения. Они не обсуждали аварию, не говорили о странных и непонятных отношениях, что сложились между главой отделения и его резидентом, но дедушка не был глуп или глух. Разумеется, до него доносились обрывки чужих разговоров. Доктор Ланг был фигурой примечательной, в чём-то весьма одиозной и очень скандальной. Так что сплетни вокруг происшествия закручивались в спираль ДНК, пока однажды доктор Роше не выдержал.

Их разговор перед отъездом вылился в некрасивый скандал, полный обоюдного непонимания. Один стремился любой ценой защитить, вторая же с упорством макрофага собиралась накопить в себе опыт всех лично совершённых ошибок. В общем, итогом стало натянутое холодное прощание. Рене мучила совесть, но влюбленность оказалась сильнее здравого смысла. Впрочем, как и у всех, кто впервые так глубоко проваливался в личную феерию чувств.

После отъезда дедушки в палате Рене воцарились мир и долгожданная тишина, которую изредка нарушали медсёстры, встревоженный Фюрст и, разумеется, вездесущая Роузи. Подруга приносила настораживающие сплетни о разбушевавшемся Дюссо, приправляла их крупицами новостей о нелюдимом Энтони и уже планировала следующий поход в бар. Однако самая первая встреча прошла между ними в ошеломлённом молчании.

Роузи положила на стол с трудом полученные копии приговора, к которым Рене побоялась притронуться, и уселась рядом с кроватью. Какое-то время в палате была тишина, прежде чем подруга немного натянуто проговорила:

– Шестьдесят суток и лишение лицензии до новых слушаний. Из-за твоего состояния их перенесли на конец декабря. В общем, теперь точно без шансов отделаться малой комиссией. Решать будет Квебек во главе со старой сливиной Филдсом.

– Угу.

Рене стиснула край одеяла и тяжко вздохнула. А что здесь ещё скажешь?

– Это довольно мало.

– Да.

– Не обошлось без чьего-то влияния. Может, Энгтан сказала словечко?

– Не думаю. – Рене медленно качнула головой и прикрыла глаза. Тропинка помощи терялась где-то в Женеве, отчего на душе стало ещё гаже. Не надо было им ссориться. Дедушка хотел сделать как лучше… Он же не виноват, что Рене вышла такой глупой и такой упрямой.

– Странно, что не стали выдвигать обвинение в злоупотреблении опиатами.

– Действительно.

И снова! Снова Женева. О боже! Рене переплела пальцы и почувствовала, как защипало глаза. Они не заслужили подобной доброты. Впрочем, ещё оставалась медицинская коллегия, которая могла отобрать у Энтони единственный смысл для жизни – работу. Смерть пациента, а теперь эта авария вызовет тонну вопросов даже у равнодушных чинуш, а уж у прокурора… Так что Рене нервничала. Она так волновалась, что не думала даже о собственных покорёженных мозгах. Но те, слава богу, напоминали о себе лишь редкими приступами болей и внезапных головокружений. Переломы срастались, гематома рассасывалась. Потому Рене открыла было рот, чтобы хоть кому-нибудь озвучить свои опасения, но тут Роузи вдруг схватила подругу за руку и полузадушено прошептала:

– Чёрт! Ты только представь… Наше гуталиновое чудовище, оказывается, говорит по-французски!

Ах, да. Рене вздохнула.

– Ага.

– Это же сколько всего я при нём говорила!

– Было дело.

– Мне конец…

– Не думаю, – философски заметила Рене. – Полагаю, ему было весело.

Укоризненный взгляд взволнованной Роузи вызвал лишь тень улыбки.

Из больницы Рене вышла в первых числах декабря, когда весь город и даже лесистая Мон-Руаль оказались укрыты толстым слоем снега. Тот не переставая падал последнюю неделю, краем квебекского шторма задев разогретый людьми Монреаль. Так что теперь улицы оказались завалены белыми, чуть подтаявшими кучами, которые по традиции своенравной Канады никто и не думал никуда убирать. Рене месила снег осенними кроссовками и куталась в куртку, которую заботливая Роузи очистила и зашила после эпичного падения в грязь.

Идти домой было до ужаса непривычно. Проведя столько дней в одном душном и до зуда надоевшем помещении, Рене вышла на улицу и вдруг растерялась. Лежавший у подножия больницы город пугал своим огромным простором. Он казался чужим, совсем неродным, и впервые с приезда стало страшно от нахлынувшего вдруг одиночества. Конечно, это барахлили мозги, но прямо сейчас Рене жалела, что не может очутиться на маленьких улочках родного Квебека. Там наверняка уже готовились к Рождеству, выставляли высеченные изо льда звёзды со вмёрзшим в них остролистом и украшали улицы тысячей разноцветных гирлянд. Шато-Фронтенак из любой точки старого и нового города радовал глаз тёплой подсветкой. А на старой площади скоро откроется рождественский рынок.

Ну а в Монреале было совсем по-другому. Мегаполис предпочёл обрядиться в футуристические ёлки, навесить огромные яркие украшения и нацепить красные колпаки на фонтаны да статуи. Ничего из привычных уже мелочей. Никакого ощущения праздника. И Рене брела сквозь это шумное, но холодное великолепие, желая как можно скорее закрыть за собой дверь.

Однако, чем ближе становился дом, тем медленнее она переставляла озябшие ноги. Неожиданно захотелось бросить всё и вернуться обратно в больницу. Туда, где Рене была одновременно со всеми, но при этом одна, ведь среди привычного гвалта удавалось хоть немного не думать о той куче проблем, что надвигалась с неумолимостью снежных циклонов.

Глаза зажмурились сами, и она собралась уже было вернуться обратно к заснеженной остановке, но тут из-за угла вдруг вывалилась разношёрстная толпа. Стайка людей чуть не сбила зазевавшуюся прохожую с ног, но послушно остановилась под взмахом руки кого-то особо высокого. В нагромождении меха и перьев Рене с трудом узнала Чуб-Чоба и чуть не расхохоталась. А он деловито подошёл ближе, выждал положенную на приветствие минуту и, конечно же, проигнорировав его, медленно произнес:

– Мы волновались, доктор Рене. Добро пожаловать домой.

Он отступил, а Рене оглядела знакомые лица. Они ждали её?

Жилище, которое гордо исполняло функцию дома, встретило выстуженной до ледяных корок гостиной, озябшей и обиженной на весь свет герберой, а ещё воплем старика Смита:

– Вернулась, наконец! Выруби нахрен свою шарманку уже, иначе я вышвырну её в окно! С утра не затыкается!

Старенький приемник, которому полагалось тихо молчать, старательно вещал песенки из вечернего чарта радиостанции.

– Ты знал, что я вернусь? – удивлённо пробормотала Рене. Разумеется, это была полнейшая чушь, и ничего глупая старая электроника, на самом деле, не знала. Скорее всего, просто от влаги закоротило один из контактов, отчего пластиковое чудо решило включиться. И всё же приёмник был счастлив. Наверное…

Женский голосок веселился в динамике и был полон игривого счастья, Рене же опустошённо смотрела на привычные вещи. Она одновременно узнавала их и нет. Взгляд упал на кровать и тумбу, где всё ещё лежала записка с единственным словом «отгул», скользнул на брошенные рядом пуанты.

Сделав несколько осторожных шагов внутрь квартиры, Рене немного растерянно замерла. Приёмник никак не умолкал, будто тоже был рад видеть хозяйку. Все эти дни его никто не выключал, как некому было полить цветок или повернуть регулятор системы здешнего отопления. В комнатах было холодно и как-то пусто.

– Да выключишь ты эту дрянь или нет? – донёсся снизу разгневанный вопль.

Рене вздрогнула и уже было потянулась к большой, чуть стёртой кнопке, но вдруг передумала и сделала громче. К чёрту хандру! Взгляд снова упал на одинокий клочок бумаги. Кажется, она знает, чем займётся грядущим утром.