Идеалист

1

− Всё, Зоинька! Всё! Последняя тягостная неделя. Обрываем швартовы и вырываемся в просторы вселенной. Где – никого! Только мы с тобой, наша лодочка, вода да небо! Возвращаемся в благословенный шалаш, что был когда-то для нас раем!..

Так говорил, почти кричал в возбуждении, Алексей Иванович, скидывая пропотевшие одежды, наклоняясь над ванной и подставляя разгорячённое тело под охлаждающие струи душа. И Зоя в готовности разделить его возбуждение, стояла улыбаясь рядом, держа на руке приготовленное полотенце.

На служебные заботы до отпуска Алексей Иванович положил неделю. Однако, не выбрался из забот и к концу второго срока. Существовала какаято коварная предотпускная закономерность: люди, с которыми связан был он должностными и общественными обязанностями, узнав о предстоящем его отпуске, дружно и цепко охватывали его неотложными делами и, как бы ни хотелось Алексею Ивановичу оставить их всех в полнейшей удовлетворённости, приходилось всё-таки в дрожи нервотрёпки срывать с себя и недозавершённые заботы.

«Теперь, кажется, всё!..» - мысленно умиротворял ещё напряжённые последней береговой суетой свои чувства Алексей Иванович, выводя послушную «Казанку» на сверкающую предвечерним солнцем открытость Волги. Назад он не оглядывался, смотреть на то, что оставляли они на весь долгий отпуск с вдвойне милой ему сейчас Зойченькой не хотелось.

С жадной устремлённостью смотрел он вперёд, туда, где будто приподнятая с левого края слепящая голубень Волги сливалась с береговой кромкой и небом. Где-то там был поворот в многокилометровые водные разливы, образованные подпором сооружённой ниже по течению плотины, те самые разливы, прозванные «морем», где можно было затеряться в совершенном безлюдье.

Лодка пласталась над водой, мотор работал сильно, чисто, как того всегда в упорстве добивался Алексей Иванович.

Зоя, только что проводившая маленького Алёшку в пионерский лагерь и остывая от замотанности последних предотпускных дней, сидела впереди, среди рюкзаков, постельных принадлежностей, брезента, запасной канистры с бензином, и прочих дорожных необходимостей, и тоже вся была в нетерпеливом устремлении вперёд, - с давних памятных пор до восторга любила она этот несущий её над водой полёт.

Трепетало её простенькое, синее, в белый горошек платье, взлохмаченные напором встречного ветра густые волосы волновались над маленькими солнечно-яркими ушами.

Всё было хорошо. Алексей Иванович своей зрячей памятью уже видел совершенно безлюдное озерко, затаённое среди подтопленных лесов, случайно открытое им в одну из своих охот, и не терпелось ему поскорее уйти от слитного стона многих других моторов на встречных и параллельно с ним идущих лодках, от гудения дизелей самоходок и теплоходов, перекрывающих приглушённое ровное гудение его «Нептуна».

Стон моторов постепенно затих. Они вырвались в широту разливов, и через какое-то время вошли в узкое петляющее русло реки. Слева, по высокому берегу купами зеленели дубы, справа открывались заливные луга с рощицами осин, краснеющими островками тальников, валками свежескошенной травы.

Запах подсыхающей кошенины наплывал из лугов, и так сладостно было вдыхать этот извечно томящий запах уходящего лета, что Алексей Иванович, переводя размягчённый взгляд восторженных глаз от Зойки на упругую, идущую от бортов лодки к берегам волну, в совершенном упоении шептал: «О, краткий миг, остановись! Остановись мгновение!..»

Потом, когда луга остались позади и русло с обоих берегов плотно сдавили леса, Алексей Иванович, с сожалением, подумал, что мог бы одним поворотом рукояти мотора остановить движение лодки, они могли бы остаться в том счастливом мгновении, могли бы провести в том, с детства пьянящем сенокосном аромате лугов и ночь, и день, и ещё не одну ночь и день.

Рука не повернула рукоять, не остановила лодку, наверное, из-за увиденных шалашей под вётлами, людей с конными косилками и граблями, из-за двух вызывающе ярких рыбацких костров поодаль. Они стремились в совершенное одиночество, их одиночество мог бы разрушить даже чей-то близкий человеческий голос!..

Сожаление явилось, тут же унеслось упруго бьющим в лицо ветром. И всё-таки, мимолётно скользнувшее сожаление явило тень, какое-то облачко сомнения в самом стремлении к одиночеству.

Озеро, в которое долго они проталкивались по заросшей протоке, царапая дюралевыми боками лодки о тугие сплетения разросшегося вдоль протоки ивняка, встретило их чёрной от отражённого в нём леса неподвижной водой и безмолвием.

Своя прелесть и жуть была в таинственности уходящей под тёмный сумрак деревьев воды, слабо колыхаемой медленным движением лодки, в гулком стуке железных уключин, в бледнеющем закатном небе с проступившей одинокой звездой.

Зоя как-то вся ужалась, настороженно вглядывалась в черноту озера, в сумрак берегов, Алексей Иванович чувствовал её недоверие к тому, что именно здесь можно найти тот счастливый уют одиночества, мыслью о котором оба они последнее время жили: Зоя не любила таких вот закрытых мест, где берега темны и небо с холстинку. Но знал он и другое, знал что вот сейчас, как только пристанут они к сухой дубовой гривке, на которой он уже бывал, он сумеет одомашнить этот пугающий её лесной берег, и молча погребал к месту, мысленно облюбованному прежде.

И действительно, когда свет и живое тепло костра уютно обозначило круг вечернего их пребывания, и подвешенный на перекладине чайник зафыркал, выкидывая кипяток на охваченные огнём сучья, и Зоя привычно приняла на себя заботу накормить проголодавшегося за дорогу своего Алёшечку, стала быстро и умело заваривать в кружки чай, вытаскивать из рюкзака и раскладывать на расстеленную поверх брезента газету помидоры, огурцы, сыр, кусочки отварного мяса – всё, что могло порадовать в вечерней вольной трапезе, Алексей Иванович с лукавым успокоением принял перемену в настроении жены. Он видел, что Зоя тоже проголодалась, но мужественно сдерживает себя, больше хрустит огурцами (в последний год она стала полнеть, и тревожилась и сердилась на свою полноту ), и Алексей Иванович, жалея её и зная, что она ждёт, чтобы он уговорил её не поститься, сказал с подчёркнутой укоризной:

− Ну, Зоинька, мучай себя сколько хочешь в городе. Но здесь-то, на воле, на природе, ты можешь забыть о мученической своей диете!..

− Нет, нет! Ты кушай, кушай… Я знаю, что мне надо.

Алексей Иванович про себя улыбнулся, - это было её, Зойкино, с сохранением достоинства отступление.

− Конечно, смотри сама, как лучше, - сказал он как можно серьёзнее. – Но вот этот кусочек тебе надо проглотить обязательно! – он протянул на кончике ножа пластинку отварного мяса, - даже в санатории мясо дают на разгрузку!..

− Нет-нет! – Но мясо взяла, ровными зубками откусила маленький кусочек, быстренько, как мышка, сжевала, потянулась к своим любимым сладким пирожкам, которые сама же напекла.

Алексей Иванович откинулся на брезент, захохотал с присущим ему детским торжеством, так открыто и громко, что молчаливое тёмное нутро леса отозвалось многоголосым оханьем.

Зоя смущённо отложила пирожок, рукой охватила шею, как любила когда-то делать Васёнка, будто бы в оскорблённых чувствах замерла, глядя в костёр.

Освещённое пламенем круглое её лицо с надутой нижней губкой, с распущенными по лбу волосами было необычайно привлекательным. Да и вся она, родная ему женщина, гляделась сейчас как-то по-новому. Выхваченная из ночной тьмы светом горящего костра она была живым порождением огня и ночи, и Алексей Иванович очарованно смотрел, будто видел Зойку впервые. Он придвинулся, обнял обнажённые её плечи, привлёк к себе, ласково и благородно стал целовать всегда отзывчивые её губы.

2

Ночевали в лодке, на середине озера. Расстелили волосяной тюфячок на ровные фанерные стлани, под головы положили ватники, две небольшие подушки, укрылись широким байковым одеялом.

На берегу Алексей Иванович ночевал редко, и не только из-за комаров: настороженность, сохранившаяся в нём с фронтовых лет и до нынешних времён, заставляла быть предусмотрительным. В лодке, среди воды, чувствовал он себя спокойнее, не тратил лишних сил на распознавание идущих из ночи шорохов.

Зоя, то ли от суетности последних дней, то ли от долгого завораживающего движения по воде, то ли от тишины, чистого воздуха и полноты ласк, разморилась, уткнулась разгорячённым лицом в плечо Алексея Ивановича, в умиротворённости сонно задышала, время от времени вздрагивая во сне от ещё не остывших чувств. Когда Зоя вздрагивала, Алексей Иванович осторожно клал ладонь на её голову, убирал напряжение биотоков – дыхание её выравнивалось, с облегчением она вздыхала, углублялась в сон.

Сам Алексей Иванович не спал. Как обычно бывало с ним, когда оказывался он среди природы, в тишине, в безлюдье, после напряжённых, расписанных до минут дней городской жизни, он ещё долго не успокаивался. Мозг ещё жил прежними заботами. И надо было с десяток раз пройтись по кругу оставленных в городе дел, чтобы утомится, чтобы, в конце концов спутались мысли, и первый на воле сон принёс долгожданное отдохновение.

Где-то к полуночи, осторожно, чтобы не потревожить Зою, он надел очки, заложил руки под голову, стал разглядывать звёздное небо. С детства он знал, что если долго и пристально смотреть в межзвёздную запредельность, возникает ощущение движения к звёздам, и возникает это ощущение, когда ты совершенно один, вокруг тишина, и никто нигде тебя не ждёт. Воображением отрываешься от земли, невесомо, медленно плывёшь среди звёзд, звёздным светом очищая душу от всяческих сует. Так бывало в детстве. И теперь, в возвращённых первичных радостях жизни, захотелось до сердечного волнения вовлечь себя в зачарованный звёздный полёт.

До рези в глазах вглядывался он в межзвёздное пространство, напрягал воображение, расслаблял мышцы в старании вызвать в себе ощущение полёта, но ожидаемое ощущение не приходило, и Алексей Иванович, улыбнувшись, прекратил детскую забаву.

«Всему своё время!» - подумал он, и принял, как должное сдвинувшееся в его жизни время. Заглянул в близкое, с полуоткрытыми губами лицо Зои, улыбающейся какому-то радостному видению, подумал с ласковой грустью: «А вот Зойченька сумела бы проплыть среди звёзд! Девчоночья её душа, обоготворяющая мир во всех чувственных его движениях, не изменилась с тех далёких пор. Радость бытия всегда при ней. Она может даже то, что недоступно ему!» Он пожалел, что Зоя спит в этот час звёзд и покоя. Разбудить жену он себе не позволил, хотя знал, что она не обиделась бы, даже если бы он вторгся в её сон. В привычной сдержанности вздохнул, стал слушать всегда осторожные шорохи ночи.

Зоя, как-то удивительно чутко, даже во сне, уловила томящее его одиночество. Не просыпаясь, обняла горячей рукой за шею, прижала его голову к себе, умиротворяя бессонный его дух. Не открывая глаз, сняла с него очки, положила куда-то под лодочное сидение, мягкими, сонными пальцами похватала его лоб, как бы выбирая из его беспокойной головы мысли, стряхнула их с руки, как будто отбросила, прикрыла ладошкой его ухо, заставила забыться сном.

Утреннее озеро Зою очаровало.

− Ой, как красиво! – пропела она, растягивая по своей привычке слова. Приподняла над бортом голову, поправляя смятые сном волосы, жмурясь от бьющего поверх леса в воду уже ощутимо тёплого солнца.

− Тут крокодилов нет? Можно купаться?.. – спрашивала она сморщивая от предвкушаемого удовольствия нос и с любопытством заглядывая в непроницаемо зелёную, пронизанную таинственно расходящимися тёмносерыми солнечными лучиками озёрную глубь.

− Здесь только один крокодил, Зоинька, и тот – твой муж! – с комичной серьёзностью сказал Алексей Иванович, сам радуясь и солнцу, и безлюдью, и особой августовской утренней тишине. Опережая и зазывая своего Зойчика к природным радостям, оттолкнулся сильными руками от скамейки, перекинул тело через борт, упал, раскидав сверкнувшие в солнце брызги, ушёл под воду. Вынырнул далеко от лодки, потряс головой, выбивая воду из ушей, поплыл сильными толчками рук вокруг лодки, подзадоривая уже готовую к прыжку Зою.

Уже на берегу, среди дубовой гривы, взбодрённые водой, свежестью утра, они вскипятили чай, не торопясь, с наслаждением позавтракали. Зоя, не убирая с брезента еду, вся волшебно испятнанная солнечными бликами пробивающимися сквозь густые нависи листьев, хитро улыбаясь, вытянулась, умостив голову на впадинке живота Алексея Ивановича и холодя кожу мокрыми волосами, пригнула к себе его голову, потянулась губами к его губам.

− Ну, целуй же меня! И говори ласковые слова! – потребовала она, как когда-то, в первые годы их супружеской жизни.

− Ты так мало бываешь со мной… Уходишь быстро, приходишь медленно, вымотанный, молчаливый. Даже, когда ты дома, я не могу вытащить тебя из себя!.. Хоть здесь-то ты вернулся ко мне. Ну, целуй!.. И говори хорошие слова!..

Алексей Иванович умел быть ласковым, нежным, сильным, но не умел говорить про чувства. Слова всегда казались ему лишь грубыми отзвуками чувств, совершенно ненужными, когда люди любят. Но здесь, в радости безлюдья, в затенённости дубравы, в возбуждающей близости земли, в запахе увядающих листьев и трав, он вдруг обрёл дар ласковых слов. И целуя, обнимая, лаская сейчас особенно желанную ему Зойченьку, вышёптывал такие трогательные, невообразимо нежные слова, что Зойка зажмурилась от переполнивших её чувств, замерла, как будто совсем перестала дышать.

Потом удовлетворённо лёжа на спине она откусывала от яблока и подевчоночьи озорно заставляла Алексея Ивановича откусывать от того же яблока, и обязательно от того места, где обозначились прокусы её ровных крепких зубов. Она умудрялась даже целовать его, когда он откусывал.

Потом они выпили ещё по кружке крепко заваренного чая, и Алексей Иванович поехал со спиннингом добывать рыбу для ухи.

Уху сварили из двух крупных окуней, для поджарки была и небольшая щучка. И всё они съели в согласии и с аппетитом.

Вечер, ночь, следующий день прошли в тех же чарующих их первозданных радостях.

3

К концу четвёртого дня Алексей Иванович почувствовал: что-то изменилось вокруг и в них самих. Озеро, лес, тишина уже не освежали, однообразие дней и ночей томило, отдых оборачивался какой-то непонятной отупелостью и раздражением.

Вяло, молчаливо прошёл день. Не захотелось даже ехать к берегу, чтото варить себе на ужин, - сжевали по яблоку, легли спать. Утреннее солнце показалось слишком резким, назойливо слепило. Не поманила и вода с туманцем над голубеющей гладью.

Алексей Иванович долго сидел на корме в странной для него неподвижности, потом всё-таки стряхнул с себя оцепенение, умылся, растёр полотенцем не отозвавшееся бодростью тело. Хотел расшевелить Зою, но увидел неподвижный взгляд, направленный мимо него, смолчал.

Зоя в полном безразличии к солнцу, воде, небу, лежала на скомканной постели, полуприкрыв себя углом одеяла, усталые губы скорбно поджаты. Алексей Иванович старался не смотреть на голые её ноги. «Хоть бы купальник надела!» - подумал, сдерживая раздражение.

Пребывать в таком бездеятельном состоянии он не мог. Заставил Зойку подняться, отвергая её протесты, с шутливой строгостью умыл ей лицо, руки, быстро собрал постель, прибрал по-походному в лодке, сел за мотор.

Он гнал лодку по реке, надеясь движением, преодолением пространства освежить пугающую притуплённость чувств, издали с молчаливой завистью разглядывали рыбаков, терпеливо ждущих своих рыбацких удач. На берегу, одной из речушек, впадающей в полой, насобирали чёрных ягод смородины, на мысе, заросшем березнячком, наломали белых грибов и тут же, у берега, сварили похлёбку, с пробудившимся аппетитом поели. Потом, ещё раз пронеслись по вольному пространству вод, вошли в русло реки, к вечеру оказались точно на том месте, где в первый день пути так маняще опахнуло их запахами сенокосной страды.

Косари за эти дни перекочевали на другие угодья, после них остались шалаши, сбитый из досок стол, скамьи, аккуратный ряд стогов, - чем-то обрадовавшие их следы человеческого присутствия.

Зоя повеселела, ступив на обетованную землю, взгляда уже не прятала, прижавшись к стогу, долго стояла, глядя в луговое раздолье, так напоминающее семигорские дали. Наглядевшись, надышавшись ароматом лугов, подошла к Алексею Ивановичу, молча обняла, виновато потёрлась лбом о его ещё не бритую сегодня щеку.

Спать легли в оставшемся здесь шалаше. Земля отобрала накопленное в однообразии дней раздражение, ночь провели в пахучести свежего сена с прежней доверчивой близостью друг к другу.

На следующий день Зоя снова затосковала. Алексей Иванович видел, как не желая огорчать его, она старалась не показать беспричинное своё раздражение, уходила в луга, собирала уцелевшие среди кустов колокольчики и ромашки, добавляла веточки ивы с уже пожелтевшими листьями, с излишней старательностью составляла букет, молча ставила в консервной банке на стол, - цветы только подчёркивали томящее однообразие их одиночества. Разговаривали всё реже, каждое сказанное друг другу неосторожное слово усиливало взаимную неприязнь.

Алексей Иванович постарался уединиться, сидел с удочкой у кромки воды. Когда сидеть было невмоготу, собирал, тяжело лазая по откосу, сучья, замытые в песок слеги, рубил их у костра. Рубил и думал в досаде, что прошла только неделя отпуска, впереди были ещё дни и дни вольницы, а им уже впору возвращаться домой.

Он ещё надеялся, что Зойченька просто недомогает, мучается подскочившим от непривычной обстановки давлением и, как всегда, скрывает свои болячки. Но на тревожные его вопросы Зоя лишь пожимала плечами, отвлекая его мысли от себя, спрашивала без обычной готовности к делу:

− Ты, наверное, кушать хочешь. Сейчас сварю что-нибудь… - и шла к воде, с неприсущей ей медлительностью чистила пойманных им окунишек, картофелины, вытащенные из целлофанового мешочка, неохотно принимала помощь Алексея Ивановича, навешивая котелок над огнём.

Вяло ели уху, стараясь не встречаться в котелке ложками.

Алексей Иванович сделал ещё одну отчаянную попытку оживить угасающие радости одиночества. Отставляя кружку с чаем, сказал нарочито весёлым голосом:

− Спасибо, Зоинька! – и с той же нарочитой бодростью добавил: - А на озеро придётся возвращаться, - спиннинг забыл у костра!.. – С затаённым напряжением ждал что ответит жена, но Зоя только пожала плечами, ей было совершенно безразлично куда, как и зачем ехать.

Алексей Иванович помнил первое радостное утро на озере, и жаждал возвратить Зою в то счастливое согласие, в котором тогда они проснулись.

Надежды, однако, не оправдались: странное состояние, в котором они были, как-то даже обострилось. Ночь пролежали рядом в лодке, стараясь не касаться друг друга. Казалось, в узком пространстве между ними, которое оба они старательно выдерживали, могло что-то взорваться от малейшего прикосновения. Утро, солнце, тишина, озёрная сверкающая гладь не сняли обоюдную враждебность.

Алексей Иванович хотя и бросился в прохладу воды, долго плавал, нырял, стараясь охладить в себе раздражение, Зоя не последовала за ним. Перебралась в красном своём купальнике на нагретый нос лодки, лежала не шевелясь, уткнув голову в согнутые руки, показывая безучастность ко всему, что было вокруг.

Алексей Иванович молча подогнал лодку к полоске камыша, размотал удочку, забросил. Он помнил, как вот тут, на берегу, где виднелся пепельный круг их кострища, Зоя тянулась к нему в радостном нетерпении, своей взлохмаченной головой, старательно закрывала от его взгляда и лес, и небо, – хотела, чтобы он смотрел только на неё!

Теперь никто не заслонял от него ни небо, ни воду. А он не видел даже поплавка. Зоя лежала рядом, на носу лодки. А отчуждённость её он чувствовал спиной, затылком, тоскливостью всех своих чувств. Странно, он вдруг затосковал по своему столу, по книгам.

Зоя в каком-то нарастающем в ней раздражении стала постукивать ногой о дюраль лодки, сначала тихо, потом нарочито гулко. Никогда раньше она не позволила бы себе столь вызывающее вмешательство в его молчаливое сиденье над поплавком!

Алексей Иванович закрыл глаза, терпеливо ждал, когда утихомирятся её ноги. Но Зоя в какой-то исступлённости начала колотить по лодке и руками.

Алексей Иванович смотал удочку. Дотянулся до весла, молча подгрёб к берегу. Не надевая протезы, перелез на сухой здесь берег. Не глядя на жену, нагрёб сучьев, запалил костёр. Вернулся к лодке, перевалился через борт, зачерпнул в чайник воды. Переставляя чайник по земле, стал передвигаться к костру. И тут, словно взорвавшись демонстративным его хозяйствованием, Зоя с каким-то собачьим остервенением спрыгнула с лодки, выхватила из его рук чайник, расплёскивая воду, перенесла к костру. Как истеричный ребёнок, стала пинать сучья в костёр и кричать. Алексей Иванович не понимал, о чём кричит жена. В какой-то оглушённости видел только искажённое злобой её лицо, морщился от непривычно пронзительного, режущего слух её голоса, и всё ниже клонил голову, как будто крик её был тяжестью и пригибал его к земле.

Лишь однажды видел он Зойку такой, ещё в девчонках. Тогда он, ещё застенчивый Алёшка из лесного посёлка, разыскивая Витьку, без стука вошёл в дом Гужавиных. Увидел из сеней в открытую настежь дверь Зойку, каменно стоявшую у комода, и мачеху её Капитолину, бившую её скалкой. Зойка с какой-то непонятной бесчувственностью принимала удары Капитолины, лицо её было искажено, нет, не болью, - злоба забиваемого насмерть зверя была в её лице.

Чёрные сухие глаза смотрели на Капитолину с ненавистью, и раскрытый рот кричал такие не девичьи слова, какие сам Алёша не решался произносить даже про себя. Тогда он смалодушничал, выбежал из дома, чтобы не видеть, не слышать озверевшую в ненависти Зойку. Потрясён он был не столько жестокостью мачехи, сколько способностью девчонки, привязанной к нему отроческой любовью, оборачиваться противоположностью себе самой.

С того дня ни разу он не видел Зойку во злобе. И вот…

− Замолчи. Сейчас же замолчи… - глухо, в землю, говорил Алексей Иванович, не в силах поднять отяжелевшую голову.

А Зоя в исступлении кричала:

− Ты измучил меня!.. Ему нужна природа, воля! Ему, ему!.. А ты подумал, что нужно мне?.. Себялюбец, эгоист! Не могу видеть! У - у – у… - Она стояла в каких-то двух шагах от него, приседая от невозможности выплеснуть кипевшую в ней злобу. Обожжённые солнцем щёки круглого, сейчас искажённого криком её лица, багровели пятнами, в сощуренных глазах он не видел ничего, кроме ненависти.

В дробящей пестроте солнечных бликов, падающих сквозь полог леса, она была как исходящий в вое зверь, и не было другого способа остановить это дикое безумие, как только придушить зверя.

Уже не сдерживая себя, он рванул своё тело к ногам озверевшей женщины, пытаясь схватить, но женщина отскочила, стояла в торжестве своей неуязвимости и кричала, кричала, стараясь криком истерзать ему душу.

Алексей Иванович в жалком своём бессилии припал к земле, царапал и сминал пальцами сухой прошлогодний лист.

Зоя вдруг онемела, опустилась на выпирающие корни дуба, закрыла лицо руками и зарыдала. Алексей Иванович сквозь гул, заполонивший голову, слышал, как тоненько скулила она от жалости к самой себе, от ужаса выплеснутой на него злобы.

4

Алексей Иванович снова вёл лодку теперь уже в обратную дорогу, к дому. Зоя сидела на передней скамье, к нему спиной. Не видел он даже краешка её щеки, только спину, обтянутую синим в белый горошек платьем, и голову с растрёпанными ветром волосами. Когда лодка, следуя изгибам реки, кренилась, заставляя качнуться и её, она старательно отворачивала голову, пряча лицо: то, что случилось на озере, они везли с собой.

«…Мерзость. Гадость. Глупость! – швырял Алексей Иванович слова в свою уязвлённую душу. – Сорваться, унизиться до слепой злобы. К кому? – к Зойке, Зойчику, Зойченьке, к самой близкой мне женщине! А ещё мечтаю побороть дикость в человечестве!..»

Алексей Иванович терзал себя раскаяньем, в то же время и вёл стремительную лодку, вторым зрением охватывая коварные изгибы реки и недавно ещё влекущие девственным уютом берега. С обидной торопливостью оставляли они и луговины с островерхими аккуратными стогами, и светлые берёзовые рощи, уже охорашивающие себя золотом листьев, и озарённые солнцем пригорки с трепещущим молодым осинником по склонам.

Лодка с хода влетела под сень дубов, подступающих с обоих берегов к самой кромке воды, - здесь была последняя протока перед выходом на разливы. Ровный гул мотора отбросился от плотной зелени навстречу им, раздробился, заметался в замкнутом пространстве реки тоскливым, скорбным звучанием.

У Алексея Ивановича на какой-то миг сжалось сердце – было это последнее место, где они могли бы ещё остановиться, вернуться к первым счастливо прожитым дням одиночества.

С надеждой взглянул он на Зою. Она всё так же сидела к нему спиной, напряжённо-неподвижная её спина была по-прежнему непримирима.

Он сдавил зубы, дал полный газ, вывел лодку на разливы. Теперь они плыли среди неоглядных вод, уже видели и другие лодки, идущие в одном направлении с ними и несущиеся встречь.

Удивляясь сам себе, он чуть ли не с радостью разглядывал сидящих во встречных лодках людей, даже не раздражался, как бывало, когда волна от пролетевшей мимо лодки заставляла его сбавить ход и зайти на волну под углом.

В узком проходе между двумя островами, он заметил приткнувшийся носом к берегу «Прогресс», и человека, яростно, с очевидной бессмысленностью дёргающего на себя шнур стартера. На береговом возвышении в позах ожидания сидели две женщины и девочка лет семи с бледным печальным личиком.

Алексей Иванович сбавил ход, подвёл, остановил лодку рядом. Мужчина с потным лицом и пышными бакенбардами интеллигента девятнадцатого века, с измазанным машинным маслом животом, затравленно смотрел на него, страдальчески обминая сведённые судорогой пальцы рук.

− Никак? – спросил Алексей Иванович, вполне уверенный, что вопрос его будет верно понят. Мужчина безнадёжно махнул рукой, обессилено опустился на сиденье, далеко не спортивный живот его вздымался от частого дыхания.

Алексей Иванович перелез к нему в лодку, отщёлкнул кожух мотора. Никогда ещё его пальцы не ощупывали металл чужого мотора с таким трепетным желанием оживить умолкнувшую его силу, проверяли конденсаторы, зазор в прерывателях, свечи, подачу топлива. Измазанные маслом, холодящими подтёками бензина пальцы его вместе со стосковавшейся в безлюдье душой, как будто наслаждались не своей, комуто другому нужной работой.

Видел он и Зою на берегу. В какой-то захлёбывающейся радостной увлечённости бегала она с чужой девочкой по острову, забавляя её мячом, и девочка, увлекаемая ею, счастливо смеялась их общим забавам.

Склонившись над мотором, Алексей Иванович уже не раз ловил на себе её обмякший повинный взгляд и мысленно благодарил судьбу, ниспославшую им случайную спасительную заботу. И когда чужой мотор ожил, и Алексей Иванович увидел ещё недоверчивую, но уже разгладившую лицо его владельца улыбку, он понял, чего не хватало им в том одиночестве, которое устроили они себе с Зойченькой, - среди вод, неба, тишины, взаимных ласк и физической близости им не хватало людей, вот этого простого, уже привычного для них соучастия в чужих заботах!..

Из личных записей А.И. Полянина…

«Помню, ещё в юности, мой самонадеянный умишко выхватил из многообразия витающих вокруг мыслей волнующее своей значимостью изречение: «От любви до ненависти один только шаг!..» К месту и не к месту, я, и друзья мои, повторяли эти красивые слова, чьей-то судьбой выстраданные, повторяли лишь для того, чтобы в своих взаимоотношениях с девчонками показать призрачную глубину своих познаний. В трагический смысл слов мы не вникали. Наш чувственный опыт был другим. Мы представить не могли, как это можно ненавидеть своих девчонок. Мы могли их только любить!..

И вот истина, которую ты знал и с видом значительности повторял, вдруг обнажает себя в опыте собственной твоей жизни! И ты потрясён открывшимся трагическим смыслом давно знаемой истины. Да, самой трагедии не произошло, супружеская наша жизнь не развалилась на пятом году. Но как близки мы были к тому в охватившем нас диком озлоблении друг к другу! И случилось всё как будто бы без внешних, видимых причин. Причины были в нас, внутри нас!..

Природа любит загадывать загадки. Человек, если он старается быть человеком, обязан разгадывать их. Хочу понять, почему любовь и ненависть, эти взаимоисключающие чувственные состояния, соприкасаемы? И что стоит за этой трагической сближенностью?..

Недоразгаданная тайна, думается, в том, что природа не терпит излишеств. Существует общий закон соразмерности. Его, кстати, чутко улавливают и пользуются им в своих творениях художники и зодчие.

Видимо, действует он и во взаимоотношениях Мужчины и Женщины. Закон соразмерности между физиологическим и духовным, между природным и человеческим. Его не обойти даже любящим друг друга!..

И суть его в той самой мере исполняемых влечений, которую природа закладывает в каждый живой организм и которую бездумно разрушает человек!..

Брачный период в животном мире строжайше подчинён биологическому циклу. Волчьи свадьбы, например, проходят только в январе, с тем, чтобы потомство появилось к весеннему теплу и стало к осенним холодам жизнеспособным.

Человек разломал свой биологический цикл. Построил жилища, обеспечил себя постоянной пищей и теплом, ушёл от зависимости сезонных изменений. И строго обусловленный природой брачный период растянул от января до декабря, инстинкт продолжения рода перевёл в категорию каждодневных удовольствий. И связал эти физиологические удовольствия с высоким понятием счастья!

Тут-то природа и показала свои острые зубки.

В одной из лабораторий провели опыт. В мозг мышки, в центр удовольствий, вживили электрод. Другой конец цепи вывели на брюшко так, что мышка, трогая его лапкой, могла раздражать свой центр удовольствий. И весь сезонный брачный цикл, обусловленный природными закономерностями, тут же начисто был разрушен, - мышка две тысячи раз в день раздражала свой центр удовольствий! Это было её, мышиное счастье. Отпали все заботы о потомстве!..

А человек? Не повторяют ли мышиное счастье молодожёны, да и не только они, не ведая, что пресыщенность физиологическими удовольствиями, будь то еда, или половая страсть, неминуемо превращает всё в свою противоположность: еда начинает отвращать, взаимное влечение оборачивается усталостью, раздражением, в конце концов, ненавистью. Сколько молодых семейных пар, занырнув безоглядно в возможности физиологических удовольствий, тут же с недоумением, с озлоблением расстаются с надеждами на семейное счастье?

Не эту ли скорбную насмешку природы над, казалось бы, неутомиморадостной нашей близостью испытали мы с Зойченькой? В том полном одиночестве, среди безлюдья, неба и вод, молчаливо взиравших на наши первобытные удовольствия, мы преступили меру разумного, и тут же обрели совершенно дикое озлобление друг к другу.

Похоже, даже любовь, это великий дар Природы, не хочет оставаться в дикости.

Любовь тоже ждёт очеловечивания!..»