Идеалист

СЧАСТЛИВЧИК

Юрий Михайлович, внебрачный сын Доры Павловны Кобликовой, слыл в кругу близких родственников и просто знакомых счастливчиком. В быту свойственно судить о другом по зримым проявлениям повседневной его жизни и, если исходить из такого свойства человеческого ума, то Юрий Михайлович, всегда улыбчивый душечка Юрочка, и впрямь гляделся со всех сторон удачливым.

Во-первых, устроен он был в столице. Солидная должность, выхлопотанная для него Михаилом Львовичем, сама влекла к нему людей жаждущих хотя бы малой известности, что ощутимо сказывалось ответными услугами и подарками на доходной части семейного бюджета.

Во-вторых, просторная квартира в престижном доме, близ площади Маяковского, доказывала не только расположенность к нему высокого начальства. Юрий Михайлович мог теперь принимать у себя в дружеских застольях людей солидных по должности и полезных при решении всевозможных житейских дел.

В-третьих, Юрий Михайлович умел представлять себя в общественном мнении заботливым отцом большого семейства, где благоденствует не только миловидная, с располагающей грустиночкой его жена, но и две прелестные дочери-умницы, чьё будущее благополучие он не только предвидел, но и старательно обеспечивал.

Можно было бы перечислять ещё многое, что позволяло считать обаятельного Юрия Михайловича человеком счастливым, если видеть его только в каждодневной служебной деятельности, в дружеских застольях, в трогательно-заботливых выходах всей семьёй на театральные премьеры или на юбилеи высоких государственных чинов.

Возможно, и Алексей Иванович Полянин признал бы, что судьба Юрия Михайловича сложилась счастливо, если бы не другая, негласная сторона его жизни, о которой он знал. Он понимал всю суетность подобного бытия, и молчаливо отстранялся от общепринятого мнения. Он убеждён был, что счастье, тем более семейное, несовместно с двойственностью чувств, мыслей и поступков, и видимое благоденствие вряд ли может сочетаться с действительным, человеческим счастьем.

Так думал Алексей Иванович, и всё-таки он не ожидал увидеть своего деятельного братца в таком плачевном состоянии, когда после многих лет возникшего было отчуждения, снова навестил его.

Юрий Михайлович в распахнутом махровом халате сидел в полном одиночестве, привалившись боком к столу, за которым когда-то блистало роскошное Авровское застолье. Перед ним, усугубляя одиночество, стояла бутылка коньяка, лежала пачка сигарет, в руке фиолетово отсвечивал гранями хрустальный фужер. Изменился братец не в лучшую сторону. Не столько располнел, сколько разрыхлился и лицом и телом. Задиристая клинышком бородка привяла. В бороде, в усах, в остатке жёстких волос по обеим сторонам широкой пролысины, обильно сочилась седина. Глаза из опухших пожелтевших век смотрели мрачно. Не Юрочка, а сохранённый памятью папочка его, Михаил Львович, умученный немецким пленом, сидел перед ним в несвойственной ему отстранённости от всего сущего. Взглянул мрачно, спросил вместо приветствия:

− Коньяку выпьешь?.. Ну, и чёрт с тобой… А я выпью!.. – поднёс фужер к губам, медленно потянул в себя ликёрно-золотистую жидкость. Чмокнул, опустевший фужер поставил на стол. Некоторое время пребывал в неподвижности, вдруг раздражился:

− Чего уставился?.. Пьяных не видал?!.

Алексей Иванович слишком знал Юрочку, чтобы обидеться, сказал примирительно:

− Что мрачный такой?

Юрий Михайлович потеребил ворот халата, высвободил шею, будто спасаясь от удушья. Посмотрел искоса, похоже прикидывал, стоит ли любознательный братец того, чтобы впускать его в свою душу? Тяжесть томления была, похоже, несноснее, проговорил угрюмо:

− Расклеилось что-то у нас с Нинкой. Когда-то оторваться друг от друга не могли. Теперь, чёрт те что, будто пригорелую кашу в рот запихиваешь!.. У тебя-то как? Всё ещё милуетесь? Что молчишь?..

Юрий Михайлович рассматривал фужер, но чувствовалось, как напряжён он в ожидании ответа. Если бы Алексей Иванович сказал: тоже плохо, Юрка, хуже пригорелой каши! – наверное, братец вышел бы из мрачности, в которой пребывал.

Алексею Ивановичу понятен был интерес Юрия Михайловича к семейной его жизни. Когда-то Юрочка положил неутолимый свой глаз на вдруг представшую перед ним Зойку. Случилось это в одну из давних поездок в столицу, когда по приглашению Ниночки впервые остановились они у Кобликовых. В отличие от Ниночкиного ровного приветливого любопытства к новой избраннице Алёши, Юрочка не мог скрыть возбуждения, охватившего его от присутствия в его доме обаятельной в своей провинциальной стеснительности молодой женщины. Без меры суетился, без умолку говорил, и настолько был внимателен и предупредителен, что, когда Зойка, доставая из своей сумочки нужную Алексею Ивановичу книжечку с адресами и телефонами, неловко обронила на пол платочек с заботливо и смешно привязанными к нему ключами от квартиры, он с проворством юноши сорвался с места, бросился поднимать. Руки Зойки и Юрочки столкнулись, Алексей Иванович видел, как Зойка в испуге отдёрнула руку от опалившего её чужого прикосновения, и в то же время почувствовал, как проснулся в ней чертёнок любопытства. Тогда же подумал: «Ну, вот, этого ещё не доставало…»

Юрочка редко отступал от желаемого. Выбрал время, когда Алексей Иванович был в отъезде, навестил их городок. Попытался по-родственному остановиться в семейной обители Поляниных, но Зоя, всё поняв, всполошилась. В уже обретённой женской мудрости, сумела переадресовать его знакомым людям, заинтересованным в приезде высокого гостя, и тем тактично отвела возможность опасного сближения. Юрочка вынужден был довольствоваться исполнением других, более доступных желаний, и уехал в досаде. Как-то в одну из встреч с Алексеем Ивановичем саркастически проворчал: «Ты, смотрю, и жёнушке свою идиотскую нравственность прививаешь!..»

Алексей Иванович всё это помнил, как помнил чуть ли не каждый прожитый день своей жизни. Обострять мрачное состояние братца не захотел, но и от правды уходить не счёл нужным. Потому на далеко не безвинный вопрос Юрия Михайловича ответил уклончиво:

− Движемся потихоньку к душевному согласию…

− И получается?..

− Получается, - ответил Алексей Иванович, и улыбнулся.

Юрий Михайлович потянулся к бутылке, плеснул в фужер, глотнул, поморщился не от горечи вина, от горечи мыслей, сказал, не веря:

− Идеалист!..

Алексей Иванович сознавал сложности семейной жизни брата, осторожно предположил:

− Может, всё это от твоих увлечений, Юрка? Растрачивая себя на многих, семейного счастья не обретёшь…

Юрий Михайлович долго рассматривал братца насмешливым взглядом:

− Ты что, в самом деле веришь в святость семейных отношений? Ну, брат, твою физиономию надо в музей Достоевского, рядом с князем Мышкиным повесить! Когда-то весь грешный мир смеялся над тобой: ночь пролежал в обнимку с девицей и оставил её девственницей?!

Говорят, слово дал. А что ей твоё слово? Только предлог, чтобы с тобой в постель лечь. А ты в благородстве ночь промучился! Да она утром смотреть на тебя не могла! Девки такое слюнтяйство не прощают. Девица та на другой день уже лежала в постели моего приятеля. Довольнёшенька была!..

Алексей Иванович смутился действительному случаю в своей жизни, несколько даже покраснел. Хотел сказать: «Как на то посмотреть. Кому-то важно «иметь». Кто-то старается «быть»». Но промолчал.

− Скажу такое сейчас – не поверишь! – В мрачном лице Юрочки проступило что-то похожее на торжество. – Представь супружеское ложе. В постели молодая жена. Рядом, в той же постели, супруг, тоже молодой. Лежит рядом, под боком. Отвернулся и… Как думаешь – чем занимается? Онанизмом!.. Можешь представить такое?! А у них уже и девчоночка лет пяти. Оба хотят одного, а ненависть между ними такая, что не дотронуться друг до друга! И если эта униженная, кстати, симпатичная женщина со слезами бросается в мои объятия, я что должен отправить её обратно к идиоту - мужу?! Нет, братец, чужие жёны тоже нуждаются во внимании! Ты вот чужую жену взял, не девицу, и – ничего?

Алексей Иванович пожал плечами.

− Ни ревности, ни злости, что какой-то мужик каждую ночь её лапал?.. Ладно, ладно, не раздувай ноздри! Я к тому, что там и там – одно. Что я с чужой женой переспал, что ты чужую жену к себе перетащил. Суть-то – одна!

− Нет, далеко не одна. Я чужой женой не позабавился – я человека в жёны взял. При том, на всю жизнь…

Юрий Михайлович издал звук лопнувшего пузыря, затрясся в смехе. Полы халата разошлись, обнажилась волосатая грудь, неопрятная выпуклость дрожащего от смеха, тоже волосатого, живота.

− Ну, уморил! – проговорил он, отирая ладонью губы. Взял фужер, подсунул под усы, долго тянул в себя коньячную жидкость. Допил, с какимто даже отвращением отставил.

− Ох, как хочется дожать тебя, чёртова идеалиста! – сказал, в несдержанности захмелевших чувств, пристукнув кулаком по столу.- Носом тыкаю тебя в жизнь, а ты вроде блаженного при церкви, - сам в рубище, а лик к небесам! Да ещё благодарение попу возносишь за то, что не гонит с паперти! Думаю, и понять не могу, чем ты привлекательную свою жёнушку удерживаешь при себе?

Не по душе был разговор Алексею Ивановичу. Он сделал движение встать, уйти в другую комнату, там дождаться Ниночку, передать ей какое-то поручение от Зои, но Юрий Михайлович остановил.

− Посиди, - попросил мрачно.

Как-то сразу он свял, рукой подпёр отяжелевшую голову, сидел насуплено, как бывало в юности. Сказал, пророчествуя:

− Человек, если хочешь знать, самое отвратительное животное из всех существующих. Из той низости, в которой пребывает он с времён пещерных, вразумлением его не вытащить. И чем дальше, тем больше звереть будет человечество. Будущее уже расписано мудрецами. Кто когда придёт к власти, как жить будем, всё расписано. И что песни чужие петь будем. И свои на их манер запоём. Тут-то уж поверь мне. Всё в ту сторону движется… Ладно. Чёрт с ними, с бабами, с мудрствованием. Расскажу-ка тебе одну историю. Может, пригодится тебе, чёртову идеалисту, расчухаешь кто и как управляет нами.

Юрий Михайлович запахнул халат, охватил руками грудь, заговорил с какой-то даже насмешливостью к тому, о чём вспоминал:

− Когда повинный мой папочка перетащил меня в столицу, он позаботился и о соответствующей должности, - поставил меня, как ты знаешь, на наше министерское издательство. Корабль – за полдня не обойдёшь, команда пестра, разнолика. И мне, новоиспечённому капитану, предоставили выруливать в море дел и политики! Замыслы – благороднее один другого. Идей – хоть отбавляй. Место выгодное. В том смысле, что не мне приходилось выискивать исполнителей. Шли ко мне все, кто мечтал хоть о малой своей брошюрке.

Кому отдать предпочтение – леспромхозовскому механизатору или кому-то из сильных мира сего – выбирал я. Чувствовал я себя прочно. Шутка-ли – за спиной опека самого Министра, папочкиного дружка! Получил кабинет, приёмную с секретаршей, эту вот квартирку, оклад, приличествующий положению. Словом, командуй Юрий Михайлович, выходи на простор!..

Стараюсь. Корабль вроде бы плывёт, план выполняем. А чувствую, где-то что-то не то. Руки на штурвале, команды подаю, а ход не тот – днищем вроде бы по мели царапаем. Опыт у меня после института хоть и не велик, но был. Три года на леспромхозе сидел, ещё пару лет в ведомственной газетёнке ума набирался. Знал: не надавишь, кубов не видать. Да что ты за руководитель, если план не выдал, да сверх привесочек для глаз начальства не доложил? Стал строжить команду. Разнос за разносом, по всей вертикали. А дело, смотрю, всё хуже. Доносы пошли. На одном из совещаний вдруг поднялось на меня едва ли не пол команды: не можем, не хотим, не будем!.. Тут-то я не то, чтоб растерялся, - затрепетал! Министр Министром, а против своей команды, будь ты хоть трижды капитан, не выпрешь. Крути штурвал, надрывай глотку, а хода кораблю нет! Состояние такое, хоть петлю готовь. Идеи, расчёты, мечты, вся карьера – собаке под хвост. Под инфаркт едва не подкатил!.. Тут-то и явился ко мне престранный человечек. Сидел я у себя в кабинете в поздней вечерней тишине, в полнейшем уже безразличии, прикидывал, кого пришлют дела у меня принимать. И входит осторожненько наш бухгалтер, незаметненький, тихонький толстячок, садится в креслице передо мной, смотрит поверх очков с таким, знаешь ли сожалением, как на умирающего.

− Юрий Михайлович, - говорит вкрадчиво. – Если позволите, рискнул бы дать вам один маленький совет. Вы человек умный, но молодость и горячность мешает вам быть мудрым. Если позволите, напомню известную житейскую притчу. Мир, Юрий Михайлович, устроен так, что всегда есть и хозяин, и работник. Так вот, между ними есть три способа отношений. Первый – хозяин не кормит ни себя, ни работников. Второй – хозяин кормит себя, но не кормит работников. Третий – хозяин кормит и себя и работников. Как вы, понимаете, наилучший способ жить – это кормить и себя и работников. Вы же, позволю заметить, следуете первому способу отношений, что неминуемо порождает недовольство умов и нежелательное по отношению к вам раздражение. В ваших силах всё это уладить, создать, так сказать, единую по интересам команду…

Начинаю понимать. Спрашиваю: но ведь есть Закон? Толстячок мой вежливенько улыбается. «Юрий Михайлович, – говорит, - в России, как вы знаете, во все века законы были дикие. Спасение было в том, что они не исполнялись».

Спрашиваю: а как же совесть?

Развёл он свои бухгалтерские ручки, говорит: или совесть, или дело. Спрашиваю: но как возможно насытить всех, если в наличии половина потребного?.. Без удивления, спокойненько поясняет: зачем всех? В каждом производственном организме есть активные точки, то есть люди, которым от Бога дано управлять настроением умов. Если эти люди будут на вашей стороне, значит и в коллективе будет спокойствие и в руководстве прочность… Словом, друг друга поняли.

С того дня корабль поплыл без моих усилий. Я – на капитанском мостике. Но тихонький совет толстячка, почти невидимо обитающего среди бумаг, и я покорно поворачиваю руль, хотя вижу, плывём не туда. Жду, вотвот прогремит гнев свыше, и собираться мне обратно к мамочке, в лесную смертную тоску. Жду. А на корабле спокойно. Ветер – в паруса. Комиссия за комиссией. – ни зацепочки, снизу - сверху, полный ажур! Мне – двойная зарплата, премии, почёт, столичная вольница. И Нинка довольна. Обстановочкой занялась, квартирку обустраивает. Всем хорошо. И мне хорошо. Вот они, Алёха, скрытые пружины жизни!.. А ты всё о справедливости!..

Алексей Иванович слушал молча, потирал в задумчивости лоб, как делал всегда, когда не мог ещё определиться в своём мнении. Видел, как испытующе поглядывают на него из припухлости век Юрочкины насмешливые глазки, чувствовал, что-то не договаривает братец!..

Юрий Михайлович снова потянулся к бутылке, рука дрогнула, бокал наполнился чуть не до половины. С сомнением оглядел он явный лишок, всётаки отпил глоток, другой. Алексей Иванович неодобрительно заметил:

− Перебираешь, Юрка!..

− Ничего. Сердечко ещё тукает. Так как ты воспринял всю эту историю?..

− Да никак! – пожал плечами Алексей Иванович. – Ты ужился с толстячком, я бы не ужился.

− Ох, ах, форс-мажор! Все мы вот под этим, насущным ходим! – Юрий Михайлович постукал пальцем по бутылке.

− Побудешь на моём месте, поймёшь. Ведь умён. Война за плечами. Не без таланта оказался, где-то там, в тиши, госпремию заработал! А всё-таки, Алёха, должность важнее. Человек седлает должность. А уж должность его несёт. Скажу тебе, чудик. Твоя судьба решается! Скоро в столицу на коне въедешь. Издательство новое, престижное, открывается. Тебе быть капитаном!..

− Если новое, да ещё престижное, то это для тебя!

− Нет, Алёшка. В журналистику перехожу. Кабинет мне на Пушкинской площади уже приготовлен. А с тобой всё точно. Генаша про тебя уже спрашивал.

− Какой Генаша? – насторожился Алексей Иванович. – Авров?!.

− Он – Геннадий Александрович! Под его покровительством такая жизнь тебе светит – аравийские шейхи позавидуют!.. Завтра навестишь его в департаменте. Прямой телефон оставил. Для тебя лично. Так и сказал. Счастливчик!..

Алексей Иванович почувствовал, как тонко, нудно, знакомо зазвучала в голове звень войны. За словами Юрочки было нечто неожиданное и, уж точно, нечистое. Всё, что шло от Аврова, всегда оборачивалось бедой. Но говорить с Юрочкой о бывшем своём старшине, теперь всёмогущим Аврове, он не счёл нужным.

− Надо подумать, - только и сказал, уклоняясь от объяснений.

Юрий Михайлович несогласно покачал головой, потянулся к фужеру, долго смотрел, щурясь, будто раздумывал: пить или не пить. Спросил, не отводя глаз от бокала:

− Понять не могу, чем ты расположил к себе Генашу? Он что, знал тебя прежде?..

Алексей Иванович усмехнулся:

− Очки мои, наверное, понравились!..

− Шутишь!.. А всё-таки что-то у тебя с ним было. Меня не проведёшь!..

Юрий Михайлович с притаённой усмешкой пошевелил влажными губами, сделал движение допить коньяк, вдруг замер, неверным движением руки поставил фужер на стол. Испарина проступила на побледневшем его лице. Он сжался, как-то даже уменьшился в размерах, руками придавил подгрудье.

Алексей Иванович встревожено поднялся, припоминая, где в квартире аптечка. Но Юрий Михайлович уже превозмог приступ боли, осторожно разогнулся, с виноватой улыбкой, так редко появляющейся на угрюмобородатом его лице, проговорил:

− Что-то тут вот прихватывает… Погоди. Лекарство пойду приму, - подобрав полы тяжёлого халата, согнувшись, как-то совсем уж постариковски пришлёпывая по паркету домашними туфлями, прошёл к себе в кабинет, потом в ванную. Вернулся с мокрыми волосами, опустился на прежнее место, сказал, переводя дух:

− Вроде пронесло… Медицину-то не забыл? Может, пощупаешь, что тут у меня?.. – Смотрел он просительно, тень пережитого страха ещё проступала в его глазах.

Алексей Иванович уложил Юрочку на кушетку, осторожно стал пальпировать. Печень, похоже, была в норме. Но у желчного пузыря пальцы ощутили плотное вздутие. Чем настойчивее прощупывал он явно чуждую этому месту опасно напряжённую выпуклость, тем тревожнее ему становилось.

Когда-то, вскоре после окончания ВУЗа, ещё не готовый к серьёзной литературной работе, к тому же неудовлетворённый семейным мирком Наденьки, он всерьёз задумал повернуть свою жизнь – оставить на время писательство и пустоту театрально-городской жизни, уехать в деревенскую глушь, обосноваться где-то в сельской больнице и фельдшерствовать в округе среди людей, живущих простыми крестьянскими заботами. Здесь, думалось ему, он смог бы удовлетвориться практической, нужной людям работой, набраться и житейской мудрости, так необходимой для будущих его книг.

Дабы осуществить задуманное, он должен был подтвердить право на врачебную деятельность, и, при благосклонной поддержке начальства, стал проходить двухмесячную практику в областной больнице. Практикантом был он вдумчивым, дотошным, неотступно вбирал опыт и врачей и сестёр.

Однажды один из хирургов дал ему обследовать больного с уже установленной саркомой печени. И то, что теперь его пальцы прощупывали у Юрочки в подреберье, было один к одному к тому, что ощущал он тогда у памятного ему, безнадёжно угасавшего больного.

Алексей Иванович чувствовал, как рубашка под пиджаком липнет к холодеющей спине. Как ни осуждал он неупорядоченную, бессмысленную, по его понятиям, Юрочкину жизнь, невозможно было сознать, что все земные его радости уже подходят к трагическому концу.

Он сумел удержаться в докторской невозмутимости, озабоченно ровным голосом сказал:

− С печенью, похоже, непорядочек у тебя. Надо бы обследоваться, Юрка. Все эти печени, желчные пузыри – штука каверзная.

− И ты туда же! – проворчал Юрий Михайлович, поднимаясь, запахивая халат. – Нинка канючит о больнице. Сговорились вы, что ли?.. Боюсь я этих больниц, Лёшка. Что глотаешь там, что вколют – туман сплошной. Лежишь, вроде кролика, ушами хлопаешь, а тебе животик, - чикчик, уже вспороли!..

− Ты ж номенклатура! В Четвёртом Управлении тебя быстренько обследуют.

− Бывал. Тоска смертная! Одно развлечение – сестрички. Ох, ах! Наглядишься на стройные ножки под белым халатиком – со снотворным ночь проворочаешься!..

Юрий Михайлович подсел к столу, вытянул из пачки сигарету, стал разминать – пальцы его не слушались, ломали сигарету. Он вытащил другую, держал, не закуривая, поглядывал искоса на расстроенного братца.

− Что замолчал? – Юрий Михайлович смотрел насмешливо.

− Грустно всё это, Юрка! – отозвался Алексей Иванович. – Не думал увидеть тебя таким…

Юрий Михайлович разозлился.

− Не торопись. Ещё неизвестно по кому панихиду закажут! – произнёс он с явным желанием уязвить. С каким-то вызовом взял бокал, выпил оставшийся в нём коньяк, посмотрел замутнёнными глазами, как бы спрашивая:

− Ну, как?

В самое это время появилась Ниночка. Вошла в комнату, потирая озябшие руки. Они даже не слышали, когда она пришла. Увидела Алексея Ивановича, заулыбалась, пошла прямо к нему, по-родственному поцеловала в щёку, погладила непослушно распадающиеся по сторонам мягкие его волосы, открыто выражая радость от встречи с ним. К Юрию Михайловичу не подошла, только взглянула с каким-то усталым безразличием на почти опустевшую бутылку, на фужер, на самого Юрочку, сказала озабочиваясь:

− Проголодались, наверное! Пойду, что-нибудь приготовлю.

От Ниночки напахнуло свежестью морозного дня. Когда она в высоких, на каблуках, сапожках, в сером костюме, плотно облегающем всё ещё стройную её фигуру, выходила из комнаты своей особенной, женственноаккуратной походкой, Алексей Иванович сожалеюще подумал: «А ведь были счастливчиками! Sic transit Gloria mundi!»[1]

Юрий Михайлович уловил его мысль, усмехнулся саркастически:

− Ишь, ты! Ко мне и не подошла!.. – Поднял палец, как бы грозя:

− Ещё посмотрим, кто со щитом, а кто на щите!..