Идеалист

1

− Зой! Прошу тебя. Постарайся понять то, что скажу сейчас, - Алексей Иванович с трудом выговорил всё это глухим, не обычным своим голосом, и Зойка замерла у плиты, едва удержала в руках стакан. Она только что накормила Алексея Ивановича, готовилась подать чай.

Кипяток плеснул на пальцы, она не почувствовала боли, поставила с осторожностью подстаканник на стол, села, устремив напряжённый взгляд на своего Алёшу.

Вчерашнюю размолвку она старательно тушевала, но по молчаливости, с которой Алексей Иванович сидел за столом, догадалась, что он сосредотачивается на какой-то нерадостной для них обоих мысли, и тревожилась, и излишне суетилась с завтраком.

− Я слушаю. Я - вся внимание, Алёша, - проговорила она скороговоркой, и, чувствуя как неприятно подрагивают губы, придавила их пальцами.

Она видела, как трудно Алексею Ивановичу начать надуманный за ночь разговор, но знала, что он не остановится и была в готовности принять любую муку, если только от этой её муки легче будет Алёше.

− Понимаешь, Зой, - Алексей Иванович хмурился на свою нерешительность, но заставляя себя говорить.

− Вспышки, ссоры, вроде вчерашней, сами по себе пустяки. В конце концов, оба мы не без слабостей. Дело не в них. В том, что за ними, что может разрушить даже крепкую семью.

Зойка почувствовала как перехватило горло, сглотнула незаметно, чтоб не задохнуться, напряжённой позы не изменила.

− Есть в природе такой закон, Зой. Суть его, если попросту, в том, что всё сущее в мире сползает к хаосу, и сползёт, если не прилагать постоянно энергию к установлению нужного человеку порядка. Попробуй с полгодика не стричь волосы, что будет? Не подходи к полю три-четыре года, - лесом зарастёт земля. Расползутся дороги, если не подправлять их, развалятся машины. В хаос превратится всё. То же самое в семье, в жизни каждого человека. Достаточно оставить всё, как есть, опустить руки, не стараться, чтобы завтра было лучше, интересней, радостней, чем сегодня, всё начнёт рушиться. Всё разрушится, Зой, как бы ни казалось хорошо поначалу…

Зоя чуточку, с облегчением передохнула, осторожно сказала: - Разве я не стараюсь, Алёша? Тебе не нравится, что я плохо убираюсь, да? ... Но какая разница, хорошо я уберу постель или плохо, - вечером всё равно опять разбирать?!.

Алексей Иванович поморщился, но удержал досаду, он понимал: в таком разговоре нельзя не быть терпеливым.

− Разница есть, Зой, - сказал он. – Порядок, он один и вне и внутри человека. Какой порядок создаёт человек вокруг, такой порядок и в душе его. Порядок в квартире, это, в общем-то, простая житейская необходимость. Главное, Зой, в другом. Никому ещё не удавалось, и нам не удастся прожить только на чувственном, пусть даже взаимном, влечении друг к другу. Есть биологическая жизнь с природными её потребностями, есть жизнь человеческая с радостями более высокими, чем вкусная пища или наслаждение бесконечными поцелуями. Ласки нужны, Зой. Нужны для гармоничного развития человека. Но на одних ласках никакая семья не удержится. Разрушится даже самая счастливая семья!..

Алексей Иванович понимал, что говорит слишком заумными словами, для Зойки вряд ли убедительными. Но то, что он говорил, было выстрадано, он верил в то, что говорил, и знал, что вчерашняя вспышка гнева не была случайностью, что Зойкина чувственная стихия уже колеблет ту упорядоченность жизни, без которой он не сможет ни работать, ни жить.

Он-то понимал. Вся сложность была в том, чтобы шаткость подобного существования поняли они оба! Он щадил напряжённо слушающую его Зойку и, наверное, говорил не совсем то и не так, как следовало бы говорить.

У Зойки обида и радость всегда на кончике носа: чуть заденешь неловким словом, - нос уже покраснел в обиде. Взглянул с ласковостью – вся расцвела, и кончик носа блестит. Смятение противоречивых чувств отражалось на круглом, с тугими щёчками её лице. Вслед за отчаянием проглянуло недоумение, потом надежда и, подняв на Алексея Ивановича заблестевшие от какой-то важной для неё мысли тёмные свои глаза, она робко спросила:

− А любовь, Алёша? Разве любовь – не счастье?..

− Любовь, Зой, лишь одна из составных счастья. Сколько горя у людей только от того, что не хотят понять эту простую истину!.. Кончик короткого Зойкиного носа хитроватенько заблестел:

− Ну, и придумщик же ты, Алёша! – сказала она с облегчённым радостным вздохом. – Всё придумываешь, придумываешь. Разве бывает горе от любви?! Тебе плохо со мной? Погоди, не сердись.

− Ты скажи: тебе плохо со мной?.. Вот, видишь: сегодня хорошо. Зачем же думать, что будет завтра? Разве можно знать, что может случиться завтра? Плохое может и не случится. Разве можно знать, что будет завтра?.. – Зойкины глаза смотрели всё так же напряжённо, но уже с другим чувством – они ласкали, умоляли кончить это замудрёный разговор. И Алексей Иванович уступил, и Зойка тотчас почувствовала, что он уступил. Она порывисто поднялась, подбежала, обняла за шею, прижалась горячей щекой к его щеке.

− Хочешь чайку? С гренками? Прямо сейчас? Хочешь?

У Алексея Ивановича не хватило сил отвести обнимающие его руки. Зойка не отпускала его шею, прижималась, шепнула нетерпеливо:

− Ну, поцелуй меня! – и Алексей Иванович, подчиняясь её желанию, притронулся губами к приоткрытым, прохладным, чувственно подрагивающим её губам.

После поцелуя оба враз вздохнули. Зойка радостно засмеялась, с лёгкостью девчонки, ускользнувшей от наказания, захлопотала у плиты.

«С такой бы лёгкостью и жить!» - думал Алексей Иванович, наблюдая со скованными чувствами умудрённого жизнью человека, за движениями рук Зойки, вдохновенно управляющейся с тонкими ломтиками хлеба, натёртым сыром, накалившейся уже, шипящей сковородой.

Чай с гренками был у них минутами согласия и благодушного взаимного понимания, и Зойка деятельно спешила уйти от неприятностей к счастливым минутам.

Алексей Иванович понимал Зойку может быть даже лучше, чем понимал сейчас себя. Чувственной стороной своей он желал даже длить во времени это отвоёванное Зойкиным лукавством примирение. Покорно откусывая от прожаренного ломтика хлеба с осыпающимися крошками сыра, он даже подумал, что может быть слишком осложняет свою жизнь, что было бы много легче и, может быть, житейски счастливо вот так, по простодушным Зойкиным законам, не тревожась о том, что случится завтра, через месяц, через год. От успокаивающего вкуса гренок, сладкого чая, радостного ласкающего Зойкиного взгляда, Алексей Иванович как будто даже расслабился в чувствах, ему уже не хотелось того трудного разговора, который в бессонности ночи виделся неизбежным. Зойка смотрела зовущими глазами, Кентаврик, скрытый в ней, нетерпеливо бил всеми четырьмя копытами, и Алексей Иванович близок был к тому, чтобы уступить Зойкиному красноречивому зову, ещё и ещё раз забыться в чувственных Зойкиных объятьях.

Будь у него хотя бы чуть-чуть поменьше воли, на второй, может быть на третьей услаждающей гренке, он, наверное бы, сдался. Но даже в расслабленности чувств, в которой он пребывал, разум его, как бы со стороны за всем наблюдающий, тревожился и кричал только ему слышным криком, предупреждал о непрочности того, что сейчас казалось счастливым согласием.

«Нет, от того, что знаешь, не отступишься», - думал Алексей Иванович, низко нагнувшись над столом и сжимая ладонями горячий подстаканник с только что заново налитым чаем. Он как будто согревал себя в предчувствии подступающего нервного озноба. Он уже знал, что сейчас вот снова рванётся из цепкости убаюкивающего уюта, раздирая себе душу, страдая своей и не своей болью, упрямо будет продираться к Зойкиному сознанию с иступлённым желанием выбраться с ней вместе к другому, необходимому им будущему.

− Зой! – Алексей Иванович с такой силой сжал металлические сплетения подстаканника, что почувствовал, как промялся и скрипнул металл по стакану. – Зой, если наша с тобой жизнь и дальше пойдёт так, как бог на душу положит, не будет у нас добра. Мы не сможем жить вместе… - Он заставил себя выговорить эти жестокие слова. Он видел, как лицо Зойки только что солнечно светившееся радостным чувством ожидания, враз померкло, словно накрыло его беспросветностью туч. Она склонилась к столу, пальцы её нащупали чайную ложечку: молча, бессмысленно она двигала ложечку по столу, к себе, от себя, снова к себе.

Алексей Иванович едва удерживал себя, чтобы не протянуть руки, повинным прикосновением снять с Зойки им причинённую боль. Но знал он, что уступка минутному чувству не принесёт облегчения. Сейчас он был как тот военфельдшер Полянин в своём первом бою, когда вот так же, в заледенелых чувствах, отрезал в захваченном немецком блиндаже раздробленную стопу от ноги молоденького солдатика, ступившего на мину, - отрезал, чтобы спасти человека.

− Зой, - сказал он, сдерживая дрожь напряжённого голоса, - пожалуйста, пойми всем известную, и всё-таки истину: чтобы всю жизнь быть вместе, нас должны связать не только житейские интересы. Мы отупеем, завоем от тоски по другой, по человеческой жизни, если будем только сидеть обнявшись, ласкать и миловать друг друга!

Даже безоглядно влюблённые, укрывшись от людей, очень скоро становятся одинокими и несчастными, если нет у них ничего кроме. Зой, пойми мою работу: всё, что есть в людях, всё, что вокруг и далеко от нас, - всё во мне, всё с болью или радостью проходит через мой ум, через моё сердце. Я не могу по-другому. Не могу не видеть, не думать, не знать. Что сделано мной до сих пор, лишь крохи того, что должно сделать. Если я откажусь от того, что не могу не делать, я просто перестану жить. Для меня работа – сама жизнь. И если в этой работе мы не будем вместе, понимаешь вместе?..

Зойка, замедленным движением подняла со стола ложечку, осторожно, без стука, будто оберегая хрупкость чашки, положила на блюдце, подняла полные недоумения глаза, с такой же пугающей медлительностью, спросила:

− Мы разве не вместе, Алёша?.. Алексей Иванович в досаде придавил кулаком лоб.

− Мы вместе, как муж и жена! – почти крикнул он. – Пойми, Зой, я не могу остановиться. Могу идти только дальше, вперёд. Ну, поднимись, чтобы идти рядом! Чтобы оба мы жили и радовались, не только обнимая друг друга…

− Что такое ты говоришь! – в обиде проговорила Зойка, голос, губы её дрожали. – Как я могу тебе помочь?! Ты столько учился, столько знаешь. А я – простая деревенская девчонка. Маленький человечек, который может только любить... Нет, Алёша, ты просто не любишь меня. Не любишь и придумываешь, чтобы не жить со мной…

В застылости рук, плеч, она склонила голову, слёзы какое-то время копились на выпуклостях её покрасневших щёк, струйкой пролились в стоявшую перед ней чашку. Молча плакала она, жалкая, беззащитная перед подступившим горем. То, что она услышала, было как ещё один обвал горы на крохотную злосчастную её жизнь. Сквозь стоявшие в глазах слёзы смотрела она на своего Алёшу, обретённого и снова уходящего от неё, и была как неживая. Она не понимала, чего хотел, что требовал от неё Алёша. Вместе со смятённым, замирающим сердцем отчаянно билась в ней одна только убивающая её мысль: Алёша не хочет её, он хочет, чтобы она оставила его.

− Хорошо, Алёша. Я уеду… - как заведённая, повторяла она занемевшими губами. – Я уеду. Только не сейчас. Дай мне немножечко, хоть немножечко прийти в себя…

Алексей Иванович был в не меньшем отчаянии. Рывком поднялся с места, тяжело переставляя плохо пристёгнутые протезы, шагал в малом пространстве кухни от плиты до стола. Ему хотелось кричать от бессилия, от того, что необходимый, близкий ему человек не понимал, не хотел понять его. Напрягаясь телом, он ходил взад-вперёд в тягостном молчании. Вся обычная для него логика рассуждений сбилась, мысли неуловимо прыгали, он не находил нужных слов, способных убедить, успокоить Зойку.

В очередном повороте каким-то иным взглядом увидел он в прижавшейся к столу, скорбной, рыдающей Зое, ту, до отчаянности самоотверженную, любящую его семигорскую девчонку и остановился: он вдруг понял, что никакой, самой убедительнейшей логикой слов он не внушит, не сможет внушить Зойке своё понимание жизни. Чувственная женская Зойкина душа ждала от него не рассудительных, пусть даже самыхсамых правдивых и правильных в своей сути слов. Душа её ждала от него, от мужа, мужчины, другого: ждала ласки и защиты от жизненных горестей и бед.

И как-то сразу сумбур возбуждённых мыслей и эмоций спал. Он подошёл, охватил, крепко прижал к себе Зойкину голову и так стоял молча. Слёзы полились обильнее, он ощущал их укоряющую жгучесть на своей руке, и всё так же молча стоял, бережно как ребятёночка, баюкая беззащитную милую ему Зойку. Потом нагнулся, поцеловал в мокрую щёку, платком отёр подурневшее от слёз её лицо. Ещё раз поцеловал в красную пуговку носа, сел за стол, напротив. Зойка смотрела на него сквозь остановившиеся в глазах слёзы. Алексей Иванович положил на стол тяжёлые свои руки, как будто собирался снова подняться, но не встал, только выпрямился на стуле, сказал, как о деле решённом и совершенно ясном для них обоих:

− Значит, так, Зойченька. Начнём с малого. Запишешься в вечернюю школу. С этого начнём. Всё остальное постепенно приложится. Ну, договорились, ивушка моя плакучая?..

Зойка ладошкой отирала лицо, спрашивала измученно:

− И это всё, что ты хочешь, Алёша? Это то, что тебе надо? Зачем же ты так страшно говорил! Если это надо тебе, Алёша, я попробую. Я попробую, Алёша.

Зойка всё ещё всхлипывала, но в движениях её угадывалось облегчение, она чувствовала: на этот раз с бедой они разминулись.

2

Училась Зойка истово.

Уж такая она была: если являлось у неё желание переплыть реку, она не раздумывая бросалась в текучий холод, и плыла, плыла, пока не выходила на другой берег усталая, мокрая, и радостная.

В восьмой класс вечерней школы записалась она втайне от Алёши, первое время, лукавя, не говорила даже, куда отлучается по вечерам. Удивлять она любила и задумала: уж если Алёша так хочет, она вот так, незаметно, закончит школу, и в один из самых обыкновенных дней скромненько положит на стол свидетельство о своём образовании.

Тайны, конечно, не получилось. Можно было раз, два сказать, что вот, Алёшенька, мне нужно навестить подругу, но исчезать каждый вечер на тричетыре час, тут уж без объяснений, даже при самых доверительных отношениях, не обойдёшься. Да и сумку, разбухшую от тетрадей и учебников не спрячешь. Довольна Зойка была уж тем, что Алёша, всё узнав, посмотрел на неё благодарным, показалось ей, даже восхищённым взглядом.

Бегать в школу легко в девичестве, когда дома кто-то всё делает за тебя, и ты, отсидев в школе положенное, летишь, как вольная птичка, хоть в луга, хоть к Волге, на её простор и песчаные косы. А тут на твоих плечах и дневные и ночные заботы: магазины, обеды, стирка-уборка, да ещё не уходящая потребность в ласке! И всё-таки, Зойка училась.

Где-то около полуночи Алексей Иванович, как было у них заведено, ложился с книгой или газетами в постель, он всегда читал перед сном.

Зойка, зная, что он ждёт её, умащивалась рядом, призывала его ласку, утишала мужскую его ревность к постоянному вечернему её отсутствию. Потом, побуждаемая уже почувствованным азартом преодоления, тихонечко высвобождалась из-под одеяла, на цыпочках уходила на кухню, плотно прикрывала за собой дверь, и там ещё два-три безмолвных ночных часа считывала с листочков книг нужное к очередным занятиям. Стараясь не нарушать установленный усилиями Алексея Ивановича порядок семейной жизни, она успевала в первую половину дня, пока он работал за столом, обегать магазины, купить необходимые продукты, приготовить обед, что-то на ужин, проводить в детский садик маленького Алёшку, болезненно привыкающего к новому месту в незнакомом доме, засадить его после класса за уроки, исчезнуть самой на три часа вечерних занятий в школе с тем, чтобы вернувшись, быстренько уладить оставленные на вечер домашние дела, выслушать возвратившегося с работы или очередных заседаний Алексея Ивановича, и уединиться опять в кухне с тайной радостью от сознания того, что хотя и по чуточке, но начинает она улавливать и понимать собранный в книжках необыкновенный мир мыслей и чувств.

Внешне семейная их жизнь не изменилась. Пожалуй, только меньше времени и сил оставалось у Зойки на то, чтобы поддерживать, как того хотелось Алёше, порядок в доме. Алексею Ивановичу приходилось чаще браться за пылесос, доделывать на кухне разные Зойкины недоделки, заходить порой по пути в магазины за покупками, и Зойка, понимая, что ей не разорваться между всеми нужными делами, скрепя сердце, молча принимала помощь. Случалось, правда, у Алексея Ивановича не ладилось с протезами, до крови натирал он свои перенатруженные культи, и всё-таки, пересиливая себя, морщась от боли, делал нужное по дому.

Подобные самоистязания не проходили мимо внимания Зойки. Виня во всём себя, она порой беззвучно плакала в своём уголке на кухне, и когда Алексей Иванович находил её в таком состоянии и старался утешить, она поднимала припухшее от горестных слёз лицо, смотрела долгим страдающим взглядом, говорила срывающимся жалобным голосом:

− Ну, давай, я всё брошу… Ну, к чему всё это, если тебе плохо!..

Но, тут уж не уступал Алексей Иванович: - Ну, что ты, Зой, - говорил он, прижимая к себе разгорячённую дурными мыслями её голову. – Боль – пройдёт. Раны – заживут. Будущие радости всё искупят!..

И Зойка умиротворялась в покорном согласии.

Наконец-то, одолела она три завершающих класса, и в один из июньских дней тихо и счастливо положила перед Алексеем Ивановичем свой аттестат зрелости. Она ждала восторгов. Но Алексей Иванович, лишь посветлев лицом, бережно разгладил ладонью глянцевито отсвечивающие сдвоенные листы с печатным текстом, и оживляясь давно выношенной мыслью, сказал:

− Теперь, институт, Зой?!.

Зойка про себя тихо охнула: институт – это ещё пять долгих изматывающих лет! Но своего испуга не выдала, лишь склонила вдруг отяжелевшую голову.

Алексей Иванович понял Зойкину понурость, как нежелание, загорячился:

− Пойми, Зоинька. Это просто необходимо! Книги – это миры. Ты войдёшь в человеческие миры. Проживёшь тысячи жизней! Раздумья многих умов приведут тебя к раздумью о собственном счастье. Вместе будем думать о жизни. Вместе, и об одном!..

Зойка смотрела на Алексея Ивановича в скорбном молчании.

«Неужели Алёша не понимает, каким трудом завоёван этот листочек аттестата? – думала она. – Всё время он хочет больше, чем я могу…»

Но Алексей Иванович всё говорил, убеждал. И взгляд Зойки теплел. Наконец, со вздохом она сказала:

− Хорошо, Алёша. Я попробую. Я ещё раз попробую.

Зойка принудила себя выйти в трудное плавание по мудростям институтских программ факультета языка и литературы. Для себя она ничего не ждала от новой многолетней заботы, но для Алёшечки готова была на всё. Снова её дни потянулись в ночь. Прибежав с лекций, накормив своих мужиков, утихомирив маленького Алёшку, уложив и обласкав Алексея Ивановича, Зойка неслышной тенью уже привычно ускользала в кухню и там, прижавшись к тёплым выпуклостям батареи, окружённая стопами прихваченных из библиотеки книг, сидела, читала, слушая как подвывает за окном ночная метель, жалела себя, обречённую на уединение, пока не тяжелели в усталости веки, и голова не опускалась на недочитанные страницы.

Бывало, проснувшись от рассветных уличных звуков, Алексей Иванович в удивлении обнаруживал в постели, на месте всегда тесно прижимающейся к нему жены, пустоту. Находил он Зойку в кухне: неловко положив голову на стол, придавив щекой раскрытую книгу, она бесчувственно спала, пыхая пухлыми сонными губами. Жалостью сжималось сердце. Осторожно поднимал её от стола, вёл, смущённую своей сонливостью в комнату, подсовывал подушку под раскосмаченную её голову, закутывал в одеяло, целовал в подставленные губы, и Зойка, тут же засыпала на час-другой.

В завтрак, всегда торопливый, видя, как бодрится она после почти бессонной ночи, он уж сам теряя обычную свою твёрдость, говорил:

− Может, и в самом деле всё оставить, Зой?! Ну, не по силам же…

Но теперь уже вскидывалась Зойка:

− Ни за что!.. – отвечала она своей любимой категоричной фразой. – Ты же сам говоришь: начал дело, умирай, но доводи до конца!..

− Я не хочу. Чтобы ты умирала, Зой! – говорил Алексей Иванович, что звучало похвалой её упорству. И Зойка, довольная его заботой, успокаивала:

− Ничего, Алёш, потихонечку-потихонечку осилю…

Для Зойки начал прорисовываться за бесчувственными вроде бы строчками книг незнаемый прежде мир с жизнью людей далёких, странных, в то же время во многом очень схожих с тем, что переживалось у них с Алёшей. Сам переход за счастливую грань умственных открытий она не уловила. Только вдруг ощутила новую для себя радость от узнавания того, что прежде не знала.

И эта новая для неё радость узнавания оказывалась порой настолько сильной, что в лихорадочном увлечении она не могла оторвать себя от очередной, когда-то, кем-то, прожитой жизни. Только услышав приглушённое двойными рамами моторное гудение троллейбусов на улице, она в оторопи взглядывала на часы, поднималась, разминала затёкшую спину, шла, пошатываясь, умываться, принималась с отрешённой улыбкой на лице готовить завтрак. Её ошеломляли открытия: оказывается и в прошлых веках люди искали необыкновенной любви, стремились к добру и справедливости, а жили в страстях, копили богатство, обманывали, злодействовали, завоёвывали власть, и почему-то всё заимев, не торопились устанавливать вокруг себя добро и справедливость. И почему-то во все времена ОН и ОНА, с такой безоглядностью устремлявшиеся друг к другу, не обретали счастья и любви, всё у них кончалось плохо: кто-то стрелялся, ктото травился, кто-то доживал свой век в одиночестве и страданиях.

«Но это же в прошлом! – думала Зойка, отметая дурные мысли. – У нас же не так! Алёша – умный. Он знает, он сделает. У нас не может так!..»

В открывавшейся ей многоликой жизни человечества тускнело, вроде бы уменьшалось в значении то, что прежде казалось самым важным. Рождалось желание говорить о том, о чём прежде никогда она не говорила.

Однажды, дочитав Чернышевского, она хитренько спросила:

− А ты, Алёша, мог бы, как Лопухов, уйти от меня, если бы какойнибудь твой друг, ну, к примеру, Юрочка Кобликов влюбился в меня?

Алексей Иванович в изумлении долго смотрел на Зойку, не спускавшую с него затаённо ожидающего взгляда, потом чертыхнулся, покачал головой.

− Ну, и параллели ты выстраиваешь – сказал он. И противореча самому себе, добавил: то в книге, а то – в жизни!..

− А всё-таки! – требовала ответа Зойка. – Ведь в книге та же жизнь?!.

Алексей Иванович попытался отшутиться:

− Разве можно отдать то, что есть часть меня?!.

− Можно, - неуступчиво сказала Зойка. – Ты уже отдал часть себя. И ради кого-то можно отдать всего себя.

Алексей Иванович поразился не столько тем, что сказала Зойка, поразил его требовательный её тон, тон человека, убеждённого в своём праве услышать прямой и честный ответ.

Он заговорил о теории разумного эгоизма, которую Чернышевский провозгласил и которой объяснял в романе поведение Лопухова и Кирсанова, о двух уровнях его проявления: Лопуховско-Кирсановском, и высшем – Рахметовском, когда на место интересов собственного «я» становится РЕВОЛЮЦИЯ, и на ней, на идее, замыкается вся жизнь человека Рахметовского типа, способного отказаться даже от любви, от всех потребностей личного «я».

Как всегда, когда Алексей Иванович сосредоточивался на мыслях сокровенных, он увлекался. Чувствуя с какой свежей жаждой пробуждающегося сознания внимает его словам Зойка, он возбуждённо высказывал всё, что знал о поисках человечности великими умами в далёких и близких столетиях. Зойка, восприимчивая к чужому состоянию, тоже разволновалась и, когда Алексей Иванович замолчал в опустошённости, платком вытирая повлажневший от душевного напряжения лоб, спросила с заблестевшими от открывшейся ей мысли, глазами:

− Значит, ты тоже разумный эгоист?! Не Лопуховско-Кирсановский, а Рахметовский? Только твоё «я», - это твоя работа? Так, да?..

Алексей Иванович сжал ладонью лоб, усмехнулся: - Какой я, Рахметов, Зоинька? Сплю не на гвоздях, и от любви, как знаешь, не отказываюсь!..

− А всё-таки? Если кто-то окажется между тобой и твоей работой, ты всё разметаешь, всё отбросишь? Ничего не пожалеешь?.. Только чтоб осталась у тебя твоя работа. Так ведь?..

Алексей Иванович из-под руки пристально смотрел в жгучие, почти чёрные глаза Зойки, понимая, какой крик собственного «я» стоит за пытающим его вопросом. И всё же ответил не так, как она ждала:

− Наверное, Зой, - сказал он, хмурясь. – Другого смысла жизни у меня нет. Да и не может быть…

Зойка на мгновение притихла, вся как будто сжалась, подняла глаза, с чрезмерным, почти ледяным спокойствием, спросила:

− Тогда зачем ты заставляешь меня учиться? Выучишь, а потом, как Лопухов, ради своего дела уступишь меня какому-нибудь неразумному эгоисту?! .

Такого нелогичного поворота в разговоре Алексей Иванович не ждал.

− Зой! – почти выкрикнул он. – Неужели ты не понимаешь, что учишься для того, чтобы мы были всегда вместе!

Зойка не слушала его, лобик её, полуприкрытый чёлкой волос, сжался от мученической для неё думы. Медленно, с какой-то мстительной обречённостью, она проговорила:

− Значит, для тебя я просто так… Нужна, когда тебе чего-то от меня хочется…

− Ну, знаешь!.. – вспыхнул, взмахнул возмущённо руками Алексей Иванович. И, как бывало с ним, когда не находил он нужных, убеждающих слов, поднялся, пошёл, тяжело ступая, в свою комнату.

3

Нежданной гостьей заявилась в один из дней Зинаида Хлопова, та полугородская-полудеревенская Зинка, что ещё в отрочестве Зойки слыла «Ресторанной рюмкой».

Что привело её к ним в дом – общее ли деревенское нетерпение разузнать счастливо ли пристроилась под писательским крылом Васёнкина сестричка, или просто бабье любопытство, всегда замешанное у Зинки на зависти, но в дом заявилась она приодетая, подкрашенная, выказывая едва ли не родственные чувства.

Зинаида не была подружкой из Зойкиного круга, но всё же гостья, из Семигорья, к тому же с приветным словом от Васёны Гавриловны. Зойка приняла Зинаиду с открытостью, чуть ли не с радостью. С чисто женским старанием показать, как всё хорошо сложилось в новой её жизни, она похвасталась и квартирой, и добрым отношением Алексея Ивановича, и маленьким Алёшкой, удачно устроенном в детском садике, угостила, выставив на стол даже свои необыкновенные захоронки из сладостей, которые держала на случай удивить и порадовать своих Алёшек.

Зинаида слушала Зойку пытливо. И когда осмотрела квартиру, рабочую комнатку Алексея Ивановича, спаленку, с неуклюжим раскладным диваном местного производства, Зойкину одежду, усунутую в самодельный, из досок шкафчик, пол с невзрачным потрескавшимся линолеумом, сказала в скорбном сочувствии:

− Собственно, так я и представляла. Все – ах - ах! Зойка – слышали! – стала писательской женой! Но что-то этих «ах – ах» я у тебя не вижу. Он же должен хорошо зарабатывать? Ты мало от него требуешь. Ты просто деревенская дурочка!.. В других писательских домах мне приходилось видеть настоящий шик-комфорт! Приходилось, приходилось, не делай удивлённые глаза. Круг моих общений вплоть до столицы!..

Зойка пробовала объяснить, что Алексей Иванович живёт другими интересами, даже заставил, вот, учиться.

Зинка сделала большие глаза:

− Тебя? Заставил учиться?!, Ну, дурочка. Кто же выходит замуж, чтобы учиться? Замуж выходят, чтобы жить. Тебя должны на руках носить. А он – учиться! Смех!.. Ты ещё не завела симпатию на стороне?..

Зойка смотрела на Зинаиду не понимая:

− Но я люблю Алёшу! – сказала она изумлённо.

− Ты-то, может, и любишь… Но вот, любит ли он? – умело подкрашенные губы Зинаиды сложились в насмешливую гримаску.

− У меня не муж. У меня только друг. Но посмотри на меня! – Она провела рукой от красиво уложенных волос до модного костюма и белых туфель на тонком высоком каблуке.

− Поменять одно на другое и остаться при скучных домашних заботах, - это, извини меня, не современно. Ты – писательская жена, должна и требовать соответственно!

Зойка погрустнела, призналась, что Алексей Иванович ещё не развёлся с прежней женой.

− Ну, знаешь! – искренне возмутилась Зинаида. – Если ты любовница, то надо знать своё право!..

Зинаида Хлопова и дня не провела в доме, но Зойкину душу замутила. Как ни силилась Зойка отогнать от себя дурные Зинкины внушения, многое в жизни её с Алексеем Ивановичем увиделось другими глазами.

Ну, зачем. Вот, каждый день он торопится на необязательную свою работу? Если и не на работу, то уж скорей в комнату, за стол, к непонятным своим листочкам? Уйдёт и оставит её одну в невесёлых заботах по дому. И не подумает, как тоскливо ей сидеть и ждать, ждать, когда явится красно солнышко, чтобы снова скрыться!

Тут ещё и те страшные слова, от которых до сих пор заходится сердце. Для Зойки, чья жизнь вся была любовью, услышать, что в жизни Алёши есть что-то важнее любви, было всё равно, что потерять любовь!

Пришло ей в голову, что и затея с её учёбой придумана Алексеем Ивановичем, чтобы как-то занять её, чтобы не очень-то надоедала она ему своими чувствами. Сама собой явилась и совсем уж тоскливая мысль: а так ли нужна она Алёше? Может, всё, что случилось у них, просто жалость к ней, дурной девчонке, блажь от случившегося в его жизни одиночества? Разве жена она ему? Права Зинаида: просто она любовница на какое-то время. К тому же, с чужим ребёночком…

Догадка ужаснула Зойку. Но что могла она? Что могла она потребовать от Алёши?

«Ну, и пусть, любовница, - думала, страдая, Зойка. – Сама виноватая. Слишком уж размахнулась, глупая мечтательница!»

Как и прежде, был у них свой час любви, когда, ближе к ночи, в маленькой спаленке, раскладывали они диван-кровать, неуклюжий и такой уютный для них. Это час ласки и радости как-то искупал дневную разлуку. Это был её час, один-единственный за весь долгий день! Теперь и это час печалил Зойку. Она знала, наступит утро, и Алёша, не жалея ни её, ни себя, уйдёт в чужие заботы, и до позднего вечера будет где-то там, за стенами дома, далеко-далеко от неё.

Алексей Иванович, возвращаясь с работы, всё чаще заставал Зойку в несвойственной ей задумчивости над нераскрытыми книгами и тетрадями. В кухонке, на приглянувшемся ей месте за обеденным столом, у тёпленькой батареи, о которой в прошлой своей жизни она мечтала, как о несбыточном счастье, смотрелась она как-то сиротно, будто не в своей квартире, и глядела на явившегося Алексея Ивановича вроде бы даже без радости, тоскливо, будто прощалась.

«Устала, Зойченька!» - мысленно жалел её Алексей Иванович. Он переодевался, умывался, садился за стол в ожидании ужина, толкуя по своему плохое её настроение, успокаивал:

− Ну, ничего, ничего, Зой! Ну, ещё немножечко… Вот, закончу мучиться над книгой, всем печалям – конец!..

Зойка думала: что книга! Что изменит книга, если нет у тебя, Алёша, любви ко мне… И стоя у плиты, разогревая приготовленный ещё днём ужин, она с ещё большей остротой чувствовала всю непрочность своего пребывания здесь, в квартире Алексея Ивановича. И в словах его о том, что скоро придёт конец их мучениям, слышалось ей совсем, совсем другое…

Зойка доходила до отчаяния от истерзывающей её догадки: ей мнилось, что Алёша вовсе и не хочет разводиться с прежней своей жёнушкой - артисточкой. Сама она враз оборвала всё, чем жила, и без возврата, добилась развода в первый же год своей новой жизни. А , вот, Алёша, умный, сильный Алексей Иванович, не торопится, и не хочет, чтобы она стала для него женой. Только и скажет: «Неужели, Зойченька, никчёмная бумажка может что-то изменить в жизни?»

Знал бы он, как смутно бывает от того, что где-то всё-таки есть, не ей, не Зойке, принадлежащая бумажка! Вот, заявится в какой-то из дней красивая, законная его жена-жёнушка, и Алёша, Алексей Иванович, в растерянности обернётся к ней, к Зойке, и скажет смущённо, что… что – Зойка страшилась договаривать то, что может сказать Алёша.

Как-то вечером, купая в ванне сыночка, она стала говорить ему:

− Ты помнишь тётю Васёну? Хочешь к ней поехать? Там песочек, Волга, лошадки…

Алексей Иванович работал в своей комнате, услышал, спросил удивлённо:

− Ты собираешься навестить Семигорье?

У Зойки чуть слёзы не брызнули. Так захотелось высказать всё что изгрызало её нехорошими предчувствиями! Сдержалась. К чему разговоры? Если так ему хорошо, пусть так и будет. Будет просто любовницей. До какого-то дня. А там… там… уж, как получится!..

Что же Алексей Иванович? Не видел, не хотел видеть душевных переживаний самого близкого человека? Что он?..

Уверовав в безоглядность Зойкиных к нему чувств, он слепо возрадовался открывшейся ему возможности уединяться, думать и писать, писать свою исповедальную книгу. Причин встревоживаться Зойкиной молчаливостью он не находил. Порой, когда сидели они за вечерним чаем, он перехватывал печальный взгляд Зойки. Удивлённо поднимались над очками светлые его брови, он интересовался:

− Что с тобой?..

Зойка не отвечала. Отвлекая его от невесёлых своих мыслей, спрашивала:

− Чаю ещё налить?..

Он пожимал плечами, целовал в скорбно подставленную щёку, молча уходил к себе в комнату работать.

Из личных записей А.И.Полянина.

«… Из памяти не уходит исповедь лётчика-испытателя. Мужественный человек, живущий и работающий в пространстве постоянного риска, так наставлял молодую свою жену: «Самолёт без полной отлаженности, без идеального порядка во всём, от двигателя до кончика крыла, не взлетит. Если его и поднимешь в небо, в любую минуту из минут он может потерять опору. Дом – тот же самолёт. Вот кастрюля, она должна всегда быть идеально чистой, как зеркало, в которое ты смотришься. Если ты застелила кровать, не должно быть ни складочки. Халатики, сорочки, прочий туалет, не должен валяться на стульях и окнах. Каждой вещи определи своё место, и тебе знать что где лежит..»

Человек неба, знающий опасное коварство любой мелочи, и на земле, в своём доме, в семейном своём быту сознавал себя как в опасном полёте. Он не мог позволить ни себе, ни молодой своей жене нарушить постоянную профессиональную собранность. Компромисса не признавал: или-или. Или идеальный порядок, или семейный полёт оборвётся катастрофой…

А у нас? Два мира житейски разных сошлись в одну семейную жизнь. У каждого своё понимание счастья, свои острые углы. На них натыкаешься. Они ранят. Раны болят…

Но что делать? Уступить чувственной стихии? Просуществовать отпущенные на жизнь годы этаким заласканным, закормленным, «жёлтеньким» мужем? Отойти от взлётов мысли, от каждодневного сотворяющего труда? Или, сознавая, что мы уже в полёте, всё-таки настоять на том порядке жизни, без которого не долететь до избранной цели?..

Говорю себе: или-или. И совершенно определённо знаю, что духовная смерть для меня намного трагичнее смерти земной…»