Идеалист

1

Юрий Михайлович пробудился, глаз не открывал, лежал в приятном ощущении наступившего к утру успокоения, - до кровати он добрался далеко за полночь, после небольшого, как всегда обильного сабантуйчика, созванного всесильным Генашей по каким-то не очень понятным соображениям. От острых закусок, от всего прочего, что сопутствовало сабантуйчику, раздражилась печень. Опасаясь пробудить Нинулю, терпел изжогу, согревал живот руками, в конце концов заснул.

С пробуждением возвращалось обычно нытьё в желудке, тяжесть в затылке, - прежде подобных неприятностей Юрий Михайлович не знал, способен был поутру даже одарить Нинулю привычными снисходительными ласками, чтобы избежать ненужных расспросов.

Теперь же, пробуждаясь после ночных увеселительных собраний, он старался как можно дольше лежать без движений, оберегая непрочное успокоение. Зная, что подниматься всё равно придётся, предупреждая возможные неприятные ощущения, попросил:

− Нин, принеси минералки. В холодильнике была…

Нинуля всегда откликалась на его просьбы, с готовностью подносила к его губам шелестящий пузырьками газа прохладный фужер, сочувственно трепала жёсткие с кудрявинкой и в ранней седине густые ещё волосы, с нежностью целовала в губы под отпущенные им для должной солидности усы. На это раз привычного движения рядом он не уловил, приоткрыл глаза, - постель была пуста, в изголовье лежала мятая подушка, к стене, покрытой ковром, откинуто одеяло.

Юрий Михайлович удивлённо пошевелил бровями, громко позвал: - Нин!..

В дверях появилась Ниночка, уже готовая к выходу. Белые туфельки, белый костюм, которого прежде Юрий Михайлович не видел, как-то поособенному оттеняли смуглость её удлинённого лица, высоко уложенные волосы, бледно-розовый лёгкий шарфик вокруг тонкой шеи придавали ей свежесть, новизну, какую-то праздничность.

В обыденности семейной жизни Юрий Михайлович как-то не обращал внимания на одеяния своей жены и сейчас был несколько озадачен. Ниночка смотрела вопросительно, как будто не понимая зачем её позвали. В таком состоянии она бывала, когда углублялась в очередной роман. В такие минуты, если он окликал её, она вот так же непонимающе смотрела, не сразу возвращаясь к реальностям мира.

− Читала, что ли? – спросил Юрий Михайлович, стараясь своим добродушием смягчить почувствованную отчуждённость жены.

− Что-нибудь случилось? – Ниночка смотрела всё так же вопросительно и не выражала готовности подойти.

− Принеси попить. Что-то тут не того… - он страдальчески потёр ладонью живот.

Некоторое время как будто с интересом Ниночка разглядывала чёрный от волоса, ещё по-спортивному мускулистый его живот, при этом её длинноватый нос, кстати, не портящий общей миловидности её лица, заметно твердел в крыльях ноздрей, что не было признаком благоприятным.

− А не пора ли тебе, мой милый, вообще подняться?!. Если не ошибаюсь, у тебя сегодня коллегия?.. – в самом тоне голоса, с которым Ниночка всё это произнесла, была очевидная ирония, ей несвойственная, и Юрий Михайлович тотчас уловил пока ещё неясную но приближающуюся опасность.

Есть люди добрые по чувству, есть добрые по разуму, по долгу. Юрий Михайлович умел являть доброту по расчёту. Десятки вариантов мгновенно просчитал он в уме, прежде чем остановиться на одном из множества возможных. Он мог сейчас рискнуть, жёстким словом поставить жену на место, сбить неприятную её иронию.

Мог вызвать к себе жалость, у жалостливой Ниночки легко проступали слёзы, она утешала, забывая про обиды. Мог он просто отшутиться, отдать честь, выражая готовность исполнить её желание-приказ.

Юрий Михайлович из возможного выбрал иное, ласково обещающе произнёс:

− Нинуль!.. – и протянул руки, призывая жену к себе. Всегда безотказно действующий ласково-настойчивый его призыв на этот раз остался без ответа. Ниночка, как будто не замечая протянутых к ней рук, посмотрела на часики, охватывающие браслетом тонкое её запястье, в озабоченности, уже полуотвернувшись, сказала:

− В твоём распоряжении пятнадцать минут. Если, конечно, ты хочешь, чтобы я тебя покормила…

− Однако, - произнёс Юрий Михайлович. Он закинул под голову руки, сумрачно глядя в потолок, пораздумывал над неожиданной усложнённостью домашней жизни.

«Откуда-то нанесло,» - думал он, раздражаясь не столько на безответность жены, сколько от непонимания причины её поведения.

«Нанести» на Нинулю могло, собственно, с любой из четырёх сторон, - слишком многолик был у него круг знакомств и увлечений.

Со времён начавшейся столичной жизни Юрий Михайлович всегда заранее предусматривал возможности некоторых осложнений в семейных отношениях и, как казалось ему, готов был объясняться с Нинулей в любом из случаев. И всё же, было бы спокойнее знать, что из деликатных его делишек просочилось в дом.

В раздумьях первым замаячил Алёшка. Провинциальный стеснительный братец гостил на прошлой неделе, ночевал у них. Обрадованная его появлением Нинуля буквально не отходила от него, даже отпросилась в это день с работы.

Вечером он застал их за чаепитием.

Нинуля была подозрительно возбуждена, лицо покрыто красными пятнами, как будто только что её вырвали из объятий. Братец тоже не был спокоен, хотя греховного смущения ни в глазах, увеличенных очками, ни в приветливом голосе его Юрий Михайлович даже опытным своим взглядом не обнаружил. За пятнадцать совместно прожитых лет ему не приходилось ревновать Нинулю: какой-то домашней она была во всём. Достаточно удовлетворял её и утомлял тот круг забот, который определялся домом и работой. Комнатные же увлечения теле- и кино-знаменитостями или писателями, книги которых время от времени попадали ей в руки, казались Юрию Михайловичу настолько безобидными, что он сам не без удовольствия интриговал её новыми шумящими в эфире и печати именами. Он как-то сумел исподволь приучить Нинулю довольствоваться той частью его жизни, которую он сам считал возможным отдавать ей и дому. Этой части его жизни хватало, чтобы среди родственников и знакомых прослыть даже заботливым семьянином.

В тот день, когда он застал за чаепитием Алёшку и Нинулю, он впервые со времён далёкой юности ощутил в себе мохнатое ревнивое чудище до исступления злое.

Именно в это время он уловил в себе некую парадоксальность: за собой, как само собой разумеющееся, он признавал право на удовлетворение сторонних своих увлечений, в то же время до мучительной ярости оказался нетерпим к одному единственному увлечению своей Нинули, да и то предположительному.

Мысль о парадоксальности своих чувств, Юрий Михайлович развивать не стал: мысль пришла, мысль ушла, жизнь, как она есть, осталась. «Se la vie» - это изречение стало модным в столичном обществе, и Юрий Михайлович с удовольствием повторял французскую житейскую мудрость: она успокаивала, она оправдывала всё.

От Нинули он всё-таки потребовал объяснений, и проиграл. Мрачный его допрос не побудил Нинулю к покаянию. Заложив палец в приоткрытую книгу, она терпеливо его выслушала, сказала с какой-то мечтательной улыбкой:

− С Алёшей интересно! – и добавила в задумчивости: если хочешь полной откровенности, он, Юрик, в чём-то лучше тебя…

Она раскрыла книгу, показывая, что не видит смысла продолжать неумный разговор.

Юрий Михайлович не дал вырваться охватившему его бешенству, спасительным своим умом понял, что его Нинуля не столь одомашена, как он думал.

«Конечно же, - размышлял Юрий Михайлович, - Алёшка будит в Нинуле чуждые интересы и стремления. В этом отношении он – возмутитель спокойствия. Но интим, интим в его отношениях с Ниночкой? Нет, тут явный перебор. Братец слишком совестлив, не приспособлен для мимолётных связей…»

Юрию Михайловичу приходилось вгонять братца-чудика в краску циничным опытом своей жизни.

Он и сейчас испытал нечто вроде наслаждения, припоминая, как от мужских откровений искажалось и с возрастом не помужавшее лицо Алексея, какое-то блаженное от чёрт знает каких мыслей, как хмурится он и ужимается словно улитка, в скорлупу своих не столько идеалистических, сколько идиотических представлений.

«А что? Собака, может, тут и зарыта?.. – вдруг подумал Юрий Михайлович. – В угаре дурацкой своей порядочности братец мог проболтать Нинуле мои откровения?!. А милая жёнушка в извечной бабьей обиде «заудила удила», как в раздражении выражалась незабвенная моя мамочка, когда всесокрушающая её воля наталкивалась на чьё-либо упрямство?!.»

«Заудила, заудила удила,» - мысленно повторил Юрий Михайлович несуразное сочетание слов, вслух же ещё раз озадаченно произнёс:

− Однако! – и тут же почувствовал, как не терпится закурить. Ногой, не поднимая головы с подушки, дотянулся до прикроватной тумбочки, хорошо развитыми пальцами ступни, взял пачку папирос, зажигалку, положил себе на грудь, закурил. Правой ногой он обходился, как рукой, однажды, на спор, выиграл бутылку коньяка, ногой взял ложку и покормит себя супом из кастрюли.

«Удивлять, приятно!», - говаривал в далёкой древности старик Аристотель. Юрий Михайлович был согласен с сим мудрым старцем.

Той же ногой стянув с себя одеяло, Юрий Михайлович навесил его на спинку стула, в раздумье огладил живот, с удовольствием ощущая пальцами жёсткую упругость и густоту волоса, потеребил такой же чёрный, с лисьей рыжинкой волос на груди.

Он глубоко втягивал табачный дым, пальцами ноги вынимал из-под усов папиросу, стряхивал пепел в пепельницу, стоявшую на тумбочке. Собственные незаурядные способности несколько отвлекли его, явилась меланхолическая мысль: «К обезьянам, что ли, податься?!.» «А, в общем-то, - тут же подумал он, - если догадка верна и причина в Алёшкиной проболтанности, то вариант не из худших: кто-то, где-то, что-то услышал, кто-то что-то сказал… Из неопределённости всегда есть возможность вынырнуть…»

По часам на стене отметил: прошло шесть минут как Нинуля «заудила удила». Морщась от боли в затылке, он поднялся, босыми, тоже волосатыми в икрах ногами, прошлёпал по паркету в ванную. Сполоснул глаза, лоб, грудь, растёр себя полотенцем. За маленький столик в кухне, где обычно вдвоём, без своих девчонок, они завтракали и ужинали, сел, хотя и не посвежевшим, но улыбающимся. Попытался с ходу одолеть всё-таки тяготившую его размолвку:

− Что за хмурость в ясный день? – провозгласил он, щурясь от бьющего через стёкла солнца, и с досадой ощущая в взбодрённом тоне своего голоса нотки заискивания. Нинуля предложенного мира не приняла.

− У меня только каша. Будешь есть? – спросила сухо. Юрий Михайлович поморщился: он любил завтракать изжаренной на свиных шкварках, кипящей в жире картошкой. Нинуля неизменно угождала его вкусу, и Юрию Михайловичу явно стало не по себе от подчёркнуто нарушенной традиции. Хмуря лоб, ниже обычного клоня голову над тарелкой, он протолкнул в рот пару ложек почти холодной каши, с отвращением, не прожёвывая, проглотил. От чая отказался. Обострившуюся изжогу заглушил стаканом боржоми. Поднявшись, произнёс с убийственной, как казалось ему, иронией:

− Благодарствуем за хлеб-соль!..

− На здоровье, - невозмутимо ответила Ниночка, торопливо убирая со стола.

Юрий Михайлович направился одеваться, предупредив в ещё теплившейся надежде на примирение:

− Подожди. Пойдём вместе.

− Я спешу, - всё так же сухо ответила жена. – Сполоснула руки, взяла сумочку, не сильно, но с выразительной отчётливостью прихлопнула за собой дверь.

− Однако! – снова подумал Юрий Михайлович, подтягивая к вороту сорочки галстук и прислушиваясь в нарастающей настороженности к удаляющемуся гудению лифта.

2

Юрий Михайлович сорвал с шеи галстук, швырнул к зеркалу. Домашние неприятности, как бы ничтожны они ни были, всегда нагоняли тоску. Тем более сегодня, когда так некстати прорвалось у Нинули это непонятное «фыр-фыр»! Дело в том, что на службе знали – с утра он на коллегии. По каким-то обстоятельствам коллегию перенесли, о чём из Главка сообщили ему лично и в конце рабочего дня. Таким образом, появилась у него пара свободных часов – Крезово богатство при постоянной нехватке времени! Он уж обдумал, где и как с наибольшей приятностью для тела и души распорядиться неожиданной вольницей, успел даже созвониться, и вот, пожалуйста, весёленький подарочек от милой жёнушки!..

Конечно, он мог бы успеть. Но звонить, заново договариваться, спешить, да ещё в том состоянии, в каком сейчас он был, только позорить своё мужское достоинство.

Он замечал, свидания на стороне легки и удачливы, когда благодушны семейные отношения. Всякие домашние неприятности обесцвечивают даже лучшие порывы чувств.

Юрий Михайлович, не снимая ни сорочки, ни брюк, повалился на диван в отведённой ему под домашний кабинет комнате. Подсунул под голову валявшуюся подушку. Мрачнея от сознания испорченного дня, раздражаясь на семейную жизнь со всеми её закабаляющими прелестями, проворчал: «О, святость, святость, кому она нужна!..» и переменил движение мыслей.

С юношеских лет Юрий Михайлович старался быть прагматиком: возбуждали в нём интерес только приятные необходимости дня сегодняшнего. То, что прошло – уже прошло, то что впереди – ещё наступит, – убеждал он себя, и, в общем-то, избегал возвращаться к тому, что осталось где-то там, позади. Если что-то и являлось вдруг неприятным воспоминанием, тоскливо пережидал, пока память тускнела, и с облегчением отправлял воспоминание в небытие.

Но сейчас, в старании избавиться от тяготившей его досады, он с каким-то даже любопытством обратился мыслью к тому времени, когда наивная его вера в благородство и чистоту человеческих отношений вдруг зашаталась, а затем и рухнула невосстановимо под очевидностью чужих и своих поступков.

Отсчёт своего возмужания Юрий Михайлович вёл с житейского урока, который преподали ему на пятнадцатом году тогда ещё невинной его жизни. Дора Павловна, обеспокоенная летним бездельем сына, определила его в партию таксаторов, собранную из студентов и преподавателей, прибывших из далёкого Воронежа на практику в их лесные угодья. Работали в глухомани, жили мужской компанией при кордоне, в домике барачного типа, поставленным когда-то химлесхозом. В один из вечеров, когда возвратившись с маршрута, все, как обычно, устроились на крыльце, и, лениво переговариваясь, поигрывали в подкидного дурачка, к начальнику партии, завидно крепкому мужику, с добродушным взглядом невозмутимых глаз, явилось чудо: нежданная и потому прекрасная девица.

Так вот вдруг и явилась словно в сказке, - неслышно вышла из смолистой теплоты бора с сумочкой, с плащиком на руке, улыбающаяся, радостная от того, что явилась.

Очарованный Юрочка лишь на мгновение оторвал взгляд от чудесного виденья, но мгновенья хватило увидеть замешательство в лице всегда невозмутимого их начальника.

Девица тут же была достойно представлена, как жена, и волнение, вызванное появлением женщины в суровой компании мужчин, как будто улеглось. Однако, игра, в которую с готовностью включилась и сообразительная гостья, пошла оживлённей, какой-то особый азарт появился в игре, и Юрочка почувствовал это азарт мужского соперничества.

С мальчишеской наивностью он торопился заслужить внимание очаровательной в его глазах гостьи, старался, передавая карты, коснуться совсем не пугливых её пальчиков, а коснувшись, по-глупому громко смеялся и тут же мрачнел: в горле у него пересыхало, когда он перехватывал взгляды ЕЁ и ЕГО. Как угли под ветром разгорались встречаясь их взгляды, и Юрочка догадывался, что только присутствие людей удерживает обоих в относительном отдалении друг от друга. Исчезни они, ненужные свидетели их встречи, и в мгновение эти жаждущие друг друга природные половины слиплись бы, как содвинутые магниты.

Он знал о праве мужа на жену, право это смущало его. Всеми своими растревоженными чувствами он противился праву другого на единственную среди них женщину. С беспокойством следил, как остроносенькая женадевица, будто в иссушающей жажде, всё чаще облизывает язычком нервные губы, и до ознобной дрожи в плечах страшился, что игра за общим столом оборвётся, и все они обречённо разбредутся по своим комнатушкам.

Так и случилось: непререкаемый их начальник решительно отодвинул карты, зевнул, утомлённо сказал: - Всё. Завтра – маршрут. Всем отдыхать! – и первым поднялся. Юрочка ждал, безнадёжно и упрямо ждал, что единственная среди них женщина по каким-то высшим законам равенства и целомудрия останется, не уйдёт, будет в одиночестве, сдержанно и неприкосновенно, любоваться великолепной ночью и огромной луной, завораживающе светившей среди по-медвежьи склонённых сосен.

Но девица ушла, как-то странно улыбнувшись навстречу умоляющему его взгляду. И Юрочка, зная куда и зачем она идёт, не посмел остановить её.

В ту ночь он расстался с отроческой своей верой в святость семейных уз. Тонкая перегородка не могла даже приглушить того, что происходило там, в соседней комнатке, где сошлись ОНА и ОН. Юрочка слышал всё: и лепет, и стоны, и ворочанье тел, и судорожные вздохи и, после наступившего молчания, какой-то истомлённый, ласково-упрекающий её голос:

− Глупый! Струсил перед ревнивой жёнушкой, не захотел взять с собой свою безотказную студенточку. Такого счастья лишил меня и себя! А я вот, взяла и явилась. За тридевять земель полетела, а тебя нашла. Ты рад? Скажи, ты рад?!.

Юрочка снова слышал вздохи, движение на скрипучих досках, которые заменяли им топчаны, и страсть, бунтующая в соседней комнатке, каким-то неведомым образом передавалась ему, до судорог напрягало тело, заставляла корчиться на своём лежаке, припорошенном сеном. Если бы только он мог, он прогрыз бы шершавые доски стены, удушил бы соперника, сам бы прижался к горячему женскому телу, исстанывающему сейчас в объятьях другого.

Домой он возвратился униженный в чувствах, озлобленный умом. Вечерами какая-то смутная сила выводила его в тихие улочки городка, затворяющего к ночи свою жизнь в домах. Настороженно бродил у полутёмных окон, вглядывался в узкие щели между ставнями и занавесками, старался разглядеть движение рук, голов – всё, что скрывало себя там, за глухими стенами и прикрытыми окнами, и всюду, куда ни втискивал он свой измученный взгляд, чудились ему сплетённые тела, шёпот, стоны, зовы – горячечный шелест утоляемой страсти, ползущей от дома к дому, из улицы в улицу, дальше, за город, – по всей земле, где только сходились в уединённости Он и Она.

Домой возвращался больной от ярости, от презрения к себе, отринутому от людских наслаждений, залезал под одеяло и там, задыхаясь от желаний, исступлённо клялся завтра же найти себе женщину.

Убираться, мыть полы у них в доме, Дора Павловна присылала уборщицу из райкома партии, худенькую татарочку с рябеньким от перенесённой оспы лицом. Юрочка вызнал, что у приходящей к ним женщины есть ребёнок и нет мужа. В своём отчаянном выборе он определился.

Женщина пришла, когда он скучал над домашними уроками. Пока быстро и ловко она мыла полы в комнате, с шумом переставляя стулья, он сидел, на кровати, поджав ноги, с раскрытой книгой, не видя ни букв, ни самой книги, - он воровски следил за движениями сильного гибкого тела женщины и холодел от мыслимой возможности прикоснуться, ощутить руками, грудью, коленками чужую живую плоть. Лихорадочно он искал слова как сказать женщине о своём желании, и вдруг она сама спросила:

− Что не читаешь? Загляделся?..

Так невероятен был обращённый к нему скрытый зов всё разгадавшей женщины, что он онемел, в растерянности уткнулся в книгу. Но когда женщина перенесла ведро с водой в кухню, стала мыть пол там, он тоже перебрался на лавку, за кухонный стол, и уже почуяв каким-то первобытным чутьём расположенность женщины, заговорил от смущения косноязычно и грубо о желании ещё не испытанным им.

Женщина выпрямилась, мокрой рукой отвела с лица волосы, внимательно посмотрела ему в глаза. Сказала с потрясшей его обыденностью:

− Иди, готовься. Сейчас умоюсь, приду.

Он дождался её в кровати. В страхе, торопливости, злости испытал то, без чего, казалось ему, невозможно было жить. Потом насуплено, стыдливо проводил женщину из дома, чтобы позвать снова, ещё и ещё раз позвать, пока не разглядел прозревшим взглядом, что вокруг есть другие доступные и с виду более приятные женщины.

С мечтательностью и стыдливостью он расстался, как-то сразу опустился обеими ногами на житейское дно. И теперь оттуда, снизу, насмешливо обозревал былую – свою, и всех прочих юнцов, – наивность. Теперь-то он знал, какие первобытные страсти живут под розовым туманом слов и приличий!

В самое это время, и не снизу, где он грубел в простоте буден, а именно оттуда, из презренного им розового тумана, вплыла в его жизнь в его жизнь неким белоснежным облачком Нинуля. Такой необычной, мечтательновлекущей увиделась она, что в оторопи он даже как-то присмирел, и, на удивление Доре Павловне, озаботился иными, высокими, на её взгляд, интересами.

Чтобы быть рядом, быть достойным необычной девочки, потребовались усилия ума, сдержанность, даже благородство, хоть какая-то начитанность, - Нинуля любила, мило улыбаясь, потревожить его самолюбие знанием того, что он не считал нужным знать. Он старался, он очень старался подняться над своей насмешливой угрюмостью, в то же время в затемнённом уголке его сознания уже таилось коварненькое желание расстегнуть пуговки приличий на этой чистенькой белоснежной девочке.

Нинуля, однако, оказалась осторожной, она не уступила ни своим ни его чувствам. В конце концов, разозлившись, он снова вернулся в уже опробованные им женские обители. Теперь он мог держаться с Нинулей спокойнее, снисходительнее относился к девичьей её осторожности. И помнил, всё время помнил о той востроносой, чувственной студенточке, которая, не раздумывая, бросилась в тысячевёрстную даль, из Воронежа на Волгу, в лесную глухомань, на кордон, не помеченный даже на карте, - преодолела, влекомая страстью, чтобы только несколько ночей постанывать в памятных ей мужских объятьях!..

В пробуждённом любопытстве Нинуля позволила себя поцеловать, наивно полагая, что забавляться поцелуями можно пребывая в невинности.

Появление в школе чудика Полянина изменило Ниночку, близость их расстроилась. Вспыхнула ревность. Но скоро и верно он распознал, что Алёшка из этих самых, возвышенных и мечтательных, для которых возможность любви важнее, чем сама любовь. С угрюмой насмешливостью он наблюдал, чем закончатся воздыхания друга.

Война безгреховно убрала с их пути будущего двоюродного братца.

«Всему своё время», - Юрий Михайлович любил повторять услышанное где-то евангельское изречение. Собственная его жизнь вполне соотносилась с древней житейской мудростью. В своё время явился из «нетей» и всемогущий папочка.

Вопреки молчаливому сопротивлению Доры Павловны, Михаил Львович, энергично взялся за устройство судьбы обретённого сына. Юрий Михайлович понимал, что руководила явившимся папочкой далеко не отцовская любовь: скорее, долг и пробуждённая войной совестливость.

Юрию Михайловичу безразличны были мотивы поведения, важен был результат. Он оказался в столице при завидной должности, с квартирой в центре и с широким кругом знакомств.

В своё время в ошеломляюще-суетной столичной жизни появился у него и свой Вергилий. Снисходя к его провинциальной робости, он с восхищающей Юрия Михайловича небрежностью вовлёк его в следующий круг бесстыдного людского бытия.

Как-то, в бесцельной прогулке по Петровке, заглянули они в ювелирный магазин, где у витрин с драгоценностями теснился разновозрастный женский пол. Юрий Михайлович ищущим взглядом сразу выделил у витрины две живых драгоценности: две подружки, чернявенькая и светленькая, нетерпеливо переговариваясь, примеряли на свои пальчики с карминно поблёскивающими ноготками золотые кольца. Возбуждённые азартом приобретения они казались Юрию Михайловичу недоступно прекрасными.

Проницательный Вергилий, диктор радио, завоевавший сочностью и артистизмом голоса всеизвестность, в быту - убеждённый холостяк и сторонник вообще свободной жизни, перехватил неотрывный его взгляд.

− Ты хочешь познакомиться с ЭТИМИ?!. – спросил он и пожал с какой-то даже небрежностью узкими плечами, когда Юрий Михайлович безнадёжно вздохнул.

Не минуло и пяти минут, как столичный его Вергилий подошёл вместе с очаровательницами.

− Знакомьтесь! – великодушно предложил он всем сразу, и Юрий Михайлович почувствовал, что и он обласкан двумя парами быстрых девичьих глаз.

− Одно только маленькое «но», - оживлённо говорила им, уже как близким знакомым, черноволосенькая, с зовущее томной до умопомрачения родинкой на выпуклости щеки и с бриллиантовой заколкой в волосах над аккуратненьким серебристо опущенным, словно листик тополя, ухом.

− Дело в том, что послезавтра у меня свадьба. Но, наверное, это не такое уж непреодолимое препятствие?.. – она вопросительно посмотрела на подружку. – Сегодняшний вечер мы можем освободить? Не так ли, Ирочка?..

− Нет вопросов! – с готовностью ответила подружка, с какой-то оценивающей пристальностью вглядываясь в несмелое лицо Юрия Михайловича.

− Ну, и отлично! – произнёс друг-Вергилий сочным дикторским голосом, чем вызвал новый всплеск оживления у обоих девиц. - Итак, ждём вас на холостяцкий ужин… - Он сказал адрес, время, и спокойно увёл Юрия Михайловича в зной полуденных московских улиц.

Потрясло Юрия Михайловича не столько то, что обе девицы пришли в назначенный час, такие же оживлённые, с азартом новизны в случившемся знакомстве, и даже не то, что безотказно, как будто само собой это разумелось, остались в квартире на ночь, сколько беззаботно-весёлое их отношение к предстоящей свадьбе. О свадьбе они говорили весело, как об очередной жизненной забаве и ничуть не смущала их беззастенчиворазгульная ночь в канун свадебного торжества.

Всё похоже было на азартную игру с желанием наиграть как можно больше в последний день девичества.

Среди ночи одна из девиц, с которой исступлённо он забавлялся, ускользнула в соседнюю комнату. В постель к нему юркнула другая, с родинкой-мушкой на щеке (он тотчас же почувствовал её своей горячей щекой), и Юрий Михайлович на какие-то минуты даже растерялся – многое он узнал за последние годы, но эти юные девицы, опередили даже опыт его сорокалетней жизни!..

Утром довольные девицы отряхнули свои пёрышки, как курочки после петуха, мило попрощались, убежали готовиться к свадьбе.

Юрий Михайлович, ничуть не утомлённый, скорее возбуждённый, попытался как-то выказать своё отношение к поистине волшебным способностям Вергилия. Вергилий не внял восхищению, был скучен, морщил узкое с припухлостями под глазами лицо, тёр грудь под распахнутой шелковой пижамой. Отвалившись в низкое мягкое кресло, вытянув по ковру худые длинные ноги, вяло потягивал вино из фужера, запачканного карминной помадой, говорил с совершенным безразличием:

− Устаёшь от цивилизации, мой друг. Устаёшь от стараний выглядеть человеком. Спасаться приходится в дикарстве. Какой-то бзык, Юрочка. Другая ночь – другая женщина. Ни душа, ни тело не терпят повторений. Тут (он прикоснулся фужером к сердцу) бесчувствие совершенное. Как машина, заведённая на срок. Думаю, на полвека. Не больше. Ресурс выработается, а там…

Юрий Михайлович не стал уточнять что будет «там». Новый житейский круг, в который ввёл его Вергилий, азартил, он готов был повторить, ещё и ещё раз повторить такую же ночь!..

А Вергилий предчувствовал судьбу: он умер, чуть перешагнув за пятьдесят, в одночасье, среди ночи. Скорая помощь, прибывшая по звонку путано говорившей женщины, нашла дверь открытой. На мягком напольном ковре стояла бутылка с остатками коньяка, две несвежие рюмки, тут же лежали забытые в спешке предметы женского туалета. Реанимировать остановившееся сердце не удалось.

Много позже, когда столичная пресса и телевидение оказались в частных руках, люди, обожавшие милого Вергилия, попытались создать своими тёплыми воспоминаниями образ обаятельного неутомимого труженика эпохи. В радиопередаче это удалось. Но жизнь, равнодушная ко всему временному, торопилась в свои дали, бывшие властители умов уходили из сознания людей, забылся как-то само собой и образ труженика эпохи.

Юрий Михайлович порой ощущал некоторую душевную неловкость, - тогда, в наступившее новое время, он отказался от публичных воспоминаний о Вергилии (что прошло, то прошло), но изредка, в тягостные минуты бытия мысль его возвращалась к Вергилию. Отзвук сбывшегося пророчества всё таки жил в нём. Оттуда, куда ушёл его друг, время от времени, доносились не то чтобы зовы, но вполне различимые скорбные голоса.

Юрий Михайлович раздражался, когда дело доходило до скорбных голосов. Свой послушный ум он тут же отключил от воспоминаний, возвратился к реальности предстоящего дня.

Пора было на службу. Он поднялся.

Повязывая у зеркала галстук, придирчиво всматривался в своё лицо ещё довольно привлекательное не только усами и чёрной бородкой, но и живым блеском глаз и гладкой кожей слегка вытянутых щёк, и с облегчением отметил что под глазами у него нет тех заметных дряблых мешочков усталости и скрытого нездоровья, которые у друга Вергилия обозначились незадолго до его, в общем-то, достойной кончины.

Надев лёгкий, удобный, пошитый, по специальному заказу пиджак, Юрий Михайлович огладил волосы, провёл ладонями по груди, по рукавам, расправляя складочки, довольный своим видом, направился к выходу, но, бросив взгляд в кухню с неубранной посудой на столе, помрачнел, даже прищёлкнул пальцами в досаде.

− Однако! – снова произнёс он в раздумье.

Всю дорогу, от площади Маяковского по Садовому кольцу к трём вокзалам, где располагалось Министерство и отраслевое издательство при нём, которым Юрий Михайлович по общему признанию успешно руководил, не оставляла его мысль о странном утреннем поведении Нинули. Какая-то трещинка всё-таки образовалась в относительно устойчивом семейном их благополучии. В эту трещинку и проникло нечто, проникло и возмутило установившийся привычно-благодушный настрой. Надо было определить это «нечто».

Юрий Михайлович перебрал, казалось, все из последних своих увлечений, что могло бы стать, как говориться, достоянием гласности, и не нашёл даже малой щелочки, в которую могла бы просочиться нежелательная информация, - всё плотно было закольцовано его предусмотрительным умом и его поистине артистической мимикрией. Он вообще был, как пробочка на морской волне, взлетал, опускался, снова взлетал-качался, но никогда не тонул в вольных для него просторах жизни!..

В раздумьях дошёл он уже до Колхозной площади, когда озаряющая мысль словно ударила его: «Марта! Марта-Марточка, ах, ах и ох! Не оттуда ли собачка тявкнула?!.»

Марточка – из давних его увлечений. В столице оказалась по случаю. И выглядел он её случайно, на скамеечке Петровского бульвара. Близость их оказалась короткой, как и все подобные знакомства Юрия Михайловича. Но доверчивая провинциалочка оказалась девицею с характером. Ни много, ни мало, к концу второго года после любовного их единения, она отыскала Юрия Михайловича. Перехватила прямо у входа в департамент, откинула уголок простынки с лица умостившегося на её руке младенца, дерзко глядя ему в глаза, спросила:

− Не узнаёшь, папочка?!.

То ли что-то своё, единокровное, разглядел Юрий Михайлович, в насупленном лице мальчонки, то ли от того, что (как выяснилось тут же из насмешливо-вызывающего объяснения полузабытой им девчушки, ставшей мамашей) оказалась она землячкой милого папочки, и разузнала про Дору Павловну, и успела уже свидеться со строгой, и всё-таки приветившей их бабушкой, но случилось то, что никогда прежде, не случалось с Юрием Михайловичем. Как-то растерянно он улыбнулся, с несвойственной ему душевной размягчённостью вгляделся в надутые, вытянутые трубочкой розовые губы, в таращившиеся на него серые лучистые глаза и впервые, не набрался мужества, отказаться от очевидного своего авторства. Девица-мама, уже на родственных правах, уехала к себе на Волгу, щедро одарённая подарками, деньгами и покаянным обещанием Юрия Михайловича позаботиться о дальнейшей судьбе так неожиданно объявившегося и, как думал он, пока единственного своего сына.

От девицы, с редким для провинции именем Марта, он взял клятвенное обещание: втайне хранить их породнение и примириться с существованием другой его семьи, оставить которую ни при каких обстоятельствах он не может.

Юрий Михайлович замедлил шаг, даже приостановился, от озарившей его догадки: а не Марта ли с дерзостным своим характером решила всё-таки вмешаться в его семейные дела!? Юрий Михайлович лихорадочно просчитал в уме такую возможность и отверг её: он продолжал достаточно одаривать Марту из дополнительных своих средств и прочих возможностей, и судя по тону её писем, которые изредка присылались ему на Главпочтамт до востребования, она не замышляла замахнуться на большее. Но была ещё Дора Павловна, так по-глупому вовлеченная Мартой в их тайну. А провинциальная мамочка при её зашореной прямоте, способна на поступок и против интересов своего сыночка!..

− Так-так,- размышлял Юрий Михайлович, снова вовлекая себя в движущуюся людскую толпу и стараясь припомнить, когда Нинуля в последний раз зачитывала ему очередное письмо от Доры Павловны: сам Юрий Михайлович не проявлял живого интереса к семейной корреспонденции, и Нинуля обычно читала письма вслух за ужином.

«Да, последнее письмо от мамочки было, кажется, вчера, - вспоминал Юрий Михайлович. – Нинуля читала. Но если бы там что-то было, и она опустила, не сочла нужным прочитать, он бы всё равно почувствовал по её голосу сокрытую опасность. Он не почувствовал. Хотя… да, он был в таком состоянии после ресторанного вечера, созванного Геннадием Александровичем, что мог и не уловить. Впрочем, мы склонны преувеличивать неприятности. Даже самые простые, житейские. Всё, всё образуется, как говаривал слуга Стивы Облонского! И Юрий Михайлович, утешив себя чужой мудростью, ускорил ещё лёгкий, по-спортивному пружинистый шаг.

Серый угол своего департамента, отблескивающий стёклами широких окон, Юрий Михайлович завидел издали и слегка поморщился от ждущих его служебных обязанностей: никчёмность восьми из десяти дел, решаемых им с начальственной солидностью, раздражали его живой чувственный ум. Однако, досада, затемнившая было лицо, тут же сменилась улыбкой: он вспомнил о новой своей секретарше, с импонирующей ему робостью осваивающей сложное хозяйство его приёмной. Ожидание приветствий, взглядов, невинных – пока невинных! - касаний, настроило его на приятный игровой азарт. И хотя новенькая его секретарша была не в поре первой свежести, и где-то среди тысячи тысяч столичных зданий, в уютненькой и вероятно, чистенькой, пещерке обитала и держалась её заботами небольшая семья, Юрий Михайлович разглядел нечто, скрытое под простенькими, однако со вкусом подобранными кофточками, плащиками, туфельками, за плавностью движений, в несколько тяжеловатой, но обещающей безудержную страсть, походке. Он уже как бы случайно прикоснулся к ней, почувствовал плечом маленькую, тугую, как теннисный мяч, её грудь.

Юрий Михайлович ускорил шаг. Он уже перебегал в торопливости асфальтированную ширину Садового кольца, и тут пустячная оплошность как-то сразу нарушила приятный его настрой.

Впрыгивая на тротуар, он задержал взгляд на очаровательном женском лице и запнулся о высокий каменный бордюр, упал на колено довольно ощутимой болью, повредил даже брючину. Он постарался, как возможно быстрее уйти от сочувствующих взглядов, но саднящая боль в колене вернула его мысли к домашним неприятностям.

Вспомнился так и не разгаданный до конца, самолюбиво-притаённый утренний бунт Нинули и, как ни казалось ему удобной устоявшаяся параллельность двух его жизней, впервые он не то чтобы сознал, смутно ощутил, что ему может не хватить удачливости и сил долго удерживаться на параллелях, - какая-то из двух жизней может чуть-чуть скоситься, и тогда неминуемо они пересекутся, а такое пересечение – ой-ой! – может обернуться ба-альшими неприятностями!..

«Однако!» - проговорил Юрий Михайлович, и сам себя не расслышал в неспадаемом шуме несущихся по Садовому кольцу машин.

Перед ним уже угловато серело знакомое здание департамента. Он представил, как поднимется сейчас на свой этаж, пройдёт длинным коридором, войдёт, прихрамывая, в свою приёмную, и новая его секретарша Люсичка, с приятно-волнующим участием к его боли захлопочет вокруг ушибленной ноги.

Юрий Михайлович улыбнулся, с силой отжал тяжёлую, на пружинах дверь.