Идеалист

1

Начало каждой весны врывалось в жизнь Алексея Ивановича пьянящими заботами – открывался короткий охотничий сезон. Откладывались, казалось бы, неотложные дела, он собирался на весенние разливы стрелять селезней.

Он не сомневался, что Зойка поедет с ним. Ведь в таких поездках по Волге, в лодке, превращающейся в маленький их дом, обрели они близость.

Быть вместе в лодочке среди затопленных половодьем лесных грив, слушать утиное кряканье, шварканье селезней, гогот летящих в притуманенной синеве неба гусиных стай, вместе распалить где-нибудь на островке костерок, сварить охотничий мулян, вскипятить чай и долго, не спеша, пить из кружек, поглядывая на жёлтый, не потухший ещё глазок вечерней зари, - не в этом ли, пусть короткая, но одна из радостей неразделимого их с Зойченькой бытия?!.

Так думал Алексей Иванович. В возбуждающих его сборах он не обратил внимание на то, что Зойка без прежней готовности, как-то неохотно, с каким-то вроде бы даже насилием над собой, согласилась с ним ехать. Сослалась было даже на кашляющего маленького Алёшку. Но Алексей Иванович и тут не вник в непривычную Зойкину отстранённость, уговорил Елену Васильевну пожить пару дней у них, присмотреть за Алёшкой.

Дорога обычно возбуждала Зойку. Она делалась не в меру говорливой, порой даже мешала своей болтовнёй вести машину. Но в это раз будто воды в рот набрала, на подбадривающие слова Алексея Ивановича не отвечала, замкнуто сидела, думала о чём-то своём.

− Что с тобой? Тебе не хочется ехать? – спросил он уже сердито, в охватившем его раздражении он готов был развернуть машину, возвратиться домой.

− Поехали же! – неопределённо ответила Зойка.

Ближе к охотбазе раскисшая дорога заблестела лужами, как река. Уже не раз колёса буксовали. Алексей Иванович нервничал, переключал скорости, раскачивал машину, каким-то чудом пробивался ещё на сотнюдругую метров.

Наконец, невдалеке от базы, сели намертво. Зойка попробовала толкать машину, - всё было напрасно. Раздражённая дурной дорогой, с чисто женской непоследовательностью она обвинила во всём Алексея Ивановича.

− Всё от того, что когда надо, ты не даёшь газ! – сказала она с такой категоричностью, с таким небрежением к его усилиям, что Алексей Иванович, и без того весь издёрганный, не удержал себя. Вспылил, послал Зойку, чуть ли не к дьяволу.

Лицо Зойки залилось краской, в ответной злости она выкрикнула:

− Ну, и сиди тут! Машину толкать больше не буду! – она вышла на придорожный бугор, оскорблено отвернулась, демонстративно сунула руки в рукава куртки.

Алексей Иванович не то чтобы любил, - в эту минуту он ненавидел Зойку! Не давая разыграться злым чувствам, достал лопату, неуклюже пристроившись в грязи на протезах, с упорством, с неотступностью, как когда-то случалось на фронте, стал откидывать грязь от колёс.

Тут-то, словно ниспосланный во искушение, и появился Зверьбогатырь, как сразу определил его про себя Алексей Иванович, да ещё с таким же дюжим напарником. В милицейской распахнутой шинели, в фуражке, сбитой на затылок, с хитровато-весёлыми глазами, он оглядел отстранённо стоявшую на бугре Зойку, осевшую в дорожное месиво машину, измазанного Алексея Ивановича с грязной лопатой в руках, присвистнул:

− Ну, путешественнички, копать вам да копать до сухого лета! Садись за руль, хозяин, - сказал он Алексею Ивановичу. – Да сильно не газуй, держись колеи. И вы, милая загрустившая барышня, садитесь – обратился он к Зойке. – По такой-то грязи, да в ваших сапожках! Разве только на руках пронести!..

Алексей Иванович постарался не заметить вольную фамильярность Богатыря, но садясь за руль, отметил, как оживилась Зойка: и хмурость, и злость слетела с её лица. Улыбнулась, опираясь на руку весёлого пришельца, занырнула в открытую дверцу машины.

Алексей Иванович знал, что беды могут следовать и за добрыми делами, но цепкая грязь дороги смирила его с неизбежностью.

Когда, почти уже в сумерках, машина толкаемая могучими плечами и криками, вырвалась, наконец, из грязи на сухую возвышенность у охотничьего дома, Алексею Ивановичу не оставалось ничего другого, как растроганно поблагодарить за помощь могучих мужиков. Зверь-Богатырь рассмеялся:

− Свои люди – сочтёмся! Ступайте в дом, а мы насчёт белья похлопочем… Ночевать-то под одной крышей придётся!

База ещё строилась, дом не был обихожен. В комнатах стояли лишь железные койки с матрацами. Но всё же потолок и стены в холодеющей ночи!

Зойка, всё ещё показывая обиду, отстранённо сидела на кровати. Алексей Иванович притащил из машины ружьё, рюкзак, молча выкладывал на подоконник хлеб, термос, прочую снедь, что обычно было в обязанности Зойки.

Всё, что случилось, он видел как бы со стороны, - и Зойку, и этого Богатыря-Зверя, и себя, и понимал, как, раздражённый, неуклюжий, весь заляпанный грязью, безвольный раб своей машины, он проигрывал в глазах Зойки рядом с могучим весёлым мужиком.

Зверь-Богатырь явился в деловой озабоченности, сообщил:

− Бельё на складе, Вам, вижу, трудно, - он предупредительно склонился к Алексею Ивановичу. – Может, супруга ваша пройдёт, получит?..

Зойка, сделав безразличное лицо, ждала, что ответит Алексей Иванович. И он, как-то не подумав, почему сильный мужик не может прихватить со склада два лишних комплекта белья, сказал:

− Сходи, Зой… Зойка в готовности встала. Вернулась она через двенадцать минут в непонятном возбуждении, швырнула бельё на матрац, зло и требовательно, крикнула:

− Немедленно едем домой!.. Я не хочу, я не могу здесь оставаться! Слышишь? Заводи машину!..

Чем больше Зойка кричала и размахивала руками, прятала глаза от вопрошающего взгляда Алексея Ивановича, тем определённее казалось, что она не столько рвётся домой, сколько старается оправдать себя за то, что случилось с ней на коротком пути от склада до этого вот дома. Ехать в город было безумием. Если бы Алексей Иванович даже поддался Зойкиному капризу, бросил бы машину в обратный путь, они напрочь засели бы в грязи на первом же десятке метров. Он не сомневался, что Зойка понимает это. И когда она, не выдерживая молчаливого его несогласия, выкрикнула с какойто детской угрозой:

− Я тебя предупредила, смотри теперь сам! – он, сдерживая готовый уже вырваться ответный крик, молча застелил постель, коротко приказал:

− Ложись…

Себе он постелил на соседней кровати, задул керосиновую лампу, скинул протезы, лёг.

Физически он весь был разбит, старался не сорваться нравственно. В полудрёме слышал, как в соседней комнате, за тёсовой перегородкой, ворочается на кровати Зверь-Богатырь, встаёт, выходит в коридор, курит. Или ждёт?.. Дыхания Зойки не слышно, затаилась, как мышь.

Алексей Иванович в общем-то догадывался, что произошло с Зойкой там, за стенами дома. Но запретил себе думать о том, он был не в состоянии раскрутить ещё одну мучительную думу.

Через усталое сознание прошла неожиданная мысль: а если бы Отелло возвратился к Дездемоне сразу же из долгого изнурительного похода, и Касио вручил бы ему роковой платок, когда ум его был отуплён общей физической измученностью, что произошло бы тогда? Трагедии, наверное бы, не случилось. Шекспир воссоздавал трагедии, исходя из комфортного физического и душевного состояния своих героев.

Утром Зверь-Богатырь исчез, похоже уплыл со своим напарником на разливы рыбачить.

Алексею Ивановичу было не до охоты, он ждал, когда хоть немного пообдует землю, чтобы возвратиться домой. Случайно пробившийся на базу «Газик» выволок на буксире их «Москвичонка» к проезжей дороге.

Все беды как будто остались позади. Но и в пути, за рулём, Алексей Иванович не почувствовал успокоения. По каким-то мельчайшим проявлениям в Зойкином поведении, в её настроении, он с большей долей вероятности мог представить, что произошло там, в ночи. Зверь-Богатырь, выбрав момент, стиснул Зойку, поймал губами её губы, самонадеянно рссчитывая на мимолётную интрижку. Зойка, однако, вырвалась, убежала. Она, вообще, терпеть не могла насилия, может быть, в какой-то миг, вспомнила, что рядом он, Алёша. Наверное, вспомнила, отбилась от Зверя. В чём же тогда её упрекать? Мало ли мужиков засматривалось на Зойку, мало ли женщин пытались увлечь и его, Алексея Ивановича? Страшно не то, что идёт со стороны, страшно, когда тоскливый зов одиночества зазвучит внутри!

Зойка вот она, рядом, в машине, сидит отвернувшись, всё ещё считает себя оскорблённой. Заметил, как пальцем она смахнула со щеки слезу. Слёзы Зойки действовали на Алексея Ивановича двояко: он или взрывался, не веря в искренность мокрых глаз, или в мгновенно охватывающей его жалости подходил, прижимал Зойку к себе. Гладил вздрагивающие её плечи. Молча виня себя за неуступчивость.

Ему вдруг до жара в глазах, захотелось протянуть руку, огладить дурную Зойкину голову, на том и закончить всё, что случилось в этой безрадостной поездке. Но рука оставалась на руле. Он вдруг подумал: «А что, если Зверь-Богатырь не отступит? Отыщет Зойку, станет настойчиво обхаживать?.. Характер её он знал: Зойка шла к чувственным радостям, отбрасывая всё, что могло помешать им. Не случится ли нечто подобное и теперь?..» От этой, казалось бы невероятной мысли, стало ему нехорошо.

До города доехали молча.

2

Будни с повседневными заботами имеют свойства сглаживать возникающие время от времени семейные неурядицы. Привычное домашнее благополучие как будто бы восстановилось. Но теперь и Алексей Иванович не мог избавиться от ощущения непрочности семейной своей жизни. Какоето время жил с тихо зудящей в сердце тревогой: не так уж велик город, чтобы затеряться в нём, ему казалось, что Зверь-Богатырь уже рыщет по улицам и домам, отыскивая приглянувшуюся ему добычу.

Жизнь, однако, в извечном своём движении, делает порой такие повороты, что предугадать их не по силам даже человеку разумному.

Алексей Иванович опасался встречи Зверя с Зойкой, жизнь лукаво свела его самого с Богатырём- Зверем!.. Разглядел он его в актовом зале среди офицеров милиции, специально собранных для встречи с ним, писателем Алексеем Ивановичем Поляниным. Возможно, ничего не изменилось бы в душевном состоянии Алексея Ивановича от того, что два мужика, между которыми оказалась не по своему желанию Зойка, снова увидели друг друга. Но было одно обстоятельство, мало значимое для Алексея Ивановича, и, видимо, много значимое для Зверя-Богатыря. Встречу организовал и вёл сам начальник Управления, крепкий энергичный генерал ни в чём непохожий на того монументально-неподвижного милицейского генерала, с которым повстречался он когда-то в ночи на зимней дороге близ убитых лосей. Этот генерал оказался из людей читающих не только ведомственные бумаги, и сказал он такие слова: «Я лично преклоняюсь перед мужеством и писательским талантом Алексея Ивановича Полянина», что заставило офицеров, сидящих в зале, заинтересованно и памятливо разглядеть необычного в их среде гостя.

Зверь-Богатырь чувствовал себя не очень уютно; встречаясь с внимательным взглядом Алексея Ивановича, пригибался, старался укрыться за спинами и головами тех, кто сидел впереди.

Алексею Ивановичу не терпелось проникнуться состоянием соперника, и как только встреча закончилась, он подошёл, поздоровался. Зверь-Богатырь был явно растерян, руки его перебирали пуговицы на кителе, он отводил глаза, и, когда оказался рядом с ними генерал, заинтересовавшийся разговором почётного гостя с одним из его службистов, Богатырь окончательно сник.

− Вы знакомы? – удивлённо спросил генерал.

− Да, вот, был случай, выручил ваш человек из беды, - пояснил Алексей Иванович.

− Это похвально! – сказал генерал, - Старший лейтенант Николаев – офицер исполнительный!

Алексей Иванович пристально, с каким-то даже сочувствием, вглядывался в Богатыря, ставшего простым старшим лейтенантом Николаевым, читал в как будто бы съёжившемся его лице мучительную оторопь, - ведь разговор мог затронуть не только его достоинства. Если бы генерал узнал о некоторых человеческих его слабостях, – кто знает! – могла бы пострадать и его служба.

Алексею Ивановичу, казалось, что офицер Николаев понимает это, как, наверное, понял и то, что тогда в ночи, на охотбазе, он явно вломился не в своё огород, посчитав Зойку за симпатичную простушку при охотникеинвалиде.

Алексей Иванович поблагодарил генерала, распрощался с бывшим Зверем-Богатырём, как думалось ему, навсегда.

Рассказывая дома о своей встрече с офицерами милиции, он умолчал о встрече с Богатырём-Зверем. Счёл, что душевно нечистая страница их жизни перевёрнута и должна быть забыта.

И в сорок лет он во многом жил прежней наивной доверчивостью юноши. Он опасался Зверя-Богатыря, беда глянула из самой Зойки.

3

Говорят, в одну и ту же реку нельзя войти дважды. Но изменчива лишь сама текучая вода. Берега меняются мало, мало меняется и дно, по которому войдя в реку, ты снова бредёшь. Человеческим чувствам свойственно хранить в текучем времени даже однажды испытанное ощущение.

В тех же берегах, на тех же разливах, где была та же охотбаза, в тихом августовском дне сошлись в надежде на удачную рыбалку две лодки. В одной – Алексей Иванович с Зойкой, в другой, бывший Зверь-Богатырь, теперь скромный исполнительный офицер милиции Николаев, в сопровождении молчаливого молодого напарника.

Лодки сошлись случайно, знакомые люди поприветствовали друг друга, как положено на воде и на дорогах:

− Мы – туда! А вы куда?..

− А мы где-то здесь – в заливе!..

Слова сказаны, прошлое забыто, уже собрались разъехаться, каждый в свою сторону. Но давно висевшая среди голубизны неба медлительная тучка, вдруг разразилась: посыпался, пузыря воду, прямой, крупный, всё усиливающийся дождь.

У Алексея Ивановича с собой был брезент, накрывающий всю лодку от носа до кормы. Брезентом спешно прикрылись. Но рядом мокли знакомые рыбаки! Не успел Алексей Иванович и слова сказать, как нетерпеливая Зойка тут же его обвинила:

− И тебе не стыдно?!.

Так, в одной лодке, под одним брезентом очутились четверо, растянулись в узком пространстве, тесня друг друга.

Зойка, только что без вдохновения взиравшая на скучные берега и разливы, оживилась, - так завзятые театралы оживляются перед уже дрогнувшим расходящимся занавесом.

− Пока дождь, я напою вас чаем! – сообщила она, входя в заботы гостеприимной хозяйки, и в нетерпеливом поспешании стала развязывать рюкзак.

У Алексея Ивановича сдавило сердце, почувствовал надвигающуюся беду. Зойка слишком возбудилась близостью Зверя, слишком суетно старалась, чтобы не связать это возбуждённое её старание с тем, что произошло когда-то в злополучную весеннюю ночь и, казалось, безвозвратно отодвинутым в прошлое. Правы, наверное, те, кто утверждает, что редкая женщина забывает даже случайный поцелуй!

Зверь съежено лежал в Зойкиных ногах. В полумраке, под натянутым над лодкой брезентом, под дробный стук дождя, Алексей Иванович притаённо смотрел, как Зойка, передавая кружку с чаем, наклонялась больше, чем нужно, рука её, вроде бы в неудобстве тесноты, с какой-то весёлой мстительностью сжимала плечо Зверя-Богатыря, коленка её нарочито, с силой вдавливалась в его бок, стараясь вызвать ответное движенье Зверя.

Трудно было понять, что толкало Зойку на эту унизительную для неё чувственную игру. Взыгравшее женское самолюбие, уязвлённое непонятной ей стеснительностью прежде дерзкого поклонника? Или бесовское желание так, на всякий случай, дать бесчувственному сейчас Зверю-Богатырю надежду на какие-то будущие радости?!.

Всё это было много страшнее того, что случилось прежде. Теперь сама Зойка как будто искала ответных чувств у чужого человека. Означать это могло только одно: ей мнилось что она свободна от прежних чувств.

Как ни был удручён Алексей Иванович Зойкиной чувственной игрой, с ещё большим любопытством наблюдал он за приниженностью Зверя. Он видел в каком глупейшем положении оказался не тот Зверь-Богатырь, которого встретили они по весне, а тот, «исполнительный офицер» Николаев, который всего-то недели две назад стоял, вытянувшись перед генералом, глазами моля Алексея Ивановича не навредить его служебной карьере. Лежал он, стиснутый с одной стороны напарником, с другой – Зойкой, какойто жалкий, недвижный и, чувствуя на себе взгляд Алексея Ивановича, не смел ни единым движением ответить на истязающую его Зойкину игру.

Только глупейшее положение Зверя-Богатыря удерживало Алексея Ивановича от гневного желания сорвать прикрывающий их брезент и попросить привеченных рыбаков перебраться в свою лодку.

Туча, похоже, сдвинулась, дождь затих. С брезента слили воду, откинули. Зойка недовольно жмурилась, то ли от пробившегося из-за тучи солнца, то ли от внимательного взгляда Алексея Ивановича.

«Исполнительный офицер» Николаев, смущённо поглядывая на Алексея Ивановича, перебирался вместе с напарником в свою лодку. Как-то неловко попрощался, подсказал с излишней предупредительностью:

− Если ночевать решитесь, то сухое место здесь только одно – вон у тех елей!..

Зойка, опустив голову, с досадой в движениях, складывала в рюкзак оставшуюся еду. Вслед уплывающей лодке она не смотрела.

Алексей Иванович медленно, бесцельно грёб. Зойка сидела в корме, отчуждённо глядя на вечереющие разливы.

− Зой, зачем всё это? – спросил, наконец, Алексей Иванович, понимая, что в том состоянии, в котором они были, объяснений не миновать.

− Опять за своё?!. – выкрикнула Зойка. – В её глазах, в лице, в разгневанно покривлённых губах было столько ненависти, обиды, презрения, что Алексей Иванович растерялся. Он хотел объяснить, что не его вина в том, что случилось, но Зойка не давала ему говорить:

− Одно и то же! Одно и то же! Всё придумки, придумки, придумки! – она как будто швыряла слова, старалась забить возможные возражения Алексея Ивановича. Похожа она была на разозлённого зверька, готового зубами, когтями, рычанием отбить любое на себя нападение. Наверное, вот так защищалась она от ревнивого отца маленького Алёшки, возвращаясь домой после свидания с ним, с Алексеем Ивановичем, в ту пору, когда они ещё не могли быть вместе. С такой же вот мстительностью рассказывала она ему, как однажды, защищаясь от мужниных кулаков, так приложилась кочергой к его боку, что на три дня отбила у него всякую охоту ревновать. В неистовстве самозащиты Зойка способна была на любую дикость.

− Я не могу, я не могу больше! – в истерике кричала Зойка. – Плыви к берегу! Ну?.. Или я брошусь в воду!..

Алексей Иванович молча развернул лодку, направил к желтеющей вдали кромке залива. Он надеялся, что пока они плывут, Зойка успокоится.

Берег приближался. Зойка закинула ногу на борт, показывая, что она не шутит.

− Здесь глубоко! – предупредил Алексей Иванович, он всё медленнее перебирал вёслами.

− Если не подъедешь – прыгну!. – с угрозой прокричала Зойка. И Алексей Иванович до ясной ясности сознал, что произойдёт сейчас. Зойка, мстя ему за свою же вину, бросится в воду, вылезет на берег, мокрая, обозлённая, пойдёт рыдая от жалости к самой себе, безлюдными полями в наступающей уже ночи к большой дороге. И если даже к утру добредёт она до города, то эти два десятка километров разведут их навсегда – этой звериной неистовости, этой показанной ненависти к нему, он уже не простит. Зойке придётся уехать, придётся заново и в одиночестве устраивать свою жизнь. Понимала ли она, что собиралась сотворить?..

С болью, с жалостью смотрел на Зойку, уже привставшую, чтобы прыгнуть в своё небытие. И в это разрывающее всё и вся мгновение вдруг потемнело на берегу, на воде, - будто кромешная тьма окутала всё видимое пространство. И в этой кромешной непроглядности, в этой захолодевшей тьме единственным излучающим свет и тепло пятном проглядывала маленькая фигурка Зойки, готовая вот-вот исчезнуть в ночи.

Прежде не чувствуемая сила вздыбилась в уязвлённой душе Алексея Ивановича.

− Ну, хватит! – властно крикнул он. Сильными взмахами вёсел оторвал лодку от берега.

Зойка как будто только и ждала властного его окрика, как-то враз сникла, ужалась на узком сиденье, упрятала в ладонях лицо.

Алексей Иванович гнал лодку от берега с такой стремительностью, что бурлила вода за кормой. Можно было бы доплыть сейчас до базы, сесть в машину, через час они были бы дома.

Но это бегство не разрешило бы сложностей их бытия. Неопределённость, которую Алексей Иванович не терпел с времён юности, осталась бы в семейной их жизни. В подобных случаях, он всегда шёл навстречу опасности, чтобы всё разрешилось враз, или-или. С упрямо сжатыми скулами он развернул лодку, направил прямо к елям, где уже насмешливо мерцал багровый огонёк костра.

Может быть, было это и жестоко, но в эту ночь Зойка должна была сделать выбор сама, сама и навсегда.

Ловцы рыбы как будто обрадовались их прибытию, засуетились, предлагая уху, чай. Алексей Иванович отказался. Зойка вообще была безучастна, даже не вышла из лодки.

Исполнительный офицер Николаев, суетившийся больше своего напарника, видимо, почувствовал семейные нелады и холодок, идущий от Зойки, притих в неловкости.

Алексей Иванович, усилием воли сохраняя видимую доброжелательность, установил на свободном месте палатку с плотным резиновым полом, пригласил: - Располагайтесь, если есть желание. Ночи прохладные!

Ловцы переглянулись. Исполнительный офицер Николаев в рыбацкой дурашливости сдвинул фуражку на лоб, почесал затылок.

− Что ж, если приглашают… - сказал он, глядя в темноту, где безмолвно сидела Зойка. Оба вползли в палатку, вытянулись вдоль боковой стенки.

Алексей Иванович помог Зойке выбраться из лодки. Вышла она в покорности, придерживаясь за его руку, у костра присела, зябко сдвинув плечи.

Алексей Иванович насобирал хвороста, валежин, сложил у костра. Прилёг на землю с зудящими от боли ногами. Пора было освободиться от протезов. Он медлил, не зная, как поведёт себя Зойка. Она всё также сидела, охватив руками поднятые к подбородку колени, отстранившись от всего, что было вокруг.

«Пусть решает сама!» - подумал Алексей Иванович с упрямой безжалостностью и к себе, и к Зойке.

Отстегнув протезы, лёг в палатке, с правой стороны, оставив между собой и стенкой место для Зойки.

В палатку Зойка не пришла. Не выполз к костру среди ночи и бывший Зверь – исполнительный офицер, старший лейтенант Николаев, - беззвучно, униженно пролежал он до рассвета рядом с Алексеем Ивановичем, ни на минуту не сомкнувшим глаз.

Зойку Алексей Иванович увидел в том же положении, в каком оставил: подбородок на подогнутых коленках, ноги охваченные руками, отстранённый взгляд устремлён на едва видимый дымок догорающего костра.

Рыбаки как-то незаметно исчезли, уплыли теперь уже, как чувствовал Алексей Иванович, навсегда. Он скатал палатку, уложил в лодку вещи, сел на вёсла, молча ожидая Зойку. С трудом она поднялась, припадая на затёкшие ноги, подошла, отворачивая подурневшее за бессонную ночь лицо, перелезла через борт, послушно села на корме.

Дома, когда несколько улеглась взбудораженность чувств, Алексей Иванович подошёл, положил руки на Зойкины плечи, глядя в измученные, страдающие её глаза, сказал:

− Зой! Ну, зачем тебе всё это?..

Зойка долго смотрела. Не отводя глаз, будто хотела разглядеть в нём что-то, ещё не увиденное. Потом, пискнув от жалости к самой себе, прижалась лицом к его груди, и так стояла безмолвно, ожидая, когда его рука огладит повинную её голову.

Из личных записей А.И. Полянина.

«Юрий Гагарин, первым обозревший из Вселенной голубую нашу планету, по всей видимости единственную, где обитает человек Разумный, не прожив ещё и трёх десятков лет своей жизни, доверительно признался: «Я не боялся начинать свою жизнь сначала…»

Мне не уготовано оторваться от Земли. Но сказанное им я мог бы повторить. По крайней мере четырежды начинал я свою жизнь сначала.

Первая моя жизнь должна была сложиться по призванию и, наверное, вполне удовлетворила бы – я уже видел прямую дорогу из школы в институт и дальше – в любимые мной леса, к птицам, к познанию тайн их удивительного бытия. Любимая работа, наедине с врачующей природой – не в том ли предполагалось моё человеческое простое счастье?..

Война, полыхнувшая в день окончания школы, определила иную судьбу. На войну не брали меня по зрению. Я настоял: в любое училище, но только в военное! Так стал я военфельдшером, и сумел-таки попасть на фронт!

Жестокость войны, отнявшая ноги, отбросила меня к исходу второй моей жизни. После двухлетних госпитальных раздумий в ней и решил остаться в ней: светил уже медицинский институт и судьба безногого хирурга профессора Богораза, о котором я был наслышан.

И снова поворот. Именно в госпитале, наблюдая жизнь людей из дальнего угла, с больничной своей койки, порой как бы даже из небытия, я вдруг открыл, что дано мне видеть нечто большее, чем обычно видят люди. Я улавливал взаимосвязь явлений там, где близкие мои товарищи видели лишь событие, отдельный поступок, не обусловленный ни характером, ни мыслями человека. Люди, когда-то встреченные мной, виделись зримо, как будто раскручивались по моему выбору когда-то отснятые кинокадры прошлого. Рука тянулась к карандашу, карандаш запечатлевал на бумаге образ. Два рассказа о духовных терзаниях молодого лейтенанта были написаны на госпитальной койке, и вот судьба? – в одной из газет я увидел объявление о конкурсном приёме в Литературный институт. Рассказы и заготовленные для докторского будущего документы оказались в доме А.Герцена, на Тверском бульваре, 25, как раз напротив того дома, где прошло моё московское отрочество. Опять судьба? Или есть нечто в жизни, что сдвигает и сращивает отрезки когда-то прожитого времени?..

Через пять лет, подтвердив свои литературные возможности дипломной повестью, я ещё раз отсёк прошлое, - начал четвёртую свою жизнь. Вскоре расстался и с не сложившимся супружеством, позвал в свою одинокую жизнь Зойку-Зойченьку, удивительную девчонку из Семигорья, в чью любовь и преданность, наконец-то, поверил.

Что же теперь? Мне под сорок. Половина жизни уже там, в невозвратной дали. Всё тревожнее думы. В сущности, ничего ещё не сделано из того, что должно совершить – ведь не для того явился я в этот мир, чтобы есть, пить, спать, обнимать по ночам свою жену? Снова передо мной чистый лист ещё не прожитой жизни. Надлежит заполнить его Мыслью и Словом, донести до людей думающих выстраданный смысл человеческого бытия. Смогу ли? Что должно, чтобы смочь?..

Помню, когда с Зойченькой заезжали мы в Клин поклониться любимому Чайковскому, потрясла меня сделанная им запись: «Мне уже сорок четыре, а ничего ещё по существу не сделано!» Прожил Чайковский 53 года. За оставшиеся девять лет, он создал почти все великие свои шедевры: и «Пиковую даму», и Пятую и Шестую симфонии, и Первый концерт для фортепьяно с оркестром, которые вот уже сотню лет очищают и возвышают человеческие души!..

Кто-то сумел. Значит, возможно?.. Не пора ли подняться над обстоятельствами жизни, подчинить оставшиеся годы труду над давно зарождённой, выстраданной, ныне криком кричащей книгой моей жизни?

Понимаю, есть свои необходимости в жизни, не всегда их обойдёшь, не всегда через них переступишь. Но звезда, как бы далеко она ни была, должна светить. На свет её надо идти. Падая, вставая, взбираясь и срываясь, подниматься и снова идти, упрямо, неотступно, веря…»