Идеалист

1

С того позднего часа, когда тётка Анна, Макарова матушка, уложила Годиночку в свою постель и, в суетности от вдруг свершившегося, проводила их на брачную ночь в луга, с того по ночному сумеречного и будто слепящего светом и жаром часа, когда Макар, держа под рукой завёрнутую в байковое одеяльце подушку, озабоченно сунутую ему уже в сенцах тёткой Анной, молча и покорно пошёл к обоим им памятной Туношне, жизнь Васёнки началась сызнова. В тот выстраданный в годинах бабьей одинокости час ринулось ей навстречу от притихшего, всё перенесшего Семигорья, от гуднувшей близким пароходным гудом Волги, от землицы, оплаканной и ободрённой бабьими их руками, от речки Туношны с тихим её говорком, от всего, что притаённо молчало сейчас в ночи, - всё будто ринулось ей навстречу. И те, почти беспамятные от сердечного нетерпения шаги, которыми вела-торопила она Макара к заветному, невдалечке замётанному её руками стогу, были шагами навстречу счастью.

И пока Макар, как бы в смущении перед её нетерпением, со своей смешной сейчас основательностью раздвигал сено, пристраивал подушку, расстеливал одеялко, в заботливости сметал широкой своей ладонью травинки с него, она не выдержала его медлительности, сбежала к Туношне, на ходу сбрасывая платье, затиснулась в холод её перекатных струй, поплескалась, омылась, вышла освежённая, прохладная, влажная, не тая наготы, легла на приготовленную Макаром постель. Не сказала, выдохнула: «Иди ко мне, Макарушка! Твоя я. Вся твоя – от дурной головы до памятливого сердца. Вся твоя, Макарушка…»

Ни таиться, ни стыдиться не надобно было ей, – давней любовью повенчаны они были с Макаром. И знала она, чтобы ни случилось теперь, сейчас вот, и потом, эта ночь пребудет в их жизни до самого последнего их часа.

Васёнка, не успокоенная первой близостью, ожидая от Макара новых и новых ласк, и почему-то робея обнять, жалась к его плечу щекой, тихо звала: «Макар… А Макар…»

Успокоенный, быть может, первый раз за всю долгую войну, может, за всю прожитую жизнь, Макар в забытьи не слышал её зов. Васёнка приподнялась, умостила склонённую голову на ладони так, что распущенными волосами накрыла своё голое плечо и руку, вдавленную локтем в подушку, не утаивая счастливой улыбки, смотрела-разглядывала прояснённое лунным светом лицо Макара. Широкое было у Макара лицо, скуластое, тёмные брови, даже во сне прихмуренные, тоже были широко расставлены над коротким твёрдым носом, - что-то цыганское проглядывало в его лице, и Васёнка, о том подумав, тихонько засмеялась. Забавляясь, ласково поцарапала пальцем ямку на крепком его подбородке, которую углядела ещё при той, нехорошей встрече на дороге, когда Макар возвращался в село с Годиночкой чуть не сорвавшей её сердце. Ямочку на подбородке она, видно, надавила сильнее, чем можно было, может, и нарочно надавила, чтоб разбудить так бессовестно заснувшего Макара, и вся потянулась к нему, когда он открыл глаза, увидел её в близости, заулыбался сонно, приобнял сильной рукой за спину. Васёнка сама поцеловала дрогнувшие под её губами неловкие его губы, поцеловала признательно, как мечтала поцеловать Макара когда-то давно-давно, ещё не разу ни с кем не целовавшись. И Макар будто понял её, ответно прижался к её губам, давая знать, что отныне так же вот неразделимы их жизни. Желая близости и как бы удерживая себя и Макара от ненужной торопливости Васёнка с вновь пробудившимся девичьим интересом ко всякой малости, которая как-то касалась Макара, спросила:

− Ямка-то у тебя на подбородке откуда?..

− Всегда была.

− Неуж была?!. А я не замечала. Видать не смогала близко на тебя глядеть!

Макар, запрятывая руку в волосы Васёнки, услаждаясь их струистой мягкостью, сказал, про что никогда не говорил прежде:

− Не знаю как жил бы, когда б не углядел тебя здесь, на Туношне! И не со мной была, а всё моя. Вот знаю, что моя – и всё тут!.. – И помолчав, добавил:

− Потому, может, и живой остался.

Васёнка, тронутая признанием, затаилась у Макаровой груди, желая, чтобы он ещё говорил про свои чувства, по-женски, безобидно слукавила:

− Чем я-то тебе приглянулась?

Макар, похоже, собрался объяснить по серьёзному, но вдруг скосив озорные глаза, сказал:

− По носу! По носу распознал, что – добрая…

− Ой, Макар! – вскинулась Васёнка. – Нос-то у меня теперь не тот!..

Макар, ещё в ту послевоенную встречу на дороге к селу, заметил, что Васёнкино лицо глядится не так, как прежде, но в случившиеся неласковые минуты разбираться в том было недосуг, - сколько добрых лиц построжало за лихие годины! Теперь же, в близости, выглядел чуждую носу горбинку. Прежде, как помнил Макар, мягкий, сёдлышком, её нос вместе с доверчивостью взгляда и застенчивым движением плеч, придавал всему облику Васёнки какую-то добрую открытость. Теперь же даже ласковость глаз и улыбка добрых губ не могла убрать строгость с её лица. С болью всё разглядев, жалея и не признавая перемену в Васёнкином лице, Макар подумал, что сам-то он тоже донельзя измят войной, и надо ли знать о том, что с кем было? К отжитому не вернёшься. Радость надобно наживать, а не прошлое теребить. Наверное, промолчал бы Макар об этой, по всему видать болезненной мете, но почувствовал, что Васёнка ждёт от него слов. Мрачнея от когда-то перенесённой Васёнкой боли, осторожно тронул губами чужую для её лица горбинку, спросил:

− Как получилось-то?

− А так вот, Макарушка. У нас тут тоже война была! Как там у вас называлось, когда с супостатами сходятся и страшно бьют друг друга, - рукопашная?.. Вот мне и досталось в такой войне, когда хлеб от лихих людей обороняла. Другой я стала, Макарушка! Прежде верила: добром любое зло опрокинешь. Теперь развидела: добру тоже сила надобна! Ой, как надобна, Макар!..

В близости и согласии лежали они какое-то время молча среди олуненых луговин, заполненных таинственными в ночи тенями. Васёнка, не стерпела, позвала тихо:

− Макарушка, глянь-ко! Луна землю омывает!

− Говорят, и трава по ночам растёт. И дерево силу набирает. Иван Митрофанович – помнишь ли – наставлял: в полнолуние лес на дом не вали, влаги в дереве много. Мудро понимал устройство жизни. Жаль, не дожил до нынешней поры…

− Поуспокоился бы за нас, Иван-то Митрофанович! Так переживал, что моя судьба с твоей не сложилась! – отозвалась Васёнка, печалясь за прошлое, радуясь за нынешнее.

Макар опять забылся, задышал ровно. А Васёнке не спалось. И услышала она движение в тихом лугу. Кто-то, вроде бы, прокрадывался к ним, то размашисто шаркая по кошенине, то приостанавливаясь, будто замирая и прислушиваясь. Васёнке показалось недобрым чьё-то осторожное приближение в ночи. Подняла голову, напряглась, слушая. Может от её испуганного движения, может, по чуткости к опасности, вынесённой с войны, но Макар тоже вдруг бесшумно приподнялся, будто и не спал. Оберегающим движением прикрыв собой Васёнку, вглядывался в рассветный сумрак июльской ночи, готовый схватиться с подступающей напастью, и вдруг расслабился, нажимом руки тихонько подал Васёнку вперёд, губами тронув её в ухо, шепнул: «Смотри…»

У соседнего стога, видные под светлым небом, стояли лоси: комолая низкая коровка и два лопоухих сеголетка вытягивали из стога сено, жевали в неспешности. А ближе, будто прикрывав собой кормившуюся семью, стоял неподвижно лось-рогач, подняв тяжёлую бородастую голову, нацелив совки ушей и раздутые ноздри в их сторону. Он не мог не чувствовать близкое присутствие людей, но стоял безгласно, не встревоживая своих, будто знал: то, что шевелится, дышит там, на другом стоге, не может нанести зла, хотя и пахнет человеком.

Лоси тихо ушли, будто растворились в затенённости леса. Снова остались они вдвоём. Лежали, оборотив лица к бледнеющим звёздам. И Васёнка вдруг решилась на душевную боль. Может, и не надобны были дурные её сомнения в первую ночь близости, но так хотелось ей услышать утешающее Макарово слово, так хотелось выйти из этой ночи без малой даже мутнинки, что не сдержалась она.

− А, скажи, Макарушка, памятна ли тебе другая ночь, когда вёл ты меня из кино? – пытала Васёнка, замирая сердцем от того, на что решилась. – Помнишь, как морозно было? Берёзы в инее. И месяц народился. Махонький такой серпик высунулся, тёмное небо прорезал? Помнишь ли?..

− Помню, - помолчав, ответил Макар.

− А то, худое, что случилось потом, тоже помнишь?..

− То – не помню.

− Не помнишь? И в себе не держишь?!.

Макар молчал долго. Потом положил её голову себе на грудь, приобнял, стеснил, будто вбирая всю её в себя, - Васёнка почувствовала на влажном своём виске его губы, - сказал те хорошие слова, которых так ждала она и страшилась не услышать.

− Тогда говорил, и теперь говорю. Ту ночь помню. Беседу у бабы Дуни – помню. Слово, что сказал тебе у Волги на берегу, когда на войну отъезжали, помню. На войне дня без памяти о тебе не жил. И как нас с Годиночкой на дороге встретила, помню. И сегодняшнюю ночь вовек не забуду. Всё другое – не помню, Васёнушка. И если кто-то захочет вспомнить, всё равно не вспомню, - так сказал Макар. И от слов, сказанных им, случилось нечто целительное. Та, памятная на всю жизнь морозная, в звёздах и инее ночь, когда впервой провожал её Макар и хотел поцеловать у скрипучего обмёрзлого плетня, и не поцеловал, уступив её стеснительной робости, и эта вот ночь так долго ожидаемой Макаровой близости, между которыми состроились целых семь лет, вместивших не только Леонида Ивановича и явившуюся на свет Лариску, а и войну – всенародную разлучницу, та далёкая во времени, но близкая в памяти зимняя ночь, и эта вот ночь тёплая от устоявшегося лета, вдруг сомкнулись своими пораненными краями и, будто живой водой спрыснутые, безбольно срослись, заполонив Васёнку ощущением, наконец-то, обретённого счастья.

− Неужто надобно было всё перенесть, лихие годины изжить, чтоб до тебя дойти? – молвила вроде бы в удивлении, Васёнка.

Макар не ответил, только поглядел косящими, как у коня глазами, осторожно подсунул руку под её тонкую высокую шею, сжал шершавой от мозолей крепкой своей ладонью её плечо, и Васёнка, почувствовав силу его руки, до последней клеточки уверилась, что надёжная эта рука будет с ней до конца её жизни.

− Вот ведь: без свадьбы, а счастливые? – радостно засмеялась Васёнка.

− И лосики заместо гостей пожаловали. Всей семьёй пришли… - задумчиво сказал Макар.

И Васёнка своим безобманным бабьим чутьём уловив в голосе Макара давнюю его тоску по семейной людности, уронила в улыбке лицо на Макарову грудь, сказала тихо и страстно:

− Много будет у нас детишков, Макар. Много! Рожать буду, пока сил достанет. Знай, вот, о том, Макар!..

2

С тех пор далёко ушло время. Но спросили бы сейчас Васёнку, счастьем ли было то, что озарило её с Макаром в ту ночь, и дожило ли то счастье до дней нынешних, ни мало не смутившись коварством, скрытым в вопросе, она ответила бы с привычной своей мягкостью:

− Лягко ли в даль такую умом уходить! А что до той ночи, то и ныне счастьем глядится.

А так ли оно, Васёнушка? Ведь та ночь, вместе с ней и то, что ощущалось как счастье, ушли?!. Нельзя же в изменчивом времени жить, хотя и памятным, но одним ощущением, быть в одной, пусть даже счастливой поре!

Нет, подобные мудрствования Васёнка принимать не хочет. Вроде бы и посейчас счастлива она в той жизни, отсчёт которой пошёл с памятной ночи на стоге у Туношны. И когда случается вот так, что сон не идёт, - не слышно лежит в постели рядом с притомившимся за день, спящим Макаром, в сохранённой ласковости, в благодарности за умную его чуткость перебирает лёгкими движениями пальцев цыганские колечки его и теперь густых, но сплошь поседевших волос, и в голове своим чередом идут-догоняют друг друга вечные заботы жизни.

Помнит Васёнка другую ночь, после той счастливо освятившей их ночи у Туношны, когда уже повенчанная любовью хозяйкой вошла в Макаров дом. Поднялась, как всегда раненько, хозяйничала у печи, в певучей заботе о Макаре, думала: как-то он там, в горнице, не осердился ли, что от обоюдного тепла безгласно ускользнула? Сердцем была с Макаром, а умом казнила себя за то, что Лариска одна, что Женя заждалась, что колхоз-то, как прежде на её руках и распорядиться за неё некому. Хозяйничала привычно, а душа, всё одно, разрывалась между Макаром и дневными ждущими её заботами. Не могла уйти от людей, с которыми столько лиха перенесла, столько общих забот осилила!..

Тревожилась: вдруг Макар не одобрит её забот по колхозу? Вдруг мыслями разойдутся? И как же легко ей стало, когда Макар не то, чтобы понял, просто он знал то, что знала она. На зов её улыбчиво поднялся, поплескался под рукомойником, дал себя покормить, вместе вышли на волю и, тая нетерпеливое ожидание снова свидеться, разошлись до вечера, каждый по своим делам.

А дел за все, уже после войны прожитые годы, прошло через жизнь несчитано. И дела и нужды вековечные: землю обиходить, хлебушек посеятьсобрать, озаботиться стадом колхозным, кормами от лета до лета. Теперь вот и машинами, тракторами, комбайнами – благо, что Макарушка всю эту механику в свои руки да под свой надзор взял. Всё бы ничего, всё привычно, если б не тот нервотрёп, что по стране пошёл, по селу особенно, с приходом во власть Никиты Сергеевича. Тут уж пришлось лбы прихмурить, думой помаяться, чтоб не оказаться не в ладах с опытом крестьянским. Может, сбили бы с пути и Васёну Гавриловну привыкшую хозяйствовать своим умом, да выручило тут одно заметное дело. Пригляделся к ней единственный на область, известный в стране академик, что институтом животноводства ведал, предложил вместе потрудиться над разведением местной высокоудойной породы коровушек, на что Васёнка в готовности откликнулась. Новая, ко всем прочим, добавленная заботушка годы отобрала. Но дело свершилось, и так уж получилось: к тём орденам за прежние страдные её труды добавили ей Звёздочку Героя, да депутатство в Верховном Совете.

Заметность в государственной жизни и дали возможность выстоять перед начальственным нажимом, оберечь, хотя не во всём, не без утайки и хитростей, сложившуюся в Семигорье жизнь.

Мирские заботы все годы шли бок о бок с заботами родительскими, - свято исполняла Васёнка слово, жарко выдохнутое в первую их брачную ночь с Макаром. Людностью полнился дом: детки, один на руках, другой в ногах. Третий – на подходе. Четыре девчонки, пятым, наконец-то Макаров наследничек, Борька, появился. Всё это ещё при Лариске да КатенькеГодиночке – не дом, сад детский: озорство, галдёж, суета до ночи. Когда б не волюшка вкруг дома, негде бы приклонить и головы к Макарову плечу!..

Как ни велики колхозные заботы, а родительские при себе держат: девчонки растут, ровно грибы на сугреве. Вчера, вроде бы ещё кукол наряжали, сегодня, глянь, женихи на уме.

Лариска по селу повертелась-повертелась, а выглядела городского парня, из строителей, с готовой уже квартирой, что по догадке Васёнки, и расположило Лариску.

«Он, мам, на руках меня носит!..» - уверяла. Вот и доносил её, мужичок! Руки на бутылку уронил. Впору самого на себе таскать. А Лариске лишь бы деньги! Не печалится, по барахолкам бегает , что-то, где-то себе выхватывает. То сапожки, то шляпку, то пальтишко модное. Как была в детишках: «всё себе» - даже спала, крепко обняв себя ручонками! – так и поныне одно на уме: форсом кому никому голову задурить!..

Вот, Катюшка-Годиночка, вроде бы и не родная кровь, а по душевности вся своя. Взрастала с грустиночкой, да умишком радовала. Думкой жила на доктора выучиться, так, без шума, - не то, что Лариска! – и через институт прошла. Теперь вот, под Москвой, в особом санатории детишков нездоровых к жизни возвращает!..

Васёнка, бывая в столице, не упускала возможности навестить Катюшку, и каждый раз сокрушалась: всем-то взяла милая доченька, и приглядностью, и отзывчивостью, и умелостью. А вот пару себе на жизнь не сыскала.

− Ну, что ты, мама, переживаешь! – успокаивала Годиночка, улыбаясь грустной своей улыбкой. – В том ли счастье, чтоб кого-то мужем назвать? Вот человека встречу, тогда уж!..

− Всё верно, доченька. – думала Васёнка, да лягко ли, после такой войны страшенной достойного человека углядеть? Знаю, как тяжко с нелюбимым быть, а в одиночестве-то ещё тяжелее!..

Болело сердце за Катюшку, да разве в таком деле поможешь родительским умом?..

Вот и Валюшка, первая от Макара деточка уже заневестилась. Яблонькой вся цветёт! И тоже мысли полохаются: ладно ли судьба сложится? Не споткнётся ли на порожке, как довелось самой Васёнке споткнуться?..

Любашка, Верка да Надюшка ещё от дома ни на шаг. Эти ещё порадуют голосками живыми да играми-забавами. Ещё потаскают из лесу ягод да грибков, с уроками ещё насидятся в трогательной, почти взрослой озабоченности. Вот Борька, припозднился, каким-то чудом попал в плотное девчоночье окружение. Видать, последний наследничек у них с Макаром. Весь в отца, всё чего-то соображает, всё в молчунах ходит, а заговорит – таким ли вразумляющим басом, что в пору изумиться: откуда такое наследство к ним в род пожаловало?..

Там заботы, тут заботушки, когда-то одолеет их человек? Как-то из города возвращалась в усмерть замотанная, не зарадовалась даже в дом войти. Попросила Лёшу-шофёра перед селом остановиться, вылезла из «Козлика», велела в гараж одному ехать.

Сама к Туношне, в луга пошла. Опустилась на бугор, близ воды, долго сидела, слушала похожий на детский, лопоток переливистых струй. Не осилила даже руки поднять, убрать упавшие на лоб и глаза волосы. До дому добралась, когда огни по селу засветились.

Такой и застал её Макар. Сидела за столом, какая-то потерянная, на себя не похожая.

− Что с тобой? – спросил удивлённо.

− Мысли дурные, Макар. Скажи, зачем всё, что мы делаем?.. Столько годов хлопочем, жизнь без меры растрачиваем?.. Ходим-ездим, ругаемся, выпрашиваем, добываем то на коровок, то на землю, то на дворы, на то, другое, третье… а зачем? К чему всё это?..

Жизни – осталось всего ничего, а мы головы от дел поднять не можем. Вроде и не жили! Ни друг для друга, ни для себя. Как же это, Макар? Зачем всё это?..

Макар потерялся. Не ждал таких мыслей от, казалось, всегда покладистой Васёнки. Как мог, успокоил. А сердце жалостью защемило. Жалея Васёнку сам коровой озаботился. По тихому подымался. Спускался вниз доить, чтоб лишние полчасика Васёнка в кровати полежала. Девчонок пристрожил, чтоб по дому больше хлопотали.

Приятны были Макаровы заботы, да знала Васёнка: своих, мужицких дел у Макара невпроворот. С недельку дала побаловать себя, потом на места всё поставила. Снова влезла в дела домашние, колхозные, в дела общие, людские.

И пошла жизнь, как шла: день забот, минутки радостей.

А на пороге уже стояли беды одна другой горше, из тех которых и умом-то проглядеть невозможно было.