In vinas veritas

20

Я смотрел футбол до тех пор, пока не заснул на мягком диване. Саша давным-давно ушел к себе в апартаменты, несмотря на совсем еще непозднее время. Меня тоже порядком разморило, поэтому даже интереснейший обзор футбольных страстей не смог удержать от объятий Морфея.

Проснулся уже ночью, около двух часов. Долго лежал, пытаясь осознать: где я, кто я? Вокруг темнота, только отсвечивает разными цветами телевизор. Сон, приснившийся перед пробуждением, вращался в голове, как карусель, мешая восприятию реальности. Наконец, сфокусировавшись на экране, узнал хитрую физиономию Пеле, вещающую на весь мир, какой он дартаньян. Не, на такие подвиги я еще не созрел, чтоб посреди ночи созерцать скупые кадры кинохроники. Вот если бы нашего Воронина показали, как он пытался, но не успел превзойти великого бразильца, я бы смотрел с энтузиазмом.

Поэтому я вяло помылся и осторожно, чтоб не спугнуть дремоту, завалился на свою кровать. Но неожиданно вспомнилось, что мне только что снилось. Заурядный кошмар, который никогда не видят девушки: я снова оказался в армии. Прошло уже пятнадцать лет, как я гражданский человек, но нет-нет — и приснится такое.

Все мои попытки объяснить, что я уже отдал весь свой долг перед Родиной, не обращают на себя внимание. Снова стою в строю рядом с армейским товарищем Максом, слышу приказы прапорщика Мусы, отданные каркающим голосом, гляжу в безумные глаза майора Насакина. И понимаю, что все это — сон, но начинаю страшно волноваться оттого, что не могу подсчитать, сколько же мне здесь снова трубить. Кошмар! Воодушевляет только то, что теперь он меня радует своим появлением все реже и реже.

Однако, укутавшись одеялом в уютной постели, в темноте и полнейшей тишине, желание заснуть как-то улетучилось, сколь угодно держи глаза закрытыми. Растревоженный видениями прошлого, поневоле начал вспоминать суровую армейскую действительность.

Было много забавного в моей службе, много трагичного, но я тогда был совсем молод и наивен, поэтому все плохое легко переходило в разряд вещей, не заслуживающих внимания, а хорошее воспринималось, как закон жизни.

Но однажды, «по молодости», то есть, отслужив всего-то полгода, стоял в наряде по роте. Бывал в нарядах и раньше, довелось регулярно хаживать в них до самого дембеля, но тот был особо памятен мне. Впрочем, не только мне, но и всей нашей части.

Служил я в секретных войсках под названием РВСН (ракетные войска стратегического назначения), военными тайнами не обладал, да и не стремился. Но почему-то мне казалось, что в такого рода частях должны были служить достаточно надежные товарищи. Наподобие нашего призыва из ленинградских вузов: из моего родного ЛИВТА (института водного транспорта), из «макаровки» (высшего морского училища), из техноложки, военмеха, ЛАТУГА (авиационно-технического училища гражданской авиации), ЛИТМО (института точной оптики и механики) и некоторых других уважаемых заведений. На всю дивизию нас набиралось от силы четыреста человек. Остальные миллионы были из Чечено-Ингушской АССР, Азербайджана, Казахстана, Узбекистана и даже Сванетии. Вот это было круто!

Попал я в наряд с гордым грозненцом Юлием. Он был из стаи самых козырных воинов, тех, кто был таковым от рождения. Перед ними склоняли головы некоторые удрученные армейским бытом ребята из деревень Тамбова и Воронежа. Но никогда — питерцы! Мы в большей своей части были несгибаемыми.

Этот Юлий попытался самоутвердиться: хоть мы были и одного призыва (а это было немаловажным фактором), имели в наряде одинаковый статус дневального, но он отказался вместе со мной тереть тряпкой пол казарменного умывальника и туалета. Причем, старательно подобрал слова для объяснения своего поступка. «Волки не могут равняться шакалам, мужчины не могут уподобиться рабам». В подтверждение слов запустил в меня поломоечной тряпкой. Я успел спрятаться за дверью, поэтому брызги окропили всю дневальную комнату, включая самого гордого «чученца». Ему это явно не понравилось. Следует отметить, что время было дообеденное, поэтому дежурный по роте преспокойно почивал, передав штык нож дневальному. Не мне, а Юлию, чтоб быть на хорошем счету у «чученской» диаспоры.

Я тоже не собирался скрываться в помещении умывальников, поэтому тряпка еще не успела сползти на пол, а я уже ворвался к тумбочке. Пред взором моим предстал с оголенным штык — ножом обрызганный с ног до головы мой коллега по наряду. Взгляд его был мутным, и чувства понимания и доброты в нем я не обнаружил.

— Что, — говорит, — совсем страх потерял?

И сунул мне ножиком в лицо. Иногда в подобных экстремальных ситуациях во мне просыпаются, к счастью, скрытые инстинкты. Вот и на сей раз мне повезло, потому как без единой мысли в голове я уклонился, сделав шаг вправо. И сразу без размаха сунул моему оппоненту правым кулаком в перекошенное лицо. Вложил в удар весь свой вес и всю радость освобождения от злости, скопившейся за долгие месяцы безумной армейской действительности. Классическим мой свинг назвать было нельзя, но достиг он цели однозначно. Юля кульком осел под тумбочку, не выпуская, однако, штык-нож из цепких рук. Тогда, стоя над его телом, я на минуту подумал, что в этом уроде меня раздражало всегда все: как он по-крысиному ест хлеб, как обо всем и всегда авторитетно говорит, как гнет спину перед нашим прапорщиком Мусой, как издевается над безропотными духами.

Но все-таки я не боксер и никогда им не был, потому, как он начал подыматься на ноги, не утратив воинственный пыл. Бровь я ему несколько переместил на лице. Теперь она висела где-то над переносицей, обильно поливая кровью орлиный нос. Нож начал описывать дуги передо мной с угрожающей быстротой. Мне ничего не оставалось, как отпрыгивать назад. Но наш танец не мог продолжаться бесконечно — рано или поздно сзади должна была материализоваться стена. Единственным выходом в создавшейся ситуации я видел отточенный удар ногой, к чему уже был готов, но тут открылась дверь, и к нам вошел энергичный сержант Чеботарь. Он слыл у нас отъявленным горлопаном, которому подрать горло было за радость. Вот и сейчас, мгновенно оценив обстановку, он извлек из себя звук, будто поблизости трогается паровоз.

Сбил мой прицел, Джельсомино дивизионного масштаба. Вместо пинка по руке, я ударил «чучена» под живот тяжеленным солдатским сапогом. Вот теперь он выпустил штык, завыл, ухватившись руками за причинное место. Но я решил, видимо, закрепить успех, потому как схватил его за грудки, поднял и прижал к декоративной цветочной решетке, случившейся поблизости. Локтем я уперся в шею гордого грозненца и начал давить. Наверно, решил поставить на нашем противостоянии последнюю жирную точку.

Меня оттащили свои же солдаты, сбежавшие на испуганный клекот Чеботаря. Но я этого, почему-то не помнил. Также я не помнил образовавшихся офицеров со всей роты. Те сбегались, почесывая правые бедра, памятуя о своих кобурах.

Потом был кратковременный спектакль с употреблением слов: «дисбат», «госпиталь», «гарнизонная гауптвахта» и целого спектра истинно солдатских идиоматических выражений.

В итоге «чучена» утащили в госпиталь пришивать бровь на штатное место, меня лишили ремня и запихали на «губу», а главным свидетелем стал великий оратор Чеботарь. Из его красочных выступлений кто-то понял, что я штык — ножом ударил в лоб Юлия, кто-то уверовался, что тот хотел поднять меня на нож (неудачно), а последние запоздавшие слушатели остались с версией, что на казарму напали диверсанты, коих мы успешно отбили.

Я тем временем, дрожащий и усталый, вошел в тесный бетонный каземат. На улице стоял ноябрь, у меня зуб на зуб не попадал. Едва за мной с лязгом захлопнулась дверь, как ощутил большую теплоту в районе живота. В это время с улицы грянул похоронный марш (как раз хоронили безвременно умершую маму нашего старлея Харлана). Я потрогал свою гимнастерку и обнаружил замечательный разрез, под которым грела мое тело струившееся вниз кровь. Под звуки оркестра я опустился по стенке и, наверно, отключился. Во всяком случае, когда холод вновь начал меня донимать, на улице стояла тишина.

Хотелось покричать, чтоб оркестранты вернулись и сыграли для меня что-нибудь успокоительное. Вместо этого я слабым голосом начал звать жестоких тюремщиков. В сидячем положении, кровь будто бы и не шла, однако голова кружилась престранно, а живот горел огнем и отдавался резкой болью, если я, вдруг, нечаянно брал высокую ноту.

Сколько я так просидел на цементном полу — не знаю. Может час, а, может, и пару минут. В камеру заглянул дежурный по комендатуре сержант. В обиходе — Валенок.

— Встать, воин! — прорычал он из дверного проема.

— Валенок! — пьяным голосом обрадовался я. — Добить меня пришел? Только подойди — все ноги изгрызу.

Тот решил не вступать со мною в единоборство, пошевелил ноздрями неоднократно перебитого на ринге носа и исчез. Я опять остался в одиночестве. Внезапно открыв глаза, я уперся взглядом прямо в бессмысленные голубые очи майора Насакина, начальника комендатуры. «Ну, все, пришел мне полный капец!» — испуганная мысль зигзагом пролетела в голове.

— Держись, сынок, сейчас врачи придут! Держись, у меня еще ни один солдат на гауптвахте не умирал! — успокоил он своим дребезжащим голосом.

Я сначала подумал, что он обращается к кому-то другому, к сыну своему, например. «Надо же, и его дети, оказывается, служат с нами в одной части! И даже на губу попадают, как я!» Но потом я начал думать о врачах, потом о том, как народ умирает в насакинской темнице. Но возникала странная нестыковка, которую я никак не мог преодолеть, потому что хотелось спать, но уснуть никак не удавалось. Все мешало: ужасно мерзла задница, которой я давил ледяной пол, в животе урчало, от голода, видимо, громко топали чьи-то обутые в сапоги ноги. Потом меня дергали цепкие руки, срывая гимнастерку, поднимали и укладывали на нехолодную субстанцию, вроде матраса, голоса переругивались между собой, на живот ложилась теплая ткань, в бедро впивалась игла — и пришел сон.

Во сне я оказался в ГУЛАГе, прогуливался по деревянному бараку в ожидание следователя. Была весна, вокруг — Сибирь, в углу на кровати плакал мой одноклассник Витька Игнатенко. Я его успокаивал:

— Спокойно, Витя. Мы отсюда обязательно вырвемся. Только надо подождать два года. Тогда им будет не до нас. Вытерпим это время до сорок первого, и тогда — в бега!

«Значит, сейчас тридцать девятый год», — во сне догадался я и проснулся.

Я уже был в госпитале, никак не на губе. Миловидная медсестра в маске закончила мне скрести бритвой грудь и принялась за низ живота.

— Здрасте, — сказал я. — Интересная у Вас работа. Может, я сам как-нибудь управлюсь?

— Лежи уж, воин, не шевелись, а то задену нечаянно какой жизненно важный орган.

Вошел врач, оценивающе осмотрел мой живот со всех сторон и предложил:

— Что ж, приступим. Ничего страшного нет. Сейчас зашьем царапину — и будешь, как новый. Поешь, поспишь, восстановишь всю пролитую кровь — и дальше служить. Сколько осталось?

— Много, полтора года.

— Значит, до свадьбы обязательно заживет. Сейчас будет немного больно.

Мне наложили швы. Я не пробыл в госпитале и недели, вернулся в часть. Об этом инциденте с «чученом» никто не вспоминал. Дисбатом тоже никто не угрожал. Удивительно было и то, что спустя пару месяцев вновь появился у нас в роте и Юлий. Всю нашу поножовщину спустили на тормозах. То, что он меня все-таки полоснул ножом, неглубоко, слава богу, старались не вспоминать. Разве что, питерские сослуживцы, да и то со смехом. Зато на лице у моего оппонента на всю жизнь осталась отметка моего кулака в виде шрама, белевшего сквозь черную грозную бровь. Как, впрочем, и у меня на животе навеки остался след армейского штык — ножа.

Прокрутив в голове те далекие события, я спокойно заснул.