Искусство Ленинграда, февраль 1991

Я заходил по грудь во мхи

и так стоял на дне ледовом,

студя кромешные стихи,

сочившиеся

в мозгу бредовом.

И душно пахло масло трав,

вплетался в жимолость багульник.

Рой насекомистых орав,

поправших небо,

шумел огульно.

Но был в те дни мой дух открыт

для красоты и смысла жизни.

И смерти серный ангидрид

не выделялся

от вечных истин.

Еще являла явь восторг,

еще олень на горизонте

ронял рога под птичий порх!

И небо было,

как синий зонтик —

не пострадавший от ракет,

не продырявленный, надежный...

И друг-художник — мних, аскет —

писал не Бога,

а мир тревожный.

1990

Остаться в погребе — иль выйти из норы

до срока? До указа? Либо — либо...

Вновь ручейком асфальтовым с горы

мой путь уперся в сочный лед залива.

Вновь потянуло... сталью — не весной,

таблицей Менделеева, структурой.

Готовясь к жизни вечной, затяжной,

вдруг ощутить озноб под волчьей шкурой

безверия... И не смахнуть, не сдуть,

размазать пальцем — путь слезы бездарный,

вдохнув иридий, магний, хром и ртуть,

чтоб сделаться ясней, элементарней.

Подкатывает правда, будто крах,

и возникает трепет, мерзкий ужас.

И если с кровью прочь изыдет страх —

я отворяю кровь: пусть бьет наружу!

Но медлит, медлит потная рука,

но, подлая, не режет бритва — лижет...

И вот уже в обличье старика

я возвращаюсь в сущее, как в нишу.

И вновь стою, наращивая пыль,

и вновь живу в предчувствии озноба,

в сомненьях: а была ли былью Быль?

Она и я? Иль — эфемерны оба?

1990

Константину Кузьминскому

I

Мне в голову ударило вино

раскрепощенья! Алкоголь свободы...

И в сердце сделалось щекотно и тесно,

как где-нибудь в желудке... И смешно:

отрыжка сытости и памяти икота.

Я вспомнил, чтоб вы думали, друзья,—

нет, не распад российского острога,

не факт, что баснями не кормят соловья,

не дьявола, с кем связь держать,— дивья!—

я вспомнил улетающего Бога.

Он был старик... Куда его везли

в том самолете деловые внуки?

Скорей всего — сюда, на край земли,

где правят балом золотые короли,

точнее — золотые руки.

Бог отвернулся, глядя за окно,

в иллюминатор, бескорыстно плача...

И стюардесса поднесла стаканчик,

и было в нем земли моей вино...

И горький смысл: иссякнет и оно.

1/III-90, Нью-Йорк

II

Какая б над миром ни корчилась вьюга —

слепцы продолжают держаться друг друга.

...Без нищих Россий и расстанных истерик,

без жертвенных слез — не откроешь Америк.

Под грохот метро и сердечные стуки —

прощаясь друг с другом — молитесь о друге.

Изгои, скитальцы, искатели правды,

не вы у Кремля принимали парады.

А коль помирали — не завы, не замы,—

не ваши тела окунали в бальзамы...

О, души людские стыкуются туго.

Оставшись без Бога, держитесь друг друга.

Пускай на брегах золотого Гудзона

детсадом вам будет земля, а не зоной.

Когда-нибудь, корчась в раздорах и мучась,

найдут континенты единую участь.

В тектонике вечных сближений наука.

А я заклинаю: держитесь друг друга.

2/III-90, Нью-Йорк

III

Бродвеем — в наркоплен,

отведать белены.

У негра до колен

приспущены штаны.

Улыбка до ушей

кейфует старина.

На черном — мельче вшей,

как гниды — седина.

Из урны — сибарит! —

надкусанный банан.

...И мягко бьется стрит

лбом

в мраморный туман.

6/III-90, Нью-Йорк

В термитнике людском —

движенья посреди —

его и мой — пересеклись пути.

И я увидел,

как могильник в поле,

рельеф лица,

отчетливый до боли,

лицо-пейзаж

без флёра, без прикрас —

с пещерой рта,

с тоской в озерах глаз...

Но — разминулись.

Как с водой вода,

с землей земля.

Сравнялись навсегда.

Лишь где-то в мироздании

без толку —

тянуло гарью...

Да и то — недолго.

1990

Он товарищу отдавал наказ...

И. 3. Суриков

Я слышу эхо пражской перестрелки.

Их было трое в этой переделке.

Как в печке — в танке,

от жары — без пульса.

Вернулись двое.

Третий не вернулся.

Двоим жена отправила письмишко:

«Что перед смертью говорил мой Гришка?»

Но — промолчали.

Не до

описаний:

домой вернувшись — онемели сами.

...Стояла год за годом у ракиты —

традиция:

без мысли и обиды

стоять и ждать

от жизни,

кроме смеха,

утешных слов

врачующее эхо...

1969

Над развороченною крышей

России — нимб!

Сиянья бред...

Благодарю тебя, Всевышний,

что дал дожить до этих лет.

Как только грустную Отчизну

не обзывали шут и хам:

тюрьмой,

оплотом коммунизма...

Для нас она и ныне — храм.

Повсюду мерзость запустенья,

бурьян, крапива, лопухи...

Но возвращается, как зренье,

свет покаяния

в стихи,

в стихию духа, в песню, в знамя,

в кимвал и медь,

в хорал и стон!

И все, что было с миром, с нами,—

дымится в нас, как страшный сон...

1990

На станции Золотушка изуродован бюст Ленина.

Из газет

С душевным скрежетом и хрустом,

с испепеляющей тоской

его бесчувственные бюсты

теперь казнят слепой рукой.

Как будто все еще не поздно

вернуть глухим... колокола —

ту медь, ту нравственную бронзу,

что Русь на бюсты извела...

1990