Искусство Ленинграда, февраль 1991

ЗЕРКАЛО С СОБСТВЕННЫМ ОТРАЖЕНИЕМ

(О границах архитектурной реставрации)

МИХАИЛ МИЛЬЧИК

Стремительные темпы, с которыми меняется лицо мира, закономерно усиливают желание сберечь сокровища далекого и близкого прошлого.

Среди них архитектура занимает особое место, ибо она не просто материализует историческую память, но является как бы ее зримом хронологической шкалой, позволяющей увидеть, ощутить, осознать многовековые пути развития национальной культуры. «По одним... памятникам можно было бы прочесть в главных очерках историю Руси»,— писал В. Г. Белинский. И действительно, в камне и дереве воплощен богатейший опыт, накопленный многими поколениями, — от опыта духовного и художественного освоения мира до строительно-технического.

Не случайно в последние два десятилетия реставрация приобрела невиданный ранее размах. Причины этого явления не могут быть сведены лишь к реакции на темпы научно-технической революции. Бури нашего столетия, не пощадившие и архитектурного наследия, предельно обострили опасность разрыва историко-культурной цели и тем усилили всеобщий интерес к памятникам культуры. «Взрыв» туризма как бы заново высветлил некоторые вечные проблемы реставрации, делая все более трудноразличимыми ее пределы. Попробуем уточнить их размытые границы, не претендуя, конечно, на итоговое слово.

Что скрывается под привычным: «памятнику возвращен его первоначальный облик»? Возможно ли это, и если — да, то в какой степени? Допустимы ли в реставрации гипотезы и в каких объемах? Не происходит ли постепенная замена древних памятников их современными версиями? И нет ли здесь неосознанной попытки переписать историю по нашему разумению, по нашему хотению? Вопросы эти возникают чуть ли не каждый раз, когда дело не ограничивается простым ремонтом, но особенно острыми они становятся при полном воссоздании сооружений прошлого. И тогда от научной реставрации до стилизаторской фальсификации — один шаг. Что же их разделяет? Для широкой публики на первый план выдвигается не историческая ценность памятника, не подлинность, а его эстетическая выразительность, законченность, понятность. Однако могут ли эти требования служить критериями при выборе реставрационного метода? Ведь само содержание их меняется с течением времени, с уровнем образованности, и, возможно, в будущем подлинные части памятников станут говорить больше, чем завершенность, приобретенная ими в поздние эпохи.

Так, нежелание смириться с потерями, которые принесла война на нашу землю, привело, например, к полному восстановлению дворцово-парковых ансамблей под Ленинградом. Тщательное изучение сохранившихся стен, фрагментов убранства интерьеров, а также сотен довоенных фотографий, зарисовок, обмеров сделало возможным воссоздание, казалось бы, навсегда утраченного. На тех же принципах восстановлен и прославленный памятник новгородского зодчества XII века — церковь Спаса Нередицы, которая, к счастью, была ранее исследована и эти материалы сохранились. Строго говоря, в названных случаях созданы предельно точные копии погибших шедевров с включением сохранившихся фрагментов, и, что немаловажно, созданы поколением, еще помнившим оригиналы.

Новгородская церковь Спаса на Ковалеве XIV столетия знаменует принципиально иной подход к восстановлению разрушенного фашистами памятника. В свое время она не была исследована, как Нередица, а теперь кроме нижних частей стен от нее остались лишь фотографии и схематический обмер. Тем не менее реставраторы попытались воспроизвести первоначальные формы — позакомарные покрытия, оконные проемы барабана, исчезнувшие в далеком прошлом, и, конечно же, никак не зафиксированные. Перед нами снова предстала копия, но в отличие от первых достаточно гипотетичная, ибо множество деталей и особенностей решения традиционных форм не могло быть изучено в натуре. Итог парадоксален: появилась копия, не похожая на погибший оригинал и, строго говоря, являющаяся скорее памятником реставрационной практики XX века, нежели архитектуры XIV.

Новгород. Церковь Спаса Нередицы (конец XII в.). Вид с северо-востока. После реставрации 1902—1903 гг. Фотография 1910-х гг.

Церковь Спаса Нередицы после восстановления в 1950-х гг. Вид с юго-востока. Фотография 1960-х гг.

Всегда нелегко смириться с безвозвратной потерей шедевра, всегда заманчива мысль о его возрождении. И вот в Новгородском кремле восстанавливается завершение Часозвони XVII века. Какое оно было изначально — неизвестно, поздняя кровля со шпилем XIX века сгорела во время войны, а единственным основанием для проекта реставрации явилась икона, на которой изображена Часозвоня с кокошниками, барабаном и главой. Но где уверенность, что она правильно передала облик памятника? Ведь фиксация натуры никогда не являлась главной целью иконописца. О пропорциях же венчающей части, о ее материале оставалось только догадываться. Тем не менее граница научной реставрации была перейдена.

Изображение на иконе и планах Тихвинского монастыря XVII века звонницы с шатрами и простое упоминание в документах о существовании таковых на звоннице Александро-Свирского монастыря показались достаточными, чтобы их восстановить в натуре. Факт существования шатров в обоих случаях несомненен, но они исчезли еще в XVIII веке, и поэтому определение высот, формы главок, не говоря уже о деталях, целиком зависело от опыта и вкуса реставратора. Но даже если вкус оказывается безупречным, то не означает ли это, что мы в первую очередь сможем судить о нем, а не о сооружении прошлого?

Если у нас есть все основания сомневаться в оправданности вольных реконструкций на зданиях XVI—XVII веков, то что же сказать о восстановлении Золотых ворот XI века в Киеве, около четырехсот лет существовавших в виде руин? Придание им теперь завершенного облика не только антиисторичный, но и недопустимый эксперимент с памятником исключительного историко-культурного значения. Резко отрицательные оценки проекта ведущими учеными страны, его миллионная стоимость — все было преодолено во имя помпезности и внешнего эффекта. Новое сооружение, стыдливо именуемое ныне защитным павильоном, не что иное, как дорогостоящая видимость. Такой же видимостью стала бы и копия храма Христа Спасителя в Москве. Даже если допустить почти невозможное: собраны сотни миллионов рублей для его восстановления, точно повторены бронзовые двери, отделка интерьеров порфиром, яшмой, лабрадоритом, росписи сводов, заново высечены многочисленные рельефы, мраморные плиты с датами сражений Отечественной войны 1812 года, именами погибших, раненых и награжденных, перечнями жертвователей, — то возникнет ли в результате народная святыня? Неужели и святость поддается воспроизведению?

Те, кто настоял в свое время на строительстве Золотых ворот, а теперь ратует за воссоздание собора Христа Спасителя, убеждены в повторимости шедевров и святынь, в восполнимости их утрат. Одна эта уверенность свидетельствует о деформации нашего общественного сознания, о сниженности исторических и эстетических критериев, о потере духовности в ее изначальном смысле.

Теперь, когда над страной веют очистительные ветры перемен, когда мы снова учимся черное называть черным, а белое — белым, надо спросить: не явились ли потеря пиетета перед достоверностью — перед истиной, увлечение строительством монументальных декораций вроде Золотых ворот или Псковского кремля прямым следствием так долго господствовавшей у нас показухи и парадности? Ложь часто становилась предпочтительнее правды, а выбор реставрационного метода оказывался результатом по-бюрократически понимаемого социального заказа.

Впрочем, все же бывают случаи, когда необходимо «достраивать» памятник. Так от стен древнерусских крепостей, имевших толщину до пяти метров, часто остается только средняя часть — забутовка. Под влиянием осадков она быстро разрушается, а способов эффективной консервации ее, к сожалению, пока не существует. Волей-неволей с внешней и внутренней сторон приходится восстанавливать давно исчезнувшую облицовочную кладку, за которой, как в футляре, и скрывается забутовка — единственно подлинная часть памятника. Однако и здесь можно вовремя остановиться, чтобы не превращать реставрацию в строительство средневековых крепостей на пороге XXI столетия, а главное — объем работ должен ограничиваться лишь задачами сохранения руин.

В противном случае может произойти то, что случилось при реставрации Староладожской крепости: когда две башни и стена между ними были уже воссозданы, удалось найти в архивах два неизвестных ранее подробных описания крепости первой половины XVII века. Проведенный на их основе расчет одновременно с графической реконструкцией всего памятника показал, что реставраторы забыли зубцы, а в башнях потеряли целый ярус... Неудивительно, что новая часть крепости оказалась исторически недостоверной, невыразительной и очень похожей на макет в натуральную величину.

Осторожность, сдержанность в реставрационных организациях сегодня не в чести. Там по-прежнему действует затратный механизм: выработка прямо зависит от объемов новой кладки... А надо бы давать премии за минимальность вторжения в памятник при восстановлении его функций и конструкций, и к тому же с выдачей гарантийных обязательств. Тогда забота об истинной экономичности реставрационного производства сомкнется с заботой о бережном отношении к подлинному.

Знания о прошлом постоянно углубляются и уточняются. Такова логика развития всякой науки, о которой у нас нередко забывают. К примеру, сегодня архитектуру Древней Руси мы представляем значительно лучше, чем еще 40—50 лет назад, да к тому же на помощь исследователю уже пришли физико-химические методы. И всё-таки желание во что бы то ни стало создать завершенный образ ансамбля — особенно это относится к кремлям и монастырям — приводит к появлению сооружений (памятниками их можно назвать с большой натяжкой), которые скорее позволяют судить о понимании архитектурных форм прошлого современными реставраторами, нежели о подлинной архитектуре. Палаты XVI—XVII веков в московском Зарядье, реставрированные более ста лет назад с докомпоновками «в стиле» эпохи, теперь воспринимаются как подделка, основанная на поверхностных представлениях о старинном русском зодчестве. Легко предположить, что в будущем даже из незначительных фрагментов станут извлекать информации больше, нежели это делаем мы, изучая сохранившиеся памятники. Да уже в последние годы анализ размеров кирпичей в сооружениях домонгольской эпохи помогает их датировать, а дендро-хронологический метод сделал возможным точно определять возраст дерева.

Вернемся, однако, к реставрационной практике, в которой наряду с произвольными интерпретациями исчезнувших форм ширится увлечение новым строительством старых зданий. В Ленинграде дома XIX, а иногда даже XVIII века в угоду индустриализации капитального ремонта разбирают целиком, чтобы... возвести их заново, или же оставляют фасады, полностью уничтожая интерьеры. При этом считается возможным «улучшать» создаваемую заново архитектуру прошлого, как это было, например, с домом на углу Невского проспекта и канала Грибоедова. Подобная метода угрожает старой части Ленинграда превращением в собственную, и притом весьма приблизительную копию. Не было сделано исключения и для знаменитого некрасовского дома на Литейном проспекте. Его ремонт с полной заменой междуэтажных перекрытий лишил музей поэта мемориальности в точном смысле слова. Целую бурю возмущения общественности вызвал снос бывшей гостиницы «Англетер», с которой связаны последние дни жизни Сергея Есенина. Восстановление ее фасадов, кстати никогда не представлявших особой архитектурной ценности, да еще по проектным чертежам, т. е. в том виде, какого уже не было к началу нашего века, ни в коей мере не придает новому зданию мемориального характера. В нем отсутствует главное — подлинность. Перед нами имитация. И в таком случае уж честнее было бы строить новый корпус гостиницы «Астория», который никого бы не вводил в заблуждение.

После сказанного не приходится удивляться, что кижскую Преображенскую церковь всерьез предлагают заменить макетом, а в Свердловске дом архитектора М. П. Малахова, построенный им в 1817 году для себя,— редкий и прекрасный образец деревянного ампира — сносят, предварительно возведя неподалеку его кирпичный дубликат, отличающийся от оригинала не только материалом, но пропорциями и деталями. Так проще и... дороже! Вот каким многообразием оборачивается на практике то, что в последнее время предлагают называть целостной или синтетической реставрацией: от скрупулезного возрождения разрушенных памятников до их... уничтожения! В печати живо обсуждается идея восстановления Сухаревой башни (кстати, почему-то не вспоминают о десятках других не менее значительных памятников, снесенных в 30-е годы). Писатель О. Волков согласен, чтобы ее и поставили на новом месте, и дефицитный белый камень с большемерным кирпичом не использовали, а быстренько возвели из обычных стандартных материалов, несмотря на то, что это противоречило бы исторической планировке Москвы, что это была бы огрубленная и приблизительная копия, а главное — в то самое время будут продолжать гибнуть истинные памятники. Так в сознании, а затем и на деле стирается грань между подлинными и мнимыми ценностями, возникает опасная иллюзия того, что все утраченное возможно подделать, повторить. В результате составление программы реставрационных работ неожиданно приобретает нравственное звучание.

Разумеется, нередко возникает необходимость восстановления утраченной градостроительной доминанты, чтобы снова «собрать» город. В Старой Ладоге, к примеру, предлагается завершить фасад крепости, обращенный к селению. Крепость с высокими шатрами башен зримо выражала значение ядра древнего города на Волхове и хорошо была видна издали. Однако как воссоздать градоформирующую роль крепости, избегая при этом иллюзии подлинности? На этот счет обсуждаются разные предложения, но пока еще ни одно не нашло своего воплощения.

Что же касается Сухаревой башни или Спаса-на-Сенной в Ленинграде, имевших особое градостроительное значение и снесенных уже в наше время, пока разумным представляется лишь один выход: там, где еще возможно, не застраивать подлинное место, обозначить его каким-либо символом, оставив решение вопроса для будущего.

Сейчас главное — спасти настоящие памятники, сохранить их доминантные функции.

Игнорирование исторической подлинности неизбежно приводит к попыткам «исправить» историю, переписать ее задним числом, что чаще всего проявляется в отношении к мемориальным местам, связанным с жизнью великих людей. Это сродни антиисторическому, почти средневеково-мистическому представлению о том, что мы властны над прошлым. Что мы можем его не просто изучать, судить, оценивать, извлекать уроки, а... изменять. Тут явно слышны отзвуки идеологии тоталитаризма. Так «Краткий курс» утверждал единственно правильное понимание истории партии, упраздняя ее реальную историю. Так министерство правды в антиутопии Дж. Оруэлла «уточняло» старые номера «Таймса». Прошлое подгонялось под настоящее. «Историю, как старый пергамент, выскабливали начисто и писали заново». И вот мы уже читаем о посмертном восстановлении Пастернака в Союзе писателей (а как быть со многими сотнями других несправедливо исключенных?), в партии — Бухарина (а как быть с миллионами других?). Раздаются настойчивые предложения об исключении оттуда Сталина и его приближенных, об изъятии их праха с Красной площади. Все это — не что иное, как наивная попытка привести историю в соответствие с нашими сегодняшними представлениями. Попытка, не имеющая ничего общего с подлинным историзмом.

Однако вернемся к сходному вопросу о правомерности воссоздания мемориальных зданий. Никто не спорит: увековечение памяти великих людей необходимо, однако одно дело — восстановление после войны репинских Пенат, в чем-то близкое по подходу с пригородными дворцами Ленинграда или Нередицей, другое — строительство заново, к примеру, усадьбы Александра Блока в Шахматове, гибель которой была осознана и пережита самим поэтом как историческая необходимость, как возмездие. С этим обстоятельством нельзя не считаться, если мы хотим понять Блока, а не просто с помощью его имени создать еще один туристский объект. В таком случае все окрест, и в первую очередь природа, способно сказать многое: «Ландшафт, тропинки, пока по ним идут экскурсанты, само очарование местности, которая на протяжении всей экскурсии как бы освещена поэзией, то есть пребывание в течение нескольких часов в атмосфере Блока,— писал Владимир Солоухин, —...удивительным образом удовлетворяют приехавших... А если разобраться потом: что же видели такого — музейного, конкретного, вещественного? Да по сути дела — ничего!» И дальше писатель, словно не веря в реальность только что сказанного, восклицает: «А если бы они (туристы) посещали восстановленное Шахматово, с его домом, с его живописным садом, флигелем, амбаром!..»

Возведение блоковской усадьбы заново, «как ни в чем не бывало», будет наивной попыткой переписать биографию поэта по нашему желанию. Будет, наверное, построен усадебный дом в Шахматове, хотя он никогда не обретет то труднопередаваемое очарование подлинности, которое еще недавно так привлекало в тютчевском Муранове. Но главное все же заключается в ином: погрешив против исторической правды, не затрудним ли мы невольно постижение трагических глубин поэзии Блока? Да так ли уж необходимо для этого непременно «вещественное»?

Тихвин. Большой Успенский монастырь. Звонница (1600 г., с завершением конца 7770-х гг.). Фотография конца 1960-х гг.

Звонница Большого Успенского монастыря после реставрации. Фотография начала 1980-х гг.

Новгород. Часозвоня в Кремле (1670-е гг.). Фотография 1920-х гг.

Часозвоня после восстановления. Фотография 1970-х гг.

Нет, из сказанного вовсе не следует, что на Шахматово и иные дорогие нашему сердцу места остается махнуть рукой. Как раз наоборот: они остро нуждаются в тактичном выявлении и сохранении подлинного. В. Солоухин справедливо ратует за создание в Шахматове историко-культурного ландшафтного заповедника, за реставрацию Таракановской церкви (она в своем основном объеме сохранилась), парков в Шахматове и соседнем Боблове — имении Д. И. Менделеева. Можно и нужно обозначить места домов и иных строений, чтобы помочь посетителям зримо представить себе все, что окружало поэта, но о самих домах, их интерьерах, о подробностях быта расскажет музей, где будут фотографии, копии, макеты, и их никто не станет выдавать за подлинники, коли таковые до наших дней не дошли. Само исчезновение их — уже строка трагической истории, той истории, которую так великолепно умел слышать Блок.

И вот теперь практика подтвердила бессмысленность задуманного: по ходу осуществления проекта уничтожен фундамент — единственное, что еще сохранялось от старого усадебного дома. Уничтожен, чтобы не мешал на его месте возводить новый, с железобетонной арматурой. Так рабочие СМУ при поддержке директора музеи-заповедника довели до логического конца идею строительства заново блоковского дома, идею, отвергающую подлинность как единственную и безусловную мемориальную ценность.

Да и возможно ли вообще воссоздание мемориальных памятников? Ведь главная их ценность (точнее — бесценность) заключается в том, что великий человек жил именно в этих комнатах, касался именно этих вещей, входил именно в эту дверь... Потому-то скрипучие половицы дома в Муранове, затесненность его комнат, разностильность мебели несравненно дороже, чем экспозиционная правильность строклассицистических интерьеров пушкинских домов-музеев, где почти ничего, кроме разве что планировки и объемов помещений, не имеет отношения к великому поэту. В них, в многочисленных заново возводимых усадьбах, отражаются наши представления об эпохе, наш сегодняшний уровень знаний, а главное — наше вольное или невольное желание «приподнять» того, с чьим именем связано воссоздаваемое сооружение. Давно пора бы осознать эту суровую истину, чтобы не растрачивать и без того малые реставрационные силы на усадебное строительство, а сосредоточить их на сбережении исчезающих подлинных, а потому неповторимых ценностей.

Конечно же, душе нашей станет легче, когда снова будет возвышаться Сухарева башня, словно ее никто не разрушал, когда будут стоять усадьбы поэтов и композиторов, словно все они сразу были окружены любовной заботой, а их обитатели справедливо оценены еще при жизни благодарными соотечественниками. Так перед нами появляются мнимости, жалкие подобия исчезнувшего: ничего страшного — следующее поколение забудет, как мы уже почти забыли о том, что дом Пушкина в Михайловском дважды сгорал дотла, и ложь наконец-то превратится в спасительную правду. Вот какие опасные метаморфозы скрыты в недрах столь угодных нашему сердцу новоделов! Метаморфозы, таящие в себе возможность новых исторических заблуждений, трагических заблуждений.

Реставрация в немалой степени затрагивает наши интересы, да и обходится она недешево, а потому ей, как и всему обществу, нужна гласность. Проекты, касающиеся памятников республиканского и союзного значения, должны обсуждаться в печати, на широко открытых заседаниях ВООПИК и Союза архитекторов, так же, как и проекты новых монументов или реконструкции исторических городов. И тут самое время сказать, что такая великая страна, как наша, с ее богатой историей, со многими тысячами памятников, до сих пор не имеет ежемесячного журнала по вопросам охраны и реставрации памятников. Это ли не свидетельство серьезной недооценки роли культурного наследия?!

Назрела необходимость договориться наконец и о содержании терминов, чтобы не расширить до бесконечности само понятие реставрации, чтобы не путать ее с реконструкцией, которая, при достаточном научном обосновании, может быть допустима, но, конечно, лишь до тех пор, пока способствует сохранению подлинных частей, пусть даже и не первоначальных. И если этот принцип станет определяющим при выборе реставрационного метода, то окажется возможным избежать непоправимых ошибок. Сохранение подлинного — или, при недавней гибели памятника, имевшего особое градостроительное значение, создание его точной копии на основе сохранившихся обмеров и иной документации — будет всегда предпочтительнее любых самых интересных гипотез. Место последних — в музеях и статьях на страницах еще не существующего журнала.

Почему реставрация, продлевая физическое существование памятника, нередко лишает его какого-то особого очарования? Нет, речь тут не о романтике руин или горькой красоте разрушения, а о многообразных связях старого здания с историей города или села, о приметах быстротекущего времени, отражавшихся в смене вкусов и стилей, в признаках упадка или возвышения, а подчас и в изменениях функций на разных этапах своей долгой жизни. Все это и делает памятник памятником, не сводимым лишь к эпохе его возникновения, все это и придает ему ту неповторимость, какой отмечена судьба каждого человека. Потому-то не только вкус архитектора, но и чувство истории должно стать первейшей профессиональной добродетелью реставратора. Сегодня же это зачастую молодой человек, не имеющий достаточного опыта и кругозора, но рвущийся дерзать во что бы то ни стало. Его стремление «возводить старину» отвечает желаниям производственников, у которых пресловутый вал все еще «правит бал». Если к сказанному добавить отсутствие жесткой системы утверждения проектов и контроля за их осуществлением, контроля не по бумагам, а с выездами на место, некомпетентность многих руководителей, то уже не приходится удивляться обилию реставрационных ошибок и необоснованности принимаемых решений.

Время безвозвратно стирает не только строки, но и целые страницы архитектурной летописи. Что было начертано на них? Завороженные чудесами реставрации, потерявшие вкус к подлинности, мы склонны забывать, что не все исчезнув шее поддается восстановлению. И может быть, осознание этой простой истины способно воспитывать чувство истории, чувство ответственности за наше культурное наследие больше, нежели вольные интерпретации увлекающихся реставраторов, подчас превращающие памятник в зеркало с собственным отражением.

Александро-Свирский монастырь. Звонница (1640-е гг.). Фотография начала 1920-х гг.

Звонница Александро-Свирского монастыря после реставрации. Фотография 1987 г.