ВЕЧНЫЙ СПУТНИК
Мы привыкли готовиться к юбилеям загодя, года за три, четыре... Но чтобы чуть ли не за десять! А тем не менее уже разрабатываются научные, музейные, культурно-просветительские программы, появляются статьи, уже на полках знатоков стоят томики издательства «Книга», на титулах которых написано: «К 200-летию со дня рождения А. С. Пушкина».
Что кроется за этим: общественно-культурная потребность или традиция, помноженная на энтузиазм профессионалов и любителей? А если все же потребность, то сколько в ней подсознательного томления по ритуалу, экзальтации и осознанного желания (а может, и жажды) заново разобраться в Пушкине, увидеть — с высоты своего времени — его «подлинный» облик? Берем слово в кавычки, потому что за полтора с лишним века пушкинского бессмертия имеем множество интерпретаций «живого», то бишь настоящего, правильно понятого Пушкина. Оглядываясь назад, нередко досадуем, гневаемся, улыбаемся. И почти не задумываемся над тем, как воспримут «нашего» Пушкина за порогом XXI столетия.
Каков же он, «наш» поэт, в общественно-культурном сознании последних десятилетий XX века?
Для многих ли — вечный спутник на духовных, нравственных, эстетических кругах бытия?
Как отзывается Пушкин в современной культуре, в индивидуальных творческих судьбах?
Под знаком этих и других вопросов мы и вводим новую рубрику, в которой, как надеемся, примут участие писатели, художники, публицисты, ученые, наши читатели.
Открыть рубрику мы попросили ученого секретаря Пушкинской комиссии Академии наук СССР, доктора филологических наук Сергея Александровича Фомичева, беседа с которым началась с несколько неожиданного прогноза.
— Я не уверен, что конец нашего века, совпадающий с 200-летним юбилеем, будет так же привержен Пушкину, как многие предыдущие десятилетия. В условиях свободного политического самовыражения и отказа от насильственного атеизма литература может потерять свое духовное лидерство. А с ней и Пушкин — не как художник, а как знак культуры, невольно принявшей на себя значение верховной ценности и санкции. Об этом сейчас задумываются многие. Вот что, например (вне связи с Пушкиным), говорил в одном из интервью Владимир Максимов, недавно побывавший на родине: «Вообще в России литература испокон веку заменяла и церковь, и адвокатскую контору, и благотворительную организацию, и кабинет психиатра. Теперь она будет играть в жизни человека подсобную роль. С этим надо смириться». Тут есть о чем думать, спорить...
— Мы и предполагаем в рамках рубрики «Вечный спутник» обращаться к этим вопросам. Однако предварительно хотелось бы проследить исторически (пусть в общих чертах), какое место занимал Пушкин в общественном сознании менявшихся поколений, какие изменения претерпевал его образ, в первую очередь гражданина. Может быть, нагляднее сделать это на примере юбилеев поэта?
— Сейчас мы как-то почти не осознаем, что после смерти Пушкина имя его стало общественно значимым довольно поздно: первые пушкинские торжества, вызвавшие в свою очередь широкий общественный разговор о нем, прошли только в 1880 году — по случаю открытия опекушинского памятника Пушкину в Москве...
— Но ведь на тот год не приходилось никаких «круглых» дат пушкинской биографии...
— Более того, и само открытие памятника хоть и было событием неординарным, но не первым в этом роде, ведь памятники писателям уже существовали: Крылову в Летнем саду, Карамзину в Симбирске. О памятнике Пушкину говорили к тому времени уже лет двадцать, и все же его открытие вылилось в «юбилей». Почему?
Вспомним, что 1880 год — конец очень драматического, напряженного царствования Александра II, закат в своем роде «дней александровых прекрасного начала», когда передовые и необходимые реформы из-за запущенности государственного устройства стали буксовать, множить противоречия... В пору этих страшных событий, жесткого правления и народовольческого террора, со всеми охотами за царем, за сановниками, открылась лорик-меликовская прогалина, оттепель. Возникло ощущение возврата к мирному ходу жизни. Оно-то и стало главным нервом пушкинского торжества. Возьмем любую речь, присмотримся к любому эпизоду. Вот, к примеру, выступление И. С. Тургенева на литературно-музыкальном вечере в Благородном собрании в день открытия памятника. Его вызывают (словно артиста) семь раз. И «на шумный бис» он читает «весьма прочувствованные стихи»: «Последняя туча рассеянной бури! Одна ты несешься по ясной лазури... (...) Довольно, сокройся! Пора миновалась, Земля освежилась, и буря промчалась, И ветер, лаская листочки древес, Тебя с успокоенных гонит небес». Стихотворение Пушкина приобретало определенный общественный смысл: прошли тяжелые времена и перед Россией — мирный путь реформ, путь примирения.
А что, например, говорил митрополит Макарий в храме Страстного монастыря? «Сыны России! Освящая ныне памятник знаменитейшему из наших поэтов как дань признательности к его необыкновенным талантам и необыкновенным творениям, которые он нам оставил, можем ли мы удержаться, чтобы не вознести живейшей благодарности к Тому, кто даровал нам такого поэта, кто наделил его такими талантами, кто помог ему исполнить свое призвание. А с этою столь естественною для нас в настоящую минуту благодарностию, можем ли не соединить и теплые молитвы от лица всей земли Русской. Да посылает Господь еще и еще гениальных людей и великих деятелей не на литературном только, но на всех поприщах общественного и государственного служения! Да украсится она, наша родная, во всех краях достойными памятниками в честь достойнейших сынов своих. Аминь».
— Именем Пушкина утверждалось общественное значение литературы, труда писателя...
— Да, при отсутствии партий, демократических начинаний общественные функции принимало на себя литературное слово. Отсюда, кстати, и столь заметная в русской литературе роль критики (Белинский. Добролюбов, Писарев и т. д., и т. и.). Впрочем, наиболее определенно по этому поводу высказался Герцен, подчеркнувший, что русская словесность была не только собственно литературой, но и единственной трибуной, с которой народ мог услышать голос своей совести.
А. М. Опекушин. Пушкин. 1875
— Вы упомянули Писарева...
— Догадываюсь, о чем вы хотели спросить. Он-то отрицал общественную значимость Пушкина, относил его творчество к разряду чтения для девиц. Почему же в 1865 году его выступление не вызвало широкого протеста? Ведь прочли и проглотили! А через пятнадцать лет все изумились, как, мол, Писарев смел поднять руку? А где же они сами были? На эти вопросы не ответишь в двух словах, но обращает на себя внимание, что в кризисной ситуации 80-го года люди искали опору в вечном, а не сиюминутном. Не случайно в это время громко заявлена и «русская идея», которая тогда и вплоть до Бердяева, до Позова (выпустившего в 1957 году книгу «Метафизика Пушкина») сопрягалась с именем великого поэта. Достоевский в своей знаменитой речи через Пушкина выразил идею всемирного значения России, поставил вопрос: с чем же пришла Россия в мир, чтобы преобразить его?
— И при всем размахе исторической и философской мысли торжества 80-го года были достаточно элитарны.
— Да. Они привлекли преимущественно представителей писательской, интеллигентской среды. Но эта элитарность была естественной, а вот «народность» пушкинского праздника 1899 года выглядит натянутой, фальшивой. Хотя сразу следует оговориться, что после окончания срока действия авторских прав наследников поэта (1887 год) в течение двух лет вышло 1,5 миллиона экземпляров его произведений, а это равнозначно миллионам читателей; среди них были и люди неимущие, получившие возможность приобретать дешевые издания. И все же представьте себе, ну, скажем, Ашхабад, в ту пору — аул Асхабад, завоеванный незадолго до 100-летия со дня рождения Пушкина. Сгоняют там мусульман и с христианскими молитвами начинают чествовать великого поэта России. А потом «на средства народа» возводят ему памятник. До сих пор мы пожинаем плоды лицемерия тех лет и юбилея 1937 года. В связи с этим вспоминается, как в 1983 году на пушкинском празднике в Оренбургской области ко мне обратилась одна из местных женщин с недоумением, кто такой Пушкин, о котором так много говорят, почему он смугл лицом, а узнав, что он эфиопских кровей, и вовсе растерялась. Случай хоть и не типичный, но заставляющий о многом задуматься.
В 1899 году празднование носило официальный характер. В каждой гимназии, по всей России обязательный молебен, речи, концерт. Разумеется, коль юбилей празднует государство, то и юбиляр должен соответствовать признанной властью идеологии. Тогда и оформилась та модель жизни Пушкина, которая дожила до 1917 года: либеральная молодость, раскаяние в этих заблуждениях, любовь к царю, грех дуэли (посягнул на жизнь), раскаяние и смерть в христианском благочинии и с верноподданическими чувствами.
Все, конечно, сложнее. Вот и модель христианского Пушкина принадлежала ведь не какому-нибудь благонамеренному чиновнику, а Владимиру Соловьеву, который в статье «Судьба Пушкина» высказал мысль о провидении божьем, совершившимся в том, что Пушкину дано было три дня для раскаяния и причастия. Юбилейная волна тут же тиражировала и опошлила эту мысль.
Обратите внимание — в празднике 1899 года не принимают участия крупнейшие писатели. Разве что Кони, Случевский... Но где же Толстой, Чехов?
— Чехов, помнится, писал, что не может участвовать в торжествах, потому что не имеет фрака и испытывает страх перед юбилейными речами.
— В иронии Чехова — неприятие казенщины пушкинского праздника, таких его примет, как купеческое застолье, велеречивые кантаты, ликеры в бутылках с изображениями Пушкина и его героев и т. д., и т. п. Кстати, подобная ирония в отношении официальных мероприятий 1937 года уже тогда могла стоить человеку свободы, жизни.
— И все же 100-летний юбилей не мог, наверное, пройти уж совсем бесследно для общественно-культурной мысли?
— Разумеется. Неприятие «юбилейного» Пушкина послужило толчком к зарождению научной мысли, слилось с философскими исканиями, которые на рубеже веков развивались чрезвычайно пытливо и сложно. Что касается науки о Пушкине, то она делает первые шаги именно в это время. Академик Л. Н. Майков выпускает 1-й том академического издания, но в 1900 году умирает. Образуется комиссия по изданию — научный коллектив! Окончательно оформляется Пушкинское лицейское общество. В 1903 году начинает выходить повременное издание «Пушкин и его современники». В 1905-м при Академии наук учрежден Пушкинский Дом — для собирания и изучения «всего, что касается Пушкина как писателя и человека». Это уже не интерес отдельных лиц (вспомним, например, Павла Васильевича Анненкова, выпустившего за пятьдесят лет до того свой знаменитый биографический труд о Пушкине), а научные коллективы.
— В основе начавшегося научного движения должна была лежать какая-то цель...
— Конечно. И этой целью стала проверка сложившихся представлений о поэте как в трудах «ранних» пушкинистов-одиночек, так и в официальной легенде, закрепленной юбилеем.
— И каким способом это делалось?
— Эмпирическим. Факты, штрихи — важна любая мелочь... Радовались каждому новонайденному сведению. Несколько позднее происходит методологическое обогащение исследований. В недрах известного Пушкинского семинара профессора Петербургского университета С. А. Венгерова зарождается интерес к литературной специфике, к законам изменения формы. К Пушкину, как я уже заметил, вновь обращается и философская мысль. Бердяев, например, в «Смысле творчества» посвящает ему несколько страниц, но, заметьте,— центральных. Он напоминает, что в России в одно время жили Пушкин и Серафим Саровский. Путь Серафима — канонический путь святого. Пушкин не пошел по нему, но религиозное предназначение исполнил. «Для божественных целей мира гениальность Пушкина так же нужна,— пишет Бердяев,— как и святость Серафима. И горе, если б нам не был дан свыше гений Пушкин, и несколько святых не могли бы в этом горе утешить. С одной святостью Серафима без гениальности Пушкина не достигается творческая цель мира».
Нет возможности в обзорной беседе подробно останавливаться на всех вопросах, но и упомянутое дает, по-видимому, представление о том, какую исключительную роль играли наследие Пушкина и его судьба в умственных исканиях начала XX века, в попытках осмыслить опыт отечественного бытия.
— И остается только еще и еще раз содрогнуться, вспоминая, какой удар был вскоре нанесен столь насыщенной интеллектуальной, научной, художественной, философской жизни...
— Да, в начале 1920-х годов подверглась, как известно, гонению религиозно-философская мысль, многие мыслители мирового масштаба были изгнаны из страны. К концу первого послеоктябрьского десятилетия были свернуты теоретические разработки, обещавшие обогатить науку о литературе, тогда же некоторые историки и филологи заговорили исключительно языком классовых определений.
Эскиз обложки. Художник В. Табурин. 1899
— В свое время мне довелось познакомиться с материалами дискуссии по проблемам пушкиноведения, которая проходила в здании, где мы с вами находимся (кстати, поразило, что в название вашего учреждения добавлялось слово «бывший» — «Бывший Пушкинский Дом»). Особенно запомнился доклад Г. Л. Гуковского (явно из «бывших», если не по происхождению, то по взглядам), обескураженного новейшими трактовками типа: ямщик и герой стихотворения «Бесы» — две борющиеся социальные силы современной Пушкину России.
— Примеров нелепых и курьезных можно привести много. Но хотелось бы, во-первых, отметить, что Пушкин в самых разных политических и культурных ситуациях становился, если можно так выразиться, испытательным полигоном новейших увлечений. Мы уже вспоминали Писарева, коснулись формалистов, дошли до вульгарной социологии; а можно вспомнить еще и футуристов, и пролеткульт, и вересаевскую концепцию «в двух планах», рассекавшую, так сказать, Пушкина пополам: целомудренный в поэзии и опускающийся на дно греха в жизни, и т. д. Каждое время по-своему глядится в Пушкина. Во-вторых, было бы непростительной ошибкой предать анафеме и забыть опыт отдельных «заблуждений». Один пример: классический образец вульгарной социологии в литературоведении — «Социология творчества Пушкина» Дмитрия Дмитриевича Благого; все примеры и пороки этого метода там налицо, но там же — исключительно тонкие, свежие наблюдения. Смею утверждать, что эта книга, написанная молодым Благим,— самая талантливая работа члена-корреспондента АН СССР. Вообще в пушкинистике 1930-х годов — когорта блестящих литературоведов.
В. В. Козлов. Модель памятника Пушкину в Ленинграде. 1936
— И все же именно в это время в представлениях масс формируется образ Пушкина — убежденного атеиста и без пяти минут революционера, образ, не изжитый окончательно и до сих пор. И именно в это время прививается некий эрзац филологической культуры, также ощутимый и в наших поколениях: написал поэт «Я помню чудное мгновенье...»,— значит, именно так и любил Анну Керн, или описал грозу — следовательно, и впрямь перед тем промок до нитки. А сколько дубов «у лукоморья» отыскивается по всей стране...
Уж не говорю о восходящем также к тридцатым годам «дантесоведении», т. е. огромном внимании к дуэли, жене поэта, его детям, потомкам и т. д.— при полнейшей во многих случаях удовлетворенности школьным знанием и пониманием творчества, духовных исканий Пушкина. Вот и до памятников его дамам сердца уже дошло — имею в виду опять же Анну Керн.
— Конечно, массовые представления складываются не без влияния научных. Но в чрезвычайно сложных обстоятельствах того времени (недавняя безграмотность, жесткая идеология) научные знания (на которые, как мы уже отметили, время также накладывало свой отпечаток) на стадии популяризации часто упрощались, вульгаризировались — как в идейном, так и в сугубо филологическом аспекте. Юбилей 1937 года, как в свое время торжества 1899-го, канонизировал в сознании широких масс облик Пушкина, угодный строю. Теперь это уже не друг царя, а враг, друг декабристов и безбожник.
— Пушкин как-то предостерегал: «...односторонность есть пагуба мысли»...
— Потому что понимал, что мир сложен, противоречив, диалектичен, и сам стремился узнать его с разных сторон. Никаких рецептов — политических, моральных — он, конечно, своим творчеством не выписывал, но открывал возможность вдумчивому читателю лучше понять природу человека, природу общества. Юбилей же 1937 года, который размахом своим превзошел мероприятия 1899-го и привлек внимание миллионов, суживал самое понимание творческой задачи Пушкина. Вот одна, достаточно известная, но изумительная по фарисейству деталь. К юбилею решено было восстановить на постаменте памятника Пушкину в Москве подлинные строки (взамен искаженных) из стихотворения «Памятник»:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
1937 год! Что же такое «милость к падшим»? Это, конечно, по поводу декабристов (как будто иных, кроме политических, категорий и не существует — нравственных, например). «Свобода» — разумеется, только борьба с ненавистным самодержавно-крепостническим строем. Самые, наверное, часто повторявшиеся тогда со страниц газет, сценических подмостков, выставочных стендов стихи — «Товарищ, верь: взойдет она, Звезда пленительного счастья...»
— В Ленинграде под этим девизом был объявлен конкурс на памятник поэту.
— Было бы нелепо возражать против талантливого памятника, трактующего эти стихи. Но невозможно принять регламентацию героического, вольнолюбивого как доминирующего в творчестве и судьбе Пушкина. Не говорю уж о кощунственном использовании пушкинского слова для прославления сталинского социализма.
— Транспарант со словами «Здравствуй, племя младое, незнакомое!» умудрились вывесить даже на приемном пункте Соловков (хотя не исключаю, что здесь-то он был установлен не без издевки над новыми жертвами).
— Все это так, но давайте вспомним, что тогда же из Соловецкого лагеря писал Павел Флоренский. Недавно были опубликованы его письма дочери, в одном из которых философ замечает: не столь уж существенно, что говорят о Пушкине, гораздо важнее, что о нем сейчас говорят вообще. И кажется, это суждение было далеко не единичным. Ведь русская эмиграция, разбросанная по всему миру и отмечавшая 100-летие гибели Пушкина по всей Европе и в Афинах, в Америке и в Шанхае, должна была негодовать или смеяться, читая советские газеты. А этого почти не было. Мережковский выражал не только собственное мнение, когда говорил на парижских торжествах: «...сейчас так, как еще никогда, нужен Пушкин обеим Россиям. Что их две — одна здесь, в изгнании, другая там, в плену,— это очень страшно; этого не бывало никогда ни с одним народом; но надо смотреть правде в глаза, это сейчас так: на две половины расторгнута Россия, и мы только верим, что обе половины соединятся. Непреложное свидетельство единой России — Пушкин. Он — примиритель, соединитель, тот, кто делает из двух одно и разрушает стоящую посреди преграду».
А. С. Пруцких. Пушкин на берегу Невы. 1949
В 1949 году праздновалось 150-летие со дня рождения Пушкина. Этот юбилей по своей сути мало чем отличался от сталинской кампании 1937 года. Добавилось лишь бдительное выискивание космополитов, которые якобы окружали Пушкина и которых он обличал в своем творчестве.
В период оттепели, конечно, в отношении к Пушкину наметился поворот от политически злободневного к общечеловеческому, но и по сей день мы еще продолжаем бороться с начетническими интерпретациями, уходящими корнями в 1930—40-е годы. Когда я смотрел «Бориса Годунова» в постановке Юрия Любимова, то, при всей талантливости сценического решения, увидел не столько попытку пробиться к глубинам текста, сколько оспорить, окончательно дискредитировать поверхностные постановки предшественников. Слишком долго и упорно наводился «хрестоматийный глянец», и не прост и не скор оказывается процесс избавления от него.
— Сергей Александрович, по юбилейным вехам мы приблизились к «нашему» Пушкину. Однако эта тема требует не менее обстоятельного, а значит, отдельного разговора. Сегодня же хотелось бы коснуться еще одного вопроса: как академическое пушкиноведение готовится встречать юбилей 1999 года?
— Наука не измеряет свой ход юбилеями, не может и не должна подстраиваться под них, она обязана решать свои насущные задачи. Таковой для нашего коллектива пушкинистов Института русской литературы (Пушкинского Дома) является в первую очередь подготовка академического собрания сочинений Пушкина.
Издание, начатое на рубеже веков академиком Майковым, так и не было завершено. Новая когорта пушкинистов — того поколения, которое в молодости прошло через семинар Венгерова, участие в сборнике «Пушкин и его современники»,— приступила в начале 1930-х годов к подготовке академического собрания. Хочу подчеркнуть, что издание такого рода впервые замышлялось не только в России, но и в мире. Оно предполагало включить весь корпус текстов, с вариантами, черновиками, заметками. Замышлялся исчерпывающий комментарий — вот где должен был пойти в ход огромный запас накопленных фактов. Отдельным томом должны были выйти рисунки Пушкина. Приближавшееся 100-летие, казалось бы, благоприятствовало намеченной работе. И действительно, зеленый свет был дан. Но когда народному комиссару просвещения А. С. Бубнову отправили макет первого тома, а он представил его «верхам», то там сказали: Пушкин — наша святыня, гордость, а вы взяли привычный формат, надо увеличить его вдвое.— Но уже сделан набор...— Ничего, пусть останутся широкие поля. Заодно и бумагу надо заменить.— Но и эта хороша...— А вы сделайте лучше, и чтобы был отличный переплет. А когда издание выйдет целиком? —...Это долгое дело. С комментариями готов только первый том, а тексты подготовлены к пяти.— Как долгое дело? Кому нужны комментарии? Народ ждет Пушкина к юбилею! Запускайте, что есть.
И запустили пять томов, спешно стали готовить тексты к другим. Только события Великой Отечественной войны не позволили достаточно быстро завершить грандиозное издание и отодвинули срок его окончания до 1949 года. Комментарий из первого тома был выброшен. Остались справки: стихотворение такое-то — рукописи такие-то, прижизненные издания такие-то, написано в таком-то году. Но ведь более половины произведений печатаются по черновикам, и их публикация — серьезная текстологическая проблема. Необходимо объяснение, почему выбран тот или иной вариант, почему так прочитан, почему именно такое расположение частей. Эти текстологические обоснования нам неизвестны, они остались в «черновиках» работы составителей академического издания. Что же касается историко-литературного, реального комментария, то, исключенный из первого тома, он к последующим не составлялся. Если бы это уникальное издание выходило без юбилейного подстегивания, нам бы не пришлось сейчас готовить его заново.
Предвижу вопрос: почему так долго мы не можем завершить работу предшественников? Причин много. Среди них и то, что наши выдающиеся пушкинисты — назову их имена: Б. В. Томашевский, Т. Г. и М. А. Цявловские, Д. П. Якубович, С. М. Бонди, П. В. Измайлов и другие — не оставили, как ни странно, учеников. И то, что пушкинистика, бывшая до войны авангардом истории литературы, со временем стала одним из ее направлений, т. е. произошел отток научных сил (так, к началу 1970-х годов в Пушкинском Доме коллектив пушкинистов насчитывал 6 — 7 человек и до недавнего времени не пополнялся сотрудниками и почти не имел аспирантов).
Как бы то ни было, совместно со специалистами других научных учреждений мы, как полагаю, на должном уровне и по мере сил выполняем наше приоритетное научное задание — подготовку нового академического издания. И делаем это без оглядки на предстоящий юбилей.
— А какую тему или проблему пушкинистики вы могли бы назвать ближайшей по значению?
— Изучение того, о чем мы говорили сегодня,— феномена Пушкина в общественном и культурном сознании (прошлого и настоящего). Это направление пушкиноведения только складывается и представляет огромный интерес. Ведь Пушкин — тот «магический кристалл», через который можно увидеть в человеке все, а значит, и лучше понять жизнь нашу.
— Мы заканчиваем беседу на более оптимистических нотах, чем начинали...
— Может быть, потому, что сама история напомнила нам, как срослись мы душой и мыслью с Пушкиным?..
Беседу вел Владимир ШУБИН