Исповедь

Ваше любимое занятие — РЫТЬСЯ В КНИГАХ

Когда люди, часто или изредка бывавшие у Маркса в лондонском рабочем кабинете, восстанавливают в памяти обстановку, они, конечно, вспоминают: книги! Забитые книгами шкафы от пола до потолка напротив окна и по обе стороны камина. Книгами завалены два стола, книги на камине, книги на диване… Никакой симметрии, никакой гармонии. Но в этом царстве хаоса запрещено кому-либо наводить порядок — разрушатся связи единого живого организма. Вовсе не случайно теснятся рядом толстенные и худущие, в панцирях-переплетах и совсем нагие, с грифельными отметинами, загнутыми углами…

— Они мои рабы, — так и видишь царственный жест повелителя книг, — и должны служить мне как я хочу.

Какие же сонмища рабов населяют его мир, приходят, исчезают… Нет, не исчезают бесследно — они мостят дорогу познания: песчинка за песчинкой, ступень за ступенью. Пусть история его жизни, как он любит выражаться, откинется в кресле и призадумается над пройденным, поднимется вновь по этим ступеням, проникнет мысленным взором в собственные деяния.

…Студенческая келья в Берлине. Бессонные ночи при лунном сиянии или мерцании свечей. Заброшено все — природа, искусство, фехтование, друзья. Только книги! И не рабы они вовсе, а коварные сирены; и он не повелитель их, а неутомимый путник, распаленный жаждой знания, зачарованный мелодией истины. История искусств. Философия права. Схемы и концепции Фихте, Канта, Гегеля, наконец…

Дерзкие попытки выстроить свою философско-диалектическую систему мирообъяснения, «испытать чистоту жемчуга при свете солнца». Но ход мысли теряется в густом тумане еще непознанного. Глоток свежего воздуха на набережной Шпрее или за городскими воротами — и снова вгрызаться в книжные Гималаи, теперь уж для того, чтобы усваивать «одни лишь положительные знания». Страничка дневниковой записи прочитанного могла бы выглядеть так:

И все это под аккомпанемент энергичных пометок: «Прочел», «изучил», «сделал соответствующие извлечения», «продумал с наслаждением».

Но Маркс не ведет тотальной описи прочитанного. Поглощая том за томом, он выделяет лишь на свой вкус книги особо ценного содержания; и тогда уж перечитывает с пером, «мимоходом нанося на бумагу свои размышления».

Размышления над прочитанным и эти заметки «мимоходом» становятся для Маркса привычной, необходимой нормой общения с книгой, характеризуют его культуру интеллектуального потребления. Из заметок складываются тетради, знаменитые Марксовы «Тетради» — этот мощный арсенал мысли, где самым рациональным образом размещено тщательно отобранное оружие, причем уже при самом комплектовании взятые на вооружение образцы получают новую оснастку, обретают точную прицельность, высокие поражающие свойства. Тома и тома Маркс прессует в строки, вычленяя лишь само ядро мысли. Как никто другой, он обладает способностью постижения интеллектуального материала, так сказать, на молекулярном уровне, и это позволяет ему уже на «стадии тетрадей» успешно производить не только анализ прочитанного, но и плодотворный синтез. Тетрадь для Маркса — надежный мост к научному открытию.

Мы помним: со страниц студенческих «Тетрадей по эпикурейской философии», объемом в половину этой книги, вырастает докторская диссертация. Счастливое крёйцнахское лето 43-го — Маркс снова принимается за Гегеля, критически исследует его «Философию права» и одновременно изучает теорию и историю государства, прослеживает путь развития крупнейших стран Европы и Америки; штудирует труды Макиавелли, творческое наследие Монтескье и Руссо, теории реакционного романтизма Шатобриана и Мёзера. «Крёйцнахские тетради» — пять испещренных заметками рукописных книг — помогают нам увидеть путь, которым Маркс шел к пониманию процессов исторического развития человечества.

Вспомним парижские «семестры» доктора Маркса. Поглощенный проблемами классовой борьбы, истории революции, он проводит их в обществе бессмертных вождей якобинцев, свидетелей и хроникеров Конвента; он знакомится также и с летописцами времен Реставрации. Захваченный тайнами взаимодействия всех пружин в сложных общественных процессах, он обращается и к трудам законодателей экономических теорий й (взглядов — его собеседниками становятся Смит и Рикардо, Сэй и Скарбек, Джемс Милль и Мак-Куллох… Нетленные следы этих встреч — конспекты якобинских мемуаров и экономическо-философские рукописи.

За парижскими «семестрами» — брюссельские, с их сугубым интересом к утопическим представлениям о «новом нравственном мире», с широкими замыслами просветительского издания Библиотеки социалистов. Наконец, лондонские «семестры». Предстояло овладеть уже «дьявольски обширным» материалом: первая тысяча дней лондонских исследований образует многоплановый конспект, едва уложившийся в двадцать четыре тетради. Уже складывается новое, собственное мировоззрение, рождаются первые шедевры марксизма, выстраиваются когорты пролетарских борцов, а родниковая жажда общения с книгой не утоляется, не угасает — разгорается все более. Коммунистическая наука, как потом, три четверти века спустя, объяснит комсомольцам В. И. Ленин, должна была опереться на прочный фундамент человеческих знаний, завоеванных при капитализме. Все то, что было создано человеческой мыслью, Маркс должен был переработать, подвергнуть критике, проверить на рабочем движении.

Знакомясь с Марксовыми «Тетрадями», понимаешь, как органично и целеустремленно, методически и комплексно организует он свои исследования, свои постижения. И в то же время эти слова: «рыться в книгах» — сколько в них стихии, обаяния, самозабвения. Может, нас зачаровывает здесь эмоциональный колорит афористически сложившейся фразы? Нет, не только. Есть особый смысл именно в таком ответе.

…Рыться в книгах. Для Маркса это значит дознаться до всего, извлечь из книжного моря еще неведомые каплиистины. Кажется, нет такой сферы человеческого познания — от древних мифов и лирических стихов до агрономии и математических формул, — которая не привлекала бы его пытливого внимания. Интерес его универсален, знания его Энциклопедичны. Он сам как живая энциклопедия. По дружбе можно обратиться к нему с заказом на редкую справку: скажи, мол, пожалуйста, есть ли какая надежда извлечь из «Книги прав», изданной 0’Донованом, что-нибудь полезное о социальных отношениях… Его совет Может уберечь от никчемной траты сил и времени… Имярек, — скажет он о знакомом, — «довольно хороший малый, не. без способностей; но он зря потерял время и испортил себе мозги из-за того, что в течение последних двадцати лет читал — главным образом немецкую литературу, философскую и пр.) этого периода, — самый скверный сорт из всей существующей литературы». Он будто вменяет себе в непременную обязанность: знать все, Чтобы быть компетентным в делах мира.

…Рыться в книгах. Это значит для Маркса творить в самом процессе познания. Нива истории обильно усеяна зернами человеческого опыта. Их надо только взрастить. А готова его/полна плодоносного солнца, и достаточно одного яркого луча, чтобы пришло озарение жизни… Из хаоса фактов, явлений, событий, идей гениальный ум выстраивает логическую структуру, выводит закономерности, предопределяет будущее. Он как бы венчает своим открытием всю предшествующую накопительскую работу мысли. Великому Ньютону, как известно, достаточно было увидеть падающее яблоко, чтобы вывести закон всемирного тяготения. Марксу достаточно лишь точной, честно обрисованной социальной картины фактов, чтобы предугадать решающее событие мировой истории.

Русский экономист Василий Васильевич Верви, путешествуя по России от западных ее границ до восточных рубежей Сибири, от Белого моря до Каспия, в течение пятнадцати лет изучает положение рабочего класса. На основе своих наблюдений он выпускает книгу под именем Флеровского, где убедительным фактическим материалом опровергаёт традиционную ложь царистского официоза о положении трудового человека. Приступив к изучению русского языка, Маркс с помощью словаря освоит труд Флеровского, этого «серьезного наблюдателя», беспристрастного критика, и в обстоятельном письме супружеской чете Лафаргов почти за полвека до Октября с уверенностью скажет:

— После изучения его труда приходишь к глубокому убеждению, что в России неизбежна и близка грандиознейшая социальная революция — разумеется, в тех начальных формах, которые соответствуют современному уровню развития Московии. Это — добрые вести.

И второй, и третий раз пройдя тропой тех же страниц, он не утрачивает чувства свежего восприятия, не устает открывать. Двадцать лет спустя после университетских дебютов, через полтора десятка лет после Крёйцнаха он перечитывает классические тома философии и воспламеняется новыми идеями; «Я по чистой случайности вновь перелистал «Логику» Гегеля, — Фрейлиграт нашел несколько томов Гегеля, принадлежавших прежде Бакунину, и прислал мне их в подарок. Если бы когда-нибудь снова нашлось время для таких работ, я с большим удовольствием изложил бы на двух или трех печатных листах в доступной здравому человеческому рассудку форме то рациональное, что есть в методе, который Гегель открыл, но в то же время и мистифицировал».

…Рыться в книгах. Для Маркса это значит в короткие; паузы своего изнурительного «двухсменного» рабочего дня находить прибежище на страницах «книг для отдыха». Как свидетельствуют люди, близко знавшие его, он был большим любителем романов. Когда брал в руки Чарльза Левера или Александра Дюма, Вальтера Скотта или Поль де Кока, или вообще «всякую всячину», диван в рабочей комнате таинственно поглощал его.

Мозг отдыхал, казалось, воспринимали только чувства. Но и эта легкая беллетристика, и приключения, и юмор обязательно всплывут потом где-нибудь в статье или памфлете как хорошая приправа к калорийному блюду.

…Рыться в книгах. Для Маркса это значило и утоление всех болей. Он называл книги своими рабами, но сам был их покорнейшим невольником, ибо разлуку с книгой, утрату работоспособности считал для себя смертным приговором. Книги исцеляли его лучше всяких эскулапов.

— За это время своей полной неработоспособности я прочел физиологию Карпентера, Лорда — то же, учение о тканях Келликера, анатомию мозговой и нервной системы Шпурцгейма, о клетках — Шванна и Шлейдена…

Они восстанавливали в нем душевное равновесие в самые драматические из актов жизни… Поздняя осень шестидесятого года. Обострение всех бытовых неурядиц. Битва партийной чести с продажным господином Фогтом. Нежеланные распри с давними друзьями. Черный гость в доме — оспа, поразившая жену. Эвакуация детей. Подтачивающий недуг… И в этот момент Маркс берется за математические книги.

— Единственное занятие, которым я поддерживаю необходимое душевное равновесие, это — математика.

Потом родятся неожиданные математические рукописи, взявшись за которые Энгельс не сможет сдержать восторга: «Вчера, наконец, я набрался храбрости проштудировать без пособий твои математические рукописи и был рад убедиться, что не нуждаюсь в книгах. Прими по этому поводу мои комплименты. Вещь ясна, как солнце…» И после двухстраничного математического сонета: dy/dx=0/0 добавит: «Эта штука так меня захватила, что я не только весь день думал о ней, но и во сне: в прошлую ночь мне приснилось, что я дал одному парню свои запонки для дифференцирования, а он с ними удрал».

Математическое чтение Маркс ухитряется даже использовать для самодиагностики. Уже в преклонном возрасте, отправившись с семьей на лечение к морю, пытаясь поскорее вернуться к работе, он то и дело проверяет себя — не болит ли голова: «Я заглянул вчера для пробы в кое-какие математические тетради, которые я захватил с собой, но должен был очень скоро оставить это преждевременное занятие, хотя это было для меня только пробой».

Кстати, семья. Умеет ли она разделить эту сильнейшую из страстей Мавра, насколько терпима к атмосфере, где безраздельно царствуют книги-рабы? Итак, «Ваше любимое занятие?»

— Чтение, — отвечает старшая дочь Женни, второй после мамы секретарь автора «Капитала».

— Чтение, — вторит ей Лаура, Марксов секретарь-библиотекарь.

— Гимнастика, — настаивает Элли, утопающая в своих детских грезах о сцене.

— Шитье, — скромно помечает «Мамхен», которой уже никак не оторваться от этого также главного теперь занятия в семье, где две дочери уже стали невестами.

Что касается Женни, урожденной фон Вестфалей, ее интеллектуальный авторитет незыблем, ее новеллистические успехи, эрудиция покоряют европейских поэтов и философов. Что же до увлечений девятилетней Элли, то, право же, ей нечего беспокоиться о библиофильстве; в нее — все это видят — влюблен сам Мавр, сама Живая Книга. И слушать его куда интереснее, чем листать страницы. Первый устный сериал, запомнившийся Элли, был о волшебных приключениях бедняка Ганса Рёкле, который своей справедливостью, трудолюбием и жизнестойкостью чем-то напоминал самого Мавра. Потом отец читал Марриэта и Купера, а дочь уже воображала себя храбрым капитаном и выспрашивала у отца советов, как ей лучше сбежать из дома и попасть на военный корабль. Вскоре романтиков моря из сердца Элли вытеснили мужественные шотландцы — отец перечитывал Вальтера Скотта, — и у девочки вызревали планы подготовки восстания в Горной Шотландии…

Без всяких оговорок можно утверждать: любимое занятие Маркса — всеобщая страсть семьи и всеобщая ее забота.

Книги на столе, книги на диване, книги на камине… Но их всегда недостает Мавру, ему постоянно требуются «свежие рабы».

— Мой дорогой Какаду!.. — слышит молодая парижанка Лаура Лафарг молящий голос отца из туманного Альбиона. — Поскольку уж мы коснулись вопроса о книгах, тебе нужно бы зайти к Гильямину… и приобрести его библиографические бюллетени (экономические) за 1866–1868 годы. Ты могла бы также направить свои стопы в «Либрери интернасьональ»… и попросить их каталоги (1865–1868 гг.). Разумеется, если ты достанешь все необходимое, тебе незачем посылать все это, а ты привезешь с собой, когда вернешься в эти скучные края.

Долгие годы Маркс пытается собрать под рукой все необходимое, создать свою библиотеку, но для этого никогда не остается ни свободного шиллинга, ни сбереженного сантима. До революции, еще в Кёльне, сложилось приличное собрание книг, но в кризисные дни пришлось оставить ее на попечение товарища. Того арестовали, и в библиотеку запустили руку кёльнцы. Лишь через двенадцать лет остатки его доплыли до Лондона.

— Кёльнцы хорошо распорядились моей библиотекой, — сердится Маркс. — Украден весь Фурье, также и Гёте, и Гердер, и Вольтер и, что для меня хуже всего, украдены «Экономисты XVIII века» (совершенно новенькое издание, стоившее около 500 франков), много томов греческих классиков, много отдельных томов из других сочинений. Если мне удастся попасть к Кёльн, то у меня будет крупный разговор по этому поводу с Бюргерсом из Национального союза. «Феноменология» и «Логика» Гегеля тоже украдены.

В Лондоне, перед созданием «Капитала», Маркс переносит свое рабочее место непосредственно к книжным Монбланам — в читальный зал Британского музея. Вернее, не переносит, а устанавливает второй рабочий стол: «С девяти часов утра до семи вечера я бываю обычно в Британском музее». Потом дома — уже ночные бдения с пером в руках.

Библиотека всегда свой дом для Маркса и Энгельса. Куда бы судьба ни забрасывала их, какими бы спешными, горячими, тяжкими ни были дни, они всегда искали кратчайший путь к книжным сокровищам. В первую же для Маркса четырехнедельную поездку по Англии, летом 1845 года, они с Энгельсом выкроили время в Манчестере, чтобы побывать и поработать в Чатамской библиотеке. Старинный средневековый замок, превращенный в библиотеку местным радетелем просвещения коммерсантом Чатамом еще во времена Кромвеля, явно полюбился друзьям. Даже четверть века спустя Энгельс рассказывает своему «дорогому Мавру», как он устраивается за квадратным бюро в излюбленном башенном выступе, где цветная мозаика стекол заливает все мягким солнечным светом; сообщает о старине Джонсе — библиотекарь еще в замке, но работать, как прежде, ему уже трудно.

И все-таки Британский музей — счастливейшее из соседств. Сравнивая все европейские книгохранилища, в которых довелось работать двум великим мыслителям, Энгельс совершенно убежден: «Для научных занятий Британский музей не имеет себе равных; парижская библиотека — ничто в сравнении с ним для нашего брата».

Если Марксов стол пустовал в читальном зале — значит, случилось что-то чрезвычайное, и тогда, кажется, вся эта гигантская фабрика мысли останавливается и превращается в обычное хранилище. Даже болезнь не всегда могла оторвать Маркса от работы: «Я настолько уступил, моему х домашнему доктору Лафаргу, — говорит он с укором себе, — что до сих пор еще не был в Музее». Зато уж дома его никто и ничто не может оторвать от любимого занятия — рыться в книгах.

Восемнадцатилетняя подружка повзрослевшей Элеоноры Марианна Комин, заглядывавшая иногда к Марксам, всякий раз непременно заставала хозяина дома либо у книжных полок, либо за. рабочим столом. А когда наступали сумерки, — вспоминает она, — Маркс отправлялся на прогулку перед своей ночной сменой. «Часто, когда Элеонора Маркс и я сидели на ковре перед камином в гостиной, беседуя в полутьме, мы слышали, как входная дверь осторожно закрывалась, и сразу после этого фигура доктора, одетого в черный плащ и мягкую фетровую шляпу (и напоминавшая собой, как шутливо заметила его дочь, фигуру типичного конспиратора), продвигалась перед окном и исчезала в темноте».