Исповедь

Ваше представление о счастье — БОРЬБА

Разве он не был счастлив в дружбе? Кто еще мог с такой безоглядной уверенностью и искренностью сказать о друге — alter ego — второе «я»! И встать стеной, бросить вызов, если вдруг грязная рука клеветника и интригана попытается замарать честь друга — он готов «вызвать на дуэль» завистливого себялюбца после клеветнических выпадов против Энгельса или встретиться «на ином поле», чтобы сорвать с него «лицемерную маску»…

Разве он не был счастлив в любви? Вспомним еще раз слова, обращенные к любимой после тысяч и тысяч дней совместной жизни: «Бесспорно, на свете много женщин, и некоторые из них прекрасны. Но где мне найти еще лицо, каждая черта, даже каждая морщинка которого пробуждали бы во мне самые сильные и прекрасные воспоминания моей жизни?»

Разве он не был счастлив в детях своих, беззаветно любивших его, беззаветно преданных его делу. Мы не раз еще встретимся с ними в нашем повествовании. Но здесь одно мимолетное свидетельство совсем стороннего человека — редактора американской газеты, наблюдавшего семейство Марксов сумеречным летним вечером на приморском пляже: «Это была восхитительная компания — около десяти человек — отец двух молодых женщин, счастливых своими детьми, и бабушка этих детей, полная жизнерадостности и женской безмятежности. Карл Маркс нисколько не уступает самому Виктору Гюго в искусстве быть дедушкой, но он счастливее…»

И тем не менее свое представление о счастье он связывает с понятием «Борьба». Это воспринимаешь как особое состояние его натуры, как дар самой природы. Еще в юные годы поэтического самовыражения он открывает для себя:

Борьба… Здесь выражение жизненной воли, проявление характера, накал страстей. Но это вовсе не однозначное понятие. Можно бороться и за место под солнцем, а можно штурмовать небо, стремясь открыть солнце всем. Можно растратить силы, раздувая огонь домашнего очага, а можно возжечь Прометеев огонь. Именно Прометей вдохновляет своим подвигом молодого Маркса, переступающего порог святилища науки; именно он, «самый благородный и святой мученик в философском календаре», олицетворяет саму философию; именно его дерзкими словами бросает он вызов в прологе к диссертации тем «заячьим душам», что торжествуют в рутинной бездуховной сытости.

Да, этот сонный одряхлевший мир еще принадлежит филистерам. Чувство осознанной свободы, человеческого достоинства покинуло его вместе с греками, растворилось в обманчивом тумане христианского царства небесного. Надо пробудить его в сердцах честных людей. Надо разоблачить старый мир и «совершить положительную работу для образования нового мира». Он вдохновляет своих молодых современников: «Завидна участь — быть первыми среди тех, кто со свежими силами вступает в новую жизнь. Пусть это будет и нашим уделом».

И вот два воинствующих материалиста, только что соединенные узами поборничества, являются миру и устраивают «критический страшный суд» лжепророкам из «святого семейства», ставят перед обществом вопрос о необходимости заменить культ абстрактного человека наукой о действительных людях и их историческом развитии. Они напоминают, что уже в результате революционных катаклизмов минувшего века общественная мысль осознавала:

Но чтобы подняться, реалистически выводят Маркс и Энгельс, «недостаточно сделать это в мысли, оставляя висеть над действительной, чувственной головой действительное, чувственное ярмо, которого не сбросишь с себя никакими идеями». Бесплодно, говорят они, борьбу с цепями и ярмом «превращать в битвы чистых идей».

Незадачливые апостолы ее святейшества Идеи, объявляющие себя единственными душеприказчиками «абсолютного духа», настойчиво проводят мысль о противоположности «духа» и «массы», «самообман», «бессодержательность» массы объявляют единственным противником торжества «мирового духа»: на массу, проявляющую свой заурядный «интерес» и «энтузиазм», возлагают ответственность за неудачи всех великих дел прежней истории — вот-де и во французской революции «интерес» потерпел неудачу из-за этого «энтузиазма», из-за того, что «идея» должна была довольствоваться «поверхностным пониманием себя». Но этой критической болтовне о противостоянии «духа» и «массы», «идеи» и «интереса», Маркс и Энгельс наносят удар своим конкретным анализом исторических процессов, своим пониманием диалектики единства борьбы противоположностей. Раскрывая сам характер предшествующей революции, они доказывают, что «интерес» никуда не улетучился.

«Интерес буржуазии в революции 1789 г., — говорят они, оперируя понятиями оппонентов, — далекий от того, чтобы быть «неудачным», все «выиграл» и имел «действительный успех», как бы впоследствии ни рассеялся дым «пафоса» и как бы ни увяли «энтузиастические» цветы, которыми он украсил свою колыбель. Этот интерес был так могуществен, что победоносно преодолел перо Марата, гильотину террористов, шпагу Наполеона, равно как и католицизм и чистокровность Бурбонов». И если говорить о неудачах революции, о неудовлетворении интереса массы, то объясняется это не ее «энтузиазмом», а тем, что «для самой многочисленной части массы, части, отличной от буржуазии, принцип революции не был ее действительным интересом, не был ее собственным революционным принципом». Будущие вожди пролетариата предсказывают, что вместе с основательностью исторического действия будет расти и объем массы, делом которой оно является. На пролетариат они возлагают историческую миссию — привести в исполнение приговор, который частная собственность, порождая пролетариат, выносит себе.

Одновременно с развертыванием битв на философском поприще за утверждение принципов нового мировоззрения Маркс тщательно исследует природу классовой борьбы, механизм развития революционных ситуаций. В парижском изгнании его внимание приковано прежде всего к социальному взрыву огромной силы, сотрясшему за четверть века до его рождения сами устои французского абсолютизма. Он хочет знать, как протекала борьба якобинцев с жирондистами, и составляет конспект мемуаров члена Конвента Левассёра; его интересуют радикальные мысли, намерения, действия якобинских вождей — и он изучает произведения Робеспьера, Сен-Жюста, Демулена. Возникает замысел «Истории Конвента» с необходимыми выводами из ее драматических уроков; к сожалению, осуществить его не удается, хотя парижская пресса сплетничала, что в брюссельское изгнание он якобы отправляется лишь затем, «чтобы завершить там это свое исследование». Если бы! Дело поворачивалось совсем иной стороной.

Прусские и французские власти, недовольные его политическими действиями, раздраженные острыми выступлениями редактируемой им газеты («хуже любого французского листка периода первой революции» — ужасалась реакция), добились высылки из Франции и его, и коллег по редакции. Пришлось «нижайше просить» короля Леопольда позволить «проживание в Бельгии». Король, конечно, остается глух, но в полицейском управлении требуют письменного обязательства «не печатать в Бельгии ничего, относящегося к текущей политике». Европейские правители уже начинают ощущать разящее острие Марксова пера.

Что же до уроков революционной истории, то он еще к ним обратится не раз, и даже очень скоро. Как только схлынет волна революции 1848–1851 годов, Маркс тут же, по горячим следам событий, примется за ее глубочайший анализ, кристаллизуя важнейшие положения исторического материализма, теории классовой борьбы, учения о диктатуре пролетариата. И он вспомнит жестокие уроки, преподанные историей революционерам прошлой эпохи, он вспомнит восемнадцатое брюмера — один из последних дней уходящего века, когда военная диктатура поставила внушительную точку в конце эпохи, завершив уже и процесс буржуазной контрреволюции. Имя того мрачного дня Маркс поставит в заголовок своей принципиально важной книги и начнет с того, что позор новой буржуазной революции назовет вторым изданием событий восемнадцатого брюмера.

Вспомнит он и оброненную Гегелем фразу о том, что все великие всемирно-исторические события и личности появляются, так сказать, дважды. «Он забыл прибавить, — заметит Маркс, — первый раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса» и составит эту параллель: «Коссидьер вместо Дантона, Луи Блан вместо Робеспьера. Гора 1848–1851 гг. вместо Горы 1793–1795 гг., племянник вместо дяди. И та же самая карикатура…»

И мощными сочными мазками Карл Маркс — этот Шекспир революционной публицистики — беспощадно прорисовывает все мелкодушие и ограниченность буржуазных низвергателей, которые в момент глубоких социальных катаклизмов «боязливо прибегают к заклинаниям, вызывая к себе на помощь духов прошлого, заимствуют у них имена, боевые лозунги, костюмы,' чтобы в этом, освященном древностью наряде, на этом заимствованном языке разыгрывать новую сцену всемирной истории». Маркс решительно противопоставляет буржуазной революции революцию пролетарскую и по сути своей, и по характеру, и по духу, и по всей своей драматургии. Новая социальная революция, говорит он, может черпать поэзию только из будущего, а не из прошлого…

Мы видим: Маркс, как никто до него, воспринял главнейшую суть борьбы широко и многозначно, эпохально и сиюминутно, всемирно и индивидуально. Избрав для себя невероятно тяжкий, но, по твердому его убеждению, счастливый удел борца, он до серединного рубежа жизни, еще в первую четверть своего восходящего творческого пути, со всем ответственным реализмом поставил перед собой и со всем откровением мудрости ответил на самые существенные вопросы:

Во имя чего Борьба?

Борьба какими средствами?

И ответил он не как аракул, изрекающий посетившую его истину, а как человек, эту истину у жизни вызнавший, выстрадавший; как человек практики, дела. Он не диктует, не предписывает — он открывает свои принципы и обращает их прежде всего к самому себе, к своим последователям. Не случайно созданный Союз коммунистов в общем представлении является «партией Маркса», а Коммунистический Манифест — программой практического действия для новых и новых отрядов пролетариата.

«Когда я увидел Маркса, — вспоминает ветеран революционного движения Фридрих Лесснер о поре рождения Манифеста, — я тотчас же почувствовал величие и колоссальное превосходство этого удивительного человека. Меня охватило чувство уверенности, что рабочее движение, находящееся под руководством таких вождей, должно победить». Он подчеркивает: «Маркс был рожден народным вождем».

Создавая основополагающее учение о новом обществе, разрабатывая стратегию и тактику борьбы коммунистов, постоянно сплачивая революционные силы, Маркс одновременно на жизненной основе формирует и утверждает революционную мораль, нравственный кодекс народного борца. Из практического опыта «партии Маркса» можно вывести как бы два направления, две линии борьбы. Всеобщая, магистральная линия бескомпромиссной схватки с главным врагом пролетариата — капиталом. И другая — защитная линия, предохраняющая силы от опасных попутчиков и сопутствующих помех — так трудно ее рассчитать и выверить, но она так необходима для успешного, беспрепятственного движения к конечной цели.

«Коммунизму необходимо избавиться прежде всего от этого «лжебрата», — бросит однажды Маркс мимоходом реплику о прудонизме. Но он может сказать это не раз и не два. Кроме прудонизма, философствующего в нищете и о нищете, слишком много «лжебратьев» появляется у коммунизма, слишком широкое распространение получает имитация и симуляция революционности — от того знакомого молодому Энгельсу барменского полицейского комиссара, который выдавал себя за коммуниста, до оппортунизма «законных» стражей марксизма — Бернштейна и Каутского. И то, как ставит себя марксизм в отношении незваных «лжебратьев», хкакой водораздел проводит в теории и практике, какую определяет нравственную позицию, дает возможность с особой ясностью увидеть и понять Марксово кредо борьбы. Пожалуй, нагляднее всего это раскрывает многолетняя и остродраматическая история отношений с бакунизмом.

Бывший артиллерийский офицер, сын мелкопоместного тверского дворянина Михаил Бакунин встречается с Марксом в Париже после четырехлетнего эмигрантского блуждания по Европе с репутацией гонимого царизмом революционера, заочно приговоренного к сибирской ссылке и лишенного дворянского звания. Бакунину к тому времени уже тридцать, Маркс на четыре года моложе. Они выступают с одной газетной трибуны, вместе обличают социальные пороки буржуазного общества и вместе, по распоряжению министерства Гизо, подлежат изгнанию из пределов Франции. С первого знакомства «инстинктивный» социалист Бакунин восхищается талантами, эрудицией Маркса, его стойкой преданностью пролетарскому делу, что, впрочем, не мешает ему стать завсегдатаем салонов Жорж Санд и Луи Блана, с тем же горячим энтузиазмом принимать идейное и духовное облучение прудонизмом, подготовляясь к собственной инкубации анархических идей.

Некоторое время спустя, уже в Брюсселе, Бакунин вновь встречает Маркса, но уже очевидно, что создатель Манифеста, обличающий прудоновскую «философию нищеты», и будущий предводитель анархизма не могут стать близкими сотрудниками, единомышленниками, что пути их расходятся. Маркс не отказывает в дружбе и защите гонимому, оклеветанному революционеру, хотя гот вовсе не избавился ни от политического эклектизма, ни от псевдореволюционного фразерства — что ж, может, это результат атмосферного давления предреволюционной поры — Европа чревата революцией, призрак коммунизма бродит по континенту.

…В восставший Париж Бакунин отправляется пешком от бельгийско-французской границы и доберется как раз к победному завершению февральских боев. С удовольствием будет прогуливаться по улицам с ружьем за спиной, выступать перед парижскими леваками с «зажигательными» идеями всеобщей уравниловки, непрерывной революции, уничтожения всех государств, освобождения всех славян…

Надышавшись грозовым озоном Парижа, но не удовлетворенный ходом дел, Бакунин предпримет печально-революционную одиссею по бурлящим городам Европы.

Летом 1848 года Карл Маркс, поднявший боевое знамя «Новой Рейнской газеты», вновь встречается на перекрестках революционных путей с Михаилом Бакуниным и вновь готов содействовать каждому его верному шагу, но не замалчивая и шагов ложных, не прощая идейных ошибок; вновь готов защищать Бакунина от преследований и нападок, хотя уже из салона Жорж Санд извергаются подозрения — не царский ли шпион этот завсегдатай европейских собраний революционеров и демократов.

Бакунинское турне завершится через год демоническим стуком в дверь гостиницы «Голубой ангел» близ Дрездена — местные бюргеры передадут его прусским солдатам. Арест. Тюрьма. Крепость. Приговор. Замена казни пожизненным заключением. Перевод из немецкой тюрьмы в австрийскую. Выдача царским властям. Петропавловская крепость…

Порог петропавловского каземата отделяет первую половину жизни Бакунина от второй, а вернее было бы сказать, одну жизнь от другой. Крепостные стены сокрыли тайну, которая время от времени просачивается на страницы европейских газет, обрастая мрачными слухами, фантастическими догадками: рисуется фигура монстра — личной ищейки Николая, коварного шпиона, проникшего к доверчивым вождям социализма. Благородное сердце Маркса не может принять ни гнусных подозрений, ни подлого сочувствия. Он готов и дальше «ломать копья» в его защиту.

А тайна, которую так и не узнал Маркс, оказалась весьма позорной — это тайна о глубоком нравственном падении человека, выставлявшего себя перед всей Европой рыцарем Борьбы, учителем Борьбы. Он оставил личный документ страшнее его смертных приговоров от пруссаков и австрийцев — исповедь низости. Да, по иронии судьбы Бакунин назвал его «Исповедью», но адресовал не наследникам революционного дела, а «Всемилостивейшему Государю» с верно-подданнической подписью: «Кающийся грешник Михаил Бакунин».

…Представим этот год в середине прошлого века — время тяжкого похмелья Свободы, время революционного отлива и наступления реакции. Бакунин в заточении — тридцатисемилетний богатырь, который, как говорят, «ел за четверых и обладал недюжинной физической силой», смят, подавлен тюремной обстановкой. И Маркс в заточении — у голода, нужды, клеветы, угроз. Энгельс недаром его предупреждает: «Будь осторожен», напоминает о существовании профессиональных убийц и предполагает: может, «не хватит смелости подослать к нам таких людей».

Каков же образ действия и ход мыслей в это время двух людей, двух борцов — Маркса и Бакунина?

Маркс берется за перо, чтобы написать «Восемнадцатое брюмера». Со священным гневом Данте, негодующей суровостью Тацита, поражающей язвительностью Ювенала он обличает бонапартизм, в могучей горсти своей поднимает перед миром наполеонов, великих и малых, и устраивает им публичную порку. Бакунин же берется за перо, чтобы объясниться в невыразимой любви к Николаю Палкину, горячей преданности его державной короне, чтобы исповедоваться ему «как духовному отцу». Маркс дает сокрушительный бой всем душителям коммунизма в Германии, наносит удар авантюристам и сектантам, защищает честь своей партии от обвинений в заговорщической деятельности, встает на защиту товарищей, вероломно посаженных на скамью подсудимых, — пишет яростный, обезоруживающий логикой фактов памфлет «Разоблачения о кёльнском процессе коммунистов». Бакунин же от всего отрекается, казнит себя за то, что съел «много плодов от запрещенного древа познания», посвящает российского владыку в партийные секреты, называет множество имен…

Как бы звучали эти два монолога, если бы их можно было слышать одновременно? Несколько сопоставлений: Бакунин: Да, Г осударь, буду исповедоваться Вам как духовному Отцу, от которого человек ожидает не здесь, но для другого мира прощенья, — и прошу Бога, чтобы он мне внушил слова простые, искренние, сердечные, без ухищрения и лести, достойной» одним словом, найти доступ к сердцу Вашего императорского Величества.

Маркс: Моя брошюра — это не защита принципов, а памфлет, клеймящий прусское правительство на основе изложения фактов и хода дела… Вчера я заложил сюртук, полученный из Ливерпуля, чтобы купить писчей бумаги… Господа пруссаки должны увидеть, что они имеют дело с более сильным противником.

Бакунин: Я хочу один раз навсегда очиститься от несправедливых обвинений: на мне уж так много, так много тяжких грехов, зачем же мне брагь еще на себя грехи, в которых решительно не был повинен! — Я знал… многих Французских, Немецких, Бельгийских и Английских социалистов и коммунистов, читал их сочиненья, изучал их теории, но сам не принадлежал никогда ни к какой секте, ни к какому обществу и решительно оставался чужд их предприятиям, их пропаганде и действиям…

(О раннем сотрудничестве с Марксом в Париже.)

— Общество мое в первое время почти исключительно состояло из немцев-демократов, или изгнанных, или самовольно приехавших из Германии, для того, чтоб основать здесь демократический французско-немецкий ежегодник, с целью привести в согласие и связь духовные и политические интересы обоих народов… Все предприятие, возвещенное с большим шумом, кануло в воду, окончившись несчастным и подлым еженедельным листом «Vorwarts», который также прожил недолго, потонув скоро в своей собственной грязи, да и самих немцев выгнали из Парижа, к моему немалому облегчению.

(О новых встречах с Марксом и вступлении в Брюссельскую демократическую ассоциацию.)

— В Брюсселе меня было взяли в общество соединенных немецких и бельгийских коммунистов и радикал лов, с которыми находились в связи и английские шартисты и французские демократы, — общество, впрочем, не тайное, с публичными заседаниями; были, вероятно, и тайные сходбища, но я в них не участвовал, да и публичные-то посетил всего только два раза; потом же перестал ходить, потому что манеры и тон их мне не понравились, а требования их были мне нестерпимы, так что я навлек на себя их неудовольствие и, можно сказать, ненависть немецких коммунистов, которые громче других стали кричать о моем мнимом предательстве. Жил же я более в кругу аристократическом…

(О коммунистической опасности.)

— Мне кажется, что этот неопределенный, невидимый, неосязаемый, но везде присутствующий коммунизм, живущий, в том или другом виде, во всех без исключенья, в тысячу раз опаснее того определенного и приведенного в систему, который проповедуется только в немногих организованных или явных коммунистических обществах. (Николай помечает здесь: правда.)

Маркс: «Союз коммунистов» не являлся… заговорщическим обществом, а был обществом, которое тайно осуществляло организацию пролетарской партии, потому что немецкий пролетариат открыто был лишен igni et aqua (огня и воды, необходимых жизненных условий. — Ред.), лишен свободы печати, слова и союзов. Если такое общество и конспирирует, то происходит это лишь в том смысле, в каком против Status quo конспирируют пар и электричество.

Само собой разумеется, что тайное общество, ставившее своей целью образование не правительственной, а оппозиционной партии будущего, могло представлять мало привлекательного для людей, которые, с одной стороны, под импозантным театральным плащом конспирации стремились скрыть свое собственное ничтожество, с другой стороны — хотели удовлетворить свое мелкое честолюбие при наступлении ближайшей революции, но прежде всего старались уже в данный момент казаться важными, получить свою долю в плодах демагогии и снискать одобрение демократических базарных крикунов.

Бакунин: Наконец грянула февральская революция. — Лишь только я узнал, что в Париже дерутся, взяв у знакомого на всякий случай пашпорт, отправился обратно во Францию… Что же скажу Вам, Государь, о впечатлении, произведенном на меня Парижем. Этот огромный город, центр европейского просвещения, обратился вдруг в дикий Кавказ: на каждой улице, почти на каждом месте баррикады, взгроможденные, как горы, и досягавшие крыш, а на них, между камнями и сломанной мебелью, как лезгинцы в ущельях, работники в своих живописных блузах, почерневших от пороха, и вооруженные с головы до ног; из окон выглядывали боязливо толстые лавочники, epiciers, с поглупевшими от ужаса лицами; на улицах, на бульварах, ни одного экипажа; исчезли все молодые и старые франты, все ненавистные львы с тросточками и лорнетами, а на место их мои благородные увриеры…

Государь, Я не в состоянии отдать Вам ясного отчета о месяце, проведенном мною в Париже, потому что это был месяц духовного пьянства. Не я один, все были пьяны: одни от безумного страху, другие от безумного восторга, от безумных надежд. Я вставал в пять, в четыре часа поутру, а ложился в два; был целый день на ногах, участвовал решительно во всех собраниях, сходбищах, клубах, процессиях, прогулках, демонстрациях: одним словом, втягивал в себя всеми чувствами, всеми порами упоительную революционную атмосферу… Если б эти люди, если б французские работники вообще нашли себе достойного предводителя, умеющего понимать и любить их, то он сделал бы с ними чудеса.

Маркс: Мы говорим рабочим: Вам, может быть, придется пережить еще 15, 20, 50 лет гражданских войн и международных столкновений не только для того, чтобы изменить существующие условия, но и для того, чтобы изменить самих себя и сделать себя способными к политическому господству…

Коммунисты могут содействовать ускорению процесса разложения буржуазного общества и тем не менее предоставить буржуазному обществу разлагать прусское государство. Если бы кто-нибудь поставил себе прямой целью ниспровержение прусского государства и проповедовал бы, что средством для достижения этой цели является разрушение общества, то он уподобился бы тому сумасшедшему инженеру, который хртел взорвать землю для того, чтобы смести с пути навозную кучу.

Бакунин: Если бы меня кто в дилижансе спросил о цели моей поездки и я бы захотел отвечать ему, то между нами мог бы произойти следующий разговор: «Зачем ты едешь?» — Еду бунтовать. — «Против кого?» — Против Императора Николая. — «Каким образом?» — Еще сам хорошо не знаю… — «Как же ты бе$ средств и один хочешь бороться с русским царем?» — Со мной революция… Вам должно быть очень смешно, Государь, что я один, безымянный, бессильный, шел на брань против Вас, Великого Царя Великого Царства! Теперь я вижу ясно свое безумие, и сам бы смеялся, если бы мне было до смеху…

Но тогда ничего не видел, ни о чем не хотел думать, а шел как угорелый на явную гибель… Государь, моему преступлению против Вашей священной власти, в мыслях и в намерениях, не было ни границ, ни меры! И еще раз благодарю провидение, что, остановив меня вовремя, оно не дало мне ни совершить, ни даже начать ни одного из моих гибельных предприятий против Вас, моего Государя, и против моей Родины.

(«Камерный» взгляд анархиста».)

— В продолжение более чем двухлетнего одинокого заключения я успел многое передумать… Одну истину понял я совершенно: что правительственная наука и правительственное дело так велики, так трудны, что мало кто в состоянии постичь их простым умом, не быв к тому приготовлен особым воспитанием, особенной атмосферой, близким знакомством и постоянным обхождением с ними; что в жизни государств и народов есть много высших условий, законов, не подлежащих обыкновенной мерке, и что многое, что кажется нам в частной жизни неправедным, тяжким, жестоким, становится в высшей политической области необходимым.

Маркс: В лице обвиняемых перед господствующими классами, представленными судом присяжных, стоял безоружный революционный пролетариат; обвиняемые были, следовательно, заранее осуждены уже потому, что они предстали перед этим судом присяжных. Если что и могло на один момент поколебать буржуазную совесть присяжных, как оно поколебало общественное мнение, то это — обнаженная до конца правительственная интрига, растленность прусского правительства, которая раскрылась перед их глазами. Но если прусское правительство применяет по отношению к обвиняемым столь гнусные и одновременно столь рискованные методы, — сказали себе присяжные, — если оно, так сказать, поставило на карту свою европейскую репутацию, в таком случае обвиняемые, как бы ни была мала их партия, должно быть, чертовски опасны, во всяком случае их учение, должно быть, представляет большую силу.

…Несколько мыслей, родившихся, может быть, в один час и выхваченных из бесконечного потока, — всего несколько мыслей, но за ними целые жизни — противостоящие концепции, полярные нравственные позиции. Замирающему от юродствующего блаженства низвергателю, которому «нигде не было так хорошо», как в «Петропавловской крепости», и он молит бога, чтобы тот помог «всякому свободному человеку найти такого доброго, такого человеколюбивого начальника», которого он нашел в заключении, «к своему великому счастью», — такому человеку, если он чуть-чуть будет искренен с собой, никогда не хватит решимости произнести: счастье — это борьба.

Хотя он по-своему борется и очень преуспевает в своей мистификации борьбы. Умрет Николай, которого Бакунин не разжалобил, он напишет его сыну — царю Александру такую же философскую челобитную и выйдет из крепости, получит свидетельство на жизнь в Сибири, купит домик, устроится писарем, женится на молодой польке; потом переберется в город, поступит на службу к золотопромышленнику, сдружится с губернатором-кузеном, выправит документы и драпанет через Японию, Америку прямо в европейские салоны. И уж на этот раз развернется — трепещите, тираны, берегись, Интернационал!

И у него начнется новый приступ, по меткому выражению Герцена, «чесотки революционной деятельности». Он возьмется теперь уже за самого бога, призывая к низвержению религии. Будет предрекать революционные потрясения, декретировать стратегию и тактику социальных битв и смехотворно провалится при первой же попытке реализовать свою методологию в восставшем Лионе. Он придет в Коммунистический Интернационал, с тем чтобы торпедировать его, узурпировать партийную власть, будет строго судим судом революционной чести и наконец изгнан из рядов Товарищества.

Возобновив связи с Бакуниным уже во времена его «второго пришествия» в Европу, обнадеженный его взрывной предприимчивостью, Маркс рассчитывает на совместные действия на революционных фронтах и получил от Бакунина необходимые заверения в этом отношении. Но вскоре стало ясно, что русский «бунтарь» явно отвергает пролетарские идеалы борьбы, создает свое «вероисповедание» — бакунинский анархизм — своеобразную разновидность мелкобуржуазного социализма. Обличение эксплуататоров соединяется у него с требованием «абсолютной» свободы, отрицанием всякой дисциплины; низвержение государственной машины — с уничтожением всех национальных и территориальных государств; ударной силой в социальной борьбе, по его замыслу, должны стать не организованный пролетариат, а деклассированные элементы — мелкобуржуазные авантюристы, люди богемы, люмпены… Созданный им Альянс социалистической демократии угрожал стать троянским конем в Интернационале.

Маркс вместе с Энгельсом, вместе с руководящим ядром Интернационала вынужден отдать немало сил и времени, чтобы вытравить «чесотку» бакунизма. Не простое это дело — не открытая баррикадная война с явным противником пролетариата, а борьба с опасным попутчиком, с коварным «лжебратом», борьба, отстаивающая и утверждающая сами принципы борьбы. Обстоятельный доклад, представленный конгрессу Интернационала, определил идейный и организационный разгром бакунизма в рабочем движении. Пришлось вытащить на свет все сумеречное существование великого анархиста, вычистить все нечистые следы его на революционном поприще, перетряхнуть все его — разумеется, только обнаруженное — шутовское тряпье.

Доклад содержит специальный раздел, препарирующий моральный кодекс всеразрушителей. Здесь полностью воспроизводится бакунинский «Революционный катехизис», из параграфов которого возникает образ «аморфного всеразрушителя, ухитрившегося сочетать в одном лине Родольфа, Монте-Коисто, Карла Моора и Роберта Макера». Не случайно «катехизис» стал молитвенником террористов. Бакунизм, пытаясь установить анархию в области нравственности, доводит до крайности буржуазную безнравственность. Он проповедует «культ разбойника как образцового революционера». А само-то общество будущего, если его строить по бакунинской модели, далеко превзошло бы средневековый Парагвай преподобных отцов иезуитов.

Таков приговор марксизма.

Смысл своего счастья — смысл борьбы Маркс вложил в пламенные строки Коммунистического Манифеста: коммунисты борются во имя ближайших и конечных целей рабочего класса, они самый решительный, авангардный отряд рабочих партий всех стран, они владеют научным пониманием условий, хо^а и общих результатов пролетарского движения. И первыми же строками первого своего партийного устава определил: образ жизни, вся деятельность должны соответствовать великой цели. Вступая на стезю коммунистического борца, Маркс отлично сознает, какими терниями выстлана его дорога, и убежден: как бы ни было тяжко, он не отступится от цели, не поступится принципами и честью.

— Что в бурю поднимается пыль, что во время революции не пахнет розовым маслом и что время от времени кто-нибудь даже оказывается забрызганным грязью, это — несомненно… Однако, если принять во внимание, какие огромные усилия употребляет весь официальный мир в борьбе против нас, — говорит Маркс через двенадцать лет после Манифеста, — официальный мир, чтобы нас погубить, не только слегка нарушал уголовный кодекс, а прямо-таки глубоко в нем увязал; если принять во внимание грязную клевету «демократии глупости», которая не может простить, что у нашей партии больше ума и характера, чем у нее самой; если знать историю всех остальных партий того же периода; если, наконец, спросить себя, какие же факты… могут быть выдвинуты против всей партии, — то приходишь к заключению, что в этом XIX столетии наша партия выделяется своей чистотой…

Этой своей чистотой, как нравственной, так и политической, идейной пролетарская партия обязана прежде всего своим взыскательным учителям, которые всегда зорко оглядывают боевые колонны, равняя их строй, храня честь знамени. И при необходимости проявят непоколебимость и решительность.

— Что касается нас, — заявляют они своим соратникам, — то, в соответствии со всем нашим прошлым, перед нами только один путь. В течение почти 40 лет мы выдвигали на первый план классовую борьбу… между буржуазией и пролетариатом как могучий рычаг современного социального переворота; поэтому мы никак не можем идти вместе с людьми, которые эту классовую борьбу стремятся вычеркнуть из движения. При основании Интернационала мы отчетливо сформулировали боевой клич: освобождение рабочего класса должно быть делом самого рабочего класса. Мы не можем, следовательно, идти вместе с людьми, открыто заявляющими, что рабочие слишком необразованны для того, чтобы освободить самих себя, и должны быть освобождены сверху, руками филантропических крупных и мелких буржуа.

Бросив взгляд на самое начало пути, Энгельс с улыбкой напомнит Марксу в день его пятидесятилетия: «Какими же юными энтузиастами были мы, однако, 25 лет тому назад, когда мы воображали, что к этому времени мы уже давно будем гильотинированы». Со временем к энтузиазму этих юношей добавилась великая забота о «муках человечества», а гильотина уже не могла их достать, ибо сама их борьба с уличной баррикады была перенесена на планетарную арену. (Мне грозят расправой? — мог воскликнуть Маркс после поражения парижских коммунаров. — Пусть осмелятся! Плевать мне на этих каналий!) За плечами вождей коммунизма выстраивались могучие колонны пролетариата уже многих стран мира.

Ему несвойственно впадать в уныние, тем более утрачивать веру в свои силы, в свое дело от временных неудач и даже поражений. «Я всегда убеждался до сих пор, — говорит Маркс после сорока, — что все действительно сильные натуры… раз вступив на революционный путь, даже из поражений всегда черпали новые силы и становились тем решительнее, чем дольше они плыли в потоке истории». Перед ним возникают жизненные примеры того же Рене Левассёра, члена французского Конвента, великого англичанина Роберта Оуэна, выдающегося польского историка и предводителя повстанцев Иоахима Лелевеля, революционного генерала Бельгии Франсуа Меллине…

Отдавая все силы революционной борьбе, вожди коммунизма нигде и ни при каких обстоятельствах не выпячивают свою роль, исключительно щепетильны в вопросах партийной этики, они избегают всякой «популярности».

— Не надо не только никаких государственных постов, но, пока возможно, — и никаких официальных партийных постов, никаких мест в комитетах и т. д., — подчеркивают они свою позицию. Не вмешиваться ни в малейшей степени во внутренние дела партии, если нет необходимости «исправить допущенные ошибки», да и то лишь теоретические.

— Мелких завистников, которые сами ничего собой не представляют, а хотели бы быть всем, — говорит Энгельс, — больше всего бесит то, что Маркс благодаря своим теоретическим и практическим заслугам завоевал себе такое положение, что лучшие люди в рабочем движении различных стран относятся к нему с полным доверием. В решительные моменты они обращаются к нему за советом и обычно убеждаются в том, что его совет самый лучший. Таково его положение в Германии, во Франции, в России, не говоря уже о малых странах. Стало быть, не Маркс навязывает людям свое мнение и уж тем более свою волю, а эти люди сами приходят к нему. И именно на этом основано своеобразие и крайне важное для всего движения влияние Маркса.

Приблизительно к той же поре, когда писались эти строки Энгельса, относится одна знаменательная беседа Маркса с корреспондентом американской газеты «Сан» шотландцем Джоном Суинтоном, тем самым сторонним наблюдателем, обнаружившим, что в «искусстве быть дедушкой» Маркс счастливее самого Виктора Гюго. Заокеанский журналист, загипнотизированный мировой славой могущественного мыслителя, который вот уже на протяжении четырех десятилетий «стоит за большим числом катаклизмов, сотрясающих народы и сокрушающих троны», хочет узнать, что думает он о ближайших перспективах и будущих судьбах мира.

И пока Маркс размышляет вслух, обозревая европейский мир, страну за страной, обрисовывая характерные черты, события и личности, пятидесятилетний шотландец не может налюбоваться его сократовской манерой вести беседу — свободно и широко, искренне и остро, со вспышками язвительного и задорного юмора. Маркс говорит о грандиозном духовном движении в России, об интеллектуальных сдвигах в Германии, о достижении во Франции, о застое в Англии. «Он говорил с надеждой о России», — отметит Суинтон и изумится, как этот человек, «столь мало находящийся на виду, глубоко постиг современность и что от Невы и до Сены, от Урала и до Пиренеев он повсюду подготовляет почву для нового пришествия».

Потом, после вечерней прогулки по приморскому городу, после знакомства со всем многочисленным и счастливым семейством Марксов, собеседники вновь уединяются и под рев не желающего засыпать моря, легкий перезвон бокалов они продолжат разговор о времени и мире, о человеческом духе, о человеческом счастье.

«Поезд никогда не ждет, а ночь была уже близка. Над размышлениями о суете и мучениях нашего века и прошлых веков, во время дневной беседы и вечерних сцен в моем уме, — говорит Суинтон, — зародился один вопрос — вопрос о решающем законе существования, на который я хотел получить ответ от этого мудреца. Спустившись до самых глубин языка и поднявшись до вершины выразительности во время наступившего молчания, я прервал революционера и философа следующими роковыми словами:

«Что есть сущее?»

И, казалось, на мгновение ум его был обращен внутрь себя, пока он смотрел на ревущее море перед нами и беспокойную толпу на берегу. «Что есть сущее?» — спросил я, и он серьезно и торжественно ответил:

«Борьба!»