Исповедь

Ваша любимая героиня — ГРЕТХЕН

В одном интересном исследовании проводится некая вопрошающая параллель между гётевской Гретхен и Марксовой Женни. И делается примерно такое заключение: Женни, конечно, не совсем Гретхен, «она отнюдь не была воплощением женской слабости». Но Маркс-де имел в виду «не слабость Гретхен», а другую ее характерную черту — цельность. И тут совпадение…

Было бы наивно возражать здесь, равно как и соглашаться. Напомним только ради уточнения, что сама Женни не считала Гретхен своей героиней, а Маркс, как мы видели, «слабость» в женщине возводил в степень высокого достоинства. Следует, видимо, признать, что гётевская героиня привлекала его как идеальное воплощение «вечно женственного».

Трудно сказать, обращался ли когда-нибудь Маркс в своем творчестве к образу любимой героини, как он это делал множество раз, предоставляя известным литературным типажам новые роли в драматургии своих произведений. Но он со всей откровенностью и страстью воздал должное «вечно женственному», мы уже слышали это в начале исповеди — он буквально воспевает свой идеал.

Помимо того, на сотнях и сотнях страниц его рукописей мы находим немало пометок, сделанных как бы между прочим, мимоходом, но с истинно шекспировской страстью, в рембрандтовском колорите, дорисовывающих образ «вечно женственного», освобождая его от гримас мрачного времени.

Забавные создания эти женщины, — посетует Маркс однажды, в минуту тяжких испытаний, — «даже те из них, которые одарены большим умом», не могут удержаться от разительной переменчивости, не могут благоразумно отказаться от невозможного… А те, которые не обладают таким даром? Они еще дальше отстоят от идеала? Во всяком случае…

Идеал цельной женственной натуры должен быть свободен от приторной сентиментальности, которую так настойчиво прививает буржуазная мораль. Об истинных восприемницах этого идеала хорошо сказано в письме Энгельса к Наталии Либкнехт, муж которой был заключен в тюрьму. Женам борцов, отмечает он, приходится постоянно жить под угрозой лишений и разлук. «К счастью, наши женщины в Германии не смущаются этим и доказывают на деле, что пресловутая сентиментальность есть лишь свойственный буржуазным женщинам классовый недуг».

Этот идеал, безусловно, должен быть защищен от слепого эгоизма, бесконтрольного себялюбия, которое постоянно обрастает паутиной мелкой пошлости и аморализма. Разве не такое несчастье приключилось с Матильдой, не в меру расторопной подругой бедняги Гейне?..

Этому идеалу совершенно противопоказано всякое мелкодушие или, если хотите, «душевная всеядность», расплесканность чувств, мало чем отличающаяся от примитивной распущенности. В Карлсбаде во время лечения на водах Марксу все уши прожужжали обретенные по нужде знакомые профессора немецких университетов: ну как Вагнер, что вы думаете о Вагнере? А что о нем сказать — выразитель духа времени. Германско-прусский императорский музыкант… Здесь больше заставляет говорить о себе Козима Вагнер — в недавнем прошлом жена Бюлова, разошлась, вышла замуж за Вагнера, теперь «вместе с рогоносцем Бюловом и их общим тестем Листом, все вчетвером, поселились в Байрёйте и живут там душа в душу — милуются, целуются, обожают друг друга и все счастливы. Если добавить, что Лист — римский монах, а мадам Вагнер… его «внебрачная» дочь от мадам Д’Агу (Даниэль Стерн), то лучшего оперного либретто для Оффенбаха, чем эта семейка с ее патриархальными взаимоотношениями, не придумать».

Не безгласная покорность — характер женского идеала. В словах Гретхен перед последним рассветом— пробуждение самосознания. Но это самосознание выражается не через безудержное словоблудие какого-нибудь «кухонного Мирабо» и не через педантическое гримасничанье профессионально умных женщин». В «обществе» Марксу решительно не везет — то его окружают «пол-армии старомодных красавиц и отвратительных синих чулок», то какая-нибудь племянница знаменитости норовит затопить своим благоволением, «старается сказать что-нибудь необычайное, изображает фальшивый энтузиазм». Да, в «обществе» нелегко встретить новоявленную Гретхен. Однако и не раз была возможность убедиться, что действительно цельную натуру «цивилизованность» не уродует, образованность возвышает.

Дождливой весной в Ганновере в ожидании первых гранок «Капитала» в семье Кугельмана наблюдал их близкую знакомую г-жу Тенге. Потом рассказывал дочерям: «Это подлинно благородная натура, с особенной мягкостью, искренностью и простотой характера. В ней нет ни капли «лжеобразованности». Она превосходно говорит по-английски, по-французски и по-итальянски (она итальянского происхождения). Хотя она прекрасная музыкантша, но не досаждает никому пересудами об искусстве, — наоборот, ненавидит их. Она атеистка и питает склонность к социализму, хотя довольно малоосведомлена на этот счет. Что отличает ее прежде всего, так это непосредственная доброта и отсутствие какой бы то ни было претенциозности».

Через год после ганноверской встречи в переписке с Кугельманом возникнет разговор о женском вопросе, о женском участии в рабочем движении. Для Маркса тут нет сомнений. Он подчеркивает: «Великие общественные перевороты невозможны без женского фермента». Напомнит с улыбкой, что, мол, и в Генеральный совет Интернационала теперь уже избираются дамы — пример тому богоб. орствующая госпожа Ло. Надо только, чтобы в самом рабочем движении не проявлялось «узости взглядов» на этот вопрос, как у педантичных англичан и галантных французов; да и сам «женский фермент» должен обладать необходимой чистотой и жизненной силой.

Много лет спустя, когда возникнут эмансипационные наслоения и всякие «истерические полуночные бдения буржуазок и мещанских карьеристок» будут выдавать за последнее слово в решении женского вопроса, Энгельс решительно будет отстаивать Марксову точку зрения, выступать против «какого-либо особого женского движения», за то, чтобы оно составляло «просто женскую сторону рабочего движения». Подлинное раскрепощение женщины, истинно гуманное решение женского вопроса, как подчеркивал Энгельс от лица коммунистов, осуществится тогда, «когда мы придем к власти».