Исповедь

Ваш любимый девиз — DE OMNIBUS DUBITANDUM

Доводилось ли читателю встречать иронические стихи про некоего живущего рядом с нами счастливца, который остается счастливым ровно до той поры, пока не закрадывается в душу к нему «неприятный червячок» сомнения — и тут начинается «сплошная маета», «бессонница», «неврозы», образуется «трещина в семье» — словом, дело подходит к последней черте терпения. Стоит, однако, покончить со «зловредным червячком» — «И герой наш — не герой, не гений, вновь свободно коротает век»; ясна и мораль сатирика: «Человек, не ведающий сомнений, стало быть, счастливый человек».

Воспринимая подобные резоны, мы можем представить себе, какой силой духа, какой мощью должна обладать натура, дерзко вознесшаяся над сонливым будничным покоем, осознанно жаждущая жизнепроявления по бескомпромиссному закону: подвергай все сомнению!

Еще в начале своего пути Маркс приходит к убеждению, что обрести новый мир можно «только посредством критики старого мира», что исчерпало себя время бесплодного мудрствования, когда философы «имели в своем письменном столе разрешение всех загадок, и глупому непосвященному миру оставалось только раскрыть рот, чтобы ловить жареных рябчиков абсолютной науки»; что философия становится мирской, а само философское сознание уже формируется и раскрывается в водовороте борьбы. Новое направление, которое прокладывает будущий учитель коммунизма — не намеренное провозглашение «раз навсегда готовых решений для веек грядущих времен»; он считает бесполезным умозрительное «конструирование будущего»; оно видит свою настоятельную задачу в «беспощадной критике всего существующего, беспощадной в двух смыслах: эта критика не страшится собственных выводов и не отступает перед столкновением с властями предержащими».

Вот откуда начинается ариаднина нить Марксова поиска великих человеческих истин и справедливого человеческого мира. Его сомнение — всегда открытие, его критика — всегда созидание. Он будто специально позаботился о том, чтобы как можно легче, даже внешне, прослеживалась эта нить в каждой из вершин его творчества.

Критика, критика, критика! — провозглашают титульные листы его книг. В самом деле, припомним: одна из первых принципиальных работ двадцатипятилетнего Маркса названа «К критике гегелевской философии права». «Святое семейство», первое совместное произведение двух воинствующих материалистов, остроумно представляется как «Критика критической критики против Бруно Бауэра и компании» — в этом изысканном интеллектуальном бичевании читатель находит подлинное пиршество ума, образ «критики» претерпевает здесь такие метаморфозы, что этому мог бы позавидовать сам Овидий. Далее, «Немецкая идеология» — труд, разрабатывающий принципы исторического материализма, обозначен как «Критика новейшей немецкой философии в лице ее представителей Фейербаха, Б. Бауэра и Штирнера и немецкого социализма в лице его различных пророков». Знаменитый пролог к «Капиталу» назван «К критике политической экономии», да и сам «Капитал» имеет свое второе имя — «Критика политической экономии»…

Весь дух марксистской критики обусловливает конструктивный пересмотр существующих социальных концепций, анализ и синтез того, что создано всем предшествующим развитием человеческой мысли. Не случайно В. И. Ленин обращает внимание молодых строителей коммунизма на то, что Маркс все критически переработал, «ни одного пункта не оставил без внимания». Да. Маркс не приступает к пересмотру ни одного пункта, ни одной проблемы, прежде чем они не будут им самим «глубоко прочувствованы и пережиты». Лафарг подчеркивает, что научная совесть гениального мыслителя была исключительно строга.

Прежде всего он вменяет себе в непременную обязанность самое основательное, доскональное, исчерпывающее исследование предмета, который ему предстоит препарировать в своей творческой лаборатории. Вспомним еще раз тома-конспекты, рабочие тетради Маркса, которые лучше всего характеризуют его оснащенность; к ним он постоянно обращается как к надежному подспорью. В ту зиму, когда родилась Элеонора, он перечитывает собственные тетради по политической экономии — «если не с целью обработки материала, то, во всяком случае, с целью овладеть им и иметь в готовом для обработки виде», — не соразмерив режима, дочитывается до «сильного воспаления глаз». Именно детальность исследования проблем на многие годы задержала появление второго тома «Капитала» — «у него, как всегда, — говорит Энгельс, — должны были быть собраны полностью все материалы вплоть до последнего дня». Оставив тысячестраничную рукопись второго тома, Маркс оставил также и горы переработанной им литературы — «по одной только русской статистике более двух кубических метров книг».

В своем нравственном кодексе ученого Маркс особенно выделяет научную добросовестность… «Мне свойственна еще та особенность, — признается он, — что если я вижу что-нибудь уже написанное мной месяц спустя, то оно меня уже не удовлетворяет, и я снова все полностью перерабатываю».

Помнит ли читатель психологический этюд Бальзака «Неведомый шедевр»? Так вот, авторитетные свидетели уверяют: нечто подобное бальзаковскому герою — гениальному художнику — пришлось пережить отчасти и самому Марксу: он никогда не мог удовлетвориться сделанным. «Неутолимая жажда знания заставляла его быстро набрасываться на самые трудные проблемы, а неумолимая самокритика мешала ему столь же быстро преодолевать их».

Готовится к печати, скажем, рукопись «К критике политической экономии» — и вдруг свежий номер журнала «Экономист» сообщает о выходе в свет книги «Очерков истории средств обращения» Макларена, Маркс откладывает перо: «Я должен, разумеется, прочесть ее прежде, чем закончу мое изложение… Моя теоретическая совесть не позволяет мне писать дальше, не познакомившись с ней». Или, скажем, завершена глава о земельной ренте. Но появляется новая агрономическая химия в Германии, огромный материал собран французами, любопытные данные поступили из Японии, появилось много нового, «вполне, впрочем, подтверждающего мою теорию», но — «Подвергай все сомнению!» И глава превращается в целый том.

Даже Энгельс, очень тонко чувствовавший и понимавший процесс Марксова творчества, искренне восторгавшийся тем, с какой «несравненной добросовестностью, с какой строгой самокритикой он стремился разработать до полного совершенства свои великие экономические открытия, прежде чем опубликовать их», — даже Энгельс подчас проявлял нетерпение, наблюдая, как его друг погружается в беспредельную самокритику.

Да, в своей беспощадной критике революционная наука не страшится собственных выводов, самая горькая правда ей слаще всякого успокоительного самообмана; из тупика любых трудностей она ищет выход в объективных, честных решениях. Для Маркса это естественная норма, незыблемое правило. И если остается хоть какая-то неуверенность, из Лондона в Манчестер, к Энгельсу, отправляется письмо с приглашением: «Не можешь ли приехать сюда на несколько дней? Своей критикой я ниспроверг так много старого, что мне хотелось бы предварительно посоветоваться с тобой относительно некоторых пунктов…»

Маркс всегда реально, но очень скромно оценивает свой вклад в развитие научной мысли. Даже после пятнадцатилетних изысканий в области политической экономии, после создания гениального пролога к «Капиталу», он считает, что политическую экономию как науку еще «предстоит создать», а успех его новой книги вполне удовлетворит уж тем, что «привлечет в эту область исследования какое-то число лучших умов». Если же он замечает, что его творческие заслуги по недомыслию или с умыслом преувеличены, он непременно оговорит при первой же возможности — мне, мол, не принадлежит честь такого-то открытия…

И в то же время Маркс всегда чувствует — его мысль богаче его произведений, мощный потенциал интеллекта подвигает к новым творческим вершинам — кажется, лучшее еще не создано. Постоянно возникают новые идеи для обширных исследований, зреют захватывающие планы, соблазнительные литературные замыслы, но на все не хватает сил. «Сто лет надо было ему прожить, — восклицает Лафарг, — чтобы привести в исполнение свои литературные планы — одарить мир частью тех сокровищ, которые хранились в его голове!» Он не прожил и шестидесяти пяти.

Принимаясь за разработку новой теории, основоположники коммунистической науки намеревались сначала покончить со всяческими лжепророками, громовым смехом рассыпать карточные домики социальных иллюзий, но, оказывается, — несть им числа — всю жизнь надо срывать эти маскарадные одежды, всю жизнь держать перо остро отточенным. Со временем к «пророкам» и «иллюзионистам» прибавятся воинствующие невежды, не обременяющие себя грузом аргументации — «чего не знаю, по тому не скучаю»; попутчики-полузнайки, живущие по иждивенческому принципу — «зачем зубрить, для этого существует отец Маркс, призвание которого все знать». Надо высмеять, поставить под сомнение их репутацию поборников прогресса.

Чем меньше остается времени Марксу на чистку авгиевых конюшен, тем больше заботит его гигиена общественного мнения. Летом 77-го он ведет с Энгельсом разговор об использовании какого-нибудь популярного журнала.

— Было бы действительно очень хорошо, — размышляет Маркс, — если бы появился настоящий научный социалистический журнал. Он предоставил бы возможность выступать с критикой и антикритикой, причем мы могли бы разъяснять теоретические вопросы, разоблачать абсолютное невежество профессоров и приват-доцентов и одновременно с этим прочищать мозги широкой публике — как рабочим, так и буржуа.

Но он сомневается, что такую роль может выполнить предлагающее услуги «псевдонаучное» издание, где основное ядро сотрудников состоит как раз из этих полуобразованных невежд и полузнаек-литераторов. Его беспокоит и то, что придется «популярничать» в расчете на невежественного читателя, придется быть настороже и на почтительном расстоянии с коллегами, у которых свои представления о критике. «Их девиз, по-видимому, таков: кто критикует своего противника с помощью одной лишь ругани, тот добрая душа; но кто обрушивается на противника с действительной критикой, тот недостойный человек».

И, рассуждая здесь о целительном характере критики, Маркс снова повторяет слова своей юности: «Беспощадность — первое условие всякой критики», когда речь идет об утверждении наших справедливых партийных принципов. Его только тревожат, особенно когда собираются ответственные конгрессы, всякие безотчетные саморазоблачения товарищей из партии перед лицом классового врага. «Я всегда испытываю беспокойство в таких случаях, когда партия выставляется на всеобщее обозрение «со всеми ее язвами». Он считает, что «перед идиотизмом высших классов бледнеют промахи рабочего класса».

…Проникая в творческую лабораторию Маркса, убеждаешься: сомнение для него лишь начало созидания. Он великолепно использует свои удивительные качества — он умеет «разложить предмет на его составные части и затем восстановить его со всеми его деталями и различными формами развития и открыть внутреннюю их зависимость». Только такой гениальный диалектик мог смело провозглашать: «Подвергай все сомнению».

Учителя коммунизма никогда не возводили открытые ими истины в некий абсолют. Но они предостерегали от всяческих покушений на марксизм, от лжебратьев и лжепророков; они звали к восхождению.

— Маркс настолько превосходил всех нас своей гениальностью, своей чуть ли не чрезмерной научной добросовестностью и своей баснословной ученостью, — говорит Энгельс, — что если бы кто-либо попытался критиковать его открытия, то он только обжегся бы на этом. Это возможно будет только для людей более развитой эпохи.

И несколько строк вместо послесловия.

Той весной, когда Маркса не стало, тринадцатилетний русский мальчик Володя Ульянов заканчивает четвертый класс Симбирской гимназии. Через десять лет, еще при жизни Энгельса, он сплотит верных российских последователей Маркса в «Союз борьбы» — ядро будущей партии коммунистов, партии социалистического Октября. Уже первое его появление в среде петербургских революционеров будут сравнивать с животворным грозовым разрядом, он покорит всех своей удивительной душевной опрятностью, непрестанным горением, готовностью к самопожертвованию во имя великого дела; а главное, он покорит всех своим умением в совершенстве владеть оружием Маркса.

В первой своей поездке за границу, предпринятой с целью установить связи с группой «Освобождение труда», ознакомиться с западноевропейским рабочим движением, двадцатипятилетний Ленин — организатор и лидер «Союза борьбы» мечтал и надеялся встретиться с Энгельсом, установить непосредственные отношения с самыми близкими Марксу людьми. Он предпринял немало шагов к этому, но Энгельс был уже тяжело болен… В Париже Владимир Ильич пришел в дом дочери Маркса. Обрисовывая Лафаргам картину «русских дел», он помянул о марксистских рабочих кружках в Петербурге. Поля Лафарга это живо заинтересовало: «Чем же занимаются в этих кружках?» Владимир Ильич объяснил, что занятия начинаются с популярных лекций, а наиболее способные изучают политэкономию, штудируют Маркса. Лафарг был удивлен: «И они читают Маркса?» — «Читают». — «И понимают?» — «И понимают». Ленин подчеркнул: «В наших кружках не читается профессорских лекций, там проводятся уроки, где положения Марксовой теории сопоставляются с фабричной практикой, это, если угодно, своеобразные практикумы по «Капиталу»…

Марксистский диалектический метод стал для Ленина не только методом изучения Маркса, но и методом практической реализации коммунистического учения, повседневным рабочим инструментом революционного действия. Диалектика стала душой ленинизма — новой ступени коммунистического учения. И потому именно Ленин явился великим восприемником, продолжателем исторического дела освобождения трудящихся; потому именно его путь к Октябрю явился кратчайшим и самым верным.

Для революционных русских рабочих Марксова «библия пролетариата» действительно явилась книгой познания бытия и преобразования судеб. А для вождя грядущего Октября еще и мощным базисом в построении новых высших ступеней науки о коммунизме. Вряд ли в обширном Собрании сочинений В. И. Ленина мы найдем хоть один том, где бы Марксовы идеи не выявлялись самым рельефным образом, не сливались бы органически с тканью ленинской мысли.

За три предоктябрьских десятилетия В. И. Ленин, вставший во главе могучего пролетарского движения, одержал не одну решающую победу, внес огромнейший вклад в развитие революционной науки, но ни в малейшей степени не утратил свежести восприятия классических творений своих великих учителей. И в семнадцатом, перечитывая бессмертные страницы, он не может удержаться от восхищенного восклицания в письме к товарищу: «Прелесть! Я все еще «влюблен» в Маркса и Энгельса, и никакой хулы на них выносить не могу спокойно. Нет, это — настоящие люди! У них надо учиться. С этой почвы мы не должны сходить».