Испытание воли. Повесть о Петре Лаврове

ГЛАВА ПЯТАЯ

Поезд привез его в Цюрих в холодный ноябрьский день. На вокзале встречали его Подолинский, Линев и еще незнакомые молодые люди — цюрихские русские студенты. Такие хорошие молодые лица… Крепкие пожатия рук… Лаврова приветствовали радостно, шумно. Подхватили его багаж.

Вышли с вокзала, в нанятом экипаже покатили по каменной мостовой. За мостом через быструю реку Лиммат въехали в правобережную часть города на пологом склоне горы Цюрихберг.

Лаврову показали огромное, на вид мрачноватое здание — Политехникум. А где университет? Оказалось, университет отдельного здания не имеет. Лекции для его студентов читаются в аудиториях Политехникума…

Выше и выше в гору поднимался экипаж, и взгляду открывались вдали снежные вершины Альп. Открылось и заблестело Цюрихское озеро. Видно было, что черепичные крыши старого города потемнели от времени и даже кое-где поросли травой.

Сразу за городской чертой началось предместье Готтинген. Осенние листья слетали с деревьев на мостовую. Экипаж остановился возле дома, где Лаврову, как явленному гостю, уже приготовили комнату при русской студенческой библиотеке. Здесь его встретили студенты-медики Валерьян Смирнов и его невенчанная жена Розалия Идельсоы. Они вдвоем ведали библиотекой. Смирнов, тщедушный и экспансивный молодой человек с курчавой светлой бородкой и живыми глазами, представился как горячий сторонник будущего революционного журнала «Вперед!».

Выгрузив с помощью молодых друзей свой багаж, Лавров отделил два мешка Сажина — с книгами, журналами и газетами. Отправил их с посыльным. Тут же выяснилось, что Сажин известен в Цюрихе только под именем Армаи Росс и никому не открывает своей подлинной фамилии. Лавров этого не знал и невольно разгласил секрет.

Сажин-Росс возглавлял в Цюрихе круг бакунистов. Говорили, что авторитет у него среди русских студентов большой. С этим придется считаться, если ставить себе задачу объединить их вокруг нового издания…

Программу журнала размножили литографским способом — потрудился петербургский кружок. Литографированные экземпляры программы уже были доставлены в Цюрих. Лавров взял один экземпляр и сам пошел к Сажину.

Сашин принял его сухо. Поблагодарил за привезенные мешки с книгами. Листы программы журнала взял, но так небрежно, что можно было понять: он вовсе не ждет, что написанное Лавровым может оказаться для бакунистов приемлемым.

Лавров был раздосадован. Но, прежде чем уйти, спросил Сажина, как тот собирается использовать нечаевский архив.

Ответ был самым неожиданным. Сажин спокойно заявил, что бумаги Нечаева он сжег. Но почему? Потому что вместе с приятелями решил: хранить их незачем. Что же он обнаружил в этих бумагах? Ну, во-первых, сотни полторы или две карточек — целый каталог всех известных Нечаеву русских революционеров. На одной стороне карточки были зашифрованы фамилия, имя, отчество, иногда и кличка, на другой — без всякого шифра приводилась полная характеристика этого человека — с точки зрения Нечаева. По характеристикам можно было расшифровать имена без особого труда. Легко представить себе, какую ценность имели бы эти карточки для Третьего отделения. Просто клад! А еще были письма, выкраденные Нечаевым из письменных столов Бакунина и Огарева. В том числе — письма Герцена и Тургенева. Но Сажин и его приятели не питали почтения к этим именам, письма Герцена и Тургенева также бросили в огонь. Что и говорить, нигилисты!

Дня через три Лавров решился зайти к Сажину снова — со всей определенностью выяснить, что думает тот о программе «Вперед!» после того, как ее прочел. Должен же он был ее прочесть!

— Знаете, Петр Лаврович, — без обиняков сказал ему Сажнн, — нам вообще говорить не о чем. Мы друг друга не поймем. У нас нет общих точек для разговора.

Вот так. Говорит: «Мы друг друга не поймем», — и понимать не желает…

— Ведя с вами переговоры, я, конечно, разумею не вас лично, а то направление, которое вы представляете, — хмуро проговорил Лавров.

Сказал, что он готов к совместной работе в журнале с Бакуниным и его сторонниками, готов согласовать с ними программу…

Сажин замотал головой. Ответил, что не стоит подробно разбирать предлагаемую программу и пытаться согласовать ее. Все равно к соглашению не прийти.

Продолжать удручающий этот разговор не имело смысла, оставалось только раскланяться.

Лавров вернулся в Париж в начале февраля 1873 года. Вернулся на несколько недель, решив к весне окончательно расстаться с Парижем и перебраться в Цюрих. Надеялся, что весной можно будет наконец приступить к изданию журнала. Такой надежный человек, как Линев, обещал помочь в деле создания типографии. Приобрести печатный станок было нетрудно, труднее — достать русский шрифт.

Теперь уже было ясно, что на поддержку цюрихских бакунистов рассчитывать не приходится. Программу «Вперед!», далекую от анархистских идей Бакунина, Сажин-Росс воспринял как совсем не революционную. Но если бы только Росс! Выяснялось, что многим цюрихским студентам программа эта показалась сухим теоретическим трактатом. Видимо, в самом деле ей не хватало страстности, категоричности — всего того, что свойственно натурам увлекающимся, молодым… В Цюрихе Лавров написал — в более категорических выражениях — второй вариант программы. Надеялся, что выправленный текст ее привлечет к журналу больше сторонников… В декабре устроили встречу: Лавров, Смирнов, Подолинский — с одной стороны, Росс и его друзья-бакунисты — с другой. Лавров заявил, что готов на дальнейшие коррективы в программе, по поставил условием: редактировать журнал будет он сам. Росс настаивал на разделении редакции между обеими сторонами. Разделить редакцию значило допустить Росса на роль второго редактора. Ну уж нет, на это Лавров согласиться не мог. Разошлись, никакого соглашения не достигнув…

Сейчас, в Париже, он принялся писать третий, окончательный вариант программы — уже без оглядки на предполагаемых союзников. А еще он должен был подготовить важнейшие статьи для первого тома «Вперед!».

Его пригласил к себе Вырубов. От имени Ивана Сергеевича Тургенева и от своего имени попросил рассказать им о планах будущего издания: слух о нем уже распространился. С Тургеневым еще в Петербурге Лавров был немпого знаком. Можно сказать, шапочно знаком.

Он пришел на улицу Изящных Искусств, и в роскошном кабинете, увешанном картинами, его принял Вырубов. В черной шелковой «профессорской» ермолке этот русский парижанин казался старше своих лет, но, как видно, этого и хотел: возраст придает солидности… Пришел Тургенев, седой и удивительно красивый; он был одет с величайшей аккуратностью, его белая сорочка была безукоризненно свежей. Расположились в креслах, Вырубов повел разговор.

Лавров охотно рассказал о программе журнала, о своих будущих сотрудниках, цюрихских студентах. В чем он видит свой нравственный долг? В том, чтобы оправдать доверие русской интеллигентной молодежи, ищущей путей к революции и пришедшей за советом к нему…

В светло-серых глазах Тургенева поблескивала явная заинтересованность. Он выразил желание съездить в Цюрих и поближе познакомиться с передовой русской молодежью. Он обдумывал новый роман.

Несколько дней спустя, когда Лавров уже готовился к отъезду, консьерж передал ему записку, оставленную Тургеневым: «Был у Вас, но, к сожалению, не застал Бас дома. До свидания в Цюрихе!»

Лавров покидал Париж. Квартиру оставлял Станкевичу. Оставлял вместе с мебелью, за которую Станкевич обязался в течение двух лет выплатить триста франков. Издателю революционного журнала никак нельзя было деньгами пренебрегать.

Из письма Подолинского он узнал, что получены деньги, собранные петербургским и киевским студенческими кружками, — более пяти тысяч франков. Из них две тысячи предстоит уплатить за типографию — наборные кассы, печатный станок и русский шрифт. Все это Линев уже мог приобрести в Женеве…

Вернувшись в Цюрих, Лавров написал 30 марта Вырубову: «Я поселился на горе, с которой очень красивый вид на озеро и дальние горы». В солнечные дни сверкали белизной снежные вершины с синими тенями. Ниже — зеленели луга и леса. Берег озера отражался в его спокойном зеркале. Воздух был чист и свеж.

Весеннее солнце слепило глаза, блестел подсохший гравий на тротуарах, вот-вот готовы были лопнуть почки ва деревьях, в окнах домов сияли вымытые стекла, переливаясь всеми цветами радуга…

Двухэтажный деревянный дом на склоне Цюрихберга, в предместье Флюнтерн, где он теперь жил, назывался Форстхауз (Дом лесничего), но был окружен не лесом, а виноградником. В этом же доме занял комнату и его молодой друг Валерьян Смирнов.

Линев привез из Женевы печатный станок и наборные кассы, их поставили в полутемном сарае возле Форстхауза. Вскоре, попутно осваивая типографскую работу, отпечатали программу журнала.

Листы программы, еще пахнущие типографской краской, раздавали студентам в Цюрихе. Ее посылали в Петербург и по многим другим адресам.

Текст программы гласил:

«Будущий строй русского общества, осуществлению которого мы решили содействовать, должен воплотить в дело потребности большинства, им самим сознанные и понятые. При малой грамотности и при неподготовленности большинства мы не можем обратиться прямо к нему с нашим словом. Мы обращаемся с ним к той доле цивилизованного русского меньшинства, которая понимает, что будущее принадлежит народу.

…Лишь уясняя народу его потребности и подготовляя его к самостоятельной и сознательной деятельности для достижения ясно понятых целей, можно считать себя действительно полезным участником в современной подготовке лучшей будущности России.

Лишь тогда, когда течение исторических событий укажет само минуту переворота и готовность к нему народа русского, можно считать себя вправе призвать народ к осуществлению этого переворота.

…И теперь призываем всех сочувствующих наше» программе с нами — ВПЕРЕД!»

За время отсутствия Лаврова в Цюрихе разгорались яростные споры между его сторонниками и сторонниками Бакунина. И не только из-за идейных разногласий. Лавровцы противились настойчивому стремлению Сажина-Росса играть руководящую роль в кругу студентов и даже в студенческой библиотеке. А в этой библиотеке уже накопилось несколько тысяч томов на русском, французском и немецком языках, и можно было прочесть едва ли не все напечатанные сочинения Герцена и Бакунина. Росс однажды громогласно заявил: «До сих пор в библиотеке без моего ведома даже чернильницы не покупалось — так было раньше, так останется и впредь!» Эти его претензии на право распоряжаться вызвали бурные возражения. Лавровцы организовали свою библиотеку отдельно. Смирнов отказался ведать библиотекой, он желал целиком посвятить себя подготовке издания «Вперед!».

С огорчением и досадой Лавров замечал, что отношения в студенческой среде все более обостряются. Однажды, возвращаясь к себе в Форстхауз, он услышал крик: «Смирнова убили!» Ошеломленный, он ускорил шаг, затем побежал. Его увидел студент Кулябко-Корецкий и крикнул: «Смирнов жив, спешу за доктором!»

Смирнов лежал дома, его лицо было в ссадинах и кровоподтеках. Оказалось, у него произошел крайне резкий разговор с одним из друзей Росса, человеком вспыльчивым да еще к тому же склонным к горячительным напиткам, который схватил щуплого Смирнова за волосы и стал бить лицом об пол, пока тот не потерял сознание. Это было ужасно. Даже если в споре Смирнов был неправ, избивать его — значило воскрешать нечаевские методы расправы с несогласными. Друзья его не сомневались, что избиение подстроено Россом как месть за то, что Смирнов, прежде примыкавший к бакунистам, покинул их ряды. Доказать это никто не мог, но, по всей видимости, так оно и было…

Исправленный текст программы «Вперед!» Лавров счел своим долгом послать Бакунину, который жил в итальянской части Швейцарии, в Локарно. Послал и письмо. В письме рассказал, что пытался договориться о сотрудничестве с группой лиц, именующих себя друзьями Бакунина, но успеха не добился. И теперь даже очень рад, что не добился, — после прискорбного происшествия в последние дни. Эти люди, возможно, попытаются противопоставить Бакунина Лаврову и его молодым помощникам, но он, Лавров, хотел бы верить, что нет ничего общего между цюрихскими бакунистами и Бакуниным, именем которого они прикрываются.

А 15 апреля Лаврову передали записку: Бакунин извещал, что прочел его письмо и сегодня прибыл в Цюрих, Предлагал встретиться. Лавров послал ответную записку — пригласил его к себе в Форстхауз 16-го днем. Хотел, чтобы столь важная встреча состоялась при свидетелях, и пригласил также двух молодых своих сторонников: Николая Кулябко-Корецкого и князя Александра Кропоткина.

И вот Бакунин пришел — грузный, с растрепанной седой гривой, в рубашке с расстегнутым воротом. И хотя Лаврова тоже ростом бог не обидел, Бакунин оказался выше на полголовы. Пришел он, опираясь на сучковатую палку, шумно дыша, в сопровождении двух молодых бакунистов (однако Росса он все же с собой не позвал). Поздоровались, обнялись по русскому обычаю, и Лавров сказал, что давно желал познакомиться. Они сели рядом на диване, молодые люди расположились на стульях.

Бакунин отдышался и начал разговор. Сиплым басом сказал напрямик, что путь, предлагаемый Лавровым, это путь медленный, долгий и потому для него, Бакунина, неприемлемый. Тем не менее нужно стремиться к обоюдному согласию. Для борьбы с общим врагом, царизмом, необходимо объединение сил.

Лавров ответил, что уже искал путей к сближению, но группа Росса предъявила претензии, на которые не имеет морального права. Теперь же, после избиения Смирнова, он, Лавров, не считает возможным действовать совместно с группой, прибегающей к столь диким методам политической борьбы. Бакунин нахмурился и прервал его — заявил, что обвинения против Росса и его группы в предумышленном нападении на Смирнова неосновательны, Лавров с этим не согласился. Его тут же с убежденностью поддержал Александр Кропоткин.

О чем еще было говорить? Распрощались, и Бакунин сразу уехал из Цюриха.

Странно получалось: еще не приступив к изданию журнала, лишь огласив свою программу, Лавров уже слышал нарекания со всех сторон. Одним его намерение представлялось недостаточно смелым, другим — напротив, чем-то самоубийственным.

Елене Андреевне Штакешпнейдер казалось, бедной, что, взявшись издавать зарубежный журнал, он подставляет голову под неизбежный удар со стороны царского правительства и, значит, приносит себя в жертву… Страхи свои она высказала в письме — нужно было убедить ее, что она ошибается! Ведь он просто не имел нравственного права отказаться от предложения издавать «Вперед!». «Хотя тогда (это было год тому назад), — признавался он в ответном письме, — я имел и личную жизнь, крепко сросшуюся со мною, хотя я знал, что много неприятностей, расстройств в этой жизни, и расстройств материальных, принесет мне решимость моя. Я чувствовал, что должен идти, и пошел не колеблясь». Надо же быть последовательным! Нельзя, написав «Исторические письма», напомнив другим об их общественном долге, самому отсиживаться в стороне!

«Между тем рухнуло у меня под ногами все, все, что составляло мою личную жизнь», — он этого не скрывал в письме. Но это не значило, что жизнь потеряла смысл. Остался перед ним его общественный долг…

В прошлом году Александр Криль сообщал о согласии Михайловского писать статьи для журнала «Вперед». Но вот пришло от Михайловского письмо — не из Петербурга, а из Вены, без оглядки на почтовую цензуру и совершенно откровенное.

Он утверждал в письме: «…Заграничный журнал, особенно теперь, должен быть, по моему мнению, блистателен или его вовсе не должно быть. Вы пользуетесь превосходной репутацией в известной части русского читающего общества, не говоря уже о том, что никакая партия не может отрицать Вашего таланта, глубокомыслия и обширности Ваших знаний. Это дает Вам положение очень выгодное, но и очень ответственное. Поставив неудачно на карту свою репутацию, Вы проиграете не только ее, а и много чужого имущества. И тогда жди опять времени и людей. Зная наличные силы литературы и зная, что из этих крохотных сил в заграничный журнал можно привлечь только ничтожную долю, и притом далеко не самых лучших, я относился к Вашему плану скептически. Однако свое согласие дал».

Теперь же он, выходит, передумал…

«Мало того, — писал он далее, — в горькую минуту, тянувшуюся, впрочем, не одну минуту, я решил было эмигрировать и пристроиться к Вам окончательно и бесповоротно. Мысль эту я бросил по многим причинам, из которых некоторые расскажу. Во-первых, вышеизложенное, т. е. бесполезность и пожалуй даже вредность такого поступка… Потом общие основания, по которым эмигрировать вообще не легко. Потом частности, вроде возмутительной истории Смирнова: жить в такой мерзости противно и, во всяком случае, для этого нет надобности уезжать из России, где эта мерзость не так больно и оскорбительно колет глаза. Потом чуть ли не самое важное. Мои литературные заметки создали мне положение… Ко мне лично и письменно обращаются молодые люди с изложением своих сомнений и за разрешением разных близких им вопросов. От этого положения я, во-первых, не откажусь ни за что в мире, а во-вторых, сомнения и вопросы таковы, что, поскольку я вообще могу помочь тут, я могу делать это в русском журнале, а поскольку не могу вообще — не могу и в заграничном. Я не революционер — всякому свое».

Значит, па Михайловского тоже не приходилось рассчитывать. Ну, бог с ним. Но почему революционный журнал должен быть «блистателен»? Он должен быть полезен! И разве он, Лавров, ставит па карту свою репутацию? Оставаясь искренним и честным, он никак не может ее запятнать!

Об этом он несколько сердито написал в ответном письме и отправил его па венский адрес. И уже думал, что Михайловский больше не откликнется, когда пришло второе письмо:

«Опять запаздываю ответом, многоуважаемый Петр Лаврович, потому что уезжал на несколько дней из Вены и Ваше письмо пришло без меня.

Между нами вышло маленькое недоразумение. Говоря, что заграничный журнал, и особенно теперь, должен быть блестящим или его вовсе не должно быть, я имел в виду блеск не в специально литературном отношении. Это, конечно, дело второстепенное, хоть и далеко не лишенное значения. Я говорил, что журнал должен быть блестящим по своему внутреннему достоинству. И если он таким не будет, он будет не только не полезен, будет вреден, потому что даст случай порадоваться или поскалить зубы одним и разочароваться Другим.

В этом смысле я и говорил о значении и ценности Вашей репутации. Какие у Вас данные, не считая Вашей высокоуважаемой личности в пользу того, что журнал будет действительно хорош? Наш посредник склонен смотреть на вещи в розовом свете».

Ну, возможно, Криль склонен видеть вещи в розовом свете, но видеть все в черном свете будет ли верней?

Михайловский сомневался, что Лавров найдет сотрудников в России:

«…Надеюсь, Вы не мечтаете направлять на путь истинный правительство. Остаются две цели: место, где можно вволю наплакаться и насмеяться, для одних и повелительное наклонение для других.

Первых Вам придется искать и организовать с большим трудом, потому что готовый человек — писатель — к Вам не пойдет. Я первый не пойду, пока я живу в России. Легко сказать: высказывайте, что в вас накипело, выкрикивайте, что в вас наболело. Как будто человека, к которому пригляделись, не узнают с первого десятка строк и не упрячут в тундры сибирские…

Что касается до повелительного наклонения, то молодежь его очень ждет, и голос Вперед, как бы он ни устроился, если только Вы будете вести его, будет иметь большой вес».

Значит, все-таки признаёт полезность будущего издания — и на том спасибо…

Итак, предстояло собственными силами вести журнал. Без содействия бакунистов — слева, либеральных российских литераторов — справа. Будущих авторов журнала оставалось искать рядом — среди своих молодых сторонников в Цюрихе. Они, конечно, многого дать не смогут, так что придется в основном заполнять журнал самому! Собственными статьями. Но взялся за гуж — не говори» что не дюж.

На улицах Цюриха русские студенты обращали на себя внимание: ходили с папиросами в зубах, одетые нарочито небрежно, в косоворотках и тужурках, в высоких сапогах, в каких, без сомнения, никто из швейцарцев не стал бы ходить по улицам. Девушки были коротко подстрижены, юбки на них — короче, нежели принято, — это был вызов консервативным нравам…

На Платтепнттрассе русские студенты общими усилиями устроили свою кухмистерскую с дешевыми обедами, где обслуживали все по очереди. Сложились и купили в рассрочку (благо потребовался очень небольшой вступительный взнос) деревянный, сильно запущенный дом. В верхнем этаже разместились жилые комнаты, в нижнем — библиотека, читальня, столовая и зал для собраний, где было поставлено пианино.

В этом «русском доме» студенты могли жить по пять-шесть человек в одной комнате и вести шумные споры до глубокой ночи (строгие швейцарские хозяйки в своих домах такого не допускали).

Возле дома был сад с ветвистыми старыми деревьями. Для русских студентов сад сразу стал постоянным местом встреч, особенно по вечерам, когда сходились тут любители хорового пения. Человек двадцать — тридцать собирались в круг, Линев дирижировал, и все пели — увлеченно, чувствуя себя словно бы дома, на родине, — «Вниз по матушке по Волге», «Ах вы сени мои, сени», «Эй, ухнем» или украинские «Виють витры» и «Гречаники».

Для всех желающих Лавров вызвался читать лекции — о роли славян в истории мысли, о роли христианства в истории мысли, об истории мысли вообще. Слушатели собирались заблаговременно в зэле для собраний и пели «Марсельезу» под аккомпанемент пианино. Когда он приходил, пение прекращалось, молодые люди рассаживались, и он вслух излагал свои мысли, говорил час или два. Предложил и начал было читать курс высшей математики, которую в свое время преподавал в Артиллерийской академии. Он убежден был, что математика нужна всем: она приучает логически мыслить, а тот, кто умеет мыслить логически, не станет поступать очертя голову… Но оказалось, что молодежь, захваченную проблемами социальными, увлечь математикой трудно. Тут число его слушателей с каждым разом таяло, и, когда их осталось трое, огорченный лектор сам предложил занятия прекратить.

Так как он плохо видел, особенно в темноте, обычно его кто-нибудь вечером провожал из Форетхауза в «русский дом» и обратно. Беседуя с провожатыми, он пытался выявить возможных будущих авторов журнала, предлагал им что-нибудь написать.

Провожавший его однажды Кулябко-Корецкий смущенно отвечал, что он очень польщен предложением, по его останавливает неуверенность в своих силах. Лавров на это заметил, что главное — иметь мысли в голове, заслуживающие опубликования, а ошибки и промахи может исправить редактор. Тогда Кулябко-Корецкий рассказал, что приехал он в Цюрих для того, чтобы пополнить свои знания по социологии, теперь слушает лекции в университете. Он уже кончил курс в другом университете — в Киеве, был затем следователем по уголовным делам. После трех лет практики подал в отставку, потому что судебное ведомство оказалось гнилым болотом…

— Вот и попробуйте изложить ваши впечатления и ваши выводы, — предложил Лавров.

Все чаще он приглашал студентов к себе пить чай. Приглашал на откровенный разговор. Раз в неделю приходило человек восемь — десять, поначалу почти все они чувствовали себя на этих чаепитиях несколько скованно. Девушки определенно скучали. Он не умел зажигать, как Бакунин, — слишком трезво смотрел на жизнь…

Получил письмо от Тургенева, отправленное из Парижа в воскресенье 1 июня: «В середу я выезжаю отсюда в Баден, а в субботу или в воскресенье — объявлюсь в Цюрихе, где, конечно, буду иметь удовольствие видеться с Вами».

На очередном чаепитии у Лаврова собрались «фричи» — студентки, прозванные так потому, что жили в доме некоей госпожи Фрич до того, как переселились в «русский дом». Это были сестры Фигнер, Софья Бардина и другие. Лавров решил сообщить им приятную новость: Цюрих посетит Иван Сергеевич Тургенев в ближайшие дня. Знаменитый писатель собирает материал для задуманного романа и хочет познакомиться с русскими студентами и студентками. Лавров с улыбкой добавил, что он хотел бы представить писателю девушек, здесь присутствующих.

Неожиданно все они сердито закричали, замахали руками, объявили, что не желают подобных смотрин и к Тургеневу пи за что не пойдут.

Не надо было их предупреждать… О своем досадном промахе и о непредвиденной реакции русских студенток Лавров счел долгом сообщить писателю в Баден-Баден — в осторожных выражениях, разумеется.

Тургенев ответил 9 июня: «…я третьего дня приехал сюда и нашел Ваше письмо. Очень благодарен Вам за память, но в Цюрих я не поеду. Из собственных выражений Вашего письма я должен заключить, что мне ничего бы не удалось увидеть — особенно в течение тех двух, трех дней, которые я бы там провел… Я еду в Карлсбад, а через 6 недель назад во Францию (через Баден)».

Он оказался чрезвычайно чувствителен к намекам Лаврова, что студентки в Цюрихе могут встретить его несколько холодно. И не приехал.

Зато приехал любопытствующий Вырубов. Он явился в Форстхауз вечером, попал как раз в тот назначенный день недели — журфикс — когда студенты без особого приглашения приходили к Лаврову в гости. На сей раз тут было многолюдно и накурено, табачный дым клубился в воздухе несмотря на открытые окна, говорили все разом, и постороннему трудно было разобрать, о чем речь. Лавров же был доволен, что студенты у него в гостях перестали чувствовать себя стесненно. И терпел табачный дым, хотя сам не курил.

Наутро Вырубов пошел завтракать в студенческую столовую. Потом заметил Лаврову, что кормят тут невероятно дешево, но кухня очень плоха. Лавров же находил, что кухня вполне удовлетворительна. Объяснил: студенты живут бедно и не позволяют себе никаких излишеств.

Ни с кем тут близко не познакомившись, Вырубов уехал. Отъезд его никого не огорчил. Лавров очень жалел, что не приехал Тургенев…

Никто в Цюрихе не знал, что 14 июня 1873 года Петру Лавровичу исполнилось пятьдесят лет. Он никому об этом не сказал и этот день никак не отметил.

Почта доставила в Цюрих из Петербурга номер «Правительственного вестника», где было напечатано поразившее всех распоряжение. Этот номер студенты принесли Лаврову, и он прочел:

«Легкомысленная пропаганда некоторой части нашей журналистики, ложное понимание назначения женщины в семье и обществе, увлечение модными идеями — все эти причины более или менее влияют на громадный сравнительно наплыв русских женщин в Цюрих. Коноводы нашей эмиграции ловко пользуются всеми обстоятельствами и, увлекая молодых, неопытных девушек в вихрь политической агитации, губят их безвозвратно. Правительство не может допустить мысли, чтобы два-три докторских диплома могли искупить зло…»

С каким пренебрежением это сказано — «два-три докторских диплома»! В то время как на медицинском факультете занимаются десятки русских студенток! В то время как в России лишь с прошлого года существуют высшие женские медицинские курсы!

Так какое же зло не могут искупить докторские дипломы? А вот какое: «…зло, происходящее от нравственного растления молодого поколения…», Клевета! Правительство позволяет себе клеветать!

«Вследствие сего правительство заблаговременно предупреждает всех русских женщин, посещающих Цюрихский университет и Политехникум, что те из них, которые после 1 января будущего 1874 года будут продолжать слушание лекций в этих заведениях, по возвращении в Россию не будут допускаемы ни к каким занятиям, разрешение и дозволение которых зависит от правительства, а также к каким бы то ни было экзаменам или в какое-либо русское учебное заведение».

С газетой в руках Лавров пошел в «русский дом». Здесь созвали экстренное собрание студентов.

На собрании он произнес гневную речь. Заявил:

— Русский император взял на себя ответственность за ограбление сотни молодых женщин, захотевших учиться, чтобы жить не за счет своих отцов и мужей, а на свои труды.

Он обращался к студенткам:

— Императорская власть, разоряющая Россию, ограбила и вас. Это печально для вас, однако вы в этом случае можете утешиться мыслию, что разделяете эту участь со всем русским народом. Но вам ваше заботливое правительство постаралось нанести еще другой удар: оно не только разорило вас, оно пыталось вас опозорить. Оно пред всем светом обвинило вас в «нравственном растлении»… Мы не спрашиваем себя вовсе: с чего это взяли? Потому что ложь есть обычное орудие притеснителей народов. Мы спрашиваем только: для чего русскому правительству понадобилась такая позорная и гнусная клевета?.. Где суд, который бы принял обвинение в клевете против власти, стоящей над всяким судом, над всяким законом? Пусть помнят ваши оскорбленные отцы и братья, друзья и мужья, что лишь бесправие русской земли позволило русскому царю безнаказанно оскорблять доброе имя сотни молодых женщин!

Эту речь немедленно отпечатали в виде листовки. Листовку распространяли где только могли.

Цюрихские студентки были возмущены и вместе с тем растеряны: никого не радовала перспектива получить диплом, который не будет признаваться в России.

В конце июня пришло из Карлсбада письмо от Тургенева: «Любезнейший Петр Лаврович, я только сегодня получил присланный на мое имя лист, озаглавленный: «Русским цюрихским студенткам». Хоть Вы не подписали своего имени, но нет сомнения, что этот благородный и исполненный достоинства протест вышел из-под Вашего пера».

Значит, можно догадаться о его авторстве по стилю письма, прекрасно!

Лавров послал в Карлсбад напечатанную отдельно программу журнала «Вперед!». Тургенев ответил 13 июля; «Уважаемый и любезный Петр Лаврович, прошу извинения в том, что не тотчас ответил на Ваше письмо, сопроводившее присылку программы будущего журнала. Жизнь на водах тем и глупа, что ничего не делаешь целый день, а всегда некогда. Начну с того, что весьма желаю быть подписчиком, серьезным, платящим подписчиком, Вашего журнала… Программу Вашу я прочел два раза со всем подобающим вниманием: со всеми главными положениями я согласен — я имею только одно возражение… Мне кажется, что Вы напрасно так жестоко нападаете на конституционалистов, либералов и даже называете их врагами».

Да, действительно, он на них нападал. Потому что конституционалисты и либералы стремились лишь внести какие-то улучшения в существующий в России строй, Лавров же был убежден: царское самодержавие надо сломать, уничтожить вовсе.

«Пора русскому народу свести счеты с самодержавным императорством», — заявлял он теперь в статье, предназначенной для первого тома «Вперед!». Ведь это при неограниченной власти династии Романовых, за два с половиной века, русская нация расслоилась — на большинство, обреченное на невежество, и меньшинство, отдалившееся от народа. Лавров напоминал о том, о чем уже прежде писал Герцен в книге «О развитии революционных идей в России», но считал общей виной династии Романовых то, в чем Герцен винил более всего царя Петра. Герцен писал: «Тем, что Петр I окончательно оторвал дворянство от народа и пожаловал ему страшную власть над крестьянами, он поселил в народе глубокий антагонизм, которого раньше не было, а если он я был, то лишь в слабой степени. Этот антагонизм приведет к социальной революции, и не найдется в Зимнем дворце такого бога, который отвел бы сию чашу судьбы от России».

Не найдется в Зимнем дворце такого бога… И Лавров утверждал: «Единственное добро, которое может сделать русскому народу самодержавное императорство, это — перестать существовать».

Материал для журнала подбирался. В первом томе «Вперед!» составился раздел информационный: «Что делается на родине» и «Летопись рабочего движения». Остальной текст был написан наполовину самим Лавровым, наполовину его молодыми друзьями: Смирновым, Подолинскнм, Кулябко-Корецким.

Линев стал метранпажем маленькой типографии в сарае. Здесь, под его строгим руководством, набирали девушки, «фричи», около четырехсот страниц первого тома «Вперед!». Самой энергичной и деятельной была Софья Бардина. К своему труду наборщицы относились — это было видно — с истинным воодушевлением, вечерами они с песнями уходили из типографии домой.

Они трудились в типографии, хотя швейцарское лето манило в горы и на озеро. На берегу озера в Цюрихе, по традиции, устраивались симфонические концерты студенты брали лодки напрокат, подплывали поближе и слушали, опустив весла.

Почти для всех русских студенток это лето в Цюрихе становилось последним: угроза, прозвучавшая со страниц «Правительственного вестника», вынуждала их перебираться в другие университеты, в Берн и в Париж. Родители и родственники в письмах своих предлагали возвращаться домой, так как поплыли слухи, что вообще никакие дипломы европейских университетов признаваться в России не будут.

Молодое русское население в Цюрихе заметно поредело уже в августе: уезжали не только студентки, но и студенты. Опустел «русский дом». Он перешел к новому владельцу. Две русских библиотеки остались почти без читателей. Теряло смысл и пребывание в Цюрихе редакции «Вперед!». Первый том уже был отпечатан в типографии.

Однажды, ближе к осени, заботы по делам журнала васлонила внезапная радостная весть: приехал в Цюрих Герман Лопатин!

Живой, здоровый, обросший бородой, с необычайными рассказами о своем отважном путешествии в Сибирь, куда поехал, чтобы освободить и увезти Чернышевского, сосланного в Вилюйск. В эту невероятную даль Лопатин все же не добрался: был арестован в Иркутске, сидел в тюрьме, бежал, отправился на лодке по таежной Ангаре, где преодолел бурные пороги, но был схвачен, возвращен в Иркутск, бежал снова, добрался до Томска, там снова был арестован и возвращен в Иркутск, и все же опять бежал, в крестьянской одежде, проехал в обратном направлении, с востока на запад, через всю Сибирь…

Да, Вилюйск это не Кадников, и, как теперь Лопатин понимал, у него было слишком мало шансов вывезти Чернышевского благополучно. Ну, предположим, смог бы добраться до Вилюйска, но обратно — не одну неделю пришлось бы потратить на путь вверх по Лене, все это время побег Чернышевского не мог оставаться незамеченным, а впереди еще оставались бы тысячи верст пути…

Лавров уговорил Лопатина написать для журнала «Вперед!» несколько очерков о Сибири, о том, что видел и слышал: о жизни ссыльных, о тяжелом положении рабочих на приисках. А еще Лавров уговаривал его остаться пока в Цюрихе, но Лопатина неудержимо тянуло в Париж. Потому что из Петербурга в Париж он прибыл не один, а вместе с молодой миловидной женщиной — встретил ее в Петербурге, по возвращении из Сибири, влюбился… Эту женщину, Зину Корали, Лавров знал: минувшей весной его познакомили с ней в Париже, летом она успешно сдала экзамен в парижскую Медицинскую Школу, а осенью решила съездить домой, в Петербург.

Лопатин собирался еще побывать в Лондоне — повидаться с Марксом. Лавров посоветовал ему предупредить Маркса о своем приезде письмом. Попросил выяснить возможности переезда типографии в Лондон, дал адреса Юнга и Врублевского. Выразил самую горячую надежду, что в дальнейшем Лопатин поселится в Лондоне и примет участие в работе редакции «Вперед!».

Лопатин уехал. Из Парижа сообщил, что узнал адрес контрабандиста в Кенигсберге, этот контрабандист переправляет тюки с книгами через границу и, конечно, сможет переправлять тюки с пачками журнала «Вперед!». Кроме того: «…если у Вас не найдется в С.-Петербурге никого, кто бы вызвался ходить на железную дорогу получать тюки, то я достану Вам на время такого человека».

В следующем письме из Парижа Лопатин написал: «Ты победил, галилеянин! Другими словами: радуйтесь Петр Лаврович: я достаточно наказан за то, что не послушался Вашего доброго совета и не предупредил Маркса о своем приезде. Оказывается, как раз накануне моего прибытия в Лондон он выехал с Тусси в Йоркшир, частью для поправления собственного здоровья, главным же образом для поправления здоровья дочки, которая что-то шибко разболелась. Я не пожелал преследовать его так далеко и через двое суток повернул оглобли назад, Вчера я вернулся в Париж совершенно распростуженный… Но что касается до Ваших поручений, т. е. до собрания разных сведений и справок, то они выполнены мною довольно удовлетворительно… Юнг дал мне рекомендательную записку к хозяину типографии, чтобы я мог посмотреть собственными глазами помещение… Что же касается справок о ценах, то я предпочел собрать их через Врублевского, так как он говорит по-русски».

Лавров спрашивал Лопатина в письме: «могли бы Вы что-нибудь заключить об отношении Маркса к нам?.. Не видали ли Вы Энгельса? Им обоим был послан журнал, и для меня весьма интересно знать, как они к нему относятся».

Лопатин отвечал по поводу первой книги «Вперед!»: «Энгельс еще не успел прочесть ее, хотя она лежит у него на столе на виду. Насколько я мог понять, он и Маркс относятся с большим уважением и симпатией к Вам лично как к человеку; но им кажется, что Вы вносите в политику какой-то философский эклектизм, распространяющийся и на партии, и на людей. Причины такого мнения слишком понятны».

Да, конечно. Ему так хотелось объединить всех противников самодержавия в единую силу, что он готов был вести переговоры с ними всеми…

Это не означало, что он мог соглашаться с либералами, с теми, кто убеждал себя, что революционный путь безумен и безнадежен. Такой взгляд необходимо было решительно опровергнуть на страницах «Вперед!»,

Нет, заявлял Лавров в своей новой статье «Потерянные силы революции», безнадежны и поэтому безумны попытки либералов опереться на закон и действовать на легальной почве. Он обращался к ним: «Одно из двух: или деятельность ваша и ваших товарищей будет так ничтожна, так микроскопична, что ей мешать не будут, потому что она никому заметна не будет, или она вызовет преследования». Да, вызовет, потому что для закоренелых приверженцев самодержавия «всякая попытка поднять народ в общественном или умственном отношении есть попытка, прямо враждебная существующему порядку, попытка революционная. Для них вы такой же враг, как и мы, даже враг более неприятный, потому что мы, если попадемся, то немедленно подходим под определенный пункт закона, и расправа с нами коротка; против нас нужны только доносчики. С вами же приходится справляться вне закона. Оно, конечно, все равно. За беззаконием никогда в русском царстве дело не стояло, но уже придумывание повода, одного повода, составляет некоторый труд, сам по себе неприятный. Как бы то ни было, ваше осторожное удаление из своей среды всех революционных элементов, ваше тщательное старание остаться на легальной почве нисколько не охраняет вас от преследования наиболее умных дельцов из нашей администрации: они будут вас преследовать, как преследуют наших союзников…»

Эту статью Лавров определил во второй том «Вперед!».

В середине декабря вернулся из поездки домой, на Полтавщину, а затем в Петербург Николай Кулябко-Корецкий.

Еще в августе, перед отъездом из Цюриха, он зашел в Форстхауз и сказал Лаврову, что попытается книги свои и бумаги переправить через границу в Россию с помощью контрабандистов. Если опыт окажется удачным можно будет воспользоваться тем же путем для переправки журнала «Вперед!».

Теперь он вернулся и рассказал: по приезде из Цюриха на австрийскую пограничную станцию Подволочиск он отправился на постоялый двор, а по-местному — в корчму, и откровенно сказал корчмарю, что ему нужно переправить через границу чемодан с книгами, за это оп готов дать вперед двадцать пять рублей. Корчмарь отнесся к предложению как к делу обычному и через полчаса прислал дюжего молодого еврея, который без лишних слов забрал чемодан и двадцать пять рублей, пообещав завтра вернуть чемодан по другую сторону границы, но не в пограничном Волочиске, а немного дальше, на станции Проскуров. Все так и вышло. В Волочиске таможенники напрасно рылись в багаже Кулябко-Корецкого, а в Проскурове на перроне он получил от контрабандиста свой чемодан с книгами.

Воодушевленный удачей, он теперь готов был повторить путешествие через границу Австро-Венгрии и России — между Подволочиском и Волочиском, и его нагрузили двумя тюками нелегальной литературы весом более десяти пудов. В основном это были экземпляры первого тома «Вперед!».

Прошло несколько дней, и в Цюрих поступили плохие вести: Кулябко-Корецкий в дороге заболел воспалением легких; уже больной, он сдал оба тюка контрабандисту в Подволочиске, но договорился, что за книгами в Волочиск пришлет кого-нибудь другого. Добравшись до Киева, он послал в Волочиск младшего брата, а тот не только не привез тюки, но был задержан полицией в Волочиске и через неделю возвращен в Киев под стражей. Тут его отпустили, но оба тюка с книгами надо было считать пропавшими. До слез было досадно.

— Теперь наиболее деятельный член кружка лавровцев в Петербурге, студент-медик Лев Гинзбург, поехал договариваться с контрабандистами в Кенигсберг.

Для второго тома «Вперед!» Лавров писал еще статью о страшном голоде в Самарской и других губерниях. Писал о голоде, вызванном не только неурожаем, но и непосильными податями, выкупными платежами, то есть платой за освобождение крестьян от крепостной зависимости, причем неурожай не освобождал их от платежей. On собирал материал по крупицам — из русских газет, журналов, официальных отчетов — и старался показать, какое бедствие скрывают сухие цифры… Царское правительство ничего не делает для облегчения тягот народа, писал Лавров. Оно, как вампир, сосет его кровь, и вот почему: «Ему необходимо громадное войско. Ему необходимо многочисленное чиновничество. Ему необходимо восточное великолепие двора и царской семьи. Оно перестанет, быть первостепенным хищником в ряду мировых хищников, если оно сделает экономию па войске. One рухнет через несколько лет, если уменьшит расходы на чиновников и на жандармов, на сыщиков и на палачей».

Ну, а что же предпринимает в. борьбе с голодом русское общество? Ведь масштабы этого бедствия достаточно известны. Однако, судя по всему, для реальной помощи голодающим не предпринимается почти ничего. В чем же причина такого бездействия? Лавров отвечал: «…в отсутствии у нас всякой инициативы и в привычке, освященной веками, чтобы за нас и другие думали и другие делали».

Как же трудно это преодолевать!

За несколько дней до нового, 1874 года в Форстхаузе, где уже поставлена была рождественская елка, появился Петр Никитич Ткачев. Этот молодой, но уже известный публицист отсидел около четырех лет в тюрьме, затем был выслан в свой родной город Великие Луки — и оттуда бежал за границу. Ныне Ткачев готов был отправиться в Лондон и там присоединиться к редакции «Вперед!», Если учесть, что авторов журнала можно было счесть на пальцах одной руки, участие известного публициста представлялось чрезвычайно желательным.

Но больше всего Лавров хотел, чтобы к редакции присоединился Герман Лопатин. «Вы меня очень обрадовали, подтвердив, что Вы переезжаете в Лондон, — написал ему Лавров 2 января. — У меня была темная боязнь, как бы Вы не остались в Вашем прелестном, скверном Париже…»

Все-таки Лопатин оставался единственным человеком, который мог его избавить от чувства одиночества…

«Тоска нестерпимая, — признавался Лавров в письме к Лопатину 30 января. — Единственное спасение — работа, но глаза не позволяют работать сплошь, да и мысль не машина…»

Наконец был подготовлен к печати второй том. Можно было покидать Цюрих. Выехали на поезде вчетвером: Лавров, Смирнов с женой и восемнадцатилетняя Варя Переяславцева. Эта девушка приехала из Воронежа в Цюрих учиться, но как раз в этот момент стало известно о предупреждении царского правительства цюрихским студенткам. Ее старшая сестра занималась в Цюрихском университете уже год. А Варя вообще не захотела поступать в этом году ни в какой университет, решила стать наборщицей в типографии «Вперед!», И упросила Лаврова взять ее в Лондон.

По дороге остановились в Париже, где их встретили Подолинский и Лопатин, отвезли в гостиницу.

Подолинский был теперь студентом парижской Медицинской Школы, там же учились две подруги: Зина Копали и Надя Скворцова. Оказалось, ныне в Медицинской Школе занимается пять русских студенток и четыре англичанки, а француженок — ни одной…

Узнав, что Тургенев в Париже, Лавров послал ему записку — написал, что хотел бы встретиться. И Тургенев пришел к нему в гостиницу на улице Гей-Люссак, Это было 20 февраля 1874 года.

Тургенев жадно расспрашивал о цюрихской молодежи, об ее участии в подготовке революционного издания, хотел знать подробности, обстановку. Лавров с готовностью отвечал на все вопросы, и Тургенева особенно взволновал его рассказ о русских студентках, об их самоотверженном труде в типографии, о том, что революционному делу они отдают ие только свое время и свой труд, но в те небольшие деньги, которые получают из дому.

Тургенев вызвался помогать изданию «Вперед!» ежегодным взносом в пятьсот франков. Первые пятьсот франков — на 1874 год — он передал уже на другой день.

Из Цюриха в Париж переслали Лаврову письмо из России — от дочери.

«Живу я опять на хуторе у родных, — писала Маня. — Вот уже более года, как сошлась с братом моего покойного мужа. Сегодня десятый день, как я встала после родов — у меня славненькая девочка». А еще сообщала, что младший брат Сережа остался в Воронеже у старшего брата.

Как же оба сына оказались далеки от отца… Сознавать это было так горько… Но разве он в свое время, в Петербурге, не пытался влиять на них, не давал им книги, достойные прочтения, наталкивающие на серьезные раздумья? Или он все-таки недостаточно уделял времени и внимания своим сыновьям?

Но теперь даже просто поговорить с ними не было возможности. Хотя бы просто поговорить…