Испытание воли. Повесть о Петре Лаврове

ГЛАВА ШЕСТАЯ

«Полковник Лавров в Лондоне. Он уже нанял дом в покупает мебель», — доносил в Петербург агент Третьего отделения Балашевич-Потоцкий. Он писал это донесение вечером 7 марта, в своей квартирке на втором этаже дома па Бедфорд-сквер.

Сегодня, как обычно, весь день провел он в своей антикварной лавке. Неожиданно зашел Лавров. Оказалось, он сегодня первый раз по возвращении в Лондон заглянул в библиотеку Британского музея, а сейчас, выйдя из музея на Бедфорд-сквер, увидел знакомую вывеску и решил зайти. Балашевич приветствовал его как старого знакомого: рад видеть, надолго ли к нам в Лондон? Лавров ответил, что, видимо, надолго, он уже нанял дом — не сказал, где именно, и вот ищет мебель подешевле, но не знает, где ее приобрести. Балашевич выразил готовность узнать и пригласил Лаврова в один из ближайших дней отобедать с ним в ресторане.

Лавров обещал — и пришел. За обедом не удалось Балашевичу склонить его к откровенности, не помогло и вино — Лавров выпил совсем немного. После обеда Балашевич вернулся домой и, не откладывая, составил донесение: «…Во время обеда за стаканом вина он объявил нам, что эту пропаганду он принял по желанию его друзей в России, которые составляют правильно организованное общество… По его предложению мы подписались и заплатили десять фунтов для образования фонда, расписку перешлем в будущем письме. Полагаю, что эту сумму благоволите мне возвратить».

Он не сомневался, что вернут, иначе пожалел бы своя десять фунтов. В прошлом году, когда он послал Лаврову в Цюрих не десять, а сто пятьдесят фунтов в фонд помощи журналу «Вперед!», эту сумму, без малейших возражений, Третье отделение Балашевичу возместило. А когда Лавров прислал ему в Лондон 1-й том «Вперед!», Балашевич, естественно, переправил журнал кому следует — в Петербург.

Он мечтал разбогатеть. Ради этой цели годились любые средства. И вот на первом этаже дома, в лавке, он приобретал и перепродавал всякие антикварные товары, а на втором этаже, за письменным столом, он тайно продавал сведения. То и другое старался продать подороже. Ему удалось добиться, чтобы Третье отделение платило не двадцать фунтов в месяц, как раньше, а тридцать. Доход от лавки был не столь регулярным, но существенным. Он хорошо разбирался в нумизматике, она была его давним увлечением, он знал цену старинным монетам…

Дней десять Лавров у Балашевича не появлялся, затем прислал письмо: «Не удивляйтесь, что я так давно не был у Вас. Пришли вещи и книги из Цюриха. Я целые дни раскладываю, разбираю… Хотел вчера и сегодня быть у Вас, но приехали новые члены колонии. Жду и еще… Сегодня, вероятно, получу книги и завтра, может быть, привезу несколько экземпляров».

Назавтра он, действительно, привез и бережно разложил на столе экземпляры второго тома «Вперед!». Балашевич обещал распространить — и в тот же день отправил экземпляр Третьему отделению. Пусть ценят его расторопность! А 3 апреля смог еще донести: «П. Лавров сообщил мне вчера следующее: на австрийской границе задержано несколько тюков с книгами. Транспорт, высланный через Пруссию, получен в России».

Вырубов получил 27 марта в Париже такое письмо: «Два мои приятеля и сотрудника, оба эмигранты, Линев и Соловьев, проезжая через вашу проклятую Францию, отослали свои паспорта, взятые из Цюриха, обратно из Парижа, были арестованы в Дьеппе, как мне сейчас сообщила дама, с ними ехавшая, назвались фальшивыми именами Ивана Инокова и Александра Вахтеля, вследствие растерянности, и должны были остаться там. Как их выручить? Помогите. Вы знаете кое-кого в вашей проклятой республике, может быть Ваше заступничество помогло бы. Ваш П. Лавров».

Следом пришло второе письмо: «Сейчас имею телеграмму от Линева из Дьеппа: они арестованы и отвезены в Париж. Там Вам легче будет помочь. Я рассчитываю на Вас. Телеграфируйте, если можно что сделать».

Вырубов отправился в префектуру полиции.

Выяснил, что Линев и Соловьев, новый наборщик типографии «Вперед!», уже здесь, они посажены в тюрьму при парижской префектуре. Оказалось, как раз в эти дни ожидался проезд в Англию русского царя — по случаю свадьбы герцогини Эдинбургской. Поэтому в северных портах Франции, в том числе в Дьеппе, было установлено наблюдение: полиция остерегалась именно русских революционеров. В Дьеппе комиссар полиции заметил на причале двух молодых людей, говоривших на незнакомом языке, и спросил их фамилии. Вместо того, чтобы сразу ответить, они стали переговариваться па своем языке, словно бы не зная, какими фамилиями назваться. Наконец имена и фамилии были произнесены. Комиссар потребовал паспорта. Ответили, что паспорта в сундуке, а сундук уже в трюме парохода. Комиссар потребовал достать этот сундук и открыть. Нашли паспорта, но не на те фамилии… Комиссар приказал обоих арестовать и телеграфировал в министерство внутренних дел. Оттуда последовал приказ доставить арестованных в Париж.

Вырубову разрешили с ними встретиться, и он удостоверил личности обоих. Предложил шефу сыскной полиции выпроводить их из Франции на казенный счет. Тот заявил, что арестованы молодые люди за собственную глупость и что подобных политических деятелей он еще никогда не видал. Сказал, что их, конечно, выпустят в скором времени.

Письмо от Лаврова получил в Париже также Подолинский. 31 марта он отправился в префектуру и добился свидания с арестованными — на двадцать минут. Оба они были страшно удручены происшедшим, говорили, что содержат их скверно и обращаются с ними грубо. Между прочим, их в тюрьме снимали фотографическим аппаратом в профиль и анфас.

А 3 апреля министр внутренних дел постановил выслать Линева и Соловьева за пределы Франции. Но не в Англию, а назад в Швейцарию. Их вывезли в Женеву…

Оттуда уже, кружным путем, через Гермапию и Бельгию, они прибыли наконец в Англию.

Балашевич-Потоцкий сообщил в Петербург приметы Александра Линева: «росту относительно высокого, немного косоглаз, с рыжей бородой, лет около тридцати».

Дом был нанят Лавровым на холмистой северной окраине Лондона, в Холловэе, на тихой улице Морэй Род. Рядом уже начинались поля. Дом был обычный лондонский — из красного закоптившегося кирпича, неприметный, узкий, втиснутый в ряд других, трехэтажный (вернее, четырехэтажный, если считать нижний, полуподвальный этаж). В каждом этаже было всего по две комнаты: одна — окнами на улицу, другая — окнами в сад во дворе. У входной двери вместо звонка — молоток, чтобы стучать, — так уж принято. Лавров занял комнату во втором этаже, окнами в сад.

Освещение было газовое: в каждой комнате вечерами зажигался газовый рожок.

Прибыли и поселились в доме также Лопатин и Ткачев — можно было порадоваться укреплению сил редакции. Но Ткачев очень быстро всех разочаровал.

При первом распределении работ для третьего тома «Вперед!» он такие выдвинул требования, такие претензии, что сразу стала ясна невозможность совместной работы. Ткачев не принимал самую программу журнала, который представлялся ему — по первым двум томам — вовсе не революционным, поскольку к немедленному восстанию не призывал. Непонятно было, на что он рассчитывал, соглашаясь принять в журнале участие. Ткачев потребовал права решающего голоса в выборе статей, права контроля над общим направлением журнала, причем он намерен был самолично вносить поправки и изменения в тексте печатаемых статей. Когда Лавров сказал свое решительное «нет» и остальные члены редакции его поддержали, Ткачев заявил, что покидает Лондон. Последние дни перед отъездом он встречался с членами редакции только за обедом — в столовой на нижнем, полуподвальном этаже. Встречались, разумеется, холодно.

Когда он уезжал, Лавров, Лопатин и другие пришли проводить его на вокзал и были неприятно удивлены, увидев на вокзале Сажина-Росса. Лавров знал, что Сажин еще в ноябре перебрался в Лондон и привез с собой печатный станок, заведенный им еще в Цюрихе. Но встретить его здесь ни разу не довелось. На прощанье Сажин и Ткачев расцеловались — кажется, даже демонстративно.

Не остался в Лондоне и Лопатин, этого можно было ожидать. Как и предполагал Лавров, невмоготу оказалось Лопатину жить здесь, когда Зина, любовь его, жила в Париже. Но он обещал свое неизменное и всяческое содействие журналу «Вперед!».

Из Парижа Лопатин сообщил: Ткачев, можете себе представить, ничего не говоря Лаврову и его сотрудникам, напечатал у Сажина в Лондоне брошюру «Задачи революционной пропаганды в России (Письмо в редакцию журнала «Вперед!»)».

«Почему Вы не написали, что в брошюре Ткачева? ругательства? инсинуации? простая полемика? — спрашивал Лавров в письме к Лопатину. — Так как он, вероятно, не пришлет нам ее, то прошу Вас достать хоть на время. Что за трусливая и подлая натура!»

Лопатин брошюру прислал.

Что же писал Ткачев, обращаясь как бы к редакции «Вперед!», но рассчитывая, безусловно, па гораздо более широкий круг читателей?

«Народ действительной революции — это бурная стихия, все уничтожающая и разрушающая на своем пути, действующая всегда безотчетно и бессознательно. Народ вашей революции — это цивилизованный человек, вполне уяснивший себе свое положение, действующий сознательно и целесообразно, отдающий отчет в своих поступках, хорошо понимающий, чего он хочет, понимающий свои истинные потребности и свои права, человек принципов, человек идей».

Ну, во-первых, Лавров не мог согласиться с определением, что такое действительная революция. Безусловно, он никогда не призывал к разгулу стихий. Не призывал к революции бессознательной.

«Насильственная революция, — писал Ткачев, — тогда только и может иметь место, когда меньшинство не хочет ждать, чтобы большинство само сознало свои потребности, но когда оно решается, так сказать, навязать ему это сознание».

«Навязать»! Вот они, диктаторские замашки!

Ткачев обращался к нему, Лаврову, хотя и не называл его по имени: «…вы говорите: подождите, потерпите, не бросайтесь в борьбу, сначала поучитесь, перевоспитайте себя.

О боже, неужели это говорит живой человек живым людям? Ждать! Учиться, перевоспитываться! Да имеем ли мы право ждать?»]

Ткачев был убежден, что народ уже готов к революции, пусть даже к бессознательной. «И если он в действительности не делает ее, если он в действительности с ослиным терпением продолжает нести свой мученический крест…» — Вот где прорывалось диктаторское высокомерие — терпение народа он называл «ослиным»! — «…то это только потому, что в нем забита всякая внутренняя инициатива, что у него нехватает духа самому выйти из своей колеи…» Революционерам же прежде всего необходима вера в свое революционное призвание. Каждый, кто старается эту веру расшатать, — враг революции. «А между тем, — Ткачев опять же явно обращался к Лаврову, — вы именно и действуете в этом смысле. Не имея в себе той веры, которая нас одушевляет, вы хотите отнять ее и у молодежи».

Да нет же, он, Лавров, выступает только против веры безотчетной и бессознательной! Причислить его к врагам революции может только тот, кто хочет его намеренно оскорбить!

«Убедить человека в несправедливости и нелепости основ исторического общества еще не значит сделать его революционером, — писал далее Ткачев. — Только очень немногие люди живут «по принципам», у большинства же практическая деятельность не находится ни в какой непосредственной зависимости от теоретического миросозерцания… Конечно, это весьма печально, по тем не менее это факт, который не решится отрицать ни один человек, живущий среди живых людей, а не бесплотных призраков собственной фантазии».

Так что же, значит, и нечего призывать людей жить «по принципам»?

«Вы уже примирились с мыслью, — обращался к нему Ткачев, — что нужно ждать, пока «течение исторических событий само укажет минуту», пока «свет знания и понимание своих прав и потребностей» не пробьется сквозь толстую, непроницаемую стену народного невежества. Ну что же, ждите и философствуйте!

Но мы не можем и не хотим ждать!»

Свой ответ Лавров начал писать сдержанно: «…Нет, не стану нападать на личность автора брошюры. Я искренно желаю ему успеха в борьбе с общим врагом. Я беру только слова его так, как они сказаны».

Он последовательно опровергал утверждения Ткачева, будто революцию нечего подготавливать, надо только подтолкнуть. Если революция не подготовлена, она будет подавлена! У всех на памяти пример Парижской коммуны…

И, уже не выдерживая спокойного тона, Лавров со всей запальчивостью написал: «Вы не можете ждать? — Слабонервные трусы, вы должны терпеть, пока не сумели вооружиться, не сумели сплотиться, не сумели внушить доверия народу! — Вы не хотите ждать? Вы не хотите? Право? Так из-за вашего революционного зуда, из-за вашей барской революционной фантазии вы бросите на карту будущность народа?»

Каждый вправе ставить на карту собственную жизнь, по ставить на карту будущность народа не вправе никто.

«Надуть всех для собственной выгоды, подчинить всех, захватить все для себя одного, высказывать в пламенной речи, в красноречивой газетной статье принципы, над которыми сам смеешься; быть адвокатом чего угодно для достижения личной цели — все это были естественные приемы общества, испорченного в самых своих основах жаждою личного обогащения и лицемерием буквы закона.

Но именно это начало иные представители революционных стремлений вздумали внести в новое, социальное общество, основанное на солидарности…

Эти люди пользовались раздражением приверженцев нового строя против несправедливости старого и выставили начало: все средства годны для борьбы. В эти годные средства они включили обман товарищей по делу, обман народа, которому они будто бы служили…

Редакция «Вперед!» с самого начала признала, что истина и солидарность нового социального строя не может быть основана на лжи и лицемерии, на эксплуатации одних другими, на игре принципами, которые должны лечь в основание нового строя, на овечьем подчинении кружков нескольким предводителям».

Нанести удар по брошюре Ткачева было тем более необходимо, что русской революционной молодежи она могла показаться убедительной. Судя по письмам из Парижа, брошюра Ткачева произвела сильное впечатление на «фричей» — девушек, перешедших из Цюрихского в Парижский университет. Подолинский 10 мая сообщил из Парижа: «Сегодня мы с Г. А., - то есть Подолинский и Лопатин, — дали сильное сражение «фричам» по поводу брошюры Ткачева и надеюсь, что не совсем безуспешно. К сожалению, Ткачева не было, а мы желали дать сражение в его присутствии…»

Подолинский покидал Париж: он кончил курс в Медицинской Школе, долгое пребывание за границей стало его тяготить — потянуло на родину. Он ведь совершенно легально пребывал за границей и так же легально мог вернуться в Россию.

Куда-то уехал из Лондона Сажин-Росс.

Ответ Лаврова на брошюру Ткачева отпечатали также в виде брошюры, в двухстах экземплярах, и разослали в разные города России, Франции, Швейцарии — всем, кто, наверное, прочел брошюру Ткачева и, значит, должен был узнать ответ.

В этой полемике Лаврова поддержал Энгельс, на газетных страницах он отозвался о Ткачеве совершенно беспощадно.

Отклики на полемику доходили еще долго — до конца года. Прислала письмо Лаврову родная сестра Ткачева Софья Криль: «Недавно мне попалась брошюра брата, которая глубоко огорчила меня и возмутила до глубины души». Одним из последних запоздавших откликов оказалось письмо Тургенева: «В Вашей полемике против Ткачева Вы совершенно правы; но молодые головы вообще будут всегда с трудом понимать, чтоб можно было медленно и терпеливо приготовлять нечто сильное и внезапное… Им кажется, что медленно приготовляют только медленное — вроде постепенной реформы…»

В доме на Морэй Род Лавров ежедневно вставал в шесть утра, когда все еще спали, надевал халат и до завтрака писал статьи на самые разные темы для российских журналов, это была работа для заработка.

В восемь утра внизу слышался гонг — это Гертруда, очень исполнительная и опрятная немка, нанятая в прислуги, а вернее — хозяйка дома, оповещала всех, что чай готов. Лавров аккуратно складывал бумаги на письменном столе, надевал повседневный (и единственный) костюм и спускался в нижний, полуподвальный этаж, где полчаса все оживленно беседовали за чаем. Затем наборщики поднимались в комнату на верхнем этаже, где стояли наборные кассы, а он возвращался к себе и принимался за очередную статью для нового тома «Вперед!».

В полдень снова раздавался гонг. Это означало, что в столовой всех ожидал второй завтрак — английский ленч. После ленча Лавров читал письма и газеты, пришедшие с утренней почтой. Редакция получала множество газет на разных языках, и, конечно, с особым вниманием и с тревогой прочитывались известия из России… Затем Лавров писал письма, правил корректуру. Если оставалось время — ложился вздремнуть перед обедом, так как обедали по-английски поздно, в шесть часов. После обеда и до поздней ночи, с небольшим перерывом на вечерний чай, он трудился над своей «Историей мысли», требовавшей еще многих лет усидчивой работы. Уже не раз он спрашивал себя: сможет ли все, за что взялся, довести до завершения, до конца? Приходило в голову сравнение с моряком, который взялся переплыть океан: конечно, переплыть можно, но переплывет ли он? — вот вопрос…

Из дому он почти не выходил. Изредка ездил в омнибусе в центр Лондона — посещал библиотеку Британского музея. Гулять он не ходил никогда, считая прогулки бесполезной тратой времени. И никто в редакций «Вперед!» не позволял себе никаких развлечений: на это не было ни времени, ни денег.

Приехал еще один наборщик — недавний студент цюрихского Политехникума Дмитрий Рихтер, добродушный молодой человек маленького роста, с длинными светлыми волосами, очень скоро прозванный здесь Дунечкой. Первый наборщик, Соловьев, имел далеко не столь ласковое прозвище — Саламандра, он как-то не умел сдружиться с остальными и один из всей редакции жил не в общем доме, а отдельно.

У Смирнова и Розалии Идельсон здесь в июне родилась дочь.

«Бэби восхищает всех, на нее не насмотрятся, о ней рассказывают чудеса, — с шутливой усмешкой писал Лавров Лопатину. — …Линев столярничает, Варвара корректуру держит, Саламандра набирает, Дунечка и то, и другое, и третье делает, я пишу для настоящего печатания, Смирнов пишет для будущего печатания».

Готовые экземпляры журнала паковались в тюки, до Кенигсберга шли обычной почтой, а там их брали контрабандисты.

Но вот в конце июня пришло чрезвычайно огорчительное письмо от петербургского кружка: «Тюки мы получили своевременно, но, не имея возможности вскрыть их на месте получения, мы отвезли их домой. Дома вместо товара мы нашли в них тряпки. На железной дороге из тюков товар был выкраден… На след выкраденного мы напали, и оно почти уже было в наших руках, но скотина, скупившая украденное, уничтожила их по трусости. Можете себе представить, в каком мы были бешенстве… В любой газете (в первых числах июня) вы можете найти известие о поимке огромной шайки, занимавшейся выкрадыванием товаров между Динабургом и Островом».

Следом за этим письмом приехал па несколько дней аз Петербурга в Лондон Лев Гинзбург. Он рассказал о прискорбном происшествии подробнее. Выкрадено было из двух тюков более двухсот экземпляров второго тома «Вперед!». Должно быть, воры пронюхали, что в тюках пересылается контрабанда, и предположили, что это кружева, или шелк, или что-нибудь в этом роде. Подменили два тюка заранее приготовленными тюками с тряпками и всяким мусором. Обнаружив с несомненным разочарованием, что контрабандой пересылаются не шелк и не кружева, а какие-то журналы, сбыли их по дешевке перекупщику краденого, а тот продавал их в Динабурге па базаре. Кое-что разошлось между динабургскими гимназистами, а часть журналов, по слухам, просто пошла на обертку — в листы из журнала заворачивали селедку и соленые огурцы. Как только слух об этом дошел до Петербурга, на место выехал Гинзбург, чтобы выручить хотя бы часть украденного, но перекупщик уже раньше сообразил, что продает нелегальную литературу, и поспешил уничтожить все, что осталось…

С начала лета до лондонской редакции «Вперед!» стали доходить известия, что множество революционно настроенных молодых людей, главным образом студентов, разъехалось из Петербурга и Москвы по российской провинции. Руководило ими жгучее стремление всколыхнуть крестьянскую Россию на борьбу с царским самодержавием. Они, как говорилось, пошли в народ.

Стремление это нельзя было не поддержать, но ведь, в народ пошли молодые люди, имевшие о деревне самые общие, если не самые смутные представления, — по плечу ли им та огромная задача, которую они себе постам вили?

Из Петербурга Лаврову писал письма Александр Кропоткин. Он вернулся из Цюриха в Петербург, потому что брат его Петр был арестован, как участник кружка революционных пропагандистов, и посажен в Петропавловскую крепость. Александр Кропоткин решил, что нельзя оставлять брата в беде, и теперь хлопотал за него, где мог и как мог. Письма в Лондон он посылал на условленный адрес, но с прямым обращением «Петр Лаврович», то есть мало думая о конспирации.

Так вот, Александр Кропоткин утверждал, что призывать революционную молодежь к обретению знаний ныне бесполезно. Откровенно и напрямик писал он Лаврову: «Какие там знания, когда их все равно не приобретут по лени, по отсутствию энергии ума, по молодости лет и т. д. Слава богу, если хоть что-нибудь кое-как прочтут… К сожалению, история создается и будет еще долго создаваться не умом, а глупыми башками и страстью. Ну и пусть себе действуют. Помогайте разрушать, а что будет, посмотрим. Конечно, ничего путного; но, вероятно, будет лучше нынешнего».

В письме этом слышались отголоски мнений Бакунина и Ткачева. Хотелось тут же возразить! «Глупыми башками и страстью» можно только принести себя в жертву!

«Получил письмо от Кропоткина и нахожусь в необходимости послать немедленно ответ», — написал Лавров Лопатину в Париж. Ответное письмо, написанное в Лондоне, ради конспирации предпочел он отослать из Парижа и поручал Лопатину вложить это письмо в конверт, попросив милых дам начертать адрес — и на волю аллаха».

Из России уже сообщали о многочисленных арестах. В июле прошел в Москве судебный процесс по делу «долгушинцев» — участников кружка Долгушина. Как теперь стало известно, они начали тайно печатать революционные брошюры и прокламации еще в прошлом году. Поселились в Звенигородском уезде Московской губернии, принялись читать прокламации неграмотным крестьянам и чуть ли не сразу были кем-то выданы полиция. Теперь суд приговорил их к каторжным работам на срок до десяти лет.

Таким понятным, но таким гибельным было нетерпение молодых революционеров! Совершенно необходимо довести это до сознания всех, кто теперь шел в народ…

«Раздавать брошюры незнакомым или малознакомым людям из простонародья, идти с проповедью революции или реформы, социализма или простой ассоциации к людям, которые вам не доверяют и не могут доверять, это — безумие, это — игра в пропаганду, игра в то дело, которое вы считаете своею святынею, — так написал Лавров по поводу процесса долгушинцев. — Те, которые вам говорят, что народ готов для революции, для вашей пропаганды, — бессовестно лгут вам. Страдание и притеснение не есть еще готовность восстать. Но если бы народ и был уже теперь готов восстать, то он готов был бы восстать по зову своего брата, мужика, но для вашей пропаганды, для пропаганды незнакомого человека «из бар» он никогда не был бы готов; вас он выдал бы становому и жандарму накануне собственного восстания… За своего человека они постоят, своего человека они не выдадут. Для прочной пропаганды надо осмотрительно и обдуманно подготовлять себе почву в народе…

Для осужденных, для пострадавших у нас нет укора. Они самоотверженно пошли по тому пути, который указывало им убеждение. Они поступили, как казалось им лучше, как умели. Они ошиблись и пострадали за свои ошибки. Поклон вам, мученики за убеждение, несмотря на ваши ошибки».

Эти его слова были напечатаны в третьем томе «Вперед!».

Контрабандисты на прусской границе заламывали слишком высокую цену, и в редакции решено было попытаться наладить переправку своих изданий через румынскую границу, через пограничную реку Прут. Отправили несколько тюков с третьим томом «Вперед!» в румынский город Яссы. Там эти тюки должен был взять свой человек…

Все это доставило редакции немало волнений. В сентябре Лавров жаловался в письме к Лопатину: «…транспорт давно (с конца июля) лежит в Яссах, но никто его не спрашивает, цена за пролежку растет и, чего доброго, нам его пришлют обратно, взяв с нас деньги за двойной путь по Европе и за пролежку». Такая перспектива особенно удручала потому, что с деньгами в редакции было туго, едва сводили концы с концами.

К счастью, вскоре пришло известие: транспорт изданий получен и уже переброшен через Прут.

Тогда же из письма Лопатина Лавров узнал, что из Парижа в Петербург собирается съездить ненадолго Зина. Он сразу написал письмо непосредственно ей. Называя ее, конечно, по имени-отчеству, Зинаидой Степановной, изложил свои просьбы и поручения. Во-первых, напоминал: «…будьте крайне, крайне, крайне осторожны». Просил повидаться с Гинзбургом или с Кулябко-Корецким, подтвердить им, что, как они знают, в лондонской редакции безденежье полное и, если так будет продолжаться, придется остановить печатание журнала «Вперед!». Просил узнать, ость ли надежда получить гонорар за уже напечатанные (без его имени, разумеется) разные статьи в прогорающем журнале «Знание» и согласится ли принимать статьи под псевдонимами редактор журнала «Дело» Благосветлов. В конце письма попросил: «Повидайтесь со Штакенпшейдер, скажите ей, что я ее обнимаю от всей души, что мне очень тяжело, что я не могу переписываться с ней, очень боюсь ее компрометировать и, при настоящем положении дел, не решаюсь писать откровенных писем».

Недели через три после того, как Зина выехала в Петербург, от нее пришел перевод на две тысячи рублей Надежде Скворцовой — наконец-то! Это были деньги, собранные петербургским кружком лавровцев для редакции «Вперед!».

«Очень благодарен Зинаиде Степановне за хлопоты о журнале и обо мне», — написал Лавров Лопатину. В другом письме к Лопатину попросил: пусть Зина возьмет приложенную к этому письму записку и сама отнесет по указанному адресу князю Александру Алексеевичу Кропоткину. «Очевидно, письма к нему из Лондона не доходят, — с досадой отмечал Лавров, — так как я два раза ответил, а он опять спрашивает. Еще. Он устроил с «Делом», значит, и это кончено. Теперь надо узнать, что желательно «Отечественным запискам»?»- То есть, что бы он мог для них написать? Пояснил: «…лучше, если бы они давали мне русские книги для разбора».

Заработок был необходим! Нужно было уменьшить зависимость редакции от материальной поддержки небогатого петербургского кружка. Все свои гонорары Лавров предназначал на расходы редакции и типографии. Жаль, что этих гонораров. не могло хватить на все расходы.

На очередные переговоры с контрабандистами в Кенигсберг поехал из Парижа Лопатин — переправлялся тираж брошюры Лаврова «О самарском голоде».

Зина задерживалась в Петербурге. Лаврова это весьма беспокоило, он не был уверен, что она в безопасности. Тем более, что недавно его известили: у Гинзбурга на квартире был обыск (правда, ничего не нашли). Письмо в Кенигсберг Лавров предупреждал Лопатина, что сейчас ему было бы крайне рискованно переходить границу.

Наконец пришло успокоительное известие, что Зина вернулась в Париж.

В доме на Морэй Род все были озабочены болезнью Вари Переяславцевой. Стоял промозглый, пропахший дымом и гарью лондонский ноябрь; мисс Барбара, как ее называли на английский лад, катастрофически худела, кашляла, и Смирнов, хоть и недоучившийся на медицинском факультете, но сведущий в медицине, быстро понял, что у нее чахотка. Конечно, от нее это пытались утаить, се успокаивали.

Что можно было предпринять? Отправить ее домой, в Россию, в Воронеж, представлялось делом очень непростым: надо было списаться с родными, обо всем предварительно договориться… Пока Смирнов лечил мисс Барбару домашними средствами, как умел.

Собрался покидать Лондон Дунечка Рихтер. Он честно сказал товарищам, что ему тут стало скучно, что его жизнь в Лондоне слишком однообразна и вот его «потянуло на простор». Он решил вернуться в Цюрих оканчивать учение в Политехникуме. Охотно согласился быть в Цюрихе доверенным агентом редакции «Вперед!». Обещал сообщить о болезни Вари Переяславцевой ее старшей сестре, которая и теперь училась в Цюрихском университете.

Он оставил Лондон второго декабря.

Варя Переяславцева уже почти не вставала с постели. Вечером седьмого декабря она сказала, что хочет повидаться с сестрой. Линев накинул плащ и отправился в телеграфное бюро — послать старшей Переяславцевой телеграмму и деньги на проезд из Цюриха в Лондон. Варю напоили чаем, она сказала, что ей очень хочется спать, и легла…

Когда Линев вернулся, удрученный тем, что телеграфное бюро оказалось закрыто за поздним временем и он не смог отправить телеграмму и деньги, — Варя уже уснула. Уснула навсегда…

Этого ожидали, хотя, может быть, не так скоро. Смерть ее подействовала на всех угнетающе.

Когда наступила ночь и Лавров остался один в своей комнате, при голубоватом свете газового рожка, он не мог писать, не мог отвлечься. В камине догорел кокс, от окна дуло, и от сознания, что в комнате над ним лежит мертвая девятнадцатилетняя девушка, становилось еще холоднее. Наверно, вообще не следовало везти ее в этот сырой Лондон, надо было решительно сказать «нет», когда она просила взять ее сюда. Но кто мог знать!..

Наутро явился какой-то судебный чиновник, сурово заявил, что для выяснения причин смерти назначается следствие. Английский врач не приглашался к больной, таким образом ее болезнь не была засвидетельствована врачами, теперь Лавров и Смирнов должны предстать перед судом присяжных.

В назначенный день пришли они в суд. Оба уже достаточно хорошо говорили по-английски, в переводчике не нуждались. Отвечая на вопрос, каким образом мисс Переяславцева оказалась в Лондоне, Лавров рассказал, что она должна была оставить Цюрих, так как из этого города выгоняло русских студенток русское правительство…

— Вы, верно, хотите сказать: швейцарское правительство, — заметил судебный чиновник.

— Я хочу сказать именно то, что я сказал. Англичане очень удивились. Пришлось Лаврову изложить все подробно, но, кажется, присяжные все-таки не вполне уяснили себе, как это царское правительство могло предъявить студенткам такой ультиматум и как это его послушались.

Лавров и Смирнов давали показания под присягой. Суд признал, что смерть Переяславцевой наступила после тяжелой болезни и никто в этой смерти не виновен.

А на душе все же оставалось ощущение какой-то своей вины…

С нового, 1875 года решили преобразовать свой нерегулярный журнал в газету. Газета должна выходить 1 и 15 числа каждого месяца. Первый номер газеты могли выпустить 15 января.

Об этом Лавров сообщил перед Новым годом в письме к Лопатину, а в ответ получил сообщение, которому никак не хотелось верить.

Русский политический эмигрант Элпидин, имевший свою типографию в Женеве, в личном разговоре убедил Лопатина, что Лавров до сих пор в Лондоне имел дело не с графом Потоцким, а с сыщиком Балашевичем, получающим ныне тысячу франков в год от Третьего отделения. Это раскрылось так: в Женеве живет некто Бутковский, недавно Элпидин встретил его, совершенно пьяного, в каком-то женевском кафе и сказал ему, что он прохвост. «Нет, я не прохвост, — ответил Бутковский, с трудом ворочая языком, — я агент Третьего отделения собственной его величества канцелярии!» Элпидин его раззадорил: «Врете, докажите!» Тогда Бутковский спьяну показал бумагу, из которой, между прочим, явствовало, что прежде он был помощником другого агента, Балашевича, когда тот, под именем графа Потоцкого, жил в Париже. То есть еще до того, как обосновался в Лондоне.

Теперь Балашевича-Потоцкого в Лондоне уже не было. Только что, 23 декабря, он уехал в Ниццу, так как чувствовал себя нездоровым и подозревал у себя чахотку. Антикварную лавку свою он закрыл.

Сведения Элпидина представлялись Лаврову неправдоподобными. Он написал Лопатину: «О Потоцком скажу, что он весьма возможно Балашевич, даже что он деньгу наживает всячески, но что он не шпион, это наверно. Если бы он был шпион, то многие наши были бы захвачены, так как он был одним из наших адресатов, по все корреспонденции на его имя, как и все письма, доходили и писавшие не тронуты. Я получил чрез него, я думаю, писем двадцать из России, если не более».

Но затем Лопатин сообщил ему об аресте в Петербурге Александра Кропоткина.

«Ваши известия о Кропоткине меня очень взволновали, — отвечал Лавров, — хотя я тут ни при чем. Я никогда не подписывался даже буквою Л в письмах к нему, из Лондона посылал ему письма разве 3 месяца тому назад. Последнее письмо было послано ему из Лейпцига, предыдущее из Страсбурга (и получено)».

Не знал он, что лондонский адрес некоего Томпсона, предложенный ему Балашевичем-Потоцким еще в апреле, был ловушкой Третьего отделения. Этот адрес, не предвидя опасности, Лавров дал Александру Кропоткину, когда тот уезжал из Цюриха в Петербург.

Ответные письма Кропоткина Лаврову шли по этому адресу и всякий раз прочитывались в Третьем отделении. Но не конфисковывались. Конфисковать письмо означало подвести Балашевича: шпион должен был оставаться в революционных кругах вне подозрений. Балашевич из Лондона подтверждал: «Лавров постоянно получает письма по известному адресу». Ни одно письмо, посланное на имя Томпсона, не пропадало, и в глазах Лаврова это подтверждало надежность адреса, да и самого «графа Потоцкого»…

Когда же Балашевич оставил Лондон, в Третьем отделении решили, что корреспондентов мнимого Томпсона больше незачем щадить. Очередное письмо Кропоткина по этому адресу было прочитано в Третьем отделении и уже не отослано. Кропоткин был арестован. Ловушка захлопнулась…

В конце минувшего года арестован был далеко не один Александр Кропоткин. Из России сообщали, что арестованы почти все пошедшие в народ…

И, пожалуй, самым впечатляющим в газете «Вперед!» в первых же ее номерах, оказался раздел «Что делается на родине», где сообщалось об арестах и обысках в Петербурге и в Москве — все, что становилось известно в редакции. Маркс, которому Лавров посылал все номера «Вперед!», написал ему в феврале: «Что меня более всего заинтересовало, так это статьи «Что делается на родине».

Революционная газета, кажется, была нужнее, чем когда-либо прежде. Когда набирали первый номер, очень хотели выпустить его точно в намеченный срок. Набирали на четырех кассах. Наборные гранки Линев, как метранпаж, вставлял в специальные формы, и два новых наборщика отвозили их на ручной тележке в центр Лондона, на Флит-стрит, в типографию газеты «Daily News» («Ежедневные новости»). В этой типографии по договоренности с редакцией «Daily News» за определенную плату печатался теперь весь тираж газеты «Вперед!», и отпечатанные листы ее отвозились на тележке обратно в Холловэй. Перед выходом первого номера Линев не спал две ночи, но этот номер вышел точно 15 января.

Редакция и наборня работали как часы. Лишь один раз едва не опоздали с выходом номера из-за того, что умерла, не дожив до году, маленькая дочка Смирнова. Лавров не мог не упомянуть о смерти ребенка в письме к Лопатину: «…это маленькое существо расстроило все дела. Я теперь вовсе не знаю, какую программу будет иметь № 6, да и самому очень трудно работать хлопотах, среди расстроенных существ, рядом с горем которому пи помочь нельзя, ни облегчить…»

В зимнее время смеркалось рано. За окном падал мокрый снег. Видно было, как дымят трубы домов, лишь падающий снег очищал воздух от сажи.

Он узнал из письма Лопатина, что тот серьезно простудился, и немедленно ответил: «нахожу весьма скверным, что Вы вздумали хворать. Это к лицу старикам подобным мне, да хилой молодежи вроде новейшего поколения. А Вам недозволительно быть даже нездоровым. Надеюсь, что к получению этого письма Вы исправил этот недосмотр в своей натуре, в которой должны существовать лишь совершенства».

Огорчало не только нездоровье Лопатина — это пройдет! Огорчало, что ради хлеба насущного Лопатин занят ныне почти исключительно переводами с иностранных языков и не находит дела более значительного себе по плечу. «Ваша обязанность, во имя Вашего таланта, Вашего характера, Вашей личности вообще, быть в первых рядах деятелей, — написал ему Лавров. — …Терять время на второстепенные дела, когда есть исторические, — непростительно».

Но и самому некуда было деваться от второстепенных дел.

Вот ныне редакцию «Вперед!» нужда заставляла перебраться в более дешевый дом по соседству, и он опять вспомнил о своей мебели, оставленной в Париже, в квартире на Шоссе д'Антэн. Эта мебель так пригодилась б для нового дома, избавила бы редакцию от дополнительных затрат. Кроме того, с этой мебелью у него были связаны воспоминания об Анне Чаплицкой…

Пришлось письменно просить Лопатина, чтобы зашел на Шоссе д'Антэн к Станкевичу.

Лопатин рассказал в ответном письме, что Станкевич ему заявил: «Дайте мне адрес Петра Лавровича, я сам напишу ему… Он смотрит на дело исключительно со своей стороны и не хочет взглянуть на него с моей Пока мы не столкуемся между собою, я не могу выдать вам ничего». Попросту говоря, он не хотел возвращать мебель. И платить за нее не хотел. «Я вручил ему Ваш адрес (которым он, конечно, никогда не воспользуется) и откланялся, — написал Лопатин. — Мебель Вашу видев_: она в превосходном состоянии: ни одного пятнышка ни на столе, ни на зеленой обивке дивана…»

На эту мебель пришлось махнуть рукой.

Никак не удавалось выкроить время, чтобы съездить па другой конец огромного Лондона, в Гринвич, где ныне поселился старый Огарев. Чтобы добраться в омнибусах из Холловэя в Гринвич и вернуться обратно, потратить нужно было несколько часов, а свободных дней у редактора газеты «Вперед!» не было.

Наконец он как-то в субботу выбрался в Гринвич.

Он нашел маленький коттедж с известным ему номером, постучал у входа дверным молотком. Ему открыла незнакомая женщина, с виду лет примерно сорока пяти, и провела в кабинет. Огарев поднялся навстречу, протянул слабую руку. Они уселись в креслах, и Лавров окинул взглядом стены, увешанные портретами, акварельными миниатюрами, дагерротипами. Множество лиц напоминало об ушедшей эпохе, почти никого из них уже не было в живых, и Лавров подумал, как печально жить старику среди этих портретов.

Конечно, висел на стене и портрет Герцена. И вспомнился Лаврову другой портрет Герцена, конфискованный полицией девять лет назад — в его прежнем кабинете с окнами на Фурштатскую…

Огарев сказал, что его почти всегда можно застать дома. Болезнь не позволяет ему надолго отлучаться. Его опекает, спасибо ей, добрая подруга, англичанка, единственный близкий человек — это она открыла дверь, когда Лавров постучался у входа. Ради нее Огарев поселился теперь в Англии.

Вспомнилось, как в прошлом году российские газеты напечатали грозное обращение к девятнадцати подданным империи, незаконно проживающим за границей, в том числе Бакунину, Огареву, Лаврову, Лопатину, Ткачeвy, Смирнову, Сашину. Им официально объявлялось, что в течение шести месяцев они обязаны вернуться, а противном случае пусть пеняют на себя: придется отвечать по всей строгости законов. Но можно было не сомневаться, что если они подчинятся и вернутся, то с ними также церемониться не будут и отправят на жительство куда-нибудь в глушь, под полицейский надзор, Поэтому угрожающий газетный окрик не подействовал…

Лавров сказал, что будет очень рад, если Огарев сочтет для себя возможным сотрудничать в газете «Вперед!». Старый поэт не только согласился, но прямо-таки воспрянул духом. Видно было, что он чрезвычайно утешен таким предложением…

К вечеру Лавров вернулся к себе в Холловэй.

На другой день получил письмо:

«Истинное спасибо Вам за посещение, Лавров. Оно мне снова дает надежды на деятельность. Тотчас после Вашего посещения, кажется, совладал с поэмкой, которую Вам и посылаю. Если думаете, что можно напечатать, напечатайте…

Ваш новый старый друг Огарев»,

Читая новые стихи Огарева, Лавров вдруг сам загорелся желанием написать что-то важное и насущное в стихотворной форме.

Он сочинил «Новую песню», Показать товарищам по редакции свое стихотворение стеснялся. Поэтому придумал такой ход: послал его Лопатину и в сопроводительном письме попросил: «…откройте прилагаемый листок спишите, что там заключается, и пришлите мне как бы полученное Вами от лица, требовавшего безусловного молчания, для «Вперед!». Пришлите в письме, которое можно было бы в случае чего показать другим. Вещь недостаточно удовлетворительная, чтобы сознаться…»

На прилагаемом листке Лопатин мог прочесть эту вещь — «Новую песню» Лаврова, чье имя, как автора стихотворения, должно было остаться тайной. Начиналась «Новая песня» так:

Отречемся от старого мира!

Отряхнем его прах с наших ног!

Нам враждебны златые кумиры;

Ненавистен нам царский чертог.

А в конце рефреном звучали строки:

Вставай, подымайся, рабочий народ!

Вставай на врагов, брат голодный!

Раздайся крик мести народной/ Вперед!

Мог ли Петр Лаврович предполагать, что эти строки станут «Рабочей Марсельезой», которую будут петь по всей России годы спустя…