История папства

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. Иннокентий и Анаклет (1086-1183)

Хаос, вынудивший Григория VII бежать из Рима, еще более усугубился в результате его смерти. У антипапы Климента III имелись свои сторонники, однако ему не приходилось надеяться на победу над кардиналами-реформистами и на то, что ему удастся утвердить свою власть в Ватикане. Кардиналам же было нелегко отыскать подходящего преемника, поскольку из-за событий недавней истории понтификат во многом утратил привлекательность. Существовал лишь один выдающийся кандидат — аббат Монтекассино Дезидерий, руководивший этим большим монастырем последние двадцать семь лет, которые стали золотым веком обители. Он значительно расширил ее владения и увеличил библиотеку, превратив аббатство в центр образования, литературы и искусства. Дезидерий пользовался влиянием далеко за пределами своего монастыря. Именно он в 1059 году вел переговоры о союзе между папством и норманнами, и именно он примирил в 1080 году Григория VII с Робертом Гвискаром. И это он приютил в Монтекассино папу во время его бегства, и он был рядом с ним, когда тот умер.

Однако он отнюдь не жаждал стать папой, что неудивительно. Зачем ему менять покой и уют любимого монастыря на тот кошмар, который являл собою папский Рим? Кардиналам потребовался примерно год, чтобы уговорить его, — немногие понтифики принимали свой сан с такой неохотой. И прошло совсем немного времени, чтобы стало ясно, насколько он был прав. Уже через четыре дня после его избрания под именем Виктора III (1086-1087) в мае 1086 года, еще до его рукоположения, в городе вспыхнули серьезные волнения, и ему пришлось покинуть Рим. Он сложил папские инсигнии, уехал в Монтекассино и вернулся к прежним обязанностям. Однако его ненадолго оставили в покое. Десять месяцев спустя в должности папского викария, которую занимал и прежде, он собрал синод в Капуе; и здесь его вновь убедили принять сан понтифика, коим уже избрали. Норманнские войска вновь проложили путь в Рим, откуда новый антипапа вынужден был бежать. И 9 мая 1087 года Виктора наконец ввели в сан в храме Святого Петра. На сей раз он пробыл в Риме неделю, прежде чем вновь вернуться в свой монастырь, а в середине июня ему пришлось провести в Святом городе уже целый месяц. И этого оказалось достаточно. В конце июля Виктор опять возвратился в Монтекассино, а в середине сентября скончался.

Его преемник Урбан II (1088-1099) оказался человеком совершенно иного склада. Одо из Лажери — видный собой, образованный аристократ из Шампани, поборник реформ был приором Клюнийского монастыря до той поры, когда отправился на юг, чтобы принять чрезвычайно важную епископию Остии. Он являлся убежденным сторонником верховенства папы — так, как это виделось Григорию, но, в отличие от последнего, ему была присуща и дипломатическая тонкость, которой ни в малейшей степени не обладал Григорий. Поскольку Рим вновь оказался в руках антипапы Климента и сторонников империи, избрание и инаугурацию Урбана провели в Террачине, и он прекрасно знал, что потребуется помощь норманнов, если он хочет укрепиться в Ватикане. Только после того, как Урбан лично нанес визит графу Рожеру — младшему брату Гвискара, которому было поручено управление Сицилией, — и тот организовал вооруженную экспедицию, благодаря чему папа в ноябре 1088 года и вступил в город, хотя даже теперь он обосновался на маленьком острове на Тибре. Следующей осенью он отправился в изгнание. Не раньше чем на Пасху 1094 года и только с помощью крупномасштабного подкупа он смог возвратиться в Латеранский дворец и через шесть месяцев после своей инаугурации занять принадлежавший ему по праву престол.

Через несколько месяцев Урбан отправил посольство в Константинополь. Со времени принятия сана понтифика он упорно трудился над тем, чтобы наладить отношения с Византией — конечной целью являлось объединение церквей, — и император Алексей Комнин с благодарностью поспешил дать ответ. Когда же папские легаты доставили Алексею предложение отправить представителей на большой собор римской церкви, который планировалось провести в Пьяченце в следующем марте, император немедленно принял его. Основная часть вопросов, которые предполагалось обсудить на нем, должна была касаться внутренних проблем (симония, браки священников, супружеская измена французского короля Филиппа I и другие), однако на соборе могла также представиться возможность обратиться к Западу за помощью против турок. Они вторглись на территорию империи четверть века назад, разгромили византийскую армию под предводительством Романа IV[105] и опустошили практически всю Анатолию за исключением немногих районов на побережье. Алексей считал их изгнание осуществимым делом, но лишь с помощью крупномасштабной военной кампании. И в Пьяченце можно было завести разговор об этом.

Византийские представители прекрасно выполнили свою работу. Они благоразумно старались говорить не столько о цене, которую пришлось бы заплатить за поддержку (хотя можно полагать, что этот вопрос поднимался), сколько о религиозных аспектах своего обращения: бедствия христианских общин на Востоке, погружение Малой Азии в море ислама, присутствие армий неверных у самых ворот Константинополя — такова та ужасная угроза, картину которой они нарисовали и которая, по их словам, нависла не только над Восточной империей, но и над всем христианским миром. Это произвело на участников собора впечатление, а больше всего, видимо, на самого Урбана. Из Пьяченцы он отправился на родину, во Францию, и в дороге в его уме сложился план куда более амбициозный, чем предлагал сам Алексей: не больше и не меньше как священная война, в ходе которой объединенные силы христианской Европы выступят против сарацин.

Когда он прибыл во Францию, то созвал другой собор, начавшийся 18 ноября 1095 года в Клермоне (ныне Клермон-Ферран). Он продолжался десять дней, основную часть которых заняло обсуждение рутинных церковных вопросов. Однако во вторник 27 ноября состоялось заседание, открытое для всех желающих, и было объявлено, что папа выступит на нем с речью, имеющей огромную важность для всего христианского мира. Это объявление произвело как раз тот эффект, на который рассчитывал Урбан. Столь велики оказались толпы стекавшихся в маленький город послушать папу, что он покинул собор. Папский трон заменила высокая платформа, которую установили в открытом поле за восточными воротами города. Текст его речи не дошел до нас, однако, судя по всему, он начал с того, что повторил основные положения речи византийских представителей в Пьяченце. Однако в отличие от них Урбан обратился к трудному положению в Иерусалиме[106], где христианские паломники периодически подвергались ограблениям и преследованиям со стороны турецких властей города. Теперь, подчеркивал он, долг западного христианства выступить на помощь христианству восточному. Все те, кто согласен сделать так «из одного лишь религиозного рвения, а не ради почестей или добычи», умрут, получив отпущение грехов. Задержка должна быть минимальной: великой крестоносной армии надлежит быть готовой к выступлению в праздник Успения, 5 августа[107]1096 года.

На этот страстный призыв откликнулись даже с большим энтузиазмом, чем на то мог надеяться Урбан. Предводительствуемые епископом Адемаром Ле Пюи несколько сотен человек — священников и монахов, дворян и селян преклонили колени перед папским троном и дали обет принять крест. Начало Первому крестовому походу было положено.

Вопреки ожиданиям многих крестовый поход закончился крупным (если не сказать незаслуженно крупным) успехом. 1 июля 1097 года турки-сельджуки потерпели поражение при Дорилее в Анатолии; 3 июня 1098 года армия крестоносцев взяла Антиохию; и, наконец, 15 июля 1099 года среди ужасающей резни воины Христа проложили себе путь в Иерусалим, где они перерезали всех мусульман города и сожгли всех евреев в главной синагоге. Однако папа Урбан так ничего и не узнал об их победе. Он умер через две недели, незадолго до того, как сообщение о случившемся достигло Рима.

Его преемником стал добродушный тосканский монах, Пасхалий II (1099-1118). Говорят, что когда английский король Вильгельм II (Вильгельм Рыжий) узнал, что новый папа сходен нравом с архиепископом Кентерберийским Ансельмом, он воскликнул: «Лик Господень! Значит, не так-то он хорош» — оценка, хотя и примечательная в своем роде, но едва ли справедливая в отношении обоих. Возможно, у Пасхалия был мягкий характер; возможно, ему недоставало твердости духа, однако его не назовешь слабым человеком — после смерти антипапы Климента он успешно низложил еще трех антипап одного за другим и первые двенадцать лет своего понтификата непоколебимо отстаивал права курии в вопросе, который теперь стал центральным в борьбе папства с империей: право инвеституры епископов и аббатов. С другой стороны, Пасхалий был готов к переговорам. И вот в Сутри, где он встретился с императором Генрихом[108] на пути в Рим, куда тот ехал на императорскую коронацию, папа сделал чрезвычайно великодушное предложение: если император откажется от своих претензий на инвеституру, то он, в свою очередь, откажется от всех привилегий и собственности всех храмов — по большей части таковые были германскими, — кои папство получило от империи, и удержит за собой лишь те доходы (например, десятину), на которые издревле церковь имела право.

Несомненно, Генриха обрадовала перспектива завладеть огромными богатствами германских епископий и аббатств. Он с готовностью принял это предложение и поспешил в Рим. Довольно странно, однако, что ни он, ни папа не подумали предварительно проконсультироваться с германскими епископами, чьею собственностью они собрались распоряжаться с легкостью необыкновенной. И когда 12 февраля 1111 года условия соглашения были зачитаны во время церковной службы, сопровождавшей коронацию, разразилась такая буря протеста, что службу пришлось прервать. Это послужило сигналом для ареста папы и кардиналов. Но это, в свою очередь, вызвало возмущение жителей Рима. Они поднялись против немцев, и в ходе последовавшей на улицах города борьбы был ранен сам Генрих. Наконец он и его армия ретировались из Рима через Леонинские ворота, увлекая с собой папу и кардиналов. Церковников заключили в соседних замках, страсти же тем временем улеглись.

Когда Пасхалий два месяца спустя появился, ожидать от него готовности к борьбе не приходилось. 12 апреля Генрих вынудил его уступить право инвеституры епископов и аббатов в период между избранием и введением в сан, а на следующий день папа, которому также пришлось поклясться, что никогда не отлучит его от церкви, короновал его императорской короной. Теперь уже страшный шум поднялся в самой курии. Это была малодушная капитуляция, трусливая сдача всего того, за что так долго боролись сторонники реформ. Все, что уступил Пасхалий, было объявлено вырванным силой и потому недействительным. Находившийся во Франции архиепископ Гвидо Вьеннский объявил императора отлученным от церкви — решение, о котором затем объявил также Джордано, епископ Миланский. Сам папа глубоко раскаивался, подумывая о сложении сана. В 1112 году он уже сам отказался от прежних уступок, сославшись на Григория и Урбана: «Что они осудили, то и я осуждаю, что они отвергли, то и я отвергаю». Сказанное свидетельствовало о том, что Пасхалий не очень-то понимал, о чем говорил, и еще менее о том, что он действовал осознанно. Он вновь отказался от своих уступок на Латеранском соборе в 1116 году, еще раз запретив всякие инвеституры со стороны императора. Но его репутация была подорвана, ему так и не удалось вернуть себе прежнего авторитета. Вновь вспыхнувшие беспорядки заставили его покинуть город в том же году, а в 1117 году, когда прибыл Генрих, он вновь оставил его. Пасхалий возвратился туда в последний раз в январе следующего года и скончался в конце месяца.

Преемнику Пасхалия Геласию II (1118-1119) было суждено занимать папский престол в течение года и пяти месяцев. Его понтификат заслуживает упоминания лишь потому, что приобрел характер ночного кошмара. Авторитет папы вновь признавали в большей части Европы. В самом же Риме, напротив, жизни папы ежедневно угрожала опасность. По меркам своего времени Геласий был уже достаточно старым человеком — он стал кардиналом еще в 1088 году, то есть за тридцать лет до избрания папой, и папским канцлером в следующем году. Он отвечал за римскую крепость во время частых отлучек Урбана и Пасхалия, сопровождал последнего во время его пленения и энергично защищал его во время собора 1116 года. Безусловно, он заслужил покой на склоне лет. Вместо этого, как только он надел тиару, его захватил Ченчи Франджипани — глава ужасного семейства, принадлежавшего к числу могущественнейших в Риме, и заключил его в один из фамильных замков, где подверг жестокому избиению[109]. Как сообщает очевидец, Ченчи, «шипя, словно гигантская змея, схватил папу за горло… бил его кулаками, пинал ногами и исколол шпорами так, что потекла кровь… тащил его за волосы». Если бы не поспешил вмешаться префект города, папу, возможно, больше уже не увидели бы.

Даже после своего освобождения Геласий оставался в Риме всего немногим более месяца. Услышав о его избрании, разгневанный Генрих V устремился на юг из Ломбардии, и папа с кардиналами бежал в свой родной город Гаэту Генрих стал звать его обратно в надежде на полюбовное соглашение, но папа отказался. Разгневанный еще более, чем прежде, Генрих отомстил назначением антипапы Григория VIII (1118-1121); Геласий в ответ отлучил обоих от церкви. Однако император оставался хозяином положения только до тех пор, пока находился в Риме; когда он и его армия наконец удалились прочь, Григорий почувствовал себя уже недостаточно сильным для того, чтобы держать под контролем весь город, и отступил к Леонинским воротам.

Не обладая достаточными силами, чтобы водвориться в Ватикане, 21 июля Геласий начал служить мессу в соборе Санта-Прасседа, где на него вновь напал Франджипани. На сей раз ему удалось спастись, ускакав на коне. В конце концов сторонники папы обнаружили его тихо сидящим в поле, все еще облаченным в папские одежды. С него было довольно. Он возвратился в Рим и оставался там ровно столько, сколько потребовалось для того, чтобы подготовиться к отъезду из города навсегда. Затем, сопровождаемый шестью кардиналами, он не спеша через Пизу и Геную, Авинь и Вьенну добрался до Клюни, где 29 января 1119 года скончался.

В одном пункте все было ясно: мир в Риме не мог установиться до тех пор, пока не будет разрешен мучительный вопрос с инвеститурами. И к счастью, преемник Геласия не только осознавал его важность, но и обладал должной силой воли для того, чтобы разрешить его раз и навсегда.

Сын графа Гильома Бургундского архиепископ Гвидо Вьеннский состоял в родственных связях с представителями французского, английского и германского королевских домов. На смертном одре папа Геласий признал его идеальным преемником, и совсем небольшая группа кардиналов, сопровождавших папу в Клюни, решила избрать его прямо здесь и тотчас исполнила свое намерение, короновав его во Вьенне 9 февраля 1119 года под именем Каликста (или Каллиста) II (1119-1124). Как это ни удивительно, их решение было задним числом единодушно утверждено кардиналами в Риме; но к этому времени Каликст уже взялся за дело, отправив послов для переговоров к Генриху V в Страсбург, а сам в конце октября созвал представительный собор в Реймсе — на нем должно было присутствовать более 400 епископов, — чтобы получить общее одобрение той политики, которую он собирался проводить.

Несмотря на то что Генрих V также был заинтересован в урегулировании вопроса, первая попытка примирения провалилась — во многом по причине взаимного недоверия, и Каликст воспользовался Реймсским собором для того, чтобы утвердить решение об отлучении императора от церкви, которое впервые принял еще восемь лет назад, когда он был архиепископом Вьеннским. Затем, с наступлением весны он отправился на юг через Альпы, с триумфом проследовал через Ломбардию и Тоскану и вступил в Рим, где ему устроили восторженный прием. Это произошло в начале июня 1120 года. Оставалось урегулировать одну маленькую проблему, прежде чем заняться вопросом об инвеститурах: антипапа Григорий все еще сохранял свободу действий. Генрих к этому времени уже перестал оказывать поддержку Григорию, который удалился в Сутри. Но в апреле 1121 года город пал после недельной осады, и Каликст возвратил злополучного антипапу в Рим. Здесь Григория торжественно провезли по улицам, посаженного задом наперед на сей раз на верблюде, прежде чем он начал свой путь по монастырям, где в заключении провел остаток дней.

Теперь путь для главного свершения понтификата Каликста был чист; и в начале 1122 года прибыли послы от императора. Генрих, сообщили они, готов к новому раунду переговоров — действительно, он назначил комитет из двенадцати германских князей, чтобы представлять его. Каликст отправил трех виднейших кардиналов (в их числе будущего папу Гонория II, 1124-1130), чтобы встретить князей в Вормсе; именно здесь после трех недель напряженных переговоров состоялось подписание знаменитого конкордата, которое произошло 23 сентября. Он основывался на модели, впервые опробованной в захваченной нормандцами Англии. Императору надлежало отказаться от притязаний на инвеституру вновь избранных епископов путем вручения им кольца и пастырского посоха, являвшихся символами их духовной власти. Однако он должен был даровать им их земли прикосновением скипетра, который олицетворял светскую власть. Он также обязан гарантировать высшему клиру его независимость при выборах и введении в сан. В свою очередь, Каликст обещал, что канонические выборы германских епископов и аббатов будут проходить в присутствии императора, а при спорных ситуациях на выборах император обретает власть арбитра.

Вормсский конкордат означал окончание важнейшей главы в долгой борьбе между церковью и империей. Папа пошел на уступки, которые, как он понимал, вызовут недовольство менее гибких представителей паствы. Однако понтифик неустанно подчеркивал, что в принципе нет необходимости принимать эти уступки. Все, о чем он просит, — это терпимо относиться к ним какое-то время в интересах соблюдения мира. Сам Каликст не испытывал сожаления — напротив, он не чувствовал ничего, кроме гордости за достигнутое, что он и увековечил в серии фресок, которыми украсил Латеранский дворец.

Но мир между папством и империей, увы, не означал мира в самом Риме. Времена Кресценциев и графов Тускулумских ушли в прошлое; их место теперь заняли два враждовавших друг с другом могущественных семейства — родовитая фамилия Франджипани и более богатые, но относительно незнатные Пьерлеони, которые, несмотря на свое еврейское происхождение, находились в тесном сотрудничестве со многими папами, начиная со Льва IX и Григория VII. Постоянная вражда между этими двумя семьями оказала крайне отрицательное воздействие на выборы пап, проходившие несколько лет спустя. После смерти Каликста в 1124 году Франджипани легко взяли верх. Кандидата, угодного Пьерлеони, уже объявили папой под именем Целестина II (1124), однако во время службы, проводившейся при введении нового папы в сан, Роберто Франджипани и его сторонники ворвались в собрание с обнаженными мечами и стали требовать немедленного провозглашения папой кардинала Ламберто из Остии. Последовала ожесточенная схватка, во время которой Целестин получил очень серьезное ранение и тотчас выбыл из игры. Теперь путь для Ламберто был расчищен, и его надлежащим образом интронизировали под именем Гонория II (1124-1130).

Соперничество Пьерлеони и Франджипани нашло отражение и в расколе внутри самой курии. На одной стороне (и они составляли большинство) стояли григорианцы старой школы, пользовавшиеся поддержкой Пьерлеони; на другой — группа более молодых клириков, возглавлявшихся папским канцлером кардиналом Аймериком, который почти наверняка участвовал в перевороте, устроенном Роберто Франджипани. Гонорий, разумеется, принадлежал ко второй из названных фракций. Он был одним из кардиналов, сопровождавших Геласия во Францию, и видным участником переговоров в Вормсе. Решительный и убежденный сторонник реформ, он немало потрудился над укреплением позиций церкви в разных странах, особенно в Германии. Однако в январе 1130 года он серьезно заболел, и Аймерик начал быстро действовать. Канцлер был прекрасно осведомлен о том, что преемником Гонория, вне сомнения, должен стать кардинал Пьетро Пьерлеони, который после обучения в Париже вместе с великим Пьером Абеляром провел несколько лет в качестве монаха Клюнийского монастыря, прежде чем его назначили папским легатом сначала во Франции, а затем в Англии. Благодаря искреннему благочестию и безупречной клюнийской выучке он стал горячим поборником реформы[110]; Пьерлеони помимо прочего отличался способностями, силой воли и немалым честолюбием. Однако он принадлежал к семейству Пьерлеони, и для Аймерика и его партии этого было достаточно. Они схватили умирающего понтифика и вывезли его в монастырь Святого Андрея, располагавшийся в самом сердце квартала Франджипани, где смерть папы можно было скрывать до тех пор, пока не будут обеспечены подходящие условия на будущее. Затем 11 февраля Аймерик собрал в монастыре тех кардиналов, которым, как он считал, можно доверять, и начал подготовку к новым выборам.

Столь откровенно бессовестные действия вызвали немедленную реакцию у остальных членов курии. Посылая проклятия на головы «всех тех, кто затеет выборы до погребения Гонория», они назначили комиссию из восьми электоров, которой предстояло заседать в церкви Святого Адриана. Выбор этого ничем не примечательного храма, естественно, был обусловлен нежеланием отдавать себя на милость Франджипани. Однако когда они пришли в церковь Святого Адриана, то обнаружили, что люди Аймерика уже завладели ею и укрепились там на случай борьбы с ними. Разъяренные электоры ретировались и устроили собрание в старой церкви Святого Марка и стали ожидать дальнейшего развития событий.

13 февраля по Риму пронесся слух о том, что папа наконец умер и что сведения об этом сознательно замалчиваются. Возмущенная толпа собралась вокруг церкви Святого Адриана и разошлась только после того, как несчастный Гонорий, измученный и дрожащий, сам появился перед нею на балконе. Это было его последнее появление на публике; к ночи он скончался. По правилам его тело полагалось три дня держать нетронутым. Однако поскольку выборы нового папы не могли состояться прежде похорон прежнего, Аймерик не имел времени на подобную щепетильность. Не успело остыть его тело, как его поместили во временную могилу во внутреннем дворе монастыря, и ранним утром следующего дня канцлер и его сторонники избрали папой Григорио Папарески, кардинала-диакона Сант-Анджело. Сей последний поспешил в Латеранский собор и официально, хотя и немного поспешно, принял сан понтифика под именем Иннокентия II (1130-1143). Затем он удалился в церковь Санта-Мария-ин-Палладио (ныне Сансебастьяно-ин-Паллариа), где Франджипани могли уберечь его от неприятностей.

Тем временем толпа в церкви Святого Марка постоянно росла. Теперь в ней уже находилось примерно две дюжины кардиналов, а также большая часть знатных людей и множество простого народа — все, кто смог протиснуться в двери. Когда утром дня Святого Валентина они услышали весть об избрании Иннокентия II, тотчас начались волнения. С общего согласия кардиналов решения, принятые в церкви Святого Андрея и Латеранском соборе, сочли не соответствующими каноническим правилам, а кардинала Пьерлеони объявили законным папой. Он немедленно принял имя Анаклета II. На рассвете этого дня в Риме не было папы. В полдень их стало двое.

Иннокентий или Анаклет — нелегко сказать, претензии какого из кандидатов имели под собой большее основание. Анаклет, вне всякого сомнения, мог похвастаться куда более широкой поддержкой как среди кардиналов, так и среди клириков вообще. С другой стороны, те, кто голосовал за Иннокентия (пусть их было и немного), составляли большинство в электоральной комиссии восьми, которую учредила Священная коллегия. То, как они исполняли свои обязанности, по меньшей мере вызывало вопросы, однако, с другой стороны, и избрание Анаклета едва ли можно признать соответствующим всем правилам. Более того, его избрали и ввели в сан уже после другого папы.

Одно было ясно. В самом Риме после того, как Пьерлеони в течение ряда лет умасливали население, Анаклет пользовался ошеломляющей популярностью. К 15 февраля 1130 года он и его партия взяли под контроль Латеранский дворец, а 16-го они захватили собор Святого Петра. Здесь, неделей позже, Анаклет прошел церемонию инаугурации, в то время как Иннокентий удовольствовался более скромной церемонией в церкви Санта-Марияновелла. С каждым днем Анаклет укреплял свое положение, а его агенты все более щедро раздавали деньги, пока наконец золото папы — добытое, если верить врагам последнего, путем тотального ограбления главных храмов Рима, — не перенесли в крепость Франджипани. У покинутого последними сторонниками Иннокентия не оставалось иного выбора кроме бегства. Уже в начале апреля мы видим его письма, составленные в Трастевере. Месяц спустя он тайно зафрахтовал две галеры, на которых в сопровождении всех верных ему кардиналов, за исключением одного, спустился вниз по Тибру.

Это бегство стало его спасением. Анаклет сумел завладеть Римом с помощью подкупа, однако в других местах Италии чувства населения были, безусловно, на стороне Иннокентия. Его восторженно приветствовали в Пизе, то же произошло и в Генуе. Там он сел на корабль для путешествия во Францию, и к тому времени, когда Иннокентий приплыл в маленькую бухту Сен-Жиль в Провансе, к нему почти вернулась прежняя уверенность. Для этого были основания. Когда ему повстречалась ожидавшая его в Сен-Жиле депутация из Клюни, с шестьюдесятью лошадьми и мулами в обозе, готовая сопровождать Иннокентия в двухсотмильном путешествии к этому монастырю, он наверняка почувствовал, что, по крайней мере, насколько это касалось Франции, свою битву, можно считать, выиграл. Если наиболее влиятельное из французских аббатств было готово оказать поддержку ему — одному из своих чад, то он мог не особенно опасаться других. И когда городской собор в Этампе собрался в конце лета, чтобы вынести окончательное решение, официально высказался в его пользу, то тем самым лишь подтвердил свершившийся факт.

Таким образом, с Францией было все в порядке; а что же империя? Ведь от ее позиции зависел конечный успех. Однако германский король Лотарь Саксонский отнюдь не определился с решением. Он вел упорную борьбу за власть с Конрадом Гогенштауфеном, и ему приходилось взвешивать каждое решение. Кроме того, Лотарь не был коронован в Риме. Вражда с папой, в руках которого находился Вечный город, могла повлечь за собой опасные последствия. Однако Иннокентий не беспокоился понапрасну — его сторону принял самый могущественный из всех возможных защитников и наиболее выдающихся религиозных мыслителей XII столетия — святой Бернар Клервоский.

Для беспристрастного наблюдателя XXI века, свободного от воздействия удивительного личного магнетизма, благодаря которому Бернар подчинял себе всякого, с кем общался, он не выглядит привлекательной личностью. Он был высок ростом и худ, его черты несли на себе печать постоянных страданий, порожденных лишениями и тяготами, которым он подвергал себя всю жизнь; горевший в его сердце религиозный пыл не оставлял места терпимости или умеренности. Его участие в общественной жизни началось в 1115 году, когда аббат Сито англичанин Стивен Гардинг отпустил этого двадцатипятилетнего харизматичного монаха, поручив ему основать дочерний монастырь в Клерво (Шампань). С этого момента слава Бернара стала расти — причем сам он почти не прилагал к этому усилий. Последние двадцать пять лет своей жизни он не предавался покою, но проповедовал, убеждал, доказывал, участвовал в диспутах, писал бесчисленные послания, неизбежно втягиваясь в любой спор, который, по его мнению, имел отношение к важнейшим принципам христианства.

Раскол папства представлял собой именно такой случай. Бернар, не колеблясь ни минуты, объявил себя сторонником Иннокентия. Его резоны, как всегда, основывались на эмоциях. Кардинал Аймерик был близким другом; с другой стороны, Анаклет являлся воспитанником Клюни — монастыря, который Бернар презирал, считая, что его братия предала идеи реформ и поддалась тем самым искушениям — страсти к наживе, мирской суетности, которые призвана была искоренять по замыслу его основателей. Еще хуже, что Анаклет имел еврейские корни; как напишет позднее Бернар Лотарь, «не на пользу Христу, если отпрыск еврея займет престол Святого Петра». Вопрос о происхождении Христа и святого Петра ему не пришел на ум.

Анаклет, сидя в Риме, прекрасно понимал необходимость международного признания. Однако если его соперник мог добиваться поддержки лично, то сам он полагался на переписку, которая пока не принесла ему особого успеха. Стремясь заручиться поддержкой Лотаря, Анаклет пошел столь далеко, что отлучил Конрада от церкви, однако на короля это не произвело впечатления — он даже не ответил на его последующие послания. Во Франции к его легатам отнеслись пренебрежительно. А теперь, когда до него дошли вести о все новых и новых декларациях в пользу Иннокентия, Анаклет не на шутку забеспокоился. Влияние оппозиции оказалось намного больше, чем он ожидал. Она беспокоила его все больше, ведь теперь уже речь шла не о владетельных князьях, благоволивших его врагу, но о самой церкви. В течение предшествующих пятидесяти лет благодаря значительным успехам клюнийской реформы и под влиянием Гильдебранда она превратилась в сильный и сплоченный институт. Как грибы росли религиозные ордена, что придавало ей эффективность и динамичность. Клюни при аббате Пьере Достопочтенном, Премонтре при Норберте Магдебургском — том самом, который убедил Лотаря оставить письма Анаклета без ответа, — и Сито при Бернаре Клервоском представляли жизнеспособную, позитивную силу. Все три монастыря выступили в защиту Иннокентия, и их поддержка была равносильна поддержке всей церкви.

У Анаклета остался лишь один возможный способ действий: подобно другим отчаявшимся папам прошлого, он обратился к норманнам. В сентябре 1130 года, примерно в то время, когда собор в Этампе принял решение в пользу Иннокентия, он отправился из Рима в Авеллино, где его ожидал великий граф Сицилии Рожер II д'Отвиль. Рожер наследовал своему отцу и тезке в 1101 году[111]. Первая высадка на Сицилии состоялась еще сорок лет назад, и Рожер I превратил истерзанный бесконечными войнами остров, население которого пребывало в страхе и отчаянии, где все пришло в упадок после двух столетий безвластия, в политическое целое, обеспечил мир и процветание, в условиях которых три народа (норманны, греки и арабы) и три религии (католицизм, православие и мусульманство) счастливо уживались друг с другом и в отношениях между ними царило взаимное уважение и согласие. Его сын получил в наследство два норманнских герцогства в Апулии и Калабрии в 1127 году, а на следующий официально получил инвеституру от папы Гонория. Теперь, как он объяснил Анаклету, его задачей являлось создать из трех владений единую державу. Меньше чем королевством эта держава быть не может, и теперь Рожер отчаянно нуждался в королевской короне.

Анаклет проникся к нему пониманием. Если, как это теперь представляется вероятным, Рожер оказывался его единственным союзником, то позиции последнего следовало укрепить как можно больше. 27 сентября в папском городе Беневенто Анаклет выпустил буллу, согласно которой Рожеру и его наследникам даровалась корона Сицилии, Апулии и Калабрии вместе с верховной властью над Капуей, «почтением» Неаполя — намеренно двусмысленное выражение, поскольку Неаполь, до сих пор формально независимый и связанный условными узами с Византией, не мог быть папой кому-либо дарован, — и помощью Беневенто во время войны. В обмен Рожер приносил вассальную присягу Анаклету как папе и обещал ежегодно выплачивать дань в 600 скифати — сумма, эквивалентная примерно 160 унциям золота.

Итак, на Рождество 1130 года король Рожер II Сицилийский прибыл на свою коронацию в Палермо. В соборе его ожидали архиепископ и все католические иерархи его государства вместе с виднейшими представителями греческой церкви. Специальный представитель Анаклета, кардинал Святой Сабины, совершил миропомазание; затем князь Роберт Капуанский, первый из вассалов Рожера, возложил корону на его голову.

Теперь наконец Лотарь принял решение. Он высказался в пользу Иннокентия. Среди всех правителей Европы сторону Анаклета продолжали держать только трое: Давид I Шотландский, герцог Гильом Аквитанский и король Рожер Сицилийский. Одного союза с последним было вполне достаточно, чтобы папа потерял и ту незначительную поддержку со стороны империи, на которую он еще мог рассчитывать, ибо по какому праву мог папа, легитимный или нет, короновать норманнского короля-выскочку, давая ему власть над землями, которые принадлежали империи? После коронации Рожера не оставалось препятствий для выступления в пользу Иннокентия, который не мог этого не понимать. Но даже теперь — возможно, для того, чтобы спасти лицо или по каким-либо иным причинам — Лотарь пытался ставить условия — в частности, чтобы право инвеституры епископам с вручением им кольца и посоха, утраченное империей девять лет назад, было возвращено ему и его преемникам.

Он не учел позиции аббата Клерво. Когда Иннокентий прибыл с огромной свитой в Льеж, в марте 1131 года, чтобы принять оммаж короля, Бернар был с ним. В такой ситуации он чувствовал свое превосходство. Сойдя со своего места, Бернар учинил Лотарю безжалостный разнос перед всем собранием, а затем обратился к нему с призывом отказаться от своих притязаний и принести оммаж законному папе без всяких условий. Как всегда, его слова — или, что более вероятно, сила его личности произвели эффект. Это было первое столкновение Лотаря с Бернаром; непохоже, чтобы кто-то разговаривал с ним когда-либо подобным образом. Он не отличался слабостью духа, однако на сей раз инстинктивно почуял непрочность своих позиций. Король уступил, формально подчинившись Иннокентию и подкрепив это обещанием, которое для папы, вероятно, имело куда большую ценность: привести его в Рим и самому прийти туда во главе германской армии.

Прошло полтора года, прежде чем Лотарь выполнил свое обещание. Неспокойная обстановка в Германии отсрочила его выступление; но к лету 1132 года стало ясно, что ключ к решению внутренних проблем — в как можно более скором обретении императорской короны и того престижа, который с нею связан. И в августе вместе со своей женой королевой Рихензой Нордхаймской и отрядом, который едва превосходил по численности вооруженный эскорт, он двинулся через горы в Италию.

Папа ожидал папу Лотаря у Пьяченцы, где тот и встретил его. Иннокентий сумел добиться определенной поддержки у местного населения; ожидалось, что имперская армия на последнем отрезке своего пути вырастет до 2000 человек. Это было разочаровывающе мало, но все же не постыдно. Чего не хватало прежде всего, так это поддержки с моря. Пиза и в особенности Генуя, две крупнейшие морские республики, на поддержку которых рассчитывал Иннокентий, думали тогда о Сардинии и Корсике, за которые вели борьбу; без помощи этих государств имперские войска имели мало шансов на победу, подвергнувшись атакам сицилийцев с разных сторон. Тем временем начались осенние дожди, дороги быстро превратились в трясину, и Лотарь решил отложить коронацию до весны. К тому времени, возможно, удалось бы уговорить воюющие итальянские республики урегулировать взаимные противоречия.

То, что это произошло, во многом является заслугой Бернара Клервоского, который появился в Италии вскоре после Рождества; до марта 1133 года Бернар и Иннокентий то поносили генуэзцев и пизанцев, то склоняли их к перемирию, а месяц спустя они возвратились в лагерь Лотаря, готового к выступлению на Рим. Его армия, к несчастью, не производила впечатления, однако имперские агенты сообщили, что король Рожер полностью отвлечен на подавление восстания своих итальянских вассалов и с его стороны серьезного сопротивления ожидать не приходится.

В последний день апреля без пяти минут император провел свои войска перед церковью Сант-Аньезе-фуори-ле-Мура (церковь Святой Агнессы за городскими стенами). Уже в течение нескольких дней в Риме царили беспорядки. Пизанские и генуэзские корабли вошли в Тибр и теперь угрожающе стояли под стенами. Их присутствие наряду с преувеличенными слухами о размерах германской армии, надвигавшейся на город, заставили многих римлян переметнуться на другую сторону. Таким образом, ничто не мешало Лотарю и Иннокентию овладеть значительной частью Рима. Представители рода Франджипани и их сторонники, которые всегда были тверды в своей оппозиции Анаклету, открыли ворота перед ними, и каждый устроил триумф перед своими дворцами — король и королева перед старой резиденцией Оттона III на Авентине, а папа — перед Латеранским дворцом.

Но правый берег Тибра с замком Святого Ангела по-прежнему прочно удерживал в своих руках Анаклет, который отнюдь не собирался сдавать его. Сознавая свою слабость, Лотарь предложил начать переговоры, но ответ Анаклета оставался тем же, что и всегда: вопрос о спорных выборах должен обсуждаться перед международным церковным трибуналом. Если такой трибунал, должным образом сформированный, выскажется не в его пользу, он примет его решение. Однако до этого момента он будет стоять в Риме там, где стоит. Предоставленный самому себе, Лотарь, вероятно, согласился бы принять это предложение. С его точки зрения, любой другой вариант был лучше раскола — наличие соперников-пап могло привести к появлению соперников-императоров, а такое развитие событий поставило бы под вопрос надежность его собственных позиций. Но теперь к нему в Риме присоединился Бернар; а там, где появлялся Бернар, вопрос о компромиссе возникнуть не мог. Если Анаклета не удается поставить на колени, его надо просто игнорировать. И поэтому не в соборе Святого Петра, а в Латеранском состоялось восстановление Иннокентия на папском престоле. И здесь, 4 июня 1133 года, со всеми подобающими церемониями и в обстановке, где он мог повелевать, папа возложил на Лотаря корону императора Запада, а на Рихензу — императрицы.

Второй раз за полстолетия один предполагаемый папа проводил императорскую коронацию, в то время как другой, бессильный и обозленный, сидел в одной или двух милях от него. После предыдущего случая Григория VII спасло только прибытие (да и то не вполне своевременное) Роберта Гвискара во главе 30-тысячного войска. Анаклет знал, что с этой стороны ему ожидать нечего; король Сицилии хотя и оставался верным его сторонником, был занят другими делами. К счастью, спасать его не требовалось — антипапа мог не обладать какими-либо силами, но ему не угрожала физическая опасность. Нападение императорских войск с правого берега не представлялось возможным без овладения двумя мостами, связывавшими Тибр с Тибрским островом; а все подходы к ним эффективно контролировались из театра Марцелла, являвшегося теперь главной цитаделью Пьерлеони. При таких обстоятельствах император не имел ни сил, ни желания вести наступление. В настоящий момент его ближайшие цели были достигнуты, и он думал только о скорейшем возвращении в Германию. Через несколько дней после коронации Лотарь и его армия выступили в поход, а пизанские и генуэзские корабли возвратились по реке в открытое море.

Для папы Иннокентия уход Лотаря обернулся крупными неприятностями. Оставшиеся у него сторонники начали немедленно отпадать от него. Только Франджипани оставались лояльными, но они не могли удержать Рим без посторонней помощи. К июлю агенты Анаклета повсеместно возобновили свою деятельность, и золото вновь свободно потекло в бездонные сундуки Пьерлеони. В августе Иннокентий обнаружил, что ему вновь придется спасаться бегством. Он без лишнего шума удалился из своей епархии — так же, как и три года назад — и неспешно направился в Пизу, где мог обрести убежище.

Тем временем раскол углублялся. Теперь Лотарю стало ясно, что антипапу не удастся вытеснить из Рима, пока его защищает король Сицилии. Осенью 1135 года посольство византийского императора Иоанна II Комнина прибыло ко двору Лотаря. У Иоанна имелись свои резоны для устранения короля Рожера: Восточная империя никогда не отказывалась от своих претензий на Южную Италию, а богатые византийские города Далмации представляли собой заманчивую цель для нападений и грабежа, от чего сицилийские морские капитаны удержаться не могли.

Теперь он предложил Лотарю щедрую финансовую поддержку для полного и окончательного сокрушения общего врага.

Императора не нужно было долго уговаривать. Во многом благодаря престижу, обретенному им в результате императорской коронации, ситуация в Германии за последние два года улучшилась, и его соперникам Гогенштауфенам пришлось подчиниться. На сей раз для него не составляло труда собрать внушительную армию. Он не ожидал особых неприятностей от Анаклета. Последняя оставшаяся у антипапы цитадель на севере Италии, Милан, перешла в руки Иннокентия в июне, и сфера действия раскола вновь ограничилась Сицилийским королевством и самим Римом. В случае выхода Рожера из игры Анаклет остался бы без единого союзника, ему пришлось бы подчиниться. Лотарь согласился принять предложение Иоанна.

В разгар лета 1136 года армия Лотаря наконец-то собралась в Вюрцбурге. Она сильно отличалась от того небольшого отряда, который выступил с ним в поход на Рим в 1132 году. В первых рядах ехали зять императора, герцог Генрих Гордый Баварский, и его старый враг и соперник Конрад Гогенштауфен, которого Лотарь утвердил в правах на его владения в обмен на обещание участвовать в предстоящей кампании. Император мог похвастаться сопровождавшим его корпусом клириков, в который входило не меньше пяти архиепископов, а также четырнадцати епископов и аббатов. Когда все они достигли Болоньи, Лотарь разделил армию на две части. Сам он собирался продолжать движение через Равенну к Анконе, а оттуда проследовать вдоль побережья на юг, в Апулию. В это время герцог Баварский с 3000 всадников и примерно 12 000 пехотинцев должен будет наступать через Тоскану и папские владения, если получится — восстановить власть Иннокентия в Риме и заручиться поддержкой братии монастыря Монтекассино, прежде чем встретиться со своим тестем в Бари в Троицын день.

План достаточно успешно выполнялся, и радостная, торжествующая германская паства собралась в день Пятидесятницы, 30 мая 1137 года, в церкви Святого Николая в Бари, чтобы прослушать благодарственную мессу, которую служил сам папа, несмотря даже на то, что сицилийский гарнизон по-прежнему удерживал цитадель города. По-видимому, вызывало удивление то, что Рожер не пытался противодействовать силам вторжения; однако король знал, что как бы далеко ни продвинулся Лотарь, рано или поздно его оттеснят назад, как обычно и случалось с наступающими армиями, причиной чего станут болезни, нестерпимая летняя жара или необходимость добраться до Альпийских гор до того, как они станут непреодолимыми после первых же снегопадов. Опыт прошлого показал, что хотя экспедиции могут быть весьма удачными в течение недолгого времени, однако после ухода войск достигнутые успехи редко оказываются долговременными. По мнению Рожера, единственной разумной тактикой было подталкивать императора к распылению сил и их полному истощению.

События вскоре подтвердили его правоту. После капитуляции гарнизона Бари, воинов которого он наказал, повелев повесить одних на виселицах, расставленных по всему городу, а других бросив в море, император решил прекратить всякое продвижение вдоль побережья. В пользу этого говорило несколько соображений. Императору был уже семьдесят один год[112], и он устал. Кроме того, ситуация неожиданно приобрела нежелательный оборот. Отношения между германцами и папским окружением быстро ухудшались: да и армия, которая уже десять месяцев провела за пределами родины, жаждала возвратиться домой. В том, что касалось Сицилии, Лотарь мог считать, что сохранил свою честь. Он не сокрушил короля Сицилии так, как, надо полагать, хотел, однако он нанес по нему такой удар, от которого тот долго не мог оправиться. В трудном положении оказался папа Иннокентий. Хотя одной из целей кампании было восстановление его власти в Риме, город старательно обходили стороной, и престол Святого Петра оставался для него столь же недосягаем, как и прежде. Теперь папе предстояло вести борьбу, опираясь лишь на собственные силы.

Тем временем старый император, по-видимому, почувствовал, что жизнь его подходит к концу. Хотя он двигался со всей быстротой, на какую только была способна его измученная армия, ему удалось достичь предгорий Альп только в середине ноября. Спутники уговаривали его зазимовать здесь. Болезнь с каждым днем все больше брала верх над ним; было бы глупо, указывали они, продолжать продвижение в столь позднее время года. Однако Лотарь знал, что не может позволить себе ждать. По всем признакам приближалась смерть, и он продолжал путь. Однако в маленькой усадьбе Брейтенванг в Тироле силы покинули императора. Его отнесли в бедную крестьянскую лачугу, и здесь 4 декабря 1137 года он скончался.

Всего семь с половиной недель спустя Анаклет сошел в могилу вслед за ним. Святой Бернар уже завязал контакты с сицилийским королем, пытаясь убедить его отказать в поддержке антипапе. Однако смерть Анаклета привела к окончанию раскола. Его преемник, принявший имя Виктора IV (1138), отрекся от власти всего через несколько месяцев, и Рожер, теперь свободный от обязательств, которые он раздавал в первые семь лет своего царствования, не видел теперь причин продолжать вражду со Святым престолом. Он официально признал Иннокентия и приказал своим подданным сделать то же самое. Трудно сказать, мог ли он сделать больше, однако Иннокентий по непостижимым причинам отказался от примирения, и на заседании Латеранского собора 8 апреля 1139 года он объявил, что возобновляет действие отлучения от церкви сицилийского короля, его сыновей и тех из его епископов, которых рукоположил Анаклет. Затем, что еще более непостижимо, он двинулся на юг из Рима со своим старым союзником князем Робертом Капуанским и примерно тысячью всадников. Вяло протекавшие переговоры закончились неудачей, что расчистило путь открытой вражде. И близ маленького города Галуччо сицилийская армия неожиданно нанесла удар. Роберт сумел спастись, а вот Иннокентию повезло куда меньше. В тот вечер, 22 июля 1139 года, папа, его приближенные и папская казна попали в руки короля: папство претерпело величайшее унижение с тех пор, как Роберт Гвискар разгромил армию Льва IX в битве при Чивитате восемьдесят шесть лет назад.

Всякий раз, когда папы принимали решение встретиться с норманнами на поле боя, это оказывалось ошибкой. Как Лев вынужден был пойти на соглашение с теми, кто взял его в плен, так и теперь Иннокентию пришлось смириться с неизбежным. 25 июля в Миньяно он официально утвердил Рожера в его королевских правах на Сицилию, а также признал его верховную власть над всей Южной Италией до реки Гарильяно. Затем папа отслужил мессу и покинул церковь уже свободным человеком. При последовавшем затем подписании договора ему удалось сохранить то немногое, что осталось от его чести; однако ничто не могло скрыть тот факт, что для Иннокентия и его партии договор в Миньяно означал полную или почти полную капитуляцию.

24 сентября 1143 года папа Иннокентий скончался в Риме. Его долгая борьба с Анаклетом дорого обошлась ему. Даже его союзники испытывали смешанные чувства. Коронованный им Лотарь выказал ему недостаточно уважения, а Генрих Гордый и того меньше. Бернар Клервоский сохранял по отношению к нему лояльность, однако, сознательно или нет, каждый раз перехватывал у него инициативу. Окончательная победа Иннокентия стала возможной только после смерти Анаклета; и почти сразу она обратилась в пыль из-за разгрома при Галуччо. Он перенес это унижение настолько безупречно, насколько вообще только мог, и принял условия, выдвинутые сицилийским королем, но тот ему дурно отплатил за это. В течение года Рожер вел себя высокомернее, чем прежде, к чему его подталкивали воспоминания о нескольких годах раскола, когда он делал то, что ему нравилось, и Анаклет не смел спорить с ним, — создавал новые диоцезы, назначал новых епископов, не давал посланникам папы посещать его королевство без королевского согласия и даже не разрешал католическим клирикам подчиняться судебным вызовам папы в Рим.

Но даже это было еще не все. Более чем вековое движение за республиканское самоуправление городов и общин Италии стало нарастать. В самом Риме последующие папы и старая аристократия почитали за благо уже одно то, что избежали общих поветрий, однако недавний раскол ослабил их власть. В частности, Иннокентий никогда не пользовался широкой популярностью. Как выходец из Трастевере, он всегда считался менее римлянином, нежели Анаклет, и его считали гораздо менее великодушным. Поэтому когда жители Вечного города услышали, что он заключил сепаратный мир с их врагами на юге, то они воспользовались случаем объявить о лишении папы светской власти, восстановлении сената на Капитолии и провозглашении республики. Иннокентий сопротивлялся по мере возможностей, однако он был уже старым, вероятно, ему перевалило уже далеко за семьдесят, и эти усилия надломили его. Через несколько недель он скончался.

Его похоронили в тяжелом порфировом саркофаге из замка Святого Ангела, в котором, как считалось, прежде лежали останки императора Адриана. Однако после катастрофического пожара, случившегося в начале XIV столетия, его прах перенесли в церковь Святой Марии в Трастевере, которую он сам восстановил перед самой смертью. Здесь, увековеченный изображением на большой апсидной мозаике, он взирает на нас с конхи, сжимая в руках церковь, а в его усталых, печальных глазах — удивительно грустное выражение.