История папства

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. Чудовища (1492-1513)

Немногие годы в мировой истории оказались столь важными для нее, как 1492-й. Он начался с весьма драматического события — 2 января завершилось покорение Гранады, положившее конец королевству мавров и укрепившее власть Фердинанда и Изабеллы; в марте испанским евреям дали три месяца на то, чтобы они приняли христианство или покинули страну; в апреле на своей фамильной вилле в Кареджи умер Лоренцо Великолепный; в конце июля в Риме за ним последовал папа Иннокентий VIII; в начале августа Христофор Колумб отплыл, чтобы открыть Новый Свет, о чем он pi не подозревал.

Преемником Иннокентия стал шестидесятиоднолетний Родриго Борджиа, который принял имя Александра VI (1492-1503). Его двоюродный дед Каликст III обеспечил ему хорошие стартовые возможности: кардинал в двадцать пять лет, уже тогда наложивший руку на множество епископств и аббатств, в двадцать шесть уже стал вице-канцлером Святого престола — эта должность гарантировала ему огромные доходы, которые он получал при четырех папах. Мало может быть сомнений в том, что Борджиа выиграл выборы прежде всего с помощью взяток, которые бесстыдно раздавал нужным людям: говорили, что четыре каравана нагруженных золотом мулов шли из дворца Борджиа к дворцу кардинала Асканио Сфорца. Его главный соперник, кардинал Джулиано делла Ровере, не мог равняться с ним по богатству, а потому ему пришлось смириться.

Александр, однако, был известен как в высшей степени способный и опытный администратор, который почти наверняка лучше своих соперников мог нормализовать ситуацию в Риме, полностью вышедшую при Иннокентии из-под контроля. Говорили, что он никогда не пропускал консисторию (регулярно проходившие встречи кардиналов) — за исключением тех случаев, когда болел или отсутствовал в Риме; никто лучше его не понимал дел курии. Александр был остроумен, очарователен, будучи украшением компании. «Женщины, — писал завистливый современник, — тянулись к нему, как железо к магниту». Чего ему не хватало, так это хотя бы проблеска религиозности. Он не делал секрета из того обстоятельства, что служит церкви только для того, чтобы получить от нее то, что ему угодно, и добивался в этом смысле очень многого. Ко времени своего избрания, которое отпраздновали боем быков на площади перед собором Святого Петра, он стал отцом не менее чем восьми детей по меньшей мере от трех женщин, что вызвало упреки со стороны Пия II, не возымевшие какого-либо действия. Наиболее близкие к нему из этих отпрысков были детьми знатной римлянки Ваноццы Катанеи: Джованни, Чезаре, Лукреция и Гоффредо (или Жофре, по-каталонски Джофре). Не менее пяти членов его фамилии получили кардинальские шапки; Чезаре удостоился ее в возрасте всего восемнадцати лет, причем к этому времени он уже был архиепископом.

Александр занимал папский престол всего два года, когда французский король Карл VIII, о котором историк Г. А. Л. Фишер писал как о «молодом распущенном горбуне с сомнительной психикой», повел армию численностью примерно в 30 000 человек в Италию, положив тем самым начало серии вторжений, которые продолжались семьдесят лет и привели к установлению иностранного господства над большею частью полуострова[203]. Casus belli[204] стал Неаполь. Старая анжуйская династия прервалась в 1435 году со смертью королевы Иоанны II, и неаполитанский престол занял король Сицилии Альфонсо Арагонский, которому наследовал его побочный сын Фердинанд[205], а затем сын Фердинанда, тоже Альфонсо. Однако незаконнорожденный внук узурпатора, как все считали, имел весьма сомнительные права на трон; и Карл, потомок своего тезки Карла Анжуйского, полагал, что у него прав гораздо больше. Все это не сулило ничего хорошего папе Александру. В 1493 году он женил своего сына Гоффредо на внучке Фердинанда, по смерти последнего сразу же признал королем и короновал юного Альфонсо. Неоднократные угрозы Карла низложить его, а также новости о том, что его злейший враг, кардинал Джулиано делла Ровере, заявил о своей поддержке французского короля и двинулся на север на соединение с ним, не вызывали у него энтузиазма.

Для Карла начало вторжения стало многообещающим. Вместе со своим родственником, герцогом Орлеанским, он благополучно пересек Альпы, тогда как свою тяжелую артиллерию отправил морем в Геную. Милан, где теперь властвовал блистательный Лодовико Сфорца (Лодовико «иль Моро»), принял его с энтузиазмом; то же произошло в Лукке и Пизе. Во Флоренции короля приветствовал как освободителя Савонарола — подстрекатель из числа монахов-доминиканцев, и Карл воспользовался случаем, чтобы изгнать Пьеро Медичи, не проявлявшего и малой доли тех государственных дарований, которыми обладал его отец, скончавшийся двумя годами ранее. 31 декабря 1494 года Рим открыл ворота перед Карлом, и он водворился в Палаццо Венеция, в то время как Александр, тщетно взывавший к султану Баязиду о помощи, ненадолго нашел убежище в замке Святого Ангела. Однако уже через две недели состоялась первая встреча между королем и папой, а знаменитое обаяние Александра довершило дело. 17 января 1495 года он отслужил мессу перед 20 000 солдат французской армии на огромной площади перед собором Святого Петра с участием самого Карла в качестве служки.

Французы оставались в Риме еще десять дней. Как и все оккупационные армии, они вызывали все большую неприязнь местного населения. Солдаты Карла выказывали мало уважения к жителям города. Каждый день приносил известия о притеснениях, грабежах и изнасилованиях. Подвергся ограблению даже дворец Ваноццы Катанеи. С нескрываемыми радостью и облегчением римляне наблюдали за тем, как французы выступили на Неаполь, сопровождаемые Чезаре Борджиа — официально папским легатом, фактически же заложником, который должен был гарантировать лояльность его отца. С ним также отправился принц Джем, единственный человек во всей этой многочисленной компании, об отъезде которого сожалели.

22 февраля Карл вступил в Неаполь. Король Альфонсо немедленно отрекся от престола и ушел в монастырь. Его сын Ферранте бежал, спасая свою жизнь. С другой стороны, неаполитанцы, которые всегда видели в представителях арагонской династии не более чем чужеземных узурпаторов, встретили французского короля как героя. 12 мая его короновали вторично. Однако, как ему пришлось вскоре убедиться, это были две совершенно разные вещи — молниеносное наступление и программа длительной оккупации. Неаполитанцы, радовавшиеся изгнанию арагонцев, вскоре, в свою очередь, обнаружили, что одного иноземного угнетателя сменил другой, весьма на него похожий. Все больше возрастало беспокойство и среди жителей многих маленьких городов, которые увидели, что им приходится содержать без понятных для них причин вызывавшие недовольство и зачастую весьма недисциплинированные французские гарнизоны.

За пределами Неаполитанского королевства люди также стали испытывать тревогу. Даже в тех государствах, итальянских и прочих, которые прежде благосклонно относились к наступлению, предпринятому Карлом, теперь задавались вопросом, насколько же далеко намерен зайти молодой завоеватель. Фердинанд и Изабелла, которые сами мечтали завладеть Неаполем, заключили союз с императором Максимилианом, который был скреплен браком их дочери Хуаны, впоследствии известной (не без серьезных к тому оснований) под прозвищем Безумной, с сыном Максимилиана Филиппом, и подготовили флот для вторжения.

И даже бывший союзник короля Лодовико Сфорца «Моро» Миланский, к тому времени встревоженный так же, как и остальные, был возмущен присутствием в соседнем городе Асти герцога Орлеанского, чьи претензии на Милан, поскольку он являлся внуком герцогини Валентины Висконти, были не менее серьезными, чем его собственные или чем претензии Карла на Неаполь. Папа Александр, к которому к этому времени возвратилось его хладнокровие, добился значительной поддержки идеи антифранцузского союза, так называемой Священной лиги, номинально преследовавшей мирные цели, но по сути имевшей единственную цель — спровадить нового короля.

Когда Карл в Неаполе узнал о создании лиги, то его охватила ярость, однако он правильно оценил опасность, перед лицом которой теперь оказался. Что еще хуже, он лишился двух высокопоставленных заложников. Чезаре просто ускользнул; у Джема в Капуе начался жар, и через несколько дней он скончался. Таким образом, всего через неделю после коронации в Неаполе Карл покинул свое новое королевство навсегда и направился на север, сопровождаемый 20 000 мулов, нагруженных добычей из Неаполя. Рим охватила паника при мысли о его возвращении. Александр и большинство членов курии бежали в Орвьето, оставив одного-единственного несчастного кардинала встречать короля.

К счастью, на сей раз французская армия показала себя на удивление хорошо — видимо, потому, что Карл не хотел терять время и стремился быстро и безопасно пересечь Альпы. Он был бы не прочь добиться аудиенции у папы, чтобы обсудить вопрос о возможном роспуске Священной лиги и добиться от папы полного признания его коронации в Неаполе. Однако папа явно решил уклониться от встречи, и королю ничего не оставалось, как только смириться с этим. Марш, во время которого приходилось в разгар лета тащить через Апеннины тяжелую артиллерию, превратился в настоящий кошмар. А когда 5 июля Карл достиг небольшого города Форново близ Пармы, то столкнулся там с армией лиги численностью примерно в 30 000 человек под командованием Франческо Гонзага, маркиза Мантуанского. Эта битва, единственная за всю кампанию, началась на следующий день и закончилась очень быстро; однако она была самой кровавой из всех, какие видела Италия за последние 200 лет. Прошли времена прежних наемных condottieri, которые стремились максимально продлить войну и продолжать жить ею; зачастую они были склонны рассматривать битву как нечто вроде величественной паваны с рукопашным боем и столь слабым и неточным артиллерийским огнем, что он не мог причинить серьезного вреда. Французы стали применять совершенно иные методы боя: они с их швейцарскими и немецкими наемниками сражались для того, чтобы убивать, и тяжелые железные ядра, вырывавшиеся из жерл их орудий, причиняли ужасные раны.

Гонзага сумел представить сражение при Форново как свою победу; лишь немногие беспристрастные наблюдатели согласились бы с ним. Французы лишились своего обоза, в том числе меча, шлема, золотой печати короля, а также «черной книги» с портретами женщин, над которыми одержал победу Карл, однако потери их были незначительны по сравнению с потерями итальянцев, которые изо всех сил старались остановить французскую армию. Последняя в ту же ночь продолжила свой марш и без приключений через несколько дней достигла Асти. Здесь, однако, ее ожидали дурные новости. Ферранте, сын Альфонсо, высадился в Калабрии, где при поддержке испанских войск, располагавшихся на Сицилии, начал быстро продвигаться к Неаполю. 7 июля он захватил город. Неожиданно прошлогодние успехи французов оказались сведены на нет. Через неделю или две Карл увел свою армию через Альпы, оставив герцога Орлеанского по мере сил обеспечивать французское присутствие.

Однако солдаты, которых он распустил в ноябре того года в Лионе, принесли с собой нечто куда более неприятное, чем мечты о завоеваниях. Три Колумбовых корабля, которые возвратились из Карибского моря в 1493 году, привезли первых известных в Старом Свете больных сифилисом. Через испанских наемников, отправленных Фердинандом и Изабеллой на помощь Альфонсо, болезнь быстро распространилась по Неаполю, где оказалось уже множество заразившихся ею к тому времени, когда туда прибыл Карл. После трех месяцев dolce farniente[206] его люди, в свою очередь, должны были почти все подвергнуться инфекции, и почти наверняка именно из-за них эта болезнь проникла к северу от Альп.

Благополучно спровадив Карла, Александр смог заняться решением своей главной задачи — укреплением позиций собственной семьи. Его старший сын, Джованни, к тому времени уже герцог Гандия, как предполагалось, должен был занять неаполитанский престол; однако его честолюбивые помыслы таковыми и остались — в июне 1497 года Джованни исчез. Через два дня его обнаружили в Тибре с перерезанным горлом, на теле насчитали не менее девяти колотых ран. Кто совершил убийство? Джованни было только двадцать лет, однако из-за своего буйного, изменчивого нрава и внимания к чужим женам он уже нажил себе множество врагов.

Наиболее вероятным представляется то, что это сделал брат Джованни, Чезаре; ходили грязные слухи о том, что они соперничали из-за невестки, жены Гоффредо Санчии, или даже их собственной сестры Лукреции. Чезаре был вполне способен на братоубийство — через три года почти наверняка именно он убил своего зятя Альфонсо Арагонского, второго мужа Лукреции, а его зависть к старшему брату ни для кого не являлась секретом. Налицо еще одно любопытное обстоятельство: хотя папу Александра и выбила из колеи гибель любимого сына (он, как говорили, три дня не прикасался ни к еде, ни к питью), казалось, его не особенно обеспокоило то, что никого официально не обвинили и тем более не осудили за это преступление. Также и Чезаре, будь он невиновным, перевернул бы небо и землю, чтобы найти убийц брата.

На время, казалось, характер Александра изменился, и, как говорили, весьма значительно. «Удар, который обрушился на нас, — заявлял он, — самый тяжелый из всех, который нам пришлось когда-либо испытать. Мы любили герцога Гандию более, чем кого-либо в этом мире. Мы отдали бы семь тиар за то, чтобы только вернуть его к жизни. Бог сделал это, чтобы покарать нас за грехи наши. Со своей стороны мы полны решимости изменить наш образ жизни в лучшую сторону и реформировать церковь».

Она, конечно, нуждалась в реформировании. Расходы на войну, которые несло папское государство, и амбициозная строительная программа последующих пап требовали поиска постоянных источников все новых доходов. Открытие в 1462 году месторождения квасцов близ Тольфы стало настоящей удачей для папской казны. Квасцы были необходимым сырьем для портных и кожевников. Прежде их приходилось за немалые деньги импортировать из Малой Азии. Теперь же папы смогли объявить о запрете ввоза квасцов из мусульманских стран и установить собственную монополию на них. Но одних квасцов для покрытия расходов было совершенно недостаточно. Другим бесценным источником доходов являлась продажа индульгенций, равно как и должностей. Изобретались все новые и новые синекуры, которые покупались за большие деньги и обеспечивали стабильный доход. В результате невероятно выросло число членов курии, многие из которых совершенно ничего не делали.

В рамках проведения частичных реформ Александр назначил комиссию из шести наиболее благочестивых кардиналов. И уже менее чем через два месяца был подготовлен проект буллы о реформировании. Папе запрещалась продажа бенефициев и передача церковной собственности в руки частных лиц. Что же касается кардиналов, в число которых входили представители самых различных наций, никто из них не имел права владеть более чем одной епархией. При них могло состоять не более восьмидесяти человек с тридцатью лошадьми. Им возбранялись занятия охотой, посещения театра, карнавалов, рыцарских турниров; расходы на их похороны не должны были превышать сумму в 1500 дукатов. Для менее высокопоставленных священнослужителей также вводились различные ограничения: им предписывалось отказаться от получения взяток и отослать своих любовниц.

Кто, однако, должен был проводить в жизнь эти новые правила? Как раз те, кого они ущемляли. Поэтому проект буллы так и остался проектом, а папа Александр вскоре вернулся к прежнему образу жизни. Чезаре, который никогда и не отказывался от него, постепенно занял в сердце отца то место, которое раньше принадлежало Джованни, и в 1498 году убедил Александра освободить его от кардинальского сана и религиозных обетов, позволив ему вернуться к светской жизни. Вновь став мирянином (он был первым человеком в истории, который отказался от кардинальской шапки), Чезаре вскоре превратился в éminence grise[207] папы. Во многом благодаря его влиянию к концу этого года Александр оставил свою антифранцузскую политику и с готовностью дал согласие на расторжение брака нового французского короля Людовика XII, заверив при этом последнего, что не будет оспаривать его претензий на Милан и Неаполь. Поступая так, он открыл дорогу новым французским авантюрам в Италии. Однако эти соображения меньше всего беспокоили Чезаре, который отправился во всем блеске в качестве папского посла во Францию, где стал герцогом Валентинуа и обручился с Шарлоттой д'Альбре, сестрой короля Наварры. После своего возвращения в Италию он энергично занялся делами в Папской области, устраняя одного за другим (изгоняя или бросая в тюрьму) феодальных властителей Умбрии и Лацио, Романьи и Марки до тех пор, пока весь этот край не стал личным фьефом семейства Борджиа.

1498 год стал также временем, когда разрешилась проблема, которая мучила Александра с самого начала его понтификата. Речь шла о доминиканском монахе Джироламо Савонароле. Выходец из Феррары, с 1490 года Савонарола жил во Флоренции, произнося страстные проповеди и зажигательные речи, изрекая апокалиптические пророчества и заявляя о своей связи с Богом. Особенно сильно он обличал Медичи, герцога Миланского, и (особенно после восхождения на престол Александра) — папство. И он не стеснялся в выражениях:

Свержение Медичи и их изгнание из Флоренции в 1494 году стало, как известно, просто результатом французского вторжения; но флорентийцы считали это заслугой Савонаролы, и он теперь стал первым человеком в городе, провозгласив «республику Христа и религии»[208] и введя регулярные «костры тщеславия» — из зеркал, косметики, роскошной одежды, светских книг и картин (включая полотна Микеланджело и Боттичелли), музыкальные инструменты, доски для игр, даже шахматные фигуры. Когда это происходило, атмосфера в городе больше походила на пуританскую Англию XVII столетия, нежели ренессансную Флоренцию XV века.

Уже в 1497 году папа решил, что с него достаточно. Он отлучил от церкви беспокойного монаха, а когда Савонарола не обратил на это внимания, призвал к его аресту и казни. К этому времени флорентийцы также уже были сыты им по горло. 8 апреля 1498 года толпа напала на монастырь Святого Марка, настоятелем которого он являлся. В ходе борьбы несколько сторонников Савонаролы было убито, и ему наконец пришлось сдаться вместе с его двумя ближайшими сподвижниками. Всех троих подвергли пыткам, чтобы вынудить признания. 23 мая их вывели на пьяцца делла Синьория, где с них сорвали монашеские одежды[209] и повесили на цепях от одного креста[210]. Под ним разожгли сильный огонь, так что Савонароле предстояло сгореть точно так же, как до него горели «предметы суеты». Пепел всех троих сбросили в Арно, чтобы не осталось никаких реликвий, которые впоследствии могли бы стать объектом почитания.

Что же касается политики за пределами Италии, то здесь важнейшим решением папы Александра стало предпринятое им в 1493 году урегулирование отношений между Испанией и Португалией в связи с их недавними открытиями в Африке и Америке. Большую часть столетия Португалия, побуждаемая и вдохновляемая инфантом Энрике, более известным как принц Энри-ке Мореплаватель, методично исследовала западное побережье Африки; в последнее десятилетие века Бартоломеу Диаш и Васко да Гама обогнули мыс Доброй Надежды и открыли кружной путь в Индию. Испанские монархи проявили мало интереса к этим достижениям; их время пришло лишь тогда, когда Колумб возвратился в 1493 году из своего первого путешествия и объявил, что водрузил кастильский флаг в Новом Свете. Поэтому по их просьбе папа Александр провел демаркационную линию с севера на юг в 100 лигах к западу от Азорских островов, постановив, что все исследуемые территории к востоку от этой линии принадлежат Португалии, те же, что к западу, — Испании. В 1494 году после протестов со стороны португальцев эта граница была передвинута по Тордесильясскому договору дальше на запад; это сделало возможным в 1500 году предъявление Португалией претензий на Бразилию и объясняет, почему Бразилия и сегодня остается португалоязычной страной.

Последние четыре года своего понтификата Александр занимался преимущественно тем, что в угоду амбициям своим и Чезаре старался завладеть Папской областью и превратить ее в фамильный фьеф Борджиа. Соответствующий план составил и начал проводить в жизнь Чезаре, который к этому времени приобрел решающее влияние на своего отца. Это повлекло за собой падение многих виднейших римских семейств, и среди прочих — Орсини. Потребовалось совершить несколько убийств, за которыми обычно следовала конфискация имущества, что давало средства для покупки высших церковных должностей, в том числе и кардинальской. Чезаре Борджиа боялись и ненавидели за его жестокость и насилия. «Каждую ночь, — сообщал своему правительству венецианский посол, — четверых или пятерых человек находят убитыми, епископов, прелатов и других, так что все в Риме трепещут, страшась быть умерщвленными [по воле] герцога».

И тем не менее, хотя Чезаре ужасно обезобразил сифилис — в конце жизни он уже не показывался на людях без маски, — мало на кого из тех, кто общался с ним, он не производил впечатления. Его энергия била через край, храбрость была безграничной. Казалось, он не нуждается в сне, скорость его передвижений поражала; как говорили, он прибывает в один город до того, как покидает другой. При этом он разделял страсть отца к женщинам. За свою короткую жизнь он прижил по меньшей мере одиннадцать бастардов, и дневник папского церемониймейстера Иоганна Буркхардта не оставляет сомнений в том, как Чезаре проводил свой досуг:

Здесь было бы полезно сказать несколько слов о донне Лукреции. Ей выпала роль роковой женщины династии Борджиа; однако насколько она заслуживала такой характеристики, остается неясно. Она не только была хороша собой: дважды отец поручал ей полностью контролировать Ватиканский дворец с правом ведения переписки. Что же касается ее репутации, то совершенно отсутствуют какие-либо свидетельства, которые подтверждали бы достоверность слухов об инцесте Лукреции с одним или двумя ее братьями, а то и с собственным отцом, за исключением тех, что исходили от ее первого мужа Джованни Сфорца во время бракоразводного процесса, когда с обеих сторон звучали безосновательные обвинения в адрес друг друга. Видимо, ей выпала злополучная доля стать орудием в руках ее отца и брата с политическими амбициями. Ее брак со Сфорца в возрасте тринадцати лет (после двух более ранних помолвок) стал результатом стараний Александра заключить союз с Миланом. Вскоре, однако, в Сфорца отпала необходимость, и папский зять стал причинять неудобства. В 1497 году, похоже, возник заговор с целью его убийства (хотя кто из трех Борджиа участвовал в нем, мы уже никогда не узнаем), однако он бежал из Рима как раз вовремя и именно после этого решил, что достаточно ограничиться разводом. Джованни, который мог потерять не только жену, но и ее приданое, а также город Пезаро, полученный им в качестве фьефа от папы, держался стойко. Но в конечном счете вынужден был согласиться на унизительное условие — расторгнуть брак по причине своего полового бессилия, несмотря на свидетельство того, что оный сопровождался соитиями более тысячи раз. Дополнительным затруднением оказалось то, что во время развода Лукреция была уже беременна. Однако отцовство ребенка Джованни, родившегося втайне, так и не установили.

Следующий брак Лукреции оказался еще более несчастливым. Ее второго мужа Альфонсо Арагонского, которого она по-настоящему любила, умертвил Чезаре — весьма вероятно, что из ревности, хотя имели место и политические мотивы. Как нам сообщают, она была убита горем. Однако вскоре Александр устроил ей третий брак — с другим Альфонсо, д'Эсте, принцем Феррарским. Сопутствовавшие этому празднества, проведенные, как обычно, на широкую ногу, были оплачены за счет продажи восьми новых должностей в курии и назначения девяти новых кардиналов (пятеро из них являлись испанцами), по 130 000 дукатов с каждого за красную шапку[212]. (Примерно в это же время папа присвоил себе все состояние венецианского кардинала Джованни Микьеля, который впал в агонию, наверняка отравленный Чезаре.) Брак также оказался по видимости удачным, Лукреция родила супругу нескольких детей. Однако это не помешало ей завести роман с поэтом Пьетро Бембо и ее бисексуальным зятем, Франческо Гонзага, маркизом Мантуанским. Но несмотря на весь этот разврат, она пользовалась определенным уважением и пережила остальных членов своего семейства, скончавшись в Ферраре в 1519 году после рождения восьмого ребенка.

1503 год. В Риме стояла наиболее жаркая и нездоровая пора августа. Находившиеся недалеко от него Понтинские болота в те времена еще не осушили; свирепствовала малярия, и есть сообщения о нескольких случаях эпидемии. Было такое время года, когда все, кто имел возможность, покинули город; однако это было критическое время — французская армия двигалась на Неаполь, — и папа оставался в Ватикане. 12-го числа Александра и Чезаре свалила лихорадка. Чезаре выздоровел, но семидесятидвухлетний папа не смог бороться с болезнью и через шесть дней скончался.

Тот факт, что отец и сын захворали в один и тот же день, неизбежно наводит на мысль о попытке убийства. Указывалось, что 3 августа они обедали вместе с недавно назначенным кардиналом Кастеллези на его расположенной неподалеку вилле; по Риму быстро распространился слух, что они собирались отравить хозяина, но по неосторожности сами выпили отравленное вино. По некоторым причинам эта несколько курьезная история дошла до наших дней и вошла в некоторые солидные исторические работы; при этом игнорируется тот факт, что отец и сын Борджиа, совершившие к указанному времени немало убийств, не имели весомых причин для умерщвления Кастеллези. К тому же неизвестны яды, которые производили бы в течение недели такой эффект. Судя по всему, Александр и Чезаре стали жертвами эпидемии, и папа, что кажется почти невероятным, умер естественной смертью.

Поведение обоих (ив меньшей степени Лукреции) Борджиа стало зловещим образцом злодейства и жестокости. Во многом это оправданно; однако все легенды содержат в себе элемент преувеличения, зачастую в них наблюдается стремление исказить истину. Более того, поскольку в центре легенды о Борджиа обычно их преступления, о положительных сторонах забывается. Ко времени своего избрания Александр был вице-канцлером пяти предшествующих пап; он знал положение дел в Ватикане как никто. За последние пятьдесят лет было сделано все возможное, чтобы улучшить репутацию Святого престола как одной из ведущих сил европейской политики, чтобы он мог на равных вести переговоры с Францией и Испанией. К несчастью, как это прекрасно знал Александр, ни о чем подобном не шло и речи. Не хватало денег, людских ресурсов, не было спокойствия даже в их собственных владениях, которому постоянно угрожали Орсини и Колонна, а также известная своим буйным нравом римская чернь. «Викариям папы», по преимуществу condottieri, занимавшимся грабежами где только можно, нельзя было доверять ни на минуту. Столь же вероломно вели себя крупнейшие итальянские государства, Венеция и Флоренция, Неаполь и Милан, да и другие города, менее важные, но в равной степени независимые. А ведь была еще Франция, постоянно угрожавшая новым вторжением, на втором плане — Испания и находившаяся на вершине могущества османская Турция.

Коротко говоря, повсюду у папства имелись враги и отсутствовали надежные друзья. Чтобы сохранить свою независимость, понтифику были отчаянно нужны крепкие финансы, надежная система управления, ловкая дипломатия; и все это Александр мог обеспечить в полной мере — независимо от того, какими методами он действовал. Он продемонстрировал это уже на второй год своего понтификата, когда убедил Карла VIII покинуть Рим, избавив тем самым себя и своих преемников от превращения не более чем во французских наместников. За одно это он заслужил благодарность потомства. То, что он не снискал ее, во многом обусловлено его личной жизнью и непрестанным поношением, которому он подвергался и при жизни и которое он воспринимал с величайшим равнодушием. Не раз Александр распекал Чезаре за то, что тот не проявляет такой же терпимости. Впрочем, возможно, он сделал бы лучше, если бы последовал примеру своего сына. Многие обвинения, выдвигавшиеся против него, он мог легко опровергнуть, если бы озаботился этим. Оставляя же их без ответа, папа способствовал укреплению своей ужасной репутации.

Несмотря на то что Чезаре Борджиа наконец выздоровел, болезнь, поразившая его в тот роковой день 12 августа, подорвала его жизненные силы. Уход со сцены Александра создал вакуум, который породил хаос со всеми вытекающими последствиями. Несколько городов открыто подняли восстание. Французская армия под командованием Франческо Гонзага уже достигла Ви-тербо, всего в сорока милях от Рима; тем временем испанская армия во главе с молодым[213] блестящим военачальником Гонсало де Кордоба спешила на север из Неаполя. В нормальных условиях Чезаре смог бы справиться с ситуацией, однако теперь, лежа тяжелобольной в Ватикане, он не мог быстро принять меры военного характера для спасения своего положения. Оставалось надеяться лишь на политические акции. Это означало, что необходимо добиться поддержки со стороны преемника его отца. Чезаре располагал примерно 100 000 дукатов из фамильной казны и, имея в своем распоряжении столь внушительную сумму, надеялся не вставая с постели подкупить участников предстоявшего конклава. Он решил любой ценой не допустить избрания своего наиболее опасного врага, кардинала Джулиано делла Ровере, племянника папы Сикста IV, который находился в изгнании во Франции основную часть понтификата Александра. Наиболее подходящим способом для этого, понимал Чезаре, было воспрепятствование возвращению кардинала в Рим.

Его ожидала неудача. Делла Ровере без приключений доехал до Рима вместе с кардиналом Жоржем д'Амбуазом, канцлером Людовика XII, который жаждал папской тиары не меньше его самого. Третьим серьезным претендентом являлся кардинал Асканио Сфорца, который порвал отношения с Александром из-за его профранцузской политики; освобожденный из тюрьмы д'Амбуазом, который хотел получить его голос в пользу француза, Сфорца, однако, как обнаружилось, пользовался неожиданно большой популярностью, а потому решил баллотироваться сам. По сути, вскоре д'Амбуаз оказался в изоляции: папа-француз в тот момент представлялся столь же неподходящим вариантом, как и испанец, особенно после того, как делла Ровере распространил слух о том, что за избранием д'Амбуаза последует новое перемещение резиденции пап во Францию. Казалось, борьба ведется между делла Ровере и Сфорца; однако ни тот, ни другой не могли набрать числа голосов, достаточного для достижения успеха, и выбор кардиналов остановился на компромиссном кандидате — Франческо Тодескини-Пикколомини, епископе Сиены, принявшем имя Пия III (1503) из уважения к его дяде, Пию II. Ему было уже шестьдесят четыре, но выглядел и вел себя он как куда более старый человек, тем более что его мучила подагра. У всех было предчувствие, что долго он не проживет.

В итоге он протянул всего двадцать шесть дней — один из самых недолгих понтификатов в истории. Пий III был цельной личностью, честным и прямодушным священнослужителем, единственным кардиналом, которому хватило мужества протестовать, когда Александр передал папские территории своему сыну, герцогу Гандии. Есть серьезные основания считать, что если бы он прожил еще, то созвал бы Вселенский собор и провел столь необходимые реформы. С его смертью 18 октября 1503 года такая возможность оказалась утрачена, и церковь пожала горькие плоды этого.

За одним из самых недолгих понтификатов последовал столь же недолгий конклав. Он состоялся 1 ноября и продлился всего несколько часов. Джулиано делла Ровере приложил все усилия для достижения успеха, с умом раздавая деньги; он сумел обеспечить себе даже голос Асканио Сфорца, единственного серьезного конкурента. Всем было ясно, что он рожден повелевать. Как писал венецианский посол, «никто не имел влияния на него, он советовался с очень немногими или не советовался вообще. Почти невозможно описать, какая сила и даже насилие требовались для того, чтобы им управлять, и насколько это трудно. И душой и телом он был титан. Все в нем впечатляло — и поступки, и страсти. Он возбуждает скорее страх, нежели ненависть, ибо в нем нет ничего мелочного или эгоистичного».

Может возникнуть мысль, что избрание этой устрашающей фигуры в качестве папы — он назвался Юлием II (1503-1513), не позаботившись о том, чтобы изменить свое имя, — означало смертный приговор Чезаре Борджиа. Однако вышло иначе. Всего за две недели до этого события Орсини взяли штурмом дворец Чезаре в Борго, и он (к тому моменту полностью выздоровевший) укрылся в замке Святого Ангела. Он все еще находился там, когда прибыли посланцы от делла Ровере с известием, что, если последний станет папой, он окажет Чезаре покровительство. Вследствие этого, узнав о восшествии Юлия II на престол, Чезаре возвратился в прежнее свое обиталище в Ватикане. Однако там его лишь терпели (и он сам хорошо понимал это). Удерживать его при себе входило в интересы папы просто потому, что его владения находились в Романье, где Венеция захватывала города один за другим; на тот момент у Юлия не было армии, и он нуждался в войсках Чезаре. Когда же нужда в герцоге Валентинуа отпадет, он избавится от него.

Так он, разумеется, и поступил. Чезаре Борджиа во многом сохранил прежнюю пылкость. Но теперь он лишился поддержки и защиты со стороны отца. Дни его могущества и власти отошли в прошлое — и он исчезает из нашей истории. Изгнанный в Испанию в 1504 году, он погиб в 1507 году, сражаясь за своего зятя, короля Хуана Наваррского, при осаде Вианы. Ему был тридцать один год.

Существует предание, что Микеланджело, работая над бронзовой статуей папы Юлия II высотой в 14 футов, предложил вложить книгу в левую руку фигуры. Папа отвечал: «Нет, дай мне меч, ибо я не книжный червь!» Юлий говорил чистую правду: он был солдатом до мозга костей. Со времен Льва IX (имеются в виду события 1053 года в Чивитате) папа никогда не командовал армией лично. Напротив, Юлий несколько раз выступал в роли предводителя войск; например, в январе 1511 года он в возрасте 68 лет в полном вооружении с великими трудностями вел свою армию сквозь снежные заносы, дабы отбить Мирандолу у французов. Подобно своему противнику Александру VI, он заботился исключительно о земном и преходящем; к духовному же он не имел ни малейшей склонности, и первоочередной своей задачей считал укрепление светской власти папства, чему и посвятил свой понтификат. Это неизбежно влекло за собой интенсивные боевые действия. Уже к осени 1504 года он преуспел в создании союза Франции и империи против Венеции — еще один пример приглашения в Италию иностранных войск для разрешения по сути своей внутренних противоречий; и в апреле 1506 года, сразу после закладки нового собора Святого Петра папа повел всю курию в поход для возвращения Перуджи и Болоньи из-под власти местных фамилий, которые считали себя независимыми тиранами и вели себя соответственно. Бальони в Перудже капитулировали без борьбы — есть основания подозревать, что это вызвало у Юлия разочарование; Бентивольо в Болонье оказали сопротивление, но в конечном счете paterfamilias[214] Джованни, который правил здесь более сорока лет, бежал во Францию, и папа с триумфом вступил в город[215].

Однако Венеция оставалась заклятым врагом папы. Пятью годами ранее он был самым большим ее другом во всей Священной коллегии; но недавно она завладела несколькими городами в Романье, которые перед тем были захвачены Чезаре Борджиа. Эти города, традиционно принадлежавшие Святому престолу, Венеция отказалась отдать, и теперь Юлий решил сокрушить ее. Он видел, что Италия разделена на три лагеря. На севере — профранцузски настроенный Милан, на юге — испанский Неаполь. Между этими двумя оставалось пространство для одного, но только одного — сильного и процветающего государства; и этим государством, решил Юлий, должно быть папское. Из Рима заспешили во множестве новые эмиссары: во Францию и Испанию, к императору Максимилиану, в Милан, в Венгрию и Нидерланды. У них всех была одна цель — добиться совместного похода западных христианских держав против Венецианской республики и последующего расчленения ее империи.

Нельзя сказать, что европейские государства с симпатией относились к такой политике. Мотивы, по которым они собирались объединиться в предполагаемую лигу, не были связаны с желанием поддержать папу или уничтожить Венецию — они желали помочь самим себе, однако вполне могли пытаться представить свои действия как сокрушительный удар ради победы праведности над несправедливостью. Европейские правители прекрасно знали, что их собственное поведение достойно куда большего порицания, нежели поведение Венеции. Однако искушение было слишком велико, обещанные им территории разжигали аппетит, и они согласились. Итак, 10 декабря 1508 года в Камбре Маргарита Австрийская от имени своего отца Максимилиана и кардинал д'Амбуаз от имени французского короля подписали смертный приговор Венецианской империи. Сам Юлий, чей представитель присутствовал в Камбре, формально в лигу не вступал до следующей весны. Казалось, он испытывал сомнения в том, что другие поставили свои подписи под документом с серьезными намерениями. Но когда в марте 1509 года король Фердинанд II Арагонский объявил о своем участии в коалиции, папа больше не колебался. 5 апреля он открыто присоединился к остальным и наложил на Венецию интердикт, а 15-го первые французские отряды вступили на венецианскую территорию. Месяц спустя, 14 мая французы столкнулись с венецианцами близ деревни Аньяделло. Для последних это закончилось катастрофой. Их потери составили приблизительно 4000 человек, и континентальные владения республики Святого Марка были все равно что утрачены. В конце месяца официальному посланцу папы были возвращены те злополучные земли в Романье, из-за которых началась эта трагедия.

В начале июля папа согласился принять венецианское посольство в составе шести человек, и вскоре стало ясно, что поступил он так только для того, чтобы еще более унизить республику Святого Марка. После их прибытия в начале июля посланцам как отлученным от церкви запретили вступать в город до наступления темноты, квартировать в одном доме или даже находиться на улице вместе даже по служебным делам. И лишь одному из них папа дал аудиенцию, но беседа была быстро прервана яростной диатрибой Юлия. Нет, бушевал он, пока условия Камбрейской лиги не будут выполнены до последней буквы и пока венецианцы не приползут к нему на коленях с веревкой на шее, он не снимет с них отлучения. Но вскоре маятник качнулся в другую сторону. Меньше чем через два месяца после битвы при Аньяделло пришли вести о стихийных восстаниях на континенте[216] в пользу Венеции, а 17 июля, пробыв всего сорок два дня имперским городом, Падуя вернулась под власть республики Святого Марка. И если до сей поры Максимилиан в Италии не появлялся, то после новости об отпадении Падуи он немедленно появился там со своей армией. Осада города началась 15 сентября; две недели немецкая и французская тяжелая артиллерия била по стенам, превратив их в руины. И все же каким-то образом штурм удалось отбить. 30-го числа император прекратил свои попытки.

Когда папе Юлию пришли новости из Падуи, его охватил приступ ярости; а когда после неудачи Максимилиана при попытке отвоевать ее он услышал, что еще и Верона склонна выступить на стороне Венеции, он, как говорят, швырнул наземь шляпу и стал поносить Святого Петра. Он продолжал ненавидеть Венецию по-прежнему, и война продолжалась. Поначалу Венеция категорически отвергла условия папы. Она даже обратилась к турецкому султану за поддержкой, попросив его предоставить столько войск, сколько сможет, и дать им взаймы не менее 100 000 дукатов. Однако султан хранил молчание, и в конце года венецианцы увидели, что у них нет иного выхода, кроме капитуляции. И вот 24 февраля 1510 года папа Юлий занял свое место на специально изготовленном троне перед центральными воротами собора Святого Петра, со своими двенадцатью кардиналами, окружавшими его. Пятеро венецианских послов, одетых в алое (шестой скончался несколькими днями раньше), предстали перед ним и поцеловали его туфлю, затем опустились на колени на ступенях, а их оратор обратился с официальной просьбой о снятии отлучения, и епископ Анконский зачитал полный текст соглашения. Для послов это, очевидно, было довольно мучительной процедурой — ведь чтение продолжалось не меньше часа, и все это время им приходилось стоять на коленях. Наконец, когда венецианцы с трудом поднялись на ноги, они получили двенадцать ударов плетью от двенадцати кардиналов (настоящее бичевание милосердно отменили), поклялись соблюдать условия соглашения, снова поцеловали туфлю папы, и только тогда наконец им объявили о снятии отлучения. Только после этого двери собора открылись, и все участники церемонии должным порядком прошли к большому алтарю для участия в мессе в Сикстинской капелле — все, за исключением папы, который, как объясняет в своем отчете один из венецианских послов, «никогда не принимает участия в столь длительных службах».

Маятник, казалось, вновь качнулся. Новость о примирении папы с Венецией его союзники по коалиции восприняли без особого энтузиазма. Бросалось в глаза отсутствие во время церемонии послов Франции, Священной Римской империи и Испании при Святом престоле, хотя все они в то время находились в Риме. Несмотря на то что Юлий официально не прилагал усилий для выхода из союза, вскоре стали известны его слова о том, что снятием отлучения с Венеции он вонзил нож в сердце французскому королю — наглядное свидетельство того, что теперь папа рассматривал скорее Францию, нежели Венецию, как главное препятствие на пути осуществления его итальянской политики и что он, по сути дела, сменил позицию. К середине лета 1510 года поворот в его политике стал окончательным, определилась его новая ориентация. Его отношения с Венецией урегулировались; теперь настала очередь Франции.

По всем статьям действия Юлия выглядели весьма сомнительно. Уговорив Францию взяться за оружие против Венеции, он теперь отказал ей в тех выгодах, которые сам ей и обещал, обратив против нее всю ту силу и злость, которые прежде испытали на себе венецианцы. Кроме того, он начал переговоры с императором, стремясь настроить его против бывшего своего союзника. Этот призыв — о нем постоянно вспоминают, защищая Юлия II, его позднейшие апологеты, поскольку он имел конечной целью освобождение Италии от иноземных завоевателей, — звучал бы более убедительно, если бы он сам первым не приглашал этих завоевателей.

Во всяком случае, Юлий руководствовался иными мотивами при неожиданной смене политического курса. Первоначально имея целью консолидацию папского государства, он теперь направил свои усилия на расширение его с помощью аннексии герцогства Феррара. Герцог Альфонсо в последние годы оказался в роли чуть ли не слуги французского короля. Его солеварни в Комаччо конкурировали с папскими солеварнями в Червии; наконец, поскольку его женой была Лукреция Борджиа, он являлся зятем Александра VI — факт, который уже сам по себе был предосудительным в глазах папы. В булле, распространенной по всем христианским странам и составленной в выражениях, от которых и у святого Петра Мученика[217], услышь он их, встали бы волосы дыбом, злополучный герцог был предан анафеме и отлучен от церкви.

В начале осени 1510 года папа Юлий питал самые большие надежды на будущее. Объединенные папско-венецианские силы в середине августа без труда завладели Моденой, да и в отношении Феррары, хотя она и была хорошо укреплена, имелись серьезные основания полагать, что против правильной осады она не устоит. Папа решил лично участвовать в походе, поспешил на север и в конце сентября достиг Болоньи. Ее жители оказали ему весьма холодный прием. Со времени изгнания Бентивольо в 1506 году ими управляли из рук вон плохо, их эксплуатировали представители папы, а ситуация постоянно пребывала на грани открытого восстания. Правителя Болоньи, кардинала Франческо Али-дози, вызвали в Рим, где ему пришлось отвечать на обвинения в казнокрадстве, и его оправдали только после вмешательства самого папы, чья неизменная благосклонность к этому столь откровенно порочному человеку могла объясняться, как шептались по углам в Риме, только их гомосексуальной связью. Однако напряженность в городе отошла на второй план из-за куда более серьезных осложнений. В начале октября французская армия под командованием французского же вице-короля Милана сеньора де Шомона двигалась на юг из Ломбардии, стремительно приближаясь к Болонье. К 18-му числу им оставалось всего три мили до городских ворот.

Папа Юлий, прикованный к постели сильным приступом лихорадки, да еще находясь в глубоко враждебном ему городе и зная, что у него не более сотни людей, на которых он может положиться, решил, что все потеряно. «О, che ruina é la nostra!»[218] — как говорят, простонал он. Его обещания жителям Болоньи, что они будут освобождены от налогов в обмен на их поддержку, не вызвали энтузиазма; и он уже начал мирные переговоры с французами, когда в одиннадцатом часу подоспели подкрепления сразу с двух сторон: венецианская легкая кавалерия, а также отряд неаполитанцев, отправленный королем Фердинандом в знак благодарности за его недавнее признание папой[219]. Папа вновь преисполнился уверенности. Теперь ни о каких мирных переговорах не могло идти и речи. Де Шомона, который в последний момент стал испытывать колебания, стоит ли налагать руки на персону папы, убедили отступиться, что, однако, не помешало Юлию, когда тот еще только удалялся, бросить ему вслед слова отлучения.

Трудно хоть немного не посочувствовать сеньору де Шомону. Его преследовала злая судьба. Мы все время видим его накануне большой победы, но та раз за разом ускользает от него. Кроме того, он не раз попадал в смешное положение. Когда Юлий осаждал Мирандолу, де Шомон дважды задерживался: в первый раз когда ему в нос попал метко брошенный снежок, в который оказался закатан камень, а на следующий день он свалился с лошади в реку и едва не утонул из-за тяжелых доспехов. Он три дня приходил в себя, находясь всего в шестнадцати милях от осажденного замка, в результате чего Мирандола пала. Месяц спустя его попытка отбить ее полностью провалилась, и 11 марта 1511 года в возрасте тридцати восьми лет он скончался от неожиданной болезни, которую он (но больше никто) приписал действию яда, всего за семь часов до прибытия папского послания о снятии с него церковного отлучения.

Но к этому времени герцог Феррарский, которого не слишком тяготило папское проклятие, одержал блестящую победу над папскими войсками, которые двигались в нижнем течении реки По, и Юлию пришлось вновь перейти к обороне. В середине мая преемник де Шомона, Джан Джакомо Тривульцио, вторично выступил в поход на Болонью. При его приближении жители города, увидев шанс раз и навсегда избавиться от ненавистного кардинала Алидози, подняли восстание. Кардинал впал в панику и, спасая свою жизнь, обратился в бегство, даже не позаботившись предупредить ни герцога Урбино, располагавшегося лагерем вместе с папскими войсками на западных подступах, ни венецианцев, стоявших в одной-двух милях к югу. В итоге 23 мая Тривульцио вступил в Болонью со своей армией и восстановил Бентивольо в его прежнем статусе.

Кардинал Алидози, у которого при отсутствии других добродетелей было хотя бы чувство стыда, засел в замке Риво, чтобы избежать ярости папы; однако он напрасно беспокоился. Юлий, благоразумно отступивший за несколько дней до этого в Равенну, не выказывал ни малейших признаков гнева. Даже теперь папа не мог думать, что его любимый друг виноват: он без колебаний возложил всю ответственность за катастрофу на герцога Урбино, от которого он немедленно потребовал, чтобы тот предстал перед ним. Последовал разговор, в результате которого давнее презрение герцога к Алидози, за чью трусость его собирались теперь сделать козлом отпущения, вряд ли убавилось. Поэтому когда он вышел на улицу и лицом к лицу столкнулся со своим старым врагом, то его охватило бешенство. Стащив кардинала с мула, герцог напал на него с мечом. Свита Алидози, думая, что он действует по приказу папы, колебалась, не зная, стоит ли ей вмешиваться, а осмелилась приблизиться только тогда, когда герцог залез на коня и отправился в Урбино, оставив их господина лежать мертвым в пыли.

Горе папы из-за смерти его фаворита, как мы читаем в источниках, страшно было видеть. Безутешно рыдая, не желая слушать слов сочувствия, он отказывался оставаться в Равенне, и его понесли в Римини в закрытых носилках, из-за задернутых занавесок которых отчетливо слышались его рыдания. Однако судьба готовила ему новые удары. Мирандола, покорение которой он считал делом чести, уже неделю или две находилась в руках Тривульцио. Деморализованная и дезорганизованная папская армия, к тому же лишившаяся командующего, распадалась. С отвоеванием Болоньи путь для захвата французами всех церковных земель, за которые он так много и активно боролся, был открыт. Все труды последних восьми лет пошли прахом. И теперь в Римини папа увидел прокламацию, прибитую к дверям церкви Святого Франциска и подписанную не менее чем девятью кардиналами, поддержанными Максимилианом и Людовиком Французским, где объявлялось, что 1 сентября в Пизе должен состояться Вселенский собор, призванный расследовать злоупотребления, имевшие место во время его понтификата, и устранить их последствия.

Юлий и как папа, и как человек не раз терпел неудачи. Он был горяч, «настолько горяч, — писал его современник, историк Франческо Гвиччардини, — что обратился бы в прах, если бы не чувство благоговения перед церковью, раздор между князьями и обстоятельства момента», непостоянный, мстительный, плохой организатор, совершенно не разбиравшийся в людях. Хотя Юлий и был знатоком дипломатической тактики, он мало смыслил в долговременной стратегии. Снедаемый суетными страстями, он не стеснялся в выборе средств. Однако определенными качествами понтифик обладал в полной мере. Одно из них — храбрость, другое — неукротимый дух. На обратном пути в Рим, будучи уже в возрасте примерно семидесяти лет, он обдумывал создание новой коалиции во главе с ним самим, куда должны были войти Венеция, Испания, Англия и, если получится, империя. Объединенные силы этого союза заставили бы Францию раз и навсегда уйти с Апеннинского полуострова; и к июлю 1511 года переговоры начались.

Серьезных проблем не возникло. Фердинанд Испанский уже получил все, что мог ожидать от Камбрейской лиги, и не желал допускать дальнейшего усиления позиций Франции в Италии. В Англии зять Фердинанда, Генрих VIII, охотно согласился сковать силы своего соперника на севере, тогда союзники то же самое сделали бы на юге, хотя счел нужным указать папе, когда принимал его предложения, что было бы лучше, если бы их передавал не очевидный двойной агент (рекомендованный, кажется, покойным кардиналом Алидози), регулярно докладывавший обо всех событиях королю Людовику. Венеция, которая во время переговоров упорно (и в целом успешно) боролась за то, чтобы оказать сопротивление французскому наступлению в Венето и Фриули, не могла желать ничего лучшего. Максимилиан, как всегда, колебался; но даже без него новая коалиция обещала стать силой, с которой пришлось бы считаться.

Двойственная позиция императора объясняется, помимо его личных особенностей, перспективой проведения церковного собора в Пизе, который он с королем Людовиком совместно поддерживали. Последний начал уже разочаровываться в этой идее и все меньше оказывал ей поддержку. После двух коротких заседаний царившие в городе раздоры вынудили собор переместиться в Милан. И здесь, хотя он и находился под охраной французов, над ним открыто насмехались, причем так, что местный хронист не решился писать об этом, поскольку, эти насмешки невозможно воспринимать всерьез, а потому не стоит тратить на них чернила.

Тем временем папа, почти что чудесным образом оправившийся от болезни, во время которой уже не рассчитывали на его выздоровление, 4 октября оказался в состоянии объявить о создании Священной лиги и начал подготовку к войне. Однако вскоре он увидел, что король Людовик также имеет в запасе важный козырь: его племянник Гастон де Фуа, герцог Немурский, которому тогда было двадцать два года, уже зарекомендовал себя к тому моменту как выдающийся военачальник своего времени. Храбрый, изобретательный, наделенный фантазией, этот удивительный молодой человек умел мгновенно принимать решения. Удар из Милана в начале февраля 1512 года помешал попыткам папской армии отвоевать Болонью. К несчастью, это убедило жителей Бергамо и Брешии в том, что французская армия слишком далеко, а посему это удобный случай поднять восстание и возобновить соглашение с венецианцами. Они быстро убедились в том, что ошиблись. Совершив ночной и дневной марш в плохую погоду, по дороге разгромив венецианское войско, которое пыталось воспрепятствовать им, в сражении, происшедшем при свете луны в четыре часа утра, герцог Немурский оказался у стен Брешии до того, как ее защитники успели занять свои места. Он и его друг Байярд повели солдат на штурм, сражаясь босыми, чтобы лучше стоять на скользкой, мокрой почве. Брешия была взята приступом, руководителя восстания принародно обезглавили на главной площади, а сам город отдан на пятидневное разграбление, во время которого французские и немецкие солдаты набрасывались на местных жителей, совершая чудовищные по своей жестокости убийства и насилия. Еще три дня потребовалось для того, чтобы убрать с улиц 15 000 трупов. Бергамо поспешно откупился за 60 000 дукатов, чтобы избежать подобной участи, и на этом восстание закончилось.

Однако кампания еще не завершилась. Решительно настроенный герцог Немурский не собирался давать неприятелю передышку и возвратился в Милан, чтобы пополнить свои части свежими силами, после чего немедленно вновь выступил в поход. С армией, которая теперь насчитывала 25 000 человек, он двинулся к Равенне и подверг город осаде. Это представляло собой отличный способ заставить папскую армию выйти на бой. Ее командующий, испанский вице-король Неаполя Рамон де Кар-дона, не мог позволить, чтобы столь важный город был захвачен у него под носом при том, что он не пошевелил бы и пальцем для его спасения. И вот в Пасхальное воскресенье 11 апреля 1512 года на плоской болотистой равнине под городом состоялось сражение.

Из всех баталий, происшедших с той поры, как молодой Карл VIII два десятилетия назад принял роковое решение обеспечить французское присутствие на Апеннинском полуострове, битва под Равенной оказалась самой кровопролитной. Когда наконец солдаты папской армии бежали с поля боя, на нем осталось 10 000 убитых итальянцев и испанцев. Несколько видных испанских военачальников (некоторые из них получили серьезные ранения) попали в плен к французам, в их числе — папский кардинал деи Медичи. Сам Рамон де Кардона, который бежал едва ли не в самом начале боя, — говорили, что он не выпускал из рук поводьев, пока не достиг Анконы, — оказался одним из немногих, кто спасся невредимым. Однако это была пиррова победа. Французы понесли слишком большие потери, и, что хуже всего, сам герцог Немурский погиб в момент своего торжества, пытаясь сдержать отступление испанцев. Его место занял престарелый сеньор де Ла Палис, не отличавшийся быстротой и обаянием своего предшественника. Если бы молодой полководец остался в живых, то, возможно, собрал бы то, что осталось от его армии, и начал бы поход на Рим и Неаполь, чтобы вынудить Юлия пойти на уступки и восстановить Людовика на неаполитанском троне. Однако Ла Палис отличался более осторожным характером. Он ограничился тем, что занял Равенну, где не сумел предотвратить разгул насилий и грабежей, который превзошел даже то, что пришлось пережить жителям Брешии несколько недель назад.

И вот теперь произошла одна из тех крупнейших перемен в политической обстановке, из-за которых история Италии столь запутанна для читателей и так раздражает пишущих о ней. Когда новости о битве достигли папы Юлия, он, опасаясь немедленного наступления французов на Рим, приготовился к бегству. Перед самым отъездом, однако, он получил письмо от своего легата, который находился в плену и которому Ла Палис неосмотрительно позволил вести переписку с его хозяином.

Французы, писал кардинал деи Медичи, понесли почти столь же тяжелые потери, как и лига; они измотаны и деморализованы гибелью своего молодого полководца; их нынешний командующий не желает двигаться с места без дальнейших инструкций и подтверждения своих полномочий во Франции. Примерно в это же время венецианский посол в Риме добился аудиенции у папы, с тем чтобы убедить его, что, вопреки широко распространившимся слухам, республика Святого Марка не приняла ни одного из предложений французов о сепаратном мире и вообще не имеет подобных намерений.

Папа Юлий вновь воспрянул духом. Не преуспевший, по крайней мере временно, в делах военных, он направил всю свою энергию на организацию церковного собора, который начал работу в мае 1512 года. Теперь, после того как на изменническом соборе в Милане, устроенном королем Людовиком, использовали победу при Равенне, чтобы низложить папу и лишить его власти, это было более необходимо, чем когда-либо. В действительности даже в самом Милане мало кто воспринял столь откровенно политическое решение всерьез; тем не менее этот открытый раскол церкви невозможно было оставить без ответа. 2 мая со всей пышностью, которую мог позволить себе папский двор, верховного понтифика, сопровождаемого пятнадцатью кардиналами, двенадцатью патриархами, десятью архиепископами, пятьюдесятью семью епископами и тремя главами монашеских орденов, в паланкине внесли в Латеранский дворец: демонстрация церковной мощи, которая показала жалкое положение горстки миланских мятежников, — на что и был весь расчет. На своем втором заседании Латеранский собор официально объявил деятельность соборов, проводившихся в Пизе и Милане, не имеющей законной силы, а всех, кто принимал в нем участие, — схизматиками.

В тот же самый день папа Юлий также объявил о присоединении императора Максимилиана к Священной лиге; и теперь Максимилиан отдал приказ всем подданным империи, сражавшимся в рядах французской армии, возвратиться по домам под страхом смерти. Для Ла Палиса это означало катастрофу. Численность его войск и так уже значительно сократилась, большинство его солдат отозвали, чтобы отразить возможное вторжение Генриха VIII на севере; поспешный уход его немецких наемников поставил его в смешное положение — теперь он очутился в роли полководца без армии или по крайней мере без сил, способных сдержать швейцарцев и венецианцев, которые внезапно оказались перед ним. Тем временем испанские и папские войска вновь обрели боеспособность, и, хотя от той армии, какая была до недавнего разгрома, оставалась лишь тень, они могли наступать, почти не встречая сопротивления ни на одном из направлений. К началу июля папа не только возвратил себе все свои владения, но даже расширил их за счет присоединения Реджо-Эмилии, Пармы и Пьяченцы. У Ла Палиса с остатками его армии не оставалось иного выбора, кроме как вернуться во Францию, и Людовик XII, который всего три месяца назад владел целым полуостровом, теперь утратил все свои надежды.

Папа Юлий скончался 21 февраля 1513 года от лихорадки, вероятно, вызванной сифилисом, от которого он страдал много лет. В нем было очень мало от священнослужителя, кроме разве облачения и имени. Главное содержание его понтификата составляли политика и война. Его упорство и активность как главы церкви ограничивались преимущественно рутинными вопросами, хотя именно он дал приведшее к роковым последствиям разрешение на брак Генриха VIII с Екатериной Арагонской, вдовой его старшего брата Артура.

Самое важное из того, что сделал Юлий, касалось его покровительства искусству. Он питал слабость к античным статуям и создал ватиканскую коллекцию, в которую вошли такие шедевры, как Аполлон Бельведерский и Лаокоон. (Вторую из этих скульптур случайно отрыл в 1506 году человек, вскапывавший свой виноградник.) Однако в наши дни о нем обычно вспоминают в связи с его решением построить на месте старого собора Святого Петра новый храм, куда более роскошный, чем его предшественник. В итоге осуществление этого плана он поручил Браманте[220], который отказался от первоначального проекта в духе греческой крестообразной церкви[221] с гробницей Святого Петра прямо под громадным куполом, остановившись в конце концов на более традиционном варианте латинской базилики с нефом и приделами, а также портиком, замысел которого восходил к Пантеону. Ушли в прошлое древние мозаики, иконы, тяжелые средневековые канделябры. Незадолго до этого архитектор получил новое прозвище, И Ruinante[222]. Работа над собором Святого Петра должна была занять у Браманте всю оставшуюся жизнь, однако Юлий помимо этого возложил на него заботы и о полном переустройстве садов Ватикана.

Этот папа вдохновил двадцатишестилетнего Рафаэля, поручив ему расписать фресками собственные апартаменты, так называемые Stanze (он категорически отказался поселиться в покоях ненавистного ему Александра VI), и Микеланджело, которого, как мы знаем, он немилосердно принуждал («Я скульптор, а не живописец», — возражал мастер) расписывать потолок Сикстинской капеллы. Высказывалось предположение, что, несмотря на запугивания со стороны папы, они были любовниками. Оба, конечно, были гомосексуалистами, и Юлия, хотя он и стал отцом трех дочерей за время своего кардинальства, очень многие обвиняли в содомии. В целом эта гипотеза представляется невероятной, однако мы этого уже не узнаем.

Юлий II никогда не отличался особой скромностью и еще в 1505 году поручил Микеланджело создать проект своей гробницы. Первоначально предполагалось, что она должна быть тридцать шесть футов в высоту, ее должны были украшать сорок статуй, все больше человеческого роста; согласно Вазари, главным соображением в пользу восстановления собора Святого Петра было желание обеспечить подходящее помещение для гробницы. К несчастью, деньги кончились, и проект пришлось радикально переделывать. Намного более скромный вариант можно сейчас видеть в церкви Сан-Пьетро-инвинколи в Риме; однако на самом деле Юлий был похоронен в строившемся соборе Святого Петра — как он того, несомненно, и пожелал бы.