История Рима

Убийство Коммода положило начало тяжелой гражданской войне в Римской империи. Пока в Риме разыгрывались невиданные сцены продажи с аукциона им­ператорского звания, летом 193 г. провинциальные войска провозгласили сразу трех императоров: Клодия Альбина в Британии, Песценния Нигера в Сирии и Септимия Севера в Иллирии. Победителем в гражданской войне 193—197 гг. стал Септимий Север, проявивший себя ловким дипломатом и блестящим полководцем. В его прав­ление (193—211 гг.) империя приобретает характер военной монархии — опорой власти Севера была реформированная им армия. Достойных преемников у Севера не нашлось. Его сын Каракалла начал свое правление с убийства брата. В 212 г. Каракалла издал эдикт о предоставлении всему населению империи прав римского гражданства. Последним представителем династии Северов был Александр Север. Несмотря на хорошее образование и природные качества, он оказался не способен остановить надвигавшийся всеобщий кризис империи и справиться с внешней опас­ностью. В 235 г. на Рейне Александр был убит взбунтовавшимися солдатами.

193—197 гг. — гражданская война.

193—211 гг. — правление Септимия Севера.

211—217 гг. — правление Каракаллы.

212 г. — эдикт о предосталении прав римского гражданства всему населению Империи.

222—235 гг. — правление Александра Севера.

Септимий Север

Преемником Коммоду заговорщики выдвинули сенатора незнатного происхождения — Публия Гельвия Пертинакса. Это был способный и твер­дый человек, который начал с того, что попытался обуздать преторианцев и сократить безумное мотовство Коммода. Этим он восстановил против себя и преторианцев, и городскую толпу, и придворную челядь. Эмилий Лет также выступил против него. Через 87 дней Пертинакс был убит пре­торианцами (28 марта 193 г.).

После этого в Риме разыгралась невиданная сцена: преторианцы уст­роили аукцион на императорское звание. Покупателями выступили два лица: богатый сенатор Марк Дидий Юлиан и градоначальник Рима Тит Флавий Сульпициан, зять убитого Пертинакса. На торгах победил Дидий Юлиан, предложивший большую сумму. Он и был провозглашен импера­тором.

Однако новый император надавал преторианцам слишком много обе­щаний и не мог их выполнить. Поэтому в решительную минуту он был ими покинут. Кризис центральной власти, как и в 68 г., вызвал движение провинций. После убийства Пертинакса провинциальные войска провоз­гласили почти одновременно трех императоров: Децима Клодия Альбина в Британии, Гая Песценния Нигера в Сирии и Люция Септимия Севера в Иллирии и Паннонии. Последний имел то существенное преимущество над своими соперниками, что находился ближе к Риму. Чтобы временно обезвредить Альбина, он вступил с ним в соглашение, усыновил его, дал титул цезаря и поручил верховное командование в Британии, Галлии и Испании. Север под лозунгом мщения за Пертинакса быстро занял Рим. Преторианцы почти не оказали сопротивления, выдали убийц Пертинакса и были разоружены. Терроризованный сенат приговорил Дидия Юлиана к смерти, и 1 июня, после 60 дней царствования, он был казнен.

Септимий Север, получив от сената утверждение в императорском зва­нии, отправился против Песценния Нигера, которого тем временем при­знали азиатские провинции и Египет. Его передовые войска уже перепра­вились в Европу и заняли Византий. Война на Востоке затянулась на три года. Нигер был разбит и бежал к парфянам, оказывавшим ему поддержку, но по дороге его настигли и убили. Север жестоко расправился со сторон­никами Нигера, прибегая к массовым казням и конфискациям имуществ. Затем он двинулся против парфян и занял Северную Месопотамию вплоть до Тигра.

Однако в 196 г. войну с парфянами пришлось прекратить. Альбин при сочувствии значительной части сената провозгласил себя августом и за­нял Галлию. Север прямо с Востока через дунайские провинции двинулся против Альбина и уничтожил его войска в кровопролитной битве в Гал­лии. И на Западе победа Севера привела к казням и конфискациям. Только после гибели Альбина Север смог снова отправиться на Восток и закон­чить парфянскую войну. За время гражданской войны в Галлии парфяне перешли в наступление и снова отобрали захваченную римлянами терри­торию. Север оттеснил их за Тигр и взял Селевкию и Ктесифон (198 г.). После этого был заключен мир, по которому парфяне отдали Месопота­мию.

Казалось, что в лице Септимия Севера империя нашла своего спасите­ля, что суровый солдат железной рукой удержал катившийся в пропасть Рим. Действительно, его царствование (193—211 гг.) знаменует ослабле­ние кризиса и некоторое укрепление императорской власти.

Восстановив единство империи и укрепив ее границы, Септимий про­извел значительную реорганизацию государственного аппарата. Впрочем, эта реорганизация не являлась чем-то абсолютно новым и была дальней­шим расширением начал, заложенных в самом существе империи и разви­тых рядом предшественников Септимия. Императорская власть по своей природе была военной диктатурой, возникшей в борьбе с революционным движением II—I вв. до н. э. С другой стороны, эта диктатура с самого на­чала отражала классовые интересы, более широкие, чем это могла сде­лать Римская республика, связанная только с италийским рабовладением. Поэтому уже со времени Суллы, фактически первого императора, мы на­блюдаем военизацию центральной власти и вместе с тем некоторое смяг­чение гнета, лежавшего на провинциях. Преемники Суллы идут по его пути создания военной средиземноморской монархии: одни — более решитель­но (Цезарь), другие — медленно, с остановками и отступлениями (Август и его ближайшие преемники). В эпоху Антонинов империя оформляется как бюрократическая монархия, опирающаяся на имущую часть населе­ния провинций и Италии. Но в это же самое время кризис рабовладельче­ской системы начинает подтачивать самые основы римского государства. При последних Антонинах кризис прорывается наружу, вызывая необхо­димость в экстренных мерах для сохранения государства.

Септимий Север окончательно придал империи военный характер. Пе­редают, что, умирая в 211 г., он сказал своим сыновьям: «Обогащайте сол­дат и не обращайте внимания на остальных!». Возможно, что эти слова в действительности и не были сказаны, но они довольно точно характеризу­ют политику Севера. Получив власть при помощи армии и сознавая ее значение для борьбы с кризисом, он все свое внимание направил на укреп­ление и реорганизацию военного аппарата. Уже при своем первом вступ­лении в Рим Север разогнал преторианскую гвардию. Она настолько разложилась при Коммоде и его преемниках, что не только перестала слу­жить опорой императорам, но сделалась главным источником деморали­зации. К тому же привилегированное положение преторианцев, набирав­шихся из италиков, давно возбуждало ненависть провинциальных войск. Отныне преторианская гвардия стала комплектоваться из лучших, наибо­лее отличившихся солдат провинциальных легионов.

Положение армии в целом значительно улучшилось. Было повышено жалованье, увеличены всякого рода награды и знаки отличия. Более прин­ципиальное значение имели другие меры. Август, создавая постоянную ар­мию, запретил солдатам иметь законную семью. Солдатский брак считался простым сожительством. Он не давал никаких прав ни жене, ни детям. Толь­ко по выходе воина в отставку его жена становилась полноправной супру­гой, а сыновья узаконивались лишь в том случае, если они сами поступали на военную службу. Север допустил в некоторых легионах законный брак. Солдатским семьям было позволено жить поблизости от военных лагерей. С этим было связано разрешение солдатам, находившимся в постоянных лагерях на Рейне и Дунае, арендовать и обрабатывать землю, принадлежав­шую их легионам. Таким путем создавалась более прочная связь армии с местами и несколько облегчалась задача снабжения армии.

Мало того, раньше простой солдат не имел никакой возможности дослу­житься до командирских чинов: префекта когорты или эскадрона и трибуна легиона. Последние пополнялись исключительно лицами всаднического сословия. Карьера рядового солдата кончалась в лучшем случае достижени­ем высшей центурионской должности примипила. Север объявил должность примипила всаднической. Это означало, что отныне каждому способному солдату открывалась широкая дорога не только на военной, но и на граж­данской службе. Септимий Север активно привлекал военных в бюрократи­ческий аппарат, используя их дисциплинированность и опытность.

При Септимии и его сыновьях завершается также другой важный про­цесс, начавшийся с самого возникновения империи: уравнение в правах провинциалов и италиков. Само происхождение и воспитание основате­ля династии играло здесь известную роль. Септимий происходил из Аф­рики и воспитывался далеко не в духе старых римских взглядов. Харак­терно, например, его преклонение перед Ганнибалом. Сделавшись импе­ратором, он всюду воздвигал статуи великому карфагенскому полковод­цу, смертельному врагу старого Рима. Женат Септимий был на сириянке Юлии Домне, что также не содействовало укреплению в нем искон­ных римских традиций.

Италия при Септимии Севере была почти уравнена с провинциями. Мы уже видели, что ее население лишилось своей старой привилегии попол­нять преторианскую гвардию. Кроме преторианцев, в Италии, недалеко от Рима, был расквартирован целый легион (2-й парфянский) — случай, неслыханный в истории Империи. Неслыханным было и то, что Север по отношению к Италии принял звание проконсула, которое предыдущие им­ператоры принимали только по отношению к провинциям. В проконсуль­ском звании по преимуществу заключалась та военная власть, тот импе­рий, который мог быть применен только к провинциям. Теперь и Италия подпадала под действие этого империя.

Параллельно с ослаблением политической роли италиков шло усиле­ние прав провинциалов. Провинциальные города стали получать освобож­дение от некоторых повинностей. Многим из них были даны права рим­ских колоний и так называемое италийское право, означавшее свободу от земельной и подушной подати. Александрия египетская впервые получи­ла муниципальное устройство и т. д.

При Севере идет дальнейшее умаление роли сената. Император не мог простить сенаторам поддержку, которую они оказывали его соперникам. Немало их поплатилось за это жизнью и имуществом. Сенат формально продолжал существовать, но фактически его функции были сведены на нет. Вся его законодательная деятельность ограничивалась тем, что он заслу­шивал и утверждал соответствующие послания императора. Назначение городских магистратов (консулов и др.) перешло целиком к последнему, а сенат только ставился в известность. Да и роль этих магистратов значи­тельно ограничилась.

Зато еще более выросло значение императорских чиновников. В осо­бенности это нужно сказать о префекте претория. Он становится замести­телем императора в области судопроизводства, поэтому на должность пре­фекта претория начинают назначать крупных юристов. Таким при Септимии был знаменитый Папиниан.

Таким образом, при С. Севере все яснее начинает выступать откровен­но самодержавный характер императорской власти. Наряду с этим проис­ходит возвышение особы императора. Уже тогда, по-видимому, появляет­ся формула, несколько позднее декларированная крупнейшим юристом Ульпианом: «Что угодно принцепсу, пусть будет законом», а в надписях применительно к императору часто фигурирует «dominus noster» («наш господин»).

Военный режим в соединении с реформами несколько улучшил поло­жение империи. Однако насколько тревожной продолжала оставаться об­щая атмосфера, показывает следующий факт. Во второй половине правле­ния Севера один италик по имени Булла собрал шайку в 600 человек, в которой наряду с рабами были дезертиры и даже правительственные чи­новники. В течение двух лет Булла грабил Италию. Опираясь на сочув­ствие беднейшего населения, действуя частью хитростью, частью подку­пом, он был неуловим. Одному центуриону, попавшемуся к нему в плен и отпущенному на свободу, Булла дал такой наказ: «Посоветуй господам кормить своих рабов, чтобы последним не идти в разбойники». Наконец, раздраженный император послал против Буллы крупный отряд претори­анцев и кавалерии. Только тогда удалось захватить Буллу и ликвидиро­вать его шайку, да и то благодаря предательству. Движение Буллы, анало­гичное движению Матерна, показывает, до какой степени дошел развал правительственного аппарата, несмотря на все реформы.

Победа Септимия Севера в гражданской войне не была делом слу­чая — он, безусловно, был самым выдающимся из всех претенден­тов. Историк Геродиан (II, 9) дает лаконичную, но яркую характери­стику императору: «Север, родом ливиец, проявлявший силу и энер­гию в управлении, привыкший к суровой и грубой жизни, очень лег­ко переносивший трудности, быстрый в своих замыслах и скорый в исполнении задуманного... Больше, чем кто-либо другой из людей, он обладал особой способностью притворяться и внушать доверие к своей благожелательности, не скупился на клятвы, чтобы затем, если нужно было, нарушить их, прибегая ко лжи ради выгоды, и с языка его сходило то, чего не было на уме» (пер. А. И. Доватура). Первейшей заботой Севера всегда была армия. «Для народа он уст­роил в честь своих побед богатые раздачи, — пишет Геродиан (III, 8), — а воинам подарил большие деньги и разрешил много такого, что раньше им не было позволено. А именно, он увеличил им жало­ванье, позволил носить золотые кольца и брать себе жен. Все это прежде считалось чуждым воинскому воздержанию, так как мешало готовности к войне. Север первый поколебал твердый, суровый об­раз жизни воинов, их покорность и уважение к начальникам, готов­ность к трудам, дисциплину и научил их любви к деньгам, жадности, открыв путь к роскоши» (пер. Н. М. Ботвинник). Север крепко держал власть в своих руках, подавляя в самом заро­дыше любое проявление недовольства или непокорности. Элий Спартиан, биограф Севера, приводит его последние слова: «Я принял го­сударство, со всех сторон раздираемое восстаниями, а оставляю уми­ротворенным даже в Британии. Старый, с больными ногами, я остав­ляю моим Антонинам (т. е. сыновьям) крепкую власть, если они сами окажутся хорошими, но бессильную, если они будут дурными» (Пи­сатели истории Августов, Север, XXIII, пер. С. П. Кондратьева). Од­нако его сыновья оказались недостойны завещанной власти, что по­зволило тому же Элию Спартиану отметить: «После его смерти все высоко оценили его — главным образом потому, что государство в течение долгого времени не видело ничего хорошего ни от его сыно­вей, ни после, когда многие устремились к власти и Римское госу­дарство стало добычей для грабителей» (Север, XIX).

Каракалла

Еще в 196 г. Север провозгласил своего 8-летнего сына Бассиана це­зарем под именем Марка Аврелия Антонина[503], а два года спустя сделал его своим соправителем с титулом августа. В конце царствования он про­делал то же самое со своим вторым сыном Гетой. В 211 г. Септимий умер в Британии во время войны с туземными племенами[504]. В Риме, таким об­разом, стало два законных императора. Оба брата ненавидели друг друга лютой ненавистью, и каждый имел свою партию при дворе и среди насе­ления. В 212 г. Бассиан во время ссоры убил Гету в объятиях матери Юлии Домны.

Император Марк Аврелий Север Антонин (212—217 гг.), прозван­ный Каракаллой[505], унаследовал суровый нрав своего отца. Но у сына эта суровость выродилась в крайнюю жестокость. После гибели Геты Каракалла расправился с его действительными или мнимыми сторонниками. В числе их был казнен и Папиниан. Впрочем, Каракалла мало интересо­вался делами, предоставив фактическое управление Юлии Домне. Ос­новное направление внутренней политики, выработанное Септимием, продолжало существовать и при его преемнике. Солдаты осыпались ми­лостями: наградами, повышениями и т. п. Жалованье снова было увели­чено, что не могло не отразиться роковым образом на финансах. Воз­можно, что с этим связан и знаменитый эдикт 212 г., даровавший всем свободным жителям империи, приписанным к какой-нибудь общине, права римского гражданства (constitutio Antoniniana). Предполагают, что этим путем римское правительство надеялось унифицировать налоговую сис­тему и увеличить сумму налогов. Но каковы бы ни были непосредствен­ные причины эдикта 212 г., исторически он представлял завершение тра­диционной политики Римской империи, политики Цезаря, Клавдия, Веспасиана, Адриана и Септимия Севера, направленной на расширение социальной базы римского государства.

Внешняя политика Каракаллы частью преследовала цели укрепления границ и в этом смысле также не отступала от старых традиций, частью же стремилась дать поживиться солдатам. Два раза Каракалла воевал на Дунае, но без крупных результатов, затем он отправился против парфян, мечтая о подвигах Александра Македонского. Во время пребывания на Востоке император расправился с александрийцами, которые раньше были сторонниками Геты. В 215 г. город был отдан на разграбление солдатам.

Война с парфянами затянулась и шла далеко не блестяще для римского оружия: армия была не подготовлена. На этой почве выросло недоволь­ство, усиленное жестокостями Каракаллы. Возник заговор, возглавлявший­ся префектом претория Марком Опеллием Макрином, мавританцем по происхождению. В апреле 217 г. Каракалла был убит, а через три дня Макрина провозгласили императором. Его признали и в армии и в Риме. Юлия Домна покончила жизнь самоубийством.

Свое недолгое правление Каракалла начал с братоубийства. Геродиан (IV, 4) так рассказывает о непримиримой вражде между братья­ми: «Они уже перепробовали все виды коварств, пытались догово­риться с виночерпиями и поварами, чтобы те подбросили другому какой-нибудь отравы. Но ничего у них не выходило, потому что каж­дый был начеку и очень остерегался. Наконец Каракалла не выдер­жал: подстрекаемый жаждой единовластия, он решил действовать мечом и убийством. Смертельно раненный Гета, облив кровью грудь матери, расстался с жизнью. А Каракалла, осуществив убийство, выскакивает из спальни и бежит через весь дворец, крича, что он едва спасся, избежав величайшей опасности» (пер. А. К. Гаврилова). Каракалла настолько ненавидел своего брата, что постарался сделать все возможное, чтобы память о нем исчезла навсегда. В этой связи даже было сделано изменение в надписи на триумфальной арке его отца, которая была воздвигнута в Риме в 203 г. Надпись на ней гласит: «Императору Цезарю Луцию Септимию Северу, сыну Марка, Пию, Пертинаксу Августу, отцу отечества, Парфянскому Арабскому и Пар­фянскому Адиабенскому, великому понтифику, наделенному властью народного трибуна в 11-й раз, императору в 11-й раз, консулу в 3-й раз, проконсулу и императору Цезарю Марку Аврелию Антонину Августу, сыну Луция, Пию Счастливому, наделенному властью на­родного трибуна в 6-й раз, консулу, проконсулу, отцу отечества, наи­лучшим и отважнейшим принцепсам, за восстановление государства и за расширение власти римского народа благодаря их выдающейся доблести в Риме и вне его пределов сенат и народ римский (воздвигли им триумфальную арку)» (пер. Е. В. Федоровой). По-видимому, такой вид надпись приняла только после 212 г., т. е. после убийства Геты. Именно тогда, по мнению Е. В. Федоровой, «в этой надписи соскоблили конец третьей и всю четвертую строку, где было, вероятно, написано: P(ublio) Septimio, L(ucii) fil(io), Getae nobiliss(imo) Caesari (Публию Септимию Гете, сыну Луция, знатней­шему Цезарю). На этом месте написали новые слова: P(atri) P(atriae), optimis fortissimisque principibus (Отцу отечества, наилучшим и храб­рейшим принцепсам)» (Федорова Е. В. Введение в латинскую эпи­графику. М., 1982. С. 130).

Макрин

В качестве префекта претория Макрин пользовался широкой популяр­ностью, но, сделавшись императором, он не сумел справиться с трудно­стями своего положения. Армия, избалованная Северами, ждала новых подачек, однако взять их было неоткуда. Пришлось даже уменьшить жа­лованье солдатам. Война с парфянами шла плохо, и с ними заключили мир ценой уплаты большой контрибуции. В сирийской армии начались волнения и поиски нового кандидата в императоры.

Покойная жена Септимия Севера Юлия Домна происходила из си­рийского города Эмесы и была дочерью верховного жреца бога Солнца Элагабала (или Гелиогабала). У нее была сестра Юлия Мэса, а у после­дней две дочери — Соэмиада и Мамея. Старшая Соэмиада от брака с неким Барием Марцеллом имела 14-летнего сына Вария Авита Бассиана. После воцарения Макрина и самоубийства Юлии Домны вся ее се­мья была сослана в Эмесу, где Бассиана избрали жрецом Элагабала. Юлия Мэса, властная и энергичная женщина, решила воспользоваться недо­вольством сирийской армии против Макрина, чтобы добиться престола для своего внука. Началась агитация среди войск, в которой широко ис­пользовали прошлую популярность Септимия Севера и Каракаллы. Сол­датам обещали щедрые награды и изменение «скаредной» политики Макрина. Подготовив почву, заговорщики в мае 218 г. провозгласили Бассиана императором под традиционным именем Марка Аврелия Антонина. Войска, оставшиеся верными Макрину, были разбиты под Антиохией, сам он бежал на Запад, но по дороге был схвачен и убит. Макрин цар­ствовал немногим больше года и за все это время даже ни разу не посе­тил Рима.

Элагабал

Новый император принял имя Элагабала в качестве своего собствен­ного дополнительного имени, под которым и вошел в историю. Покинув Эмесу, он, однако, не расстался со своими жреческими обязанностями. Сенат был вынужден принять в римскую религию «непобедимого бога Солнца Элагабала», верховным жрецом которого стал сам император. Новому богу построили храм возле императорского дворца на Палатине и перенесли туда жертвенник богини Весты и другие святыни римского го­сударства. В этом факте проявились не только сумасбродство Элагабала и раболепие сената. Он говорит также о том, что в Италию и в западную половину империи в эту эпоху широко проникают различные восточные верования и культы, образуя там пеструю религиозную смесь. Этот рели­гиозный синкретизм создавал основу, на которой как раз в это время нача­ло быстро распространяться христианство.

Однако решительный поворот в сторону Востока не мог не вызвать про­теста со стороны широких общественных кругов. Оппозиция восточной политике Элагабала усиливалась недовольством, которое было вызвано поведением молодого императора и его придворной клики. Правда, в этом отношении Рим трудно было чем-нибудь удивить. Но то, что творилось при дворе Элагабала, превосходило всякую меру бесстыдства. Импера­тор, несмотря на свою молодость, был крайне испорчен. Он страдал поло­вой извращенностью, и сцены разврата, разыгрывавшиеся на Палатине, далеко оставляли за собой оргии Калигулы, Нерона и Коммода. Ближай­шее окружение императора — его мать Соэмиада, его любимец Гиерокл, градоначальник Рима Фульвий, управляющий финансами Эвбул и другие — занимались открытым расхищением государственных средств и позволя­ли себе неслыханные злоупотребления.

Бабка Элагабала Юлия Мэса, которая вначале руководила всеми госу­дарственными делами, скоро поняла, что ее «создание» совершенно неис­правимо и не только не способно укрепить династию, но, наоборот, неиз­бежно ее погубит. Поэтому она добилась от Элагабала, чтобы он усыно­вил и назначил цезарем своего двоюродного брата Александра, сына Мамеи. Вскоре после этого 18-летний Элагабал был убит преторианцами вместе со всей своей кликой (начало 222 г.).

Элагабал запомнился римлянам исключительно своей особой экс­травагантностью. По-видимому, он смог перещеголять даже Кали­гулу и Коммода. «Элагабал, отправившись из Сирии и прибыв в Никомедию, — пишет Геродиан (V, 5), — там зимовал — так требо­вало время года. Сразу же он предался неистовству и, справляя культ местного бога, в котором он был воспитан, с упоением плясал, оде­ваясь в самые пышные наряды, украшая себя золочеными пурпурны­ми тканями, ожерельями и браслетами, надев венец в виде тиары, покрытой золотом и драгоценными камнями. Одежда у него была чем-то средним между финикийским священным одеянием и мидийским пышным нарядом. Ко всякой римской и эллинской одежде он испытывал отвращение, говоря, что она сделана из шерсти, вещи де­шевой... Мэса, видя это, сильно огорчалась; настаивая, она пыталась уговорить его, чтобы он переоделся в римское платье, раз он гото­вится вступить в Рим и войти в сенат, чтобы иноземная и совершен­но варварская одежда, когда ее увидят, сразу же не оскорбила уви­девших ее, так как они непривычны к ней и думают, что такого рода утонченность к лицу не мужчинам, а женщинам. Он же, презрев речи старухи, не слушаясь никого другого, желая и сенат и римский на­род приучить к виду такой одежды и в свое отсутствие испытать, как они переносят вид этой одежды, сделал свой огромный портрет во весь рост, каким он являлся, выступая и совершая священнодействия, поставив на картине изображение местного бога, которому он совер­шал жертвоприношение; послав изображение в Рим, он приказал выс­тавить его в самой середине помещения сената, на самом высоком месте, над головой статуи Победы...» (пер. В. С. Дурова). Прибыв в Рим, Элагабал продолжал показывать, что «смысл жизни для него состоял в придумывании все новых и новых наслаждений. Он устилал розами столовые, ложа и портики и гулял по ним. Он не соглашался возлечь на ложе, если оно не было покрыто заячьим ме­хом или пухом куропаток, который находится у них под крыльями... Он часто ел пятки верблюдов, гребни петухов, языки павлинов и соловьев... В своих столовых с раздвижными потолками он засыпал своих прихлебателей таким количеством фиалок и других цветов, что некоторые, не будучи в силах выбраться наверх, задохнувшись испускали дух... Передают, что он дал в цирке зрелище морского сражения в каналах, наполненных вином... Он носил тунику всю в золоте, носил и пурпурную, носил и персидскую — всю в драгоцен­ных камнях, причем говорил, что он отягощен бременем наслажде­ния» (Писатели истории Августов, Гелиогабал, XIX—XXIII).

Острота и глубина кризиса, охватившего Римскую империю в III в., доказывается также и тем, что его проявления затрагивали не толь­ко отживающие свой век рабовладельческие отношения, но и лишь набирающие силы ростки новых экономических отношений, в том числе колонатские отношения. Имеющиеся в нашем распоряжении сведения о положении колонов анализирует В. С. Сергеев: «Об ухуд­шении экономического и правового положения колонов свидетель­ствуют дошедшие до нас петиции колонов императорских сальтусов, относящиеся к концу II и III в., т. е. к началу кризиса. В своих петициях колоны обращаются к высшей инстанции, к «священной особе» императора, с жалобами на злоупотребления властью и име­нем императора. Одна из такого рода петиций на имя императора Коммода дошла до нас в виде надписи, вырезанной на камне и по­ставленной в Бурунитанском сальтусе, в Африке... Эта петиция за­служивает внимания, так как она вводит нас во внутренние порядки поместий и знакомит с положением колонов и рабов. В своей пети­ции колоны названного сальтуса жалуются на обиды и угнетения со стороны кондуктора Аллия Максима. Кондуктор, заявляют колоны, вызвал в поместье солдат ближайшего гарнизона, схватил и мучил некотрых подчиненных ему колонов, в том числе и римских граж­дан, других наказал розгами, третьих бросил в тюрьму. Несправед­ливость подобного поступка и злоупотребления властью само со­бою очевидны. Очевидно также и нарушение «поместного устава», вырезанного на медной доске, выставленной на видном месте, и под­твержденного уполномоченным самого императора (прокуратором). В конце петиции колоны указывают, что, сознавая свое бессилие, они обращаются со всепокорнейшей просьбой к самой высшей ин­станции — римскому императору, прося его защитить их от произ­вола и насилия главного арендатора и его слуг. «Помоги нам, маленьким людям! Мы, ничтожные деревенские лю­дишки, тяжелым трудом своих рук поддерживающие свое существо­вание, не можем сравняться у твоих прокураторов с влиятельней­шим, безмерно щедрым кондуктором... Сжалься и своим священным рескриптом удостой предписать, чтобы мы давали не больше, чем должны согласно «закону Адриана» и письменным распоряжениям твоих прокураторов, чтобы благодаря твоему величеству мы, твои колоны, рожденные в твоих сальтусах, не притеснялись кондуктора­ми и их слугами».

В дополнение к петиции африканских колонов можно привести еще другую петицию колонов одного из малоазиатских сальтусов, отно­сящуюся ко времени Филиппа Аравитянина (середина III в.).

«В счастливейшие времена вашего царствования, — так начинается петиция, — добродетельнейший и счастливейший из императоров, когда все наслаждаются миром и спокойствием вследствие прекра­щения всех зол и притеснений, лишь мы одни терпим несправедли­вости, совершенно не свойственные нашему времени. Мы, обитате­ли одного из ваших поместий, святейший государь, целой общиной обращаемся за помощью к вашему величеству. Нас неслыханно уг­нетают и пьют из нас все соки те, кому, казалось бы, более всего над­лежало заботиться о нашей защите. Солдаты, офицеры, влиятельные люди (династы) отрывают нас от работы, реквизируют рабочий скот, совершают беззаконные, недозволенные им вещи. По их вине мы тер­пим страшные, необычайные обиды и притеснения» (Сергеев В. С. Очерки по истории Древнего Рима. Т. II. М., 1938. С. 626—627).

Александр Север

Александр был провозглашен императором под именем Марка Авре­лия Севера Александра. Ему было только тринадцать с половиной лет, и делами руководила сначала Юлия Мэса, а когда через год она умерла — Мамея. Александр являлся полной противоположностью своему двоюрод­ному брату. Он получил прекрасное образование в духе тогдашнего куль­турного синкретизма с преобладанием стоических и религиозно-философ­ских идей. Бабка и мать усиленно готовили его к будущей роли правителя, и будущий император вырос с сознанием лежащей на нем ответственнос­ти. Однако Александр был крайне мягок и слабоволен. До конца своей жизни он не выходил из подчинения Мамеи, властной и суровой женщи­ны, чрезвычайно похожей по характеру на свою мать Юлию Мэсу. Мамея окружала сына мелочным надзором, стараясь предохранить его от всяких дурных влияний.

Падение Элагабала послужило сигналом к реакции в смысле возврата к «исконно римским» началам. Сирийский бог был изгнан из римского панте­она, его храм разрушен, государственные святыни водворены на прежнее место. Но реакция не ограничилась только областью культа. В правление Севера Александра высшие круги римского общества в лице сената сделали попытку ликвидировать военный режим и восстановить свое старое приви­легированное положение и непосредственное влияние на государственные дела. Сенат снова занял влиятельное положение. Из его состава был выде­лен, как и при Августе, особый комитет из 16 человек, с которым молодой император совещался по поводу всех важнейших вопросов и который фак­тически проводил политику «августейшей матери» Мамеи. Ее же ставлен­никами были префект претория Домиций Ульпиан, крупнейший законовед своей эпохи, и его помощник Юлий Павел. Гражданские тенденции востор­жествовали во всех областях государственной жизни в резком контрасте с военным характером политики первых Северов.

Однако никакого улучшения это не принесло. Тяжелое состояние госу­дарственных финансов заставило правительство снизить солдатское жа­лованье и уменьшить количество высокооплачиваемых центурионских долж­ностей[506]. Эта мера сейчас же вызвала резкое недовольство армии, крайне деморализованной щедротами Каракаллы и Элагабала. Мамею и ее прави­тельство обвиняли в скупости. Начались солдатские волнения. В самом Риме вспыхнули беспорядки. В течение трех дней на улицах города происходили бои между населением и преторианцами, которых ненавидели за распущен­ность, а также за то, что они в своем большинстве состояли из варваров, набранных в провинциальных легионах. Злоба преторианцев обрушилась на их начальника Ульпиана. Они вырвали его буквально из рук императора и Мамеи, пытавшихся его защитить, и убили у них на глазах (228 г.).

Вопреки благим намерениям правительства облегчить налоговый гнет, финансовые затруднения заставляли увеличивать его. Особенно росли пря­мые налоги, падавшие всей своей тяжестью на деревню. Население нища­ло и в отчаянии разбегалось, куда глаза глядят. Дороги стали непроходи­мыми от грабителей, а пиратство на море приняло такие размеры, что тор­говля почти совсем приостановилась.

В это время на Востоке, в Иране, происходили события, чреватые боль­шими последствиями для римлян. В парфянском государстве произошел переворот. Правившая там династия Арсакидов, ослабленная бесконечны­ми раздорами, была свергнута наместником Персиды Артаксерксом (Ардаширом). Иран был объединен под властью новой, чисто персидской ди­настии Сассанидов. Персидские элементы получили преобладание на Во­стоке. Это движение шло под лозунгом восстановления старой религии Ирана, религии Заратустры, и старой персидской монархии Ахеменидов, когда-то разрушенной Александром Македонским. Новые правители Ира­на намеревались изгнать римлян с Востока. Около 230 г. персидские вой­ска вторглись в Сирию и Каппадокию, уничтожая римские гарнизоны.

Опасность была настолько велика, что Мамея решила вместе с сыном отправиться на Восток. Большая римская армия собралась в дунайских провинциях и оттуда прибыла в Антиохию. В Сирии было весьма тревож­ное настроение не только из-за персидской опасности. В Эмесе появился узурпатор, некто Ураний Антонин, провозглашенный императором. Ког­да он был уничтожен, войска, прибывшие из Египта, выдвинули нового узурпатора Таврина. Хотя и вторая попытка была ликвидирована, все же эти события служили грозным предзнаменованием для династии Северов.

Римское командование выработало сложный план наступления на пер­сов. Войска были разделены на три армии: северную, южную и централь­ную. Первая должна была из Каппадокии двинуться через Армению на Мидию; вторая на юго-восточном направлении ставила своей задачей ов­ладеть Вавилоном; третья, под личным командованием самого императо­ра, должна была пересечь Месопотамию. Предполагалось, что все три ар­мии соединятся по ту сторону Тигра.

Удачнее всего операции шли на северном направлении, где персы очи­стили Армению. Но центральная армия продвигалась крайне медленно. Присутствие императора и Мамеи только стесняло ее. Нежная мать смер­тельно боялась за своего сына и затягивала операции, предпочитая, чтобы войну кончили другие. Наконец, под предлогом болезни императора, на которого дурно действовал воздух Месопотамии, двор оставили в тылу, и армия пошла быстрее. Но прежде чем она достигла Тигра, ее атаковали большие конные силы персов. В непривычной для них обстановке, рас­стреливаемые издали великолепными иранскими лучниками римляне вы­нуждены были отступить.

Отход главной армии заставил отступить и две другие. Обратное дви­жение зимой через Армению почти совершенно уничтожило северную ар­мию, да и южная сильно пострадала из-за климатических условий. Нако­нец, остатки римских войск собрались в Антиохии. Негодование против незадачливого императора и его матери охватило всю армию. Только щед­рыми подарками удалось на время заглушить недовольство.

К счастью для римлян, персы не использовали своего успеха, и воен­ные действия фактически прекратились. Двор предавался развлечениям в Антиохии, когда с северных границ стали поступать тревожные сведения. На Дунае варвары прорвали укрепленную линию, и их набеги докатились до самых границ Италии. Возвратившиеся с Востока римские войска вос­становили положение и укрепили дунайскую оборонительную линию. В 233 г. император вернулся в Рим, где был отпразднован триумф по поводу «побед» над персами.

Однако уже на следующий год мать и сын вынуждены были спешно выехать на рейнскую границу, где создалось катастрофическое положе­ние. Политика последних императоров, широко применявших поселение варварских племен в пограничной полосе, дала роковые результаты: обо­рона границы оказалась совершенно расшатанной. Римские отряды были вынуждены отступить с правого берега Рейна. Император прибыл в Могонтиак (Майнц). Рейнская армия была пополнена новыми наборами во Фракии и Паннонии. В ее составе находились также войска из Маврита­нии и Сирии. На Рейне был построен понтонный мост. Армия горела не­терпением вознаградить себя за неудачи парфянской войны.

Но император вовсе не был расположен воевать. Он предпочел купить мир у германцев. К ним отправили посольство с предложением крупной суммы денег. Александр в это время увлекался в своей ставке бегами на колесницах и предавался другим развлечениям. Слухи о позорном мире переполнили чашу терпения солдат. Одним из самых популярных людей в армии был в это время командир новобранцев Гай Юлий Вер Максимин. Он происходил из Фракии и, говорят, в молодости был пастухом. При Септимии Севере он поступил в союзническую конницу и скоро выдвинулся благодаря своей огромной силе, колоссальному росту и храбрости. При Александре Максимин занимал уже высшие командные должности и одно время служил наместником в провинции. Во время германского похода император поручил ему заведовать обучением новобранцев. Очень скоро Максимин завоевал у них любовь и уважение. Он добросовестно относил­ся к своим обязанностям и прекрасно обращался с солдатами. К тому же новобранцы в большинстве состояли из варваров, и для них немалое зна­чение имело то обстоятельство, что Максимин сам происходил из них.

Однажды в мартовское утро 235 г. новобранцы, как обычно, построи­лись для занятий. Едва только показался их начальник, как его привет­ствовали громкими криками, надели на него заранее приготовленное пур­пурное одеяние и провозгласили императором. Максимин для виду снача­ла отказывался от этой высокой чести, но скоро уступил просьбам и угрозам солдат.

Место расположения новобранцев находилось на расстоянии одного перехода от главного лагеря императорской ставки. Александр узнал о мятеже в тот же день. В страшном волнении и слезах он выбежал из своей палатки к собравшимся солдатам, рассказал им о происшедшем и горько жаловался на черную неблагодарность Максимина. В первый момент сол­даты главного лагеря горячо поддержали своего законного императора и обещали всеми силами защищать его.

Прошла тревожная ночь. Рано утром вдали показалась пыль и разда­лись крики. Александр снова собрал солдат и убеждал их двинуться про­тив восставших. Но за ночь настроение главного лагеря изменилось. Сол­даты стояли в нерешительности и не брали оружия. Стали раздаваться го­лоса, требовавшие выдачи советников императора как главных виновников всего происшедшего. Другие бранили мать императора за скупость и тре­бовали ее устранения. Тем временем восставшие подошли к воротам и стали звать товарищей присоединиться к ним. Еще несколько минут колебания, и ворота были открыты. Ликующие солдатские толпы бросились навстре­чу пришедшим — Максимин был признан всей армией.

Покинутый всеми Александр, совершенно потерявший присутствие духа, едва добрался до своей палатки. Бросившись в объятия Мамеи он, говорят, плакал и обвинял ее в том, что она своей неразумной политикой довела его до гибели. В таком состоянии нашли Александра посланные Максимином центурионы и убили его на груди у матери. Мамея и не ус­певшие убежать придворные разделили участь императора.

Предпосылки и характер кризиса III в.

Жалкая гибель последнего представителя династии Северов послужи­ла началом острого политического кризиса, охватившего всю империю и продолжавшегося около 50 лет. Мы уже неоднократно касались условий, подготовивших этот кризис. Вернемся снова к этому вопросу, чтобы охва­тить его в целом. Римская империя явилась заключительным этапом дли­тельного исторического развития Средиземноморья. Задолго до Рима, в III и II тысячелетиях до н. э., в восточной половине этого района уже су­ществовали великие древневосточные монархии египтян и вавилонян, ма­лоазиатская держава хеттов, торговые города Финикии. В середине I тыся­челетия в северо-восточном углу Средиземного моря, на юге Балканского полуострова, на островах Эгейского моря и на малоазиатском побережье расцвели маленькие греческие города-государства. На протяжении трех столетий греки развили необычайную торговую и промышленную деятель­ность, покрыли своими колониями берега Средиземного и Черного морей и создали высокую культуру. В конце IV в. до н. э. греки вместе с македо­нянами под руководством великого завоевателя Александра захватили и колонизовали государства Древнего Востока, еще до этого объединенные Персией. В IV—III вв. из распавшейся монархии Александра возникли греко-восточные государства: Птолемеев в Египте, Селевкидов в Передней Азии, парфянское царство в Средней Азии и др. В это же самое время в Италии выросла и окрепла Римская республика. Мы видели, как в течение трех столетий она создала мировую державу, объединившую почти все центры древней культуры Средиземноморья.

Это долгое историческое развитие, эти древние государства основыва­лись на рабстве. С каждым столетием рабство развивалось: росло количе­ство рабов, усиливалась их эксплуатация, расширялись районы рабовла­дельческого хозяйства. Если в древневосточных государствах мы видим еще неразвитые, примитивные формы рабовладельческой эксплуатации, то в Греции, а особенно в Риме, рабство захватило всю хозяйственную жизнь и глубоко проникло в быт и нравы всего населения. Рабство было причиной расцвета древней культуры. «Только рабство, — говорит Эн­гельс в "Анти-Дюринге", — сделало возможным в более крупном масшта­бе разделение труда между земледелием и промышленностью и таким пу­тем создало условия для расцвета культуры Древнего мира — для грече­ской культуры. Без рабства не было бы греческого государства, греческого искусства и греческой науки; без рабства не было бы и Римской империи» (Соч., т. 20, с., 185). Но рабство же и погубило эту культуру.

Из всех исторических форм эксплуатации (рабство, крепостничество, капитализм) рабство являлось самой грубой, жестокой и хищнической. Раб не считался человеком: он был собственностью господина, вещью, това­ром. Раб не имел собственных средств производства и не получал платы за свой труд. Он работал из-под палки, под угрозой бесчеловечных наказа­ний, в каторжных условиях жизни. Естественно поэтому, что труд раба был крайне непроизводителен. Он небрежно обращался с орудиями, ло­мал их, бил скот, пользовался всяким случаем, чтобы обмануть хозяина и увильнуть от работы. Вот почему при рабстве уровень техники очень ни­зок: отсутствуют сложные станки и инструменты, не может появиться ма­шина, нет технического разделения труда. Рабство являлось тормозом тех­нического прогресса.

Мало того. Более дешевый рабский труд вытеснял свободный труд мелких производителей — крестьян и ремесленников. Не будучи в со­стоянии выдержать конкуренции крупного рабовладельческого хозяйства, они разорялись и превращались в хронических безработных, в декласси­рованную массу люмпен-пролетариев, живших подачками богачей или служивших в наемных войсках. Рабство порождало нетрудовую, парази­тическую психологию у свободных людей: «Рабство там, где оно являет­ся господствующей формой производства, превращает труд в рабскую деятельность, т. е. в занятие, бесчестящее свободных людей. Тем са­мым, — писал Ф. Энгельс, — закрывается выход из подобного способа производства, между тем как, с другой стороны, для более развитого про­изводства рабство является помехой, устранение которой становится на­стоятельной необходимостью. Всякое основанное на рабстве производ­ство и всякое основывающееся на нем общество гибнут от этого проти­воречия» (там же).

Рабство истощало производительные силы еще и другим путем. Вся­кое расширение рабовладельческого хозяйства требовало новых рабов. Давали их главным образом война и пиратство, так как размножение ра­бов естественным путем шло слишком медленно. Мы видели, что расцвет римского рабовладельческого хозяйства во II и I вв. до н. э. явился резуль­татом завоевания и ограбления провинций. Но такая система грабежа в конце концов должна была подорвать производительные силы Средизем­номорского района. Правда, империя ослабила гнет, лежавший на провин­циях, и в I—II вв. н. э. это дало некоторое улучшение их положения. Но это улучшение оказалось временным и поверхностным. Оно состояло толь­ко в том, что хищническая система управления была заменена более упо­рядоченной. Налоги собирались теперь не откупщиками, а императорски­ми чиновниками. Их выколачивали более организованным путем, но ре­зультаты были те же, по крайней мере, для массы провинциального населения.

Как бы ни улучшали систему провинциального управления, поправить дела было уже нельзя. В течение многих столетий рабство истощало Древ­ний мир, и к началу империи сказались все роковые последствия этого. Мы указывали выше, что Италия, главный очаг рабства и главная арена опустошительных гражданских войн II—I вв. до н. э., раньше всего была охвачена кризисом. Мы видели также, что попытки борьбы с ним не дали результатов. Кризис все расширялся и начал охватывать провинции, так как он не был только местным явлением: это был кризис всей рабовла­дельческой системы. Ярче всего он проявился в падении старого латифундиального хозяйства. Во времена Республики основой сельского хозяй­ства являлась латифундия, т. е. крупное поместье, где работа в основном производилась силами рабов, принадлежавших к данной латифундии. Только на период страды — сбор оливок, выжимание винограда и т. п. — владелец нанимал некоторое количество свободных рабочих. Иногда не­большая часть земли сдавалась в аренду соседним крестьянам, так называ­емым колонам. Таково было положение в период расцвета рабовладель­ческого хозяйства.

Картина меняется с I в. империи. Мы приводили выше жалобы Колу­меллы на непроизводительность рабского труда. Образованные и мысля­щие круги античного общества отдавали себе довольно ясный отчет в при­чинах аграрного кризиса. Практический выход отсюда мог состоять толь­ко в замене рабовладельческой формы эксплуатации другой, более высокой, более производительной. С этой целью собственники земли начинают по­мещать часть рабов на мелких участках, давая им в пользование средства производства. Такие приписанные к земле рабы (adscripticii или glebae adscript!), как их стали называть, получали право пользоваться частью уро­жая, отдавая другую часть господину. С другой стороны, землевладельцы все шире начали сдавать землю свободным арендаторам, колонам. Однако эта «свобода» была очень условной. Во-первых, в колонов часто превра­щались должники землевладельца (так называемые obaerati), которые при­нуждены были отрабатывать свой долг или проценты с него на земле кредитора. Следовательно, уже с самого начала такие колоны были по­лузависимыми людьми. Во-вторых, даже те колоны, которые не были связаны задолженностью, очень скоро превращались в неоплатных дол­жников помещика. Арендаторы, как правило, были бедняки, не имевшие ни оборотных средств, ни достаточного инвентаря, поэтому они вынуж­дены были прибегать к ссудам у землевладельца. Выплатить эти ссуды колону было очень трудно, и он быстро становился неоплатным должни­ком собственника земли. В связи с этим колон лишался права переме­нить землевладельца и фактически оказывался прикрепленным к своему участку.

С течением времени фактически стала стираться разница между поса­женными на землю рабами и свободными колонами. И те и другие были прикреплены к земле, и те и другие платили оброк и выполняли барщину, и у тех и у других их обязанности переходили по наследству. Так в рим­ской империи в течение I—II вв. н. э. стал складываться единый класс за­висимых земледельцев. Эксплуатация людей в сельском хозяйстве приня­ла форму колоната, в котором уже содержались элементы будущего сред­невекового крепостничества.

Сходные явления происходили в области ремесленного производства. И там труд рабов в эпоху Империи начал вытесняться полузависимым тру­дом вольноотпущенников. Отпуск рабов на волю, как мы видели, резко увеличился с конца I в. до н. э. Это явление было также показательно для кризиса рабовладельческой системы. Получая свободу, бывший раб отнюдь не разрывал всех своих отношений с господином. Вольноотпущенник обя­зан был делать своему бывшему господину (теперь патрону) подарки, со­держать его в случае разорения, оказывать ему различные услуги; после смерти вольноотпущенника патрон получал половину его состояния и т. п. Отпуская раба на волю, господин выгадывал на том, что снимал с себя расходы по его содержанию. С другой стороны, прибавочный продукт, ко­торый он получал с вольноотпущенника, не становился меньше, а, быть может, даже увеличивался благодаря росту производительности труда, вызванному освобождением. Вот почему законы Августа, ограничиваю­щие отпуск рабов на волю и вызванные его охранительными стремления­ми, никаких результатов не дали: количество вольноотпущенников на про­тяжении I и II вв. н. э. продолжало расти.

Итак, развитие колоната в земледелии и вольноотпущенничества в ре­месле и в домашнем хозяйстве было кризисом рабства. Этим путем рабо­владельцы хотели повысить производительность труда и сохранить свое экономическое и политическое господство. Однако переход к смягченной форме эксплуатации (колонат и вольноотпущенничество были именно та­кой смягченной формой рабства) вовсе не означал улучшения положения трудящихся. Наоборот, если для рабов прикрепление к земле вело к неко­торому усилению их хозяйственной самостоятельности и улучшению бы­тового положения, то для свободных переход к положению колонов озна­чал закрепощение. Но главное было даже не в этом. Переход к колонату и вольноотпущенничеству, будучи переходом, как мы говорили выше, к бо­лее мягкой форме эксплуатации, вместе с тем увеличивал норму эксплуа­тации, т. е. ухудшал общее положение трудового населения империи: ра­бов, колонов, вольноотпущенников и уцелевших еще свободных крестьян и ремесленников.

Действительно, в обстановке кризиса, в условиях разлагающегося ра­бовладельческого общества гнет, лежавший на непосредственных произ­водителях, быстро возрастал. Об этом говорит хотя бы увеличение госу­дарственных налогов. Мы уже видели, как на всем протяжении первых двух столетий империи налоги непрерывно росли. Такое явление было не случайным. Оно вызывалось общим ухудшением экономического поло­жения империи, усилением давления на ее границы, ростом военно-бю­рократического аппарата. Римская империя отчаянно боролась за свое су­ществование. В этой борьбе налоги оставались последним и единственным ресурсом, так как новые завоевания стали невозможны уже со второй чет­верти II в.

Но если государство все сильнее давило на налогоплательщика как орган всего класса рабовладельцев, то каждый отдельный собственник, кроме этого, все сильнее нажимал на зависимых от него людей. Именно этим совокупным и невыносимым гнетом объясняются те явления растущего обнищания масс, с которыми тщетно пытались бороться императоры II в. В свою очередь, обеднение низших и средних слоев населения углубляло кризис: уменьшалось количество мелких собственников и, следовательно, увеличивалась концентрация земельной собственности, падала покупатель­ная сила населения, и поэтому сокращались торговля и ремесла. Римская империя попадала в порочный круг, найти выход из которого мирным пу­тем было уже невозможно.

К началу III в. все предпосылки для нового социального взрыва были налицо. Классовые противоречия, как и за 350 лет до этого, обострились до крайней степени, однако характер этих противоречий был несколько иной. Тогда, в середине II в. до н. э., друг против друга стояли два главных противника: рабы и рабовладельцы. Римско-италийское крестьянство, рим­ская демократия и провинциалы, правда, участвовали в борьбе, но каждая группа выступала со своими требованиями, независимо от других и часто против других. Армия в своей значительной части состояла из люмпен-пролетариев и была использована для подавления революционного дви­жения. Наконец, в середине II в. до н. э. римское рабовладельческое обще­ство находилось в зените своего расцвета.

В III в. н. э. рабы уже не занимали прежнего места в производстве. Сельское хозяйство лежало главным образом на плечах колонов. Сильно уменьшилось количество городских рабов. В ремесленном производстве полусвободный труд вольноотпущенников все больше вытеснял труд ра­бов. Изменилось, по сравнению с эпохой гражданских войн, и отношение всех этих групп друг к другу. Раньше свободные противостояли рабам, римские граждане — негражданам. Теперь маленькой кучке крупных зе­мельных собственников и узкой прослойке денежной и торговой знати, опиравшимся на имперский военно-бюрократический аппарат, была про­тивопоставлена более или менее однородная масса трудового населения. Старые противоречия между свободным бедняком и рабом, римляном и италиком, италиком и провинциалом почти исчезли. Все они одинаково несли на себе неслыханную тяжесть умиравшего общества и одинаково ненавидели правящую верхушку.

Иную роль играла теперь и армия. Огромный процент в ней состав­ляли варвары: фракийцы, иллирийцы, паннонцы, мавританцы и др. Пре­торианская гвардия, начиная с конца II в., не составляла в этом отноше­нии исключения. К тому же армия в значительной степени потеряла свой прежний профессиональный характер. Войска, стоявшие в провинциях, часто пополнялись из местных уроженцев. Легализация солдатских се­мей и разрешение солдатам, находившимся в постоянных лагерях, обра­батывать землю, также содействовали сближению армии с местным на­селением. Это не означало, конечно, что вся римская армия к III в. пре­вратилась в совокупность территориальных единиц, а римские солдаты — в военных колонистов. Профессиональная солдатчина со своими специ­фическими интересами еще долго продолжала преобладать в армии. Вот почему в грандиозном кризисе III в. чисто солдатские бунты, не связан­ные с движением рабов, колонов и ремесленников (а иногда даже направ­ленные против них), играют такую большую роль. Но вместе с тем в этих военных мятежах все же иногда чувствуется некоторая социальная направленность. Иногда они обращены против той же богатой и знатной верхушки римского общества, против которой выступали и социальные низы. При этом не всегда солдатами руководила только жажда наживы. Гнет, лежавший на всей империи, не мог не чувствоваться и армией, в каком бы привилегированном положении она ни находилась по сравне­нию с колонами и рабами. Поэтому случалось так, что движение, начав­шееся чисто солдатским бунтом, перерастало в восстание низов, и на­оборот.

Другой характерной чертой кризисного времени был рост сепаратиз­ма. Экономический подъем в провинциях, несомненно, способствовал со­зданию общеимперского рынка, но, с другой стороны, обусловил и рост экономической самостоятельности присоединенных к Риму территорий. Примечательно, что в III в. очагами сепаратистских движений стали наи­более развитые в экономическом отношении районы Галлии и Переднего Востока. Теперь многие провинции могли обойтись без Рима; более того, этот вариант был для них даже выгоднее. К тому же трудность защиты периферийных областей от варварских вторжений приводила к тому, что зачастую они вынуждены были брать организацию этого дела в свои руки, что также повышало их независимость. Подтверждением растущего само­сознания подчиненных Риму исторических областей было возрождение ста­ринных языковых и культурных традиций. Так, в Малой Азии в III в. появ­ляются надписи на давно, казалось бы, забытом фригийском языке. Ана­логичную картину можно было наблюдать и на другом конце империи — в Галлии и Испании.

Наконец, для понимания своеобразия кризиса III в. нужно отметить еще один важный момент: внешнюю обстановку империи. Во время граж­данских войн II—I вв. Рим ни разу не испытывал серьезной военной опас­ности (если не считать нашествия кимвров и тевтонов в конце II в.). Со­вершенно иную картину мы наблюдаем в III в. н. э. Активность варвар­ских племен, живших по ту сторону границы, возросла во много раз. Это произошло, во-первых, потому, что из-за кризиса сила сопротивления Рима значительно ослабела. Это прекрасно знали все его соседи. Слишком не­навидели они своего вековечного угнетателя и слишком соблазнительны были накопленные им богатства, чтобы можно было остаться спокойны­ми. Во-вторых, во II в. у многих варварских племен (особенно у тех из них, которые жили в непосредственном соприкосновении с римской гра­ницей) происходил быстрый процесс разложения родовых отношений. В результате этого у них начала выделяться богатая прослойка знати, заин­тересованная в захвате новых земель и богатств. Вожди более крупных племен начали собирать вокруг себя целые племенные союзы, всей своей тяжестью обрушивающиеся на римские границы. Мы видели, что уже во второй половине II в. эти границы кое-где не могли выдержать напора и были разорваны.

В III в. положение стало гораздо серьезнее. В половине этого столетия натиск на границы настолько усилился, что ни одна из них уже не могла его выдержать. Далеко в глубь империи проникали массы варваров. Си­рия, Малая Азия, Балканский полуостров, Африка, Испания, Галлия были неоднократно опустошаемы. Вторжения варваров чрезвычайно обостряли и осложняли внутреннюю борьбу в империи. С одной стороны, население провинций пыталось бороться с опустошительными набегами. Не надеясь на помощь центральной власти, которая фактически в это время почти от­сутствовала, провинции сами организовывали оборону, иногда делая это довольно успешно. С другой стороны, население провинций в этом вопро­се было далеко не единодушно. В борьбе с варварами были заинтересова­ны главным образом имущие слои. Что же касается трудящейся массы, то ей, в сущности, нечего было терять. К тому же многие рабы и колоны яв­лялись теми же самыми варварами, которые громили империю извне, и отнюдь не были склонны бороться со своими единоплеменниками. Это об­стоятельство объясняет нам, почему варварам так легко удавалось проры­ваться в глубину империи.

Таковы были предпосылки, движущие силы и обстановка кризиса III в. Из всего вышесказанного следует, что новый социальный взрыв для иму­щих классов империи должен был быть гораздо страшнее, чем граждан­ские войны II—I вв.