История сыска в России. Книга 2

ПРОВАЛЫ И РАЗОБЛАЧЕНИЯ

Период деятельности Гартинга дал заграничной агентуре ряд ценных сотрудников, но ознаменовался крахом и провалами многих важнейших провокаторов. При нем закатилась звезда провокации Азефа, а за ним был раскрыт и сам Гекельман-Гартинг. Три лица наиболее способствовали разоблачению тайн политической полиции: Бурцев, Бакай и Меньшиков.

В.Л.Бурцев, историк и библиограф революционного движения, имея массу материалов и заметок, воспоминаний и интимных сообщений революционеров, сосредоточил в своих руках много данных, сопоставление которых привело его к мысли о существовании в рядах революционеров многих провокаторов. Возвратившись в 1905 году по амнистии в Россию, он был одним из основателей исторического журналам “Былое”.

В Петербурге Бурцев стал энергично собирать материалы по революционному движению, помещая их частично в “Былом”. Уже мартовская книжка за 1906 год обратила на себя внимание не только жандармов, но и более внимательных читателей из публики тем, что в ней были помещены репродукции с таких фотографических карточек революционеров, казненных по делу 1 марта 1881 года, какие могли быть сняты лишь в тюрьме с заключенных (карточки Рысакова, Гельфман и других). “Былое” печатало обвинительные акты, не опубликованные в 80-х годах в официальной прессе, тайные доклады, обзоры революционного движения издания Департамента полиции и т. п.

С осени 1906 года деятельным помощником Бурцева, доставлявшим ему копии секретных бумаг из архива Департамента полиции, стал М.О.Бакай (Михайловский), чиновник Департамента полиции, служивший ранее в Варшавском охранном отделении.

До Бурцева доходили через Бакая и помимо Бакая не только исторические, но и современные, весьма актуальные сведения. Данные, бывшие в распоряжении “Былого”, говорили совершенно определенно и несомненно о присутствии в центре партии эсеров “Боевой организации” крупного предателя.

Ранней осенью 1907 года один из редакторов “Былого” Щеголев побывал в Гельсингфорсе со специальной задачей сообщить Борису Савинкову полученные в редакции данные об этом предательстве. Савинков немедленно же поделился этими сведениями не с кем иным, как с Иваном Николаевичем, т. е. с Евно Азефом. Остальное понятно. Азеф потребовал у своего начальства выяснения источника сведений “Былого” и ликвидации “Былого”, В.Л.Бурцева и редакции…

Бакай был арестован, а Бурцев должен был из Финляндии выехать за границу. Через некоторое время Бакай бежал за границу и присоединился в Париже к Бурцеву, где тот вел борьбу с провокацией и на страницах возобновленного им за границей “Былого”, и на страницах газеты “Будущее”. Третье лицо, Меньшиков, оказало существенную помощь не только Бурцеву, но и делу революции в общем, разоблачив в 1909 году 90 провокаторов, 20 бундовцев, 75 поляков, 25 эсеров, 45 кавказцев и 20 финляндцев.

Впоследствии, на основании указаний Меньшикова, были оглашены: 14 лиц — Бундом, три лица (Алакшина, Лялин и Осиповский) — партией эсеров, несколько — польскими организациями. Кроме того, на основании сведений Меньшикова, по его словам, было опубликовано до 80 шпионов (партийная принадлежность которых была неизвестна) в журналах “Общее дело” В.Бурцева и “Революционная мысль”.

В своей молодости в 80-х годах в Москве Меньшиков был предан одновременно двумя “товарищами”, оказавшимися агентами “охранки”: тем, кто его пропагандировал (Зубатов), и тем, кого он развивал (Крашенинников). Тогда, по его словам, Меньшиков решил вступить в лагерь охранников, чтобы раскрыть приемы их деятельности. Как и Бакай, Меньшиков служил в Московском и Варшавском охранных отделениях. После двадцати лет службы Меньшиков достиг Особого отдела департамента. И в “охранках”, и в центре розыска он собирал материалы, снимал копии, наводил справки и т. д. Разоблачение провокации он начал с известного письма, посланного осенью 1905 года партии эсеров с указанием на предательскую роль Татарова и Азефа. К полной же реализации данных о шпионах он приступил, перебравшись за границу и войдя здесь в связь с Бурцевым.

Сведения Меньшикова подтвердили многие из подозрений Бурцева, а некоторые данные были откровением и для Бурцева. Так, Бурцев узнал, что начальник парижской охранки Гартинг есть тот самый Ландезен, который спровоцировал его самого и его товарищей в 1890 году, и что Ландезен-Гартинг есть Абрам Гекельман.

Следствие, произведенное в 1917 году комиссаром Временного правительства за границей С.Г.Сватиковым и уполномоченным Чрезвычайной следственной комиссии в Париже Е.И.Раппом, имело результатом разоблачение провокаторов, работавших не только при Красильникове (1909 — 1917), но и при Гартинге (1905 — 1909), а также подтверждение целого ряда высказанных Бурцевым в 1907 — 1914 годах догадок и подозрений.

Сватиков произвел допросы в Скандинавии, Англии, Франции, Италии и Швейцарии, а также объединил данные, добытые при вскрытии архива и делопроизводства Департамента полиции, с данными комиссии Раппа в Париже. Результатом сведения этих данных и являются приводимые ниже биографии шпионов и провокаторов. Выборка данных из парижского архива охранки сделана Меньшиковым.

К 1907 году относятся сведения о секретных сотрудниках Каплуне и Шварце. Борис Борисович Каплун, сын делопроизводителя канцелярии туркестанского генерал-губернатора, родился в 1882 году в Ташкенте. Будучи студентом медицинского факультета Женевского университета, он обратился в июле 1907 года в Департамент полиции с предложением своих услуг; назвал себя членом Заграничной Лиги РСДРП и секретарем по внешним сношениям женевской группы этой партии. “Таким образом, — писал Каплун, — в моей возможности проникнуть во все организации, в награду я прошу лишь постоянное место по полиции с окладом не менее 150 рублей в месяц”.

В другом письме Каплун предложил раскрыть заговор о покушении на жизнь московского градоначальника и подробности “дела депутата Озоля”, но только по получении 1 000 рублей. В третьем письме Каплун соглашался уже на получение и половины этой суммы, а в доказательство того, что он не шантажист, приложил явку на бланке бюро женевской социал-демократической группы за подписью Нончева. Заведующий заграничной агентурой Гартинг принял Каплуна в число секретных сотрудников под кличкой Петров. Сообщения Каплуна были многочисленными, но малосодержательными. Доносил он главным образом на анархистов братьев Кереселидзе, Магалова, Бакрадзе и других. Почти все его письма заканчивались просьбою о присылке денег. Скоро, впрочем, товарищи заподозрили Каплуна, и он, симулируя покушение на самоубийство, прострелил себе легкое.

“Мне это было необходимо, — писал Каплун по этому поводу Гартингу, — для укрепления положения. Теперь все — и социал-демократы, и прочие — извиняются и молят, произносят тирады о моей честности”…

Тем не менее Каплун поспешил уехать в Париж, а Гартинг не замедлил отправить его в Россию. 25 декабря Каплун, получив от жандармского офицера в пограничном пункте Вержболово железнодорожный билет и 20 рублей (в чем дал расписку), выбыл в Петербург.

Другим сотрудником был Лев Соломонович Шварц. Он состоял секретным сотрудником Одесского охранного отделения. В 1907 году Департамент полиции предложил заведующему заграничной агентурой взять Шварца в число своих сотрудников. Гартинг согласился принять его на службу для Женевы при условии, что “он может подойти к эсерам или анархистам”. После этого Шварц был командирован в Париж, причем заграничный паспорт и 125 рублей на дорогу он получил лично от заведующего Особым отделом Департамента полиции. В июне 1908 года был объявлен предателем известный уже нам секретный сотрудник Л.Д.Бейтнер. Этот Бейтнер был, однако, не только предателем, но и провокатором: он спровоцировал П.А.Кракова на покушение, дал ему денег и пр., и Краков поехал убивать министра юстиции Н.Е.Шуравьева, но по приезде в Петербург был немедленно арестован с браунингом в кармане (июль 1904 г.).

В том же 1908 году был раскрыт провокатор Вячеслав Александрович Кенсицкий. Окончил 7 классов гимназии, бывший служащий варшавского магистрата. Известен был в революционной среде под кличками Метек, Феликс и Ипполит. В 1904 — 1905 годах состоял секретным сотрудником Варшавского охранного отделения. С 1906 года Кенсицкий “работал с пользою в заграничной агентуре”. В 1908 году, во время похорон Гершуни в Париже, Кенсицкий был опознан Бакаем, который лично знал его как осведомителя охранки. 12 апреля 1908 года был объявлен провокатором парижской группой эсеров-максималистов. По этому поводу заведующий заграничной агентурой доносил Департаменту полиции, что “провал Кенсицкого чрезвычайно чувствителен агентуре” и ходатайствовал о выдаче Кенсицкому пособия в 5 тысяч франков ввиду намерения его уехать “ради безопасности” в Америку. По агентурным сведениям парижского бюро заграничной агентуры летом 1910 года Кенсицкий имел свидание с Бурцевым, предлагая ему очень интересные для него документы, за которые хотел получить 500 рублей. У Бурцева будто бы такой суммы не оказалось, и поэтому сделка не состоялась.

Кроме Кенсицкого, Бакай разоблачил тогда же Моисея Гутмана. Гутман состоял секретным сотрудником Виленского охранного отделения под кличкой Турок Был рекомендован жандармским подполковником Рединым для заграничной работы. В 1908 году он прибыл в Париж и был принят жандармским ротмистром Андреевым (Рено), который помогал Гартингу в заведовании секретной агентурой, в число сотрудников заграничной агентуры. Жалованья получал 400 франков в месяц. Гутману было поручено проникнуть в местную группу эсеров, но так как он имел явку лишь к некоему студенту Мурашкину, то в организацию вступить ему не удалось. Тогда Андреев поручил Гутману, не теряя времени, сблизиться с Бурцевым и Бакаем. Гутман вошел в сношения с ними, но вскоре вызвал у них подозрение и под давлением Бакая признался в предательстве. Опасаясь разоблачения со стороны Гутмана, ротмистр Андреев отправил его 6 октября 1908 года в Россию под конвоем агента наружного наблюдения Анри Бинта.

Через две недели Гутман вернулся в Париж. Гартинг, опасаясь вреда, который он может принести, решил принудить его к отъезду, но предварительно добился от Гутмана официальной жалобы на разоблачившего его Бакая. 28 ноября того же 1908 года Гутман уехал в южную Германию, где он, как человек, “знающий немецкий язык, малярное и декоративное ремесло, мог найти спокойное существование”. На дорогу ему дали 200 франков. Не бесполезно привести здесь рапорт Гартинга от 2 ноября 1908 года, из которого видно, на какие дела готов был пуститься Гартинг, лишь бы избавиться от Бурцева и Бакая.

“Озабочиваясь, — писал Гартинг, — о сохранении интересов заграничной агентуры при крайне удручающих обстоятельствах, причиняемых пребыванием в Париже Бакая и Бурцева, я имел недавно обсуждение этого дела в парижской префектуре, причем мне было заявлено, что если бы имелся какой-либо прецедент в виде жалобы на Бакая со стороны кого-либо с указанием на воспоследовавшие со стороны Бакая угрозы, то это могло бы послужить поводом для возбуждения дела о высылке Бакая из Франции, хотя в префектуре не уверены в осуществлении Министерством внутренних дел его предположения”.

Ввиду этого Гартинг придумал такой план: “Пользуясь известным чувством злобы, возбужденной Бакаем в Турке (Гутмане), находящемся в Вильно, можно было бы надлежащими переговорами добиться согласия Турка на представление российскому генеральному консулу в Париже жалобы с указанием в таковой, что он, Гутман, прибыв в начале августа в Париж для детального изучения шапочного ремесла, попал в компанию русских, из числа коих некто Бакай, проживающий по ул. Парка Монсури, 24, стал склонять его, Гутмана, войти в состав группы русских революционеров и при его, Гутмана, на то несогласии грозил принятием насильственным мер до смертного насилия включительно, ввиду чего он, Гутман, боясь насилия, бежал из Парижа в Россию, потерпев, кроме нравственного потрясения, еще и материальные убытки, и на что он, Гутман, принося жалобу г. консулу, просит его о преследовании в отношении Бакая”.

Если бы действительно от Гутмана поступила таковая жалоба на имя российского генерального консула в Париже, то я смог бы ее направить в префектуру, причем обстоятельство это, во всяком случае, в известной степени способствует делу высылки Бакая.

Однако планы Гартинга не осуществились, и вместо Бурцева с Бакаем сам он поспешно покинул Париж.

1909 год ознаменовался провалом Азефа, Гартинга и ряда крупнейших провокаторов. Бурцев вел в течение всего 1908 года усиленную борьбу с ЦК партии эсеров, настаивая на объявлении Азефа, члена ЦК, главы “Боевой организации”, провокатором. Эсеры были вне себя от этих обвинений, и жизни Бурцева угрожала серьезная опасность: восторженные почитатели Ивана Николаевича (Азефа) серьезно готовились к убийству разоблачителя, или, как они думали, клеветника.

Однако, когда Азефу были представлены обвинения в окончательной форме, Азеф бежал.

Гартинг имел своих людей среди эсеров и, кроме Азефа, передал 6 января 1909 года в Департамент полиции главные данные, сообщенные по делу Азефа конспиративной следственной комиссией собрания левых эсеров 1 января в Париже.

Данные, приведшие конспиративную комиссию к заключению о провокаторстве Азефа, были следующие:

1. Первые подозрения о провокационной деятельности Азефа явились у Гершуни, который будто бы в бытность свою еще в Шлиссельбургской крепости, обсуждая провалы, вместе с Мельниковым натолкнулся на Азефа.

2. При провале Северной боевой дружины особенно казалось подозрительным то обстоятельство, что провал приписывался некоему матросу Масокину; на него шли намеки из петербургской “охранки”, и почему-то то же самое стали говорить и члены ЦК При ликвидации этой дружины охранное отделение знало в совершенной точности, где, когда и как брать, кто был с бомбой и кто с револьвером, что могло быть известно только лишь в верхах боевой дружины; обстоятельство же отвлечения внимания на Масокина, исходившее от охранного отделения, и повторение этого имени ЦК, указывает, что предатель имел связь или входил в ЦК.

3. Покушение на взрыв Государственного совета. ЦК известно, что взрыв этот должен был выполнить некий Кальвино-Лебединцев. Но о том факте, что Кальвино и Лебединцев одно и то же лицо, никто, кроме Азефа, в России не знал; один из эсеров сообщил в партии, что Азеф, встретясь с ним на Невском проспекте, проговорился, что арестованный Кальвино есть Лебединцев.

Далее интересен эпизод с записной книжкой Лебединцева: она была захвачена при обыске финляндскими властями, о чем узнал Бурцев, бывший в то время в России. Бурцев какими-то путями у финляндских властей эту книжку добыл и передал ЦК, откуда она исчезла и очутилась в распоряжении петербургской “охранки”. Но и это обстоятельство не могло бы объяснить, что Кальвино есть Лебединцев, ибо это в книжке не было обозначено.

4. К этому же времени относится сближение Бурцева с Бакаем и обоюдные их сношения с чинами “охранки” с целью добыть списки провокаторов. Список этот они достали, но явно умышленно ложный, так как в нем был в числе других Карл, но не было Азефа. К списку приложены были какие-то две фотографические карточки.

5. Наконец, о том, что Азеф состоял сотрудником охранного отделения, стали поступать сведения от петербургских, московских и саратовских филеров, находившихся в сношениях с эсерами, и от одного служащего у жандармского офицера Кременецкого, который, будучи недоволен тем, что его не отличают за его заслуги, решил отомстить своему начальнику и написал в ЦК письмо, хранимое при делах, с указанием на провокаторскую деятельность Татарова и Азефа.

6. Такие же письма, но уже анонимные, поступили в ЦК и из Департамента полиции, но Азеф в одном назывался кличкой Виноградов, а в другом Рыскин или Раскин… В седьмом пункте говорилось, что несочувствовавшие Азефу или подозревавшие его неизменно проваливались.

Бурцев, подбиравший шаг за шагом доказательства виновности Азефа и видя недоверие ЦК эсеров, решил добиться и добился в сентябре 1908 года свидания (в поезде между Берлином и Кельном) с бывшим директором Департамента полиции А.А.Лопухиным. Последний подтвердил ему, что Азеф был провокатором. Но и после этого пришлось долго бороться, пока наконец 26 декабря 1908 года Азеф был объявлен провокатором официально.

Затем явившийся за границу Меньшиков открыл Бурцеву настоящее имя Гартинга. Еще до этого Гартинг доносил Департаменту полиции 6 января 1909 года, что “Бурцев в крайне интимной беседе высказался, что Гартинга надо убрать во что бы то ни стало”…

В марте 1909 года была разоблачена в Париже провокаторша Цетлин, работавшая за границей. Об этом писал (6 апреля 1909 года) заведующий Особым отделом Департамента полиции Климович, рассказывая, как за 16 дней до этого была арестована в Париже русскими революционерами сотрудница Петербургского охранного отделения эсер Мария Цихоцкая, носившая на самом деле имя Татьяны Максимовой-Цетлин.

“Случаю этому, — излагал Климович, — предшествовали следующие обстоятельства: Татьяна Цетлин начала свою работу в качестве секретной сотрудницы при Петербургском охранном отделении с 1907 года. Сначала она обслуживала деятельность военной организации партии эсеров, а затем было решено ввести ее в заграничные боевые центры, ввиду чего после ликвидации военной организации в начале 1908 года она в апреле того же года выехала в Женеву, где вошла в связь с проживающим там русским эмигрантом Лазаревым, который, желая использовать Татьяну Цетлин для боевых целей, осенью 1908 года направил ее вместе с нелегальным Синьковским (настоящая фамилия Деев, будто бы бывший офицер Красноярского гарнизона, обвинявшийся в 1905 году в убийстве своего командира) в Париж в распоряжение Минора.

Минор, отправлявшийся в то время на работу в Россию, предполагал организовать цареубийство, для исполнения чего решил использовать Татьяну Цетлин, Синьковского и еще третье неизвестное лицо. По имеющимся сведениям в этот план был посвящен также и член ЦК партии эсеров Аргунов, на которого возлагалось ближайшее руководство выполнением преступного замысла.

Однако арест Минора в Самаре и последовавшие затем разоблачения по делу Азефа заставили эсеров отложить выполнение этого плана. Вслед за этим Татьяна Цетлин сошлась с проживающими в Париже Александровым, И.Бычковым и Борисом Савинковым, у которых возникал последовательно ряд предположений о необходимости совершения в России разных террористических актов. Так, первоначально предполагалось убить генерала Герасимова, Рачковского и товарища министра внутренних дел шталмейстера Курлова, причем Савинков принимал на себя руководящую роль в этих преступлениях, рассчитывая на Синьковского и Цетлин как на исполнителей. Встречая, однако, затруднения в возможности разыскать генерала Герасимова и Рачковского, Савинков решил в первую очередь покончить с генералом Герасимовым и чиновником Петербургского охранного отделения Доброскоком.

Решение это появилось у него после 15 марта вследствие надежд на содействие какого-то полковника, который поможет облегчить розыск и обнаружение генерала Герасимова.

Осведомленная об этих намерениях Савинкова Татьяна Цетлин вызвала немедленно в Париж чиновника Доброскока для сообщения ему планов революционеров.

26 марта чиновник Доброскок отправился в Париж, причем заметил, что при выходе из вагона он был встречен на Парижском вокзале наблюдением со стороны революционеров в числе трех лиц: — Днепровского, Луканова и какого-то неизвестного с рыжей бородой.

Приезду Доброскока в Париж предшествовали следующие обстоятельства: исполняя просьбу Татьяны Цетлин, он месяца два тому назад послал ей из России несколько книг учебного содержания. Книги эти были вручены отправлявшемуся в Париж агенту наружного наблюдения Лейтису, который, не посвященный в то обстоятельство, кому эти книги предназначались, должен был передать их проживающему в Париже под фамилией Кинг наблюдательному агенту Кершнеру. Кершнер, получив эти книги, передал их Татьяне Цетлин при свидании с нею в ресторане. Затем, позднее, отправляясь как-то на одно из свиданий с Татьяной Цетлин, Кершнер подарил ей несколько роз.

О приезде Доброскока в Париж знали начальники Петербургского охранного отделения генерал Герасимов, помощник его подполковник Комиссаров и агент Кершнер, предуведомленный Доброскоком по телеграфу о дне и часе его приезда.

Накануне приезда Доброскока к Кершнеру на квартиру заходил агент Лейтис и настойчиво звал Кершнера идти с ним завтракать. В это время Кершнер сказал Лейтису о полученной им депеше и, согласившись пойти с ним завтракать, вышел вместе с Лейтисом на улицу. Однако Лейтис, поговорив на улице с Кершнером, почему-то изменил свое намерение идти завтракать и, отговариваясь необходимостью спешить на службу, куда-то ушел один.

По приезде Доброскока на Парижский вокзал он увидел там трех стоящих порознь революционеров, из числа которых узнал известного ему в лицо Днепровского. Предполагая, что присутствие революционеров вызвано приездом (с тем же поездом, в Париж) бывшего министра внутренних дел П.Н.Дурново и генерала Трепова, Доброскок, пройдя мимо революционеров, стал наблюдать, не следят ли они за Дурново. При этом Доброскоку показалось, что находившиеся на перроне революционеры на него лично не обратили никакого внимания и стали за ним следить лишь после того, как к нему на перроне подошел Кершнер. Когда Доброскок с вокзала приехал в гостиницу, то пришедший вслед за тем к нему Кершнер доложил, что бывшее на вокзале наблюдение поместилось в расположенной напротив гостиницы кондитерской. Таким образом, не оставалось никаких сомнений, что наблюдение со стороны революционеров было установлено именно за Доброскоком.

Когда на следующий день к Доброскоку в номер пришла Татьяна Цетлин, то было замечено, что и она сопровождалась также наблюдением со стороны революционеров. Вернувшись домой, Татьяна Цетлин ночью получила от Савинкова телеграмму, подписанную “Лежнев”, с предложением явиться 31 марта на квартиру Синьковского.

Прибыв на эту квартиру, Татьяна Цетлин была встречена 10 боевиками с Савинковым во главе, который, наведя на нее револьвер, приказал ей поднять руки вверх, а затем, обыскивая ее, отобрал бывшие при ней 500 рублей, объявив, что деньги эти, как полученные от русского правительства, конфискуются партией. Синьковский, также заподозренный в предательстве, в это время был уже арестован в другой комнате своей квартиры. Из сказанных Савинковым при этом слов Татьяна Цетлин узнала, что революционеры прекрасно осведомлены об имевших место с осени 1908 года в Париже приездах генерала Герасимова, подполковника Комиссарова, Доброскока и ротмистра Лукьянова. Затем видно было, что революционеры знают квартиру, подробности и образ жизни Доброскока в Петербурге, конспиративную квартиру Петербургского охранного отделения, помещающуюся на Александровском проспекте, д.21, филерские клички, которые носили Синьковский и Цетлин, квартиру и настоящую фамилию агента Кершнера, а также его псевдоним Кинг, и факты получения Татьяной Цетлин из Петербурга книг и от Кершнера роз.

После обыска Татьяна Цетлин была арестована боевиками, и для охраны ее, а также для охраны арестованного в другой комнате Синьковского были оставлены боевики, сначала в количестве 7 — 8 человек, а потом 3 — 4 человека, все вооруженные револьверами. На следующее утро в квартиру явилось 5 “судей”, из числа которых Татьяна Цетлин узнала Савинкова, Чернова, Шишко и неизвестного ей по фамилии мужа племянницы Бычковой (еврейского типа). Пятого судью она не знает. С судьями явились два секретаря, один из которых носил революционную кличку Михаил, и на суде присутствовал, не принимая, однако, в решении суда непосредственного участия, Бурцев.

До открытия заседания суда Татьяна Цетлин в сопровождении двух вооруженных конвоиров была отправлена к себе на квартиру (ул. Бертолле, 18, квартира Марии Цихоцкой) для производства там тщательного обыска, при помощи которого революционеры изъяли две открытки невинного содержания, написанные рукой Доброскока, что удостоверил Бурцев, и учебные книги. По-видимому, во время этого обыска происходил суд над Синьковским, а по возвращении тем же порядком в квартиру Синьковского Татьяны Цетлин начали судить и ее. Цетлин, не отрицая своей службы в Петербургском охранном отделении, категорически заявила, что Синьковский никогда агентом охранного отделения не состоял, а что она работает уже два года. Загладить свою вину перед партией она отказалась.

Суд, определив ее “нераскаянным провокатором”, постановил подвергнуть ее и Синьковского смертной казни. При этом на суде Бурцев высказался, что они уже полгода тому назад знали, что есть агент — женщина выше среднего роста, лет 30, бледная, давно работающая в партии и занимающая в ней видное положение. Бурцев предполагал увидеть в лице Цетлин этого агента, но теперь видит, что он ошибся, и Татьяна Цетлин — другое лицо, хотя, конечно, обстоятельство это вины ее не изменяет.

После суда оба арестованные были оставлены в квартире под стражей до приведения приговора в исполнение. Квартира охранялась сперва 7, а потом 4 вооруженными людьми, но в ней перебывало за эти дни человек 30, на что обратил внимание консьерж.

6 апреля по неизвестным причинам обоим арестованным было объявлено, что назначенная им смертная казнь отменяется, причем они исключаются из партии и обязаны жить под надзором, извещая партию о месте их нахождения. Вслед за тем оба они были освобождены, причем Цет.лин выдано из ее денег 40 франков, с которыми она и уехала в Германию, сопровождаемая наблюдением из 6 революционеров, По дороге ей удалось, однако, на одной из узловых станций, пересев на встречный поезд, ускользнуть от наблюдения, после чего она и приехала в Россию.

По поводу рассказа Цетлин нельзя не заметить, что она сильно драматизировала происшедшее.

Впрочем, после парижского разоблачения Цетлин и ее любовник Доброскок постарались выйти из сферы неприятных встреч с революционерами, и в 1917 году весной, когда Бурцев стал разыскивать “супругов” Доброскок, то оказалось, что Николай Золотые Очки занимал более приятное и спокойное, нежели раньше, место по дворцовой охране в Петергофе. Что касается Климовича, то, сообщив Гартингу о злоключениях Цетлин, он, естественно, “задавался целью выяснения того обстоятельства, каким образом произошло расконспирирование секретной деятельности Цетлин”, причем обращал внимание на то обстоятельство, что до самых последних дней марта 1909 года Цетлин была в партии, по-видимому, вне всяких подозрений и что провал ее произошел очень быстро и в самое последнее время. “Что касается возможного участия в этом деле агента наружного наблюдения Лейтиса, то следует отметить еще то обстоятельство, — продолжал Климович, — что Савинков и Бурцев, беседуя о последнем приезде Герасимова в Париж, упоминали о том, что Герасимова видели на Елисейских полях.

К сожалению, из-за отъезда Герасимова из С.-Петербурга, точно установить, бывал ли он в последний свой приезд на Елисейских полях, не представляется возможным, так как он из номера гостиницы никуда не выходил”. Между прочим, агент Кершнер как-то случайно говорил Лейтису о том, что Герасимов живет на Елисейских полях.

Сообщая Гартингу эти данные, полученные при опросе Доброскока и Цетлин, Климович просил доложить это письменно вице-директору Департамента полиции С.Е.Виссарионову и принять, со своей стороны, возможные меры к выяснению всех обстоятельств, вызвавших этот провал секретной агентуры.

По-видимому, выяснилось, что расконспирирование Цетлин и Синьковского (он же Зеньковский) произошло благодаря содействию Лейтиса (Луриха), потому что 29 апреля 1909 года Гартинг телеграфировал директору Департамента полиции Зуеву: “Измена Луриха, несомненно, начавшаяся давно, поставила в крайнюю опасность не только всех людей, с которыми виделся Андреев (помощник Гартинга), но и я; лишь полное признание Луриха поможет мне уяснить, будет ли хоть кто-либо спасен из здешних агентур”.

На следующий день ввиду подготовлявшегося приезда царя в Шербург Гартинг дал Зуеву телеграмму следующего содержания: “По совершенно секретному личному частному соглашению с чинами префектуры мною выработана следующая мера. Префектура готова сформировать особый отряд агентов, долженствующих наблюдать исключительно важнейших русских террористов, и будет осведомлять меня о результатах Для выполнения этой меры необходимо, чтобы наше правительство добилось через посла, дабы французское министерство предписало префектуре усилить надзор за русскими террористами ввиду имеющихся сведений о возможности осуществления ими плана цареубийства во время поездки государя за границу. Описанная мера разделяется вице-директором…”

Эта телеграмма была роковой для Гартинга. По его инициативе посольство стало усиленно настаивать на высылке нескольких человек, в том числе и Бурцева, из Франции. Председатель Совета министров Клемансо отказал в этом. Бурцев, имевший в руках доказательство тождества Гартинга-Ландезена-Гекельмана, опубликовал в газетах статью, обличающую шефа русской политической полиции в Париже как провокатора, осужденного во Франции к пятилетнему тюремному заключению. Клемансо предъявил документы и фотографии русскому посольству, а также группе русских парламентариев — А.И.Гучкову, П.И.Милюкову и др.

Вслед за провалом “шефа” начали проваливаться и другие. Меньшиков сообщил бундистам, что провокатор, которого они старались выяснить по указанию Бакая, есть Каплинский.

Совместными трудами Бурцева и Меньшикова были выяснены крупные провокаторы-эсеры: Зинаида Федоровна Гернгрос-Жученко и Анна Егоровна Серебрякова. Последняя была одним из старейших и серьезнейших сотрудников московской “охранки”.

Ратаев, находившийся уже на покое, горько жалел о судьбе бедной Зины (“мне ее жаль больше всех”) и скорбел о разоблачении Серебряковой, которую он в письме своем к директору Департамента полиции Зуеву называл Евсталией. Кроме вышеупомянутых лиц, были раскрыты благодаря Меньшикову предатели: Розенберг, Пуцято-Русановская, Константин Спандарьянц и некоторые другие.

По его же указаниям Бурцев объявил провокатором социал-демократа Батушанского (он же Барит). Сведения о Батушанском Бурцев получил и от француза — агента наружного наблюдения Леруа, который изменил Гартингу и оказал Бурцеву немало услуг по раскрытию провокации.

В результате обвинения Бурцева над Батушанским состоялся товарищеский суд, на котором свидетельскими показаниями, документами и собственным признанием Батушанского он был признан провокатором. При этом в постановлении суда внимание Департамента полиции привлекло следующее место:

“Будучи, по-видимому, напуган открывшимися разоблачениями провокаторов, например, максималиста Кенсицкого, его знакомого по группе, Батушанский отошел от всяких революционных кругов, для чего переехал на правый берег Сены. После этого, по его собственному рассказу, подтверждающемуся представленными им письмами, начинаются усиленные побуждения его со стороны начальника заграничной полиции Гартинга, сопровождавшиеся угрозами и с предложениями продолжать прерванную деятельность тайного агента за крупные денежные вознаграждения. По прибытии в Петербург, Батушанский был опрошен по последнему обстоятельству о предъявлении суду писем заведующего заграничной агентурой, и он дал объяснение, что при этом имел целью доказать суду, что Гартинг пытался склонить его к службе, но он от предложений этих отказался.

Департамент признал в высшей степени полезной и продуктивной деятельность в течение 7 лет Берки Батушанского и ходатайствовал о пенсии для разоблаченного не по своей вине сотрудника.

К 1909 году относится и деятельность провокатора Натана Шахновского, разоблаченного лишь при следствии в 1917 году. Шахновский окончил в 1908 году Ковенское коммерческое училище. По делу о ковенской группе анархистов-коммунистов подлежал ссылке на поселение, но получил разрешение выехать за границу.

Нужно думать, что разрешение это было дано недаром. По собственному признанию (прошение на имя директора Департамента полиции от 25 декабря 1909 года), Шахновский состоял в течение долгого времени сотрудником при начальнике охранного пункта в Ковно, Александре Евгеньевиче Донцове, а впоследствии в течение трех месяцев при Одесском охранном отделении под кличкой Южный (группа анархистов-коммунистов). Согласно тому же заявлению, Шахневский был близко знаком с жандармским ротмистром Колоколовым, с чиновником при Виленском охранном отделении А.Ралли, ротмистром Г.А.Магеровским, начальником Одесского охранного отделения Левдиковым и полковником Гноинским.

В октябре 1908 года временный генерал-губернатор Одессы Толмачев ходатайствовал перед товарищем министра внутренних дел Макаровым о разрешении зачислить Шахновского в число студентов Новороссийского университета “ввиду необходимости иметь в их среде лиц, вполне преданных порядку, политически благонадежных, с помощью которых можно было бы получить сведения”.

Однако ввиду отсутствия еврейской вакансии и незнания Шахновским латинского языка, Департамент полиции отказал в содействии, предложивши возбудить соответствующее ходатайство перед попечителем учебного округа, так как иной порядок мог повлечь за собою разоблачение секретной роли Шахновского. В указанное время Шахновский состоял в числе студентов медицинского факультета в одном из швейцарских университетов и только вследствие настоятельных просьб начальника охранного отделения вернулся в Одессу. Потерпев неудачу с поступлением в Одесский университет, Шахновский уехал в Карлсруэ, где был зачислен студентом Баденской высшей технической школы. В декабре 1909 года Шахновский жил в Карлсруэ. В следующем 1910 году Шахновский переселился в г. Бонн на Рейне. Находясь в октябре 1910 года в Ковно, Шахновский предлагал местному жандармскому полковнику Мрочкевичу выдать некоего Соловейчика за вознаграждение в тысячу рублей. Департамент полиции нашел это требование “чрезмерным”. По этому поводу заведующий заграничной агентурой доносил начальству, что по отзыву ротмистра Река, знающего лично Шахновского, “опасаться каких-либо нежелательных выступлений с его стороны, хотя бы шантажного свойства, вполне возможно, и поэтому являлось бы более соответственным ни в какие дальнейшие сношения с ним не вступать”.

Из числа секретных сотрудников Гартинга нужно назвать еще Гурари. Лев (Леон) Е.Гурари в письме своем из Ниццы от 3 ноября 1902 года к заведующему заграничной агентурой Департамента полиции Ратаеву предложил свои услуги. Он писал, между прочим: “Я легко могу вступать в сношения с Верой Гурари, кузиной моей, сосланной ныне в Иркутск. Прикинувшись сочувствующим и жаждущим деятельности, я смогу добыть у нее указания, рекомендации. Я искренне убежденный противник революционной деятельности и приложу все умение и усилие обезвредить возможно большее число этих паразитов”.

Гурари был принят в число секретных сотрудников, но после был уволен. В сентябре 1905 года Гурари обратился к новому заведующему заграничной агентурой Гартингу с просьбой принять его на службу, ссылаясь на то, что ввиду его близкого знакомства с Прекером-Гнатовским он сможет в течение двух месяцев дать весьма ценные сведения. Гартинг назначил ему 600 рублей в месяц жалованья и 1 000 франков на наем подходящей квартиры. Однако вскоре Гурари был опять уволен. В июле 1910 года Гурари снова просил принять его на службу, указывая на то, что в 1892 — 1895 годах, будучи в зубоврачебной школе Джемса Леви в Варшаве, он оказал много услуг генералу Броку. Красильников отказался от услуг Гурари. В 1910 году Гурари имел в Ницце экспортную контору, затем держал в Париже зубоврачебный кабинет. В 1909 году Гурари состоял зубным врачом при Обществе критики французской прессы. Летом 1910 года Гурари жил во Франции, в г. Дранси (департамент Сены).

Итак, искренне убежденный противник революции оказался на практике платным и мало исправным секретным сотрудником “охранки”.

Кроме лиц, работавших в “охранке”, были лица, предлагавшие себя для этой работы. Гартингу пришлось заниматься подобными предложениями и иногда отвергать их.

Таково было предложение Нейштадта в 1907 году. Могилевский мещанин Авигдор (Виктор) Мордухов Нейштадт в мае 1900 года послал в Департамент полиции письмо с заявлением о намерении своем посягнуть на жизнь царя: допрошенный, он объяснил свой поступок желанием выйти из затруднительного положения.

Сидя в Прилукской тюрьме, Нейштадт рассказал надзирателю о существовании тайного преступного общества; в показании по этому поводу он заявил, что “яркие краски в его рассказе составляют обычный плод его фантазии”. За эти фантазии Нейштадт после медицинского освидетельствования, признавшего его здоровым в физическом и психическом отношениях, был отдан под гласный надзор полиции.

В мае 1907 года Нейштадт, живший в Базеле, обратился к министру Столыпину с письмом, свидетельствующим о полной его грамотности, в котором предложил свои услуги по борьбе с революционерами-террористами. В прошении своем он заявлял, что у него “разработан детальный план втесаться в их среду на правах испытанного товарища”. По вопросу о вознаграждении писал: “Меня это интересует ровно настолько, во сколько оцениваются жизненные потребности человека средней руки (без спиритуозов и игры)”. Себя Нейштадт рекомендовал: вероисповедания официального иудейского, возраст 27 лет, образование домашнее, политическое credo — умеренный прогрессист…

Письмо это было препровождено Департаментом полиции Гартингу. К сожалению, из дела архива не видно, получил ли “умеренный прогрессист” шпионскую работу у Гартинга.

Бурцевские разоблачения причиняли много беспокойства Гартингу и Красильникову. Они усиленно искали себе подходящих людей в окружении Бурцева. Искали и… находили, как мы увидим далее.

Но были и такие, которые хотели помочь борьбе с Бурцевым. Так, Сергей Миртов, бывший студент Петербургского университета, обратился к начальнику Симбирского губернского жандармского управления в письме от 22 октября 1909 года с предложением агентурных услуг, в частности, для разоблачения деятельности Бурцева. Департамент полиции рекомендовал Миртова заграничной агентуре, но сношения с ним не наладились.

В трагические страницы сыска вносит элемент комизма некий российский американец Прыщепа. Крестьянин Минской губернии, Слуцкого уезда, Царевской области, деревни Сливы, Никита Прыщепа проживал в Соединенных Штатах Америки, в штате Пенсильвания. 1 февраля 1910 года он обратился к министру внутренних дел с письменным сообщением “о коварных действиях революционного движения” и, в частности, о Бурцеве, который, находясь в городе Бутлер, читал “антихристскую проповедь большому скоплению”. Прыщепа писал еще: “Имею большую охоту донести своему начальству, чтобы строго преследовать всех, кто только вступает в социалисты, я сам готов бы искоренить в один час этих безбожников”. Свое заявление Прыщепа закончил просьбою “разрешить мне отсюда писать доносы”. Адрес он указал. Департамент полиции передал копию донесения Прыщепы заведующему заграничной агентурой, но последний ограничился принятием доноса к сведению. Прыщепа, конечно, очень бы удивился, если бы ему сказали, что его фамилия в России была, по Чехову, Пришибеев.

Из провокаторов 1910 года назовем здесь Русина, Преображенского и Каминчана. Михаил Русин, он же Виктор Русин, родился в 1887 году в Богородском. В революционной среде был известен под кличкой Виктор Маленький. Русин состоял секретным сотрудником заграничной агентуры в Париже, по группе эсеров, имел охранную кличку Прево, жалованья 500 франков в месяц. Жил в Париже под именем Теофиля Маркина, а потом в качестве механика Иосифа Елкина. В 1909 году роль Русина была случайно разоблачена: письмо охранника к нему с приглашением на свидание попало в руки революционеров. Тогда же он был опубликован как провокатор. “Охранка” дала ему пособие в 400 франков. 26 мая 1910 года Русинов застрелился.

Михаил Преображенский привлекался в 1907 году в Севастополе и Петербурге по делу о социал-демократической организации; перед призывом на военную службу скрылся за границу; состоял студентом техникума в Митвайде. Преображенский вошел в сношения с заведующим заграничной агентурой Красильниковым во время пребывания последнего в Германии в 1910 году и был принят в число секретных сотрудников под кличкой Баум. Доставлял сведения о членах партийной группы своих товарищей по школе (Лейба Коган, Финкельштейн и другие). В марте 1911 года был арестован на границе Италии за ношение огнестрельного оружия. В сентябре того же 1911 года Красильников донес, что Преображенский, ввиду выяснившейся полной его непригодности к работе, из состава сотрудников заграничной агентуры исключен.

Гавриил Каминчан, мещанин г. Кишинева, состоял секретным сотрудником Пермского губернского жандармского управления под кличкой Инженер, обслуживал партию эсеров. Был командирован полковником Комиссаровым в сентябре 1910 года в Швейцарию “в целях получения надлежащих связей на Урале”. В январе 1911 года Каминчан был отозван в Россию, так как, по выражению Департамента полиции, “судебным трибуналом ему предъявлено обвинение в сношениях, в бытность его в средине 1909 года в Чите, с ротмистром Стахурским, каковое обстоятельство, действительно, имело место”.

Весьма старый охранник, книгоиздатель Александр Еваленко состоял секретным сотрудником заграничной агентуры Департамента полиции под псевдонимом Сурин и Сергеев, проживал в Нью-Йорке. Еваленко был осведомителем “охранки” еще в 1885 году, когда доставлял свои сведения о Рубановиче, Г.Федершере и других начальнику Киевского губернского жандармского управления. По указанию Меньшикова в 1910 году было возбуждено дело против Еваленко, и комитет из представителей социалистических организаций в Нью-Йорке пришел к заключению, что сведения в представленных комитету документах относятся к Еваленко, и вынес резолюцию (8 сентября 1910 года), что последний был тайным агентом Департамента полиции, о чем было тогда же объявлено в местных газетах.

В марте 1910 года Департамент полиции производил расследование о пропаже дела 3-го делопроизводства, заключавшего в себе сведения о сотруднике Александре Еваленко, он же Сурин и Сергеев. По этому поводу бывший журналист Департамента полиции Молчанов доложил, что в конце 1900 года при приезде в Петербург сотрудника Сурина до поездки его в Болгарию к Дебагорию-Мокриевичу и при ведении с ним объяснений старшим помощником делопроизводителя Зубовским, а впоследствии, кажется, в 1904 году в момент выяснения роли Сурина все агентурные дела, касавшиеся его., подбирались для составления справки. К этому Колчанов прибавил, что его 18-летняя служба, “казалось, исключает возможность предложения, что это дело было мною утаено или использовано в преступных целях”.

Еваленко пытался возбудить в Нью-Йорке дело против Бурцева, обвиняя его в клевете, о чем с торжеством сообщало “Новое Время”. Еваленко предъявил гражданский иск на 100 тысяч долларов. Однако, когда процесс начался, Еваленко взял прошение обратно, и процесс был прекращен.

Из провокаторов 1911 года можно назвать Якова Гончарова, который состоял секретным сотрудником Одесского губернского жандармского управления по анархистам под кличкой Иванченко. В мае 1911 года был командирован в Лемберг и во Францию сроком на шесть месяцев, на что было ассигновано 1 200 рублей. Цель поездки была: приобрести за границей серьезные связи среди русских эмигрантов-революционеров, а также проверить слухи о намерении боевиков воспользоваться аэропланами для совершения в России террористических актов первостепенной важности.

В 1911 году был заподозрен Михаил Тумаринсон, зубной врач, состоявший секретным сотрудником заграничной агентуры под псевдонимом Механик и Максаков. В мае 1909 года он доставил сведения о парижских группах анархистов-коммунистов, о “Буревестнике” и т. д. По официальному отзыву, личность Тумаринсона “представляется весьма сомнительной; за ним числилась серия дел по кражам у разных лиц и в различных городах денег, платья, белья и даже жен (!), а также несколько исков из Женевы, Цюриха, Лондона, Чикаго и Парижа”. В парижской колонии о нем были чрезвычайно нелестного мнения. В конце концов Тумаринсона заподозрили в политической неблагонадежности, и он уехал в Россию. По свидетельству Департамента полиции в июле 1911 года Тумаринсон намерен был не возвращаться за границу, а работать в России. Провал же свой он категорически отрицает.