История яда

Глава IX МЕТАМОРФОЗЫ ЯДА

Одним прекрасным июльским днем 1839 года Мари Капель, молодая и красивая дочь артиллерийского полковника, вышла на свою беду замуж за Шарля Лафаржа, владельца металлургического завода в Тюле.

Могла ли восторженная двадцатитрехлетняя новобрачная предположить, что, произнося шепотом роковое «да», сама себя обрекает трагической участи? Трех месяцев совместной жизни оказалось достаточно, чтобы понять, что дела у супруга обстоят далеко не так блестяще, как уверял нотариус.

В новом коррезском доме, который ранняя зима уже успела облачить в снежное убранство, разыгралась драма, перевернувшая всю последующую жизнь Мари.

Остаток ее дней заполнил нескончаемый, вновь и вновь возобновляемый процесс, принесший женщине печальную славу.

Мари Капель приговорили к пожизненному заключению; двенадцать лет просидела она в тюрьме, пытаясь доказать свою невиновность, и только лишь перед самой смертью добилась помилования. В конце концов тюремные двери отворились, но на свободу вышла не молодая жена, а тяжело больная женщина, к которой смерть пришла, словно избавление, три месяца спустя.

Сейчас трудно даже вообразить, насколько эта темная история всколыхнула умы добропорядочных граждан. Во Франции, да и за ее пределами, она наделала не меньше шуму, чем знаменитый процесс над капитаном Дрейфусом, пятнадцатью годами позже отравивший политическую жизнь у нас на родине.

Дело Лафаржа держало в напряжении всех французов и иностранцев; громаднейшая аудитория ежедневно следила за каждым его новым оборотом. В самом деле, благодаря небывалым достижениям в выпуске и распространении общественной прессы, люди впервые получили возможность день за днем наблюдать за всеми перипетиями процесса.

Отголоски этого дела еще долгое время отдавались в многочисленных мемуарах разной степени ценности. Почти все очевидцы попросту пересказывают выдвинутое обвинение и в один голос осуждают молодую женщину, которую тюльский суд присяжных признал виновной в отравлении мышьяком своего супруга.

Тем не менее, предъявленные обвинения были столь шаткими, а судопроизводство велось так беспорядочно, что иностранные наблюдатели пришли в негодование. Через несколько месяцев после того, как Мари Капель приговорили к пожизненному заключению, в Германии вышла книга, авторы которой, пересмотрев от начала до конца все дело, пришли к выводу, что вдова Шарля Лафаржа невиновна. По их мнению, обвинения, предъявленные несчастной женщине, совершенно несостоятельны.

Книга вызвала переполох по ту сторону Рейна и была даже переведена на французский, но отечественная Фемида все так же враждебно относилась к осужденной.

Многие очевидцы отмечают, что во время процесса прокурор настойчиво добивался высшей меры наказания. Хотя речь обвинителя и произвела на присяжных сильнейшее впечатление, суд, приняв во внимание смягчающие обстоятельства, не удовлетворил целиком требования прокурора, и Мари Капель сохранили жизнь. Тем не менее женщину признали виновной и приговорили к пожизненному заключению, всего лишь на несколько лет отсрочившему ее смерть.

Если от начала до конца проанализировать данный неординарный случай, нетрудно понять, что он просто не мог не произвести сенсацию. Начнем с главных действующих лиц: Мари Капель, которую все в один голос называют красивой и умной, была правнучкой герцога Орлеанского по материнской линии. До замужества она вращалась в образованной среде, и впоследствии газетчики выискивали в ее прошлом различные темные пятна, приправляя свои сообщения многозначительными намеками и пикантными деталями. Все эти мелкие подробности живо интересовали широкую публику, с жадностью проглатывавшую злорадные фельетоны, которыми регулярно заполнялись «подвалы» газет. Публичное разбирательство, как выяснилось, задевало интересы политиков и избирателей и, в конечном счете, вылилось в памятное столкновение между крупными учеными-экспертами.

И над всем этим судебным рвением и жаждой справедливости парила зловещая тень мышьяка — самоглавнейшего яда, убивающего медленно, но верно, преданного помощника злоумышленников всех мастей, многие из которых носят юбку.

При жизни Шарль Лафарж ничего особенного из себя не представлял. Будущая жертва, дела которой при всем желании блестящими не назовешь, вела довольно бесцветную жизнь провинциала.

На третий месяц замужества жена предложила супругу пирожок, который, по ее же словам, испекла ее мать. Съев сие лакомство, Лафарж тяжело заболел и умер в конце января 1840 года. Довольно любопытно, что семья тотчас заподозрила вдову и потребовала вскрыть труп. При осмотре вроде бы обнаружили следы отравления мышьяком. Затем было произведено несколько повторных анализов, опровергших результаты первой экспертизы. Дело осложнилось тем, что Мари Капель предъявили дополнительное обвинение в воровстве, и с тех пор несчастную женщину стали считать способной на все.

В сентябре 1840 года Мари приговорили к пожизненному заключению и посадили в монпельерскую тюрьму. В камере она заболела туберкулезом, от которого умерла спустя три месяца после освобождения; последней милости удостоил ее Луи Наполеон Бонапарт.

Так вкратце можно резюмировать официальную версию дела Лафаржа. Подоплекой приговора явились причудливо переплетшиеся корыстные семейные интересы, борьба за влияние между судьями и соперничество сомнительных светил в области науки. Характер преступления и природа яда вполне объясняют, почему к этому делу приходилось возвращаться снова и снова.

Наступил переломный момент в долгой истории яда. В начале века была создана действительно научная школа токсикологии, в распоряжение экспертов поступили новые систематические методы распознавания и химического анализа веществ, и в то же время полностью обновились способы лечения тяжелых форм отравления.

Виновником тюльской драмы оказался заурядный жулик. Мошенник втерся в доверие к Лафаржу и, поговаривают, стал даже оказывать хозяину дома некоторые услуги деликатного свойства. Естественно, когда в жилище, где обосновалась эта крыса, поселилась молодая жена Лафаржа, привычный уклад жизни моментально расстроился. В конце концов, негодяй пришел к мысли, что сохранить свое влияние он сможет только в том случае, если избавится от Мари. Злодей задумал дьявольский план, с помощью которого вполне можно было провести полицию. Обстоятельства сложились как нельзя лучше: владельца металлургического завода как раз настигла очень серьезная болезнь, в те времена считавшаяся почти неизлечимой.

По свидетельству некоторых очевидцев, обративших пристальное внимание на клинику заболевания, подробно изложенную в судебных протоколах, «отравленный» скончался от недуга, точь-в-точь напоминающего паратиф типа А. Тотчас же после кончины хозяина мерзавец распустил слух, что его отравила жена, якобы подсыпавшая в еду супруга мышьяк.

В доказательство этот прохвост представил суду письмо, в котором мадам Лафарж обращается с особой просьбой к фармацевту Эйзартье; она пишет: «Меня замучили крысы… Не могли бы вы, если это, конечно, вас не затруднит, дать мне немного мышьяка? Ручаюсь вам, что буду обращаться с ним крайне осторожно…»

Фармацевт был казнен, а предъявленный документ послужил весьма и весьма серьезной уликой. После ареста Мари Капель во всех уголках и закоулках замка обнаружили огромное количество мышьяка; более того, обвиняемая всегда носила в кармане коробочку с ядом — поведение для отравительницы, мягко говоря, странное, но судебных следователей этот факт нисколько не смутил. Выходит, Мари Капель (по всеобщему мнению, очень умная женщина) и не подумала заметать следы, чтобы в распоряжение правосудия тем скорее поступили бесспорные улики! Следует все же признать, что общественное мнение оказалось менее легковерным, чем присяжные заседатели; да это и немудрено: ведь дело было шито белыми нитками.

Тем не менее главный вопрос ждал своего ответа: был ли мышьяк в организме жертвы? Если бы удалось получить положительный ответ, следствие тотчас бы закрыли, а обвиняемую отправили на гильотину (правосудие в те времена рубило головы направо и налево). Судебное ведомство, не жалея сил, пыталось раздобыть решающую улику; с этой целью тело несчастного Лафаржа пятнадцать раз подвергали экспертизе — было б, право, из-за чего!

С этого момента судебная машина, все шестеренки которой казались безукоризненно смазанными, начала давать сбои. В четырнадцати из пятнадцати случаев криминалисты не обнаружили никаких следов яда в теле покойного, и только во время последнего вскрытия в нем нашли незначительное количество мышьяка. Исходя из этого единственного шаткого доказательства, Мари Лафарж приговорили к пожизненному заключению.

Эксперта г. Тюля, к которому обратилась за помощью прокуратура и которому удалось-таки «разговорить» мышьяк, никак не назовешь «первым встречным». Всякий, у кого хватило бы терпения дочитать его визитную карточку до конца, узнал бы, что г-н Орфила является деканом медицинского факультета Парижского университета, членом Королевского совета по публичным расследованиям и генерального совета департамента Сена, командором ордена Почетного легиона, врачом-консультантом Его Величества короля Франции, членом Королевской медицинской академии, а также множества иностранных академий и т. д. и т. д.

Матео X. Бонавентура Орфила, испанец по происхождению, родился на Минорке в 1787 году. Он очень рано увлекся медициной и начал изучать врачебное дело в Барселоне, где его исключительные способности сразу же привлекли внимание учителей. Хунта города отправила Орфилу в Париж, чтобы он мог углубить свои познания в искусстве врачевания. На родину Орфила так и не вернулся: получив степень доктора медицины, он не задумываясь принял французское подданство.

Ученого интересовала главным образом токсикология, в 1813 году он издал свой первый трактат о ядах, тотчас выдвинувший его в число самых видных химиков эпохи.

В 1819 году Орфила сменил знаменитого медика Галле, первого врача Наполеона, на посту заведующего кафедрой судебной медицины. Через три года талантливый испанец перешел на кафедру химии, а в 1831 году стал деканом медицинского факультета.

Помимо того, что Орфила был выдающимся ученым, он обладал еще и замечательными организаторскими способностями: достаточно вспомнить подготовительные медицинские школы, в которых он принимал самое деятельное участие, а также созданный им музей сравнительной анатомии, носящий имя своего основателя. Орфила учредил также общество социального страхования, которое призвано было оказывать помощь обнищавшим медикам.

Тем не менее, ученый оказался неважным администратором; когда в 1848 году он ушел с поста декана, его преемник обнаружил внушительную «дыру» в бюджете факультета. В свое время это происшествие наделало много шуму и несколько дискредитировало Орфилу в глазах общественности.

Но подлинную славу принесли ему яды: Матео Орфилу можно по праву считать основоположником современной токсикологии. Его идеи и обширные познания нашли свое отражение в многочисленных научных трудах, среди которых «Основы медицинской химии» (1817), «Курс лекций по судебной медицине» (1821-23), «Судебная эксгумация» (1830) и прежде всего «Токсикология», выдержавшая не менее пяти изданий еще при жизни автора.

По этому внушительному перечню заслуг можно судить о весомости, какую имело мнение Орфилы в провинциальном суде присяжных, заранее подавленных научным авторитетом и познаниями мэтра. Его суждения, считавшиеся непререкаемой истиной, явно перевешивали мнение других, обычно менее титулованных экспертов. Вот почему «королю судебной медицины» хватило всего-навсего одной экспертизы, чтобы обречь вдову владельца коррезского металлургического завода на пожизненное заключение.

И все-таки обвиняемая осталась не вполне безоружной перед лицом грозных судей; у Мари Капель имелись сторонники, убежденные в ее невиновности. Г-н Лашо с самого начала был пылким защитником своей клиентки и остался глубоко привязан к ней до самой смерти. Он никогда не забывал о своей протеже и надеялся, что справедливость в конце концов восторжествует. Мари Капель нашла себе союзника и в лице видного химика Распая, к которому прибегла за помощью защита, когда в дело включился Орфила. И хотя Распаю не удалось окончательно отвести обвинение, все же стараниями этого ученого, призвавшего присяжных учесть смягчающие обстоятельства, Мари Капель была сохранена жизнь. В те времена, когда происходил процесс, Франсуа Винсент Распай пользовался почти такой же известностью, как и его парижский коллега; дело в том, что он принимал активное участие в политической жизни страны и, следовательно, был знаком с огромным множеством французов. Кроме того, Распай занимался химией, и его заслугами в данной области нисколько нельзя пренебрегать. Бывший семинарист приехал в 1816 году в Париж изучать естественные науки. Поначалу он зарабатывал на жизнь репетиторством, готовя студентов к экзаменам на степень бакалавра, и еле сводил концы с концами.

Распай увлекался ботаникой и судебной медициной и опубликовал множество статей в специальных изданиях. Этот блестящий экспериментатор, не привыкший петь под чью-либо дудку, вскоре нажил немало влиятельных врагов благодаря своим нападкам на ученую корпорацию. Мало того, он открыто проповедовал республиканские идеи, и это в ту эпоху, когда к ним проявляли особую нетерпимость. Таким образом, Распай постоянно находился в центре внимания властей вплоть до восшествия на престол президента-императора Луи Наполеона Бонапарта.

Несмотря на то, что Распай несколько раз отбывал срок в тюрьме и занимался политикой (в частности, выдвигал в 1848 году свою кандидатуру на пост президента Республики), у него еще оставалось время и на науку. Со своей врожденной неприязнью ко всякого рода учреждениям и, прежде всего, к конституционным корпорациям Распай казался наиболее серьезным противником Орфилы. В отличие от испанца, он пользовался огромной популярностью в народе благодаря республиканским взглядам, а также медицинским справочникам для бедноты, где доступным языком излагал простейшие методы лечения; книги имели большой успех, главным образом в деревнях. Во время тюльского процесса Распай от лица защиты выступил против своего знаменитого коллеги и даже поставил под сомнение результаты последней экспертизы.

Орфила заявил перед судом присяжных, что количество мышьяка, обнаруженное в теле жертвы, столь незначительно, что, за неимением достаточно чувствительных приборов, не может быть точно измерено. В ответ Распай прибег к доводам здравого смысла: такое ничтожное количество мышьяка вполне может присутствовать в любом живом организме, в том числе в организме человека, не нанося ему абсолютно никакого ущерба. Суд не учел данное замечание, хотя его справедливость уже в скором времени была доказана.

Вскоре после этого случая несколько ученых, заинтересовавшихся утверждениями одной и другой сторон и обеспокоенных их юридическими последствиями, выступили с заявлением, что во время вскрытия не исключена возможность ошибки. Они потребовали тщательно все перепроверить, и защита поручила Распаю детально изучить результаты экспертизы, представленные Орфилой.

По окончании проверки будущий кандидат в президенты внес коррективы в свое первоначальное заключение и на этот раз поставил под сомнение чистоту реактивов, которыми пользовался декан медицинского факультета. Для одного-единственного анализа, давшего положительный результат, Орфила использовал нитрат калия. А в этом химикате, если его предварительно не очистить, может содержаться незначительное количество мышьяка. Некоторые эксперты попросили даже у Орфилы разрешения прямо на месте проверить реактив. Но мэтр наотрез им отказал и из предосторожности захватил драгоценные пузырьки с нитратом калия с собой в столицу.

В последующие месяцы научные круги Парижа, взволнованные захватывающим поединком экспертов, решили принять участие в процессе. Пользуясь непререкаемым авторитетом Академии наук, они решили раз и навсегда уладить дело, незаметно переросшее в дуэль Орфила-Распай. Институт назначил новую комиссию в составе знаменитых химиков. Экспертная группа предложила Орфиле в ее присутствии заново произвести анализ. Что поделаешь! Выдающийся токсиколог не смог обнаружить даже ничтожного количества мышьяка, с помощью которого можно было бы уличить Мари Капель. Для пущей ясности члены комиссии сами провели эксперимент по методу Орфилы и проделали массу различных опытов, видоизменяя и совершенствуя их. Но во всех случаях получили один и тот же отрицательный ответ. Комиссия представила в Академию наук официальный отчет о результатах исследований. Пятьдесят экземпляров этого коллективного научного труда поступили в распоряжение Министерства юстиции. Министр счел заключение столь поучительным, что попросил еще пятьдесят экземпляров, намереваясь разослать их во все суды, где разбираются подобные дела.

Документ подшили к делу, но, несмотря на всю его значительность и настойчивые требования защиты, пересмотр так и не состоялся. Впоследствии возникли неопровержимые свидетельства в пользу обвиняемой, но судебные власти остались к ним точно так же глухи.

Странное дело: по всему дому Лафаржей был разбросан мышьяк, сама Мари «забыла» коробочку с ядом у себя в кармане, и тем не менее в теле покойника никаких следов отравления не обнаружили! Слепоту судей, не заметивших этого явного недоразумения, можно объяснить только каким-то дьявольским наваждением. А истинный преступник тем временем похвалялся (естественно, в беседах с глазу на глаз), как ему «ловко» удалось провернуть дельце; об этом знали многие свидетели, в том числе бывший присяжный заседатель.

Через два года после того, как был вынесен приговор, Ор-фила, несший главную ответственность за него, решил оправдаться. Противники предъявили ему обвинение в том, что он неверно провел токсикологический анализ. Поэтому ученый попытался объяснить причину своей неудачи членам государственной комиссии. Из его слов вытекало, что во время процесса он, видите ли, не имел возможности проверить чистоту реактивов. Это запоздалое признание полностью оправдывало обвиняемую, но и на сей раз совесть у судей так и не проснулась.

Данные обстоятельства чрезвычайной важности неоспоримо свидетельствовали в пользу Мари Капель, но бесконечные требования пересмотра дела разбивались о глухую стену непонимания. Непреодолимое препятствие представлял собой, в первую очередь, генеральный прокурор Лиможа, которому непосредственно подчинялся прокурор Тюля. Первый попросту запретил своему подчиненному принимать во внимание признания одной из сторон и считаться со свидетельствами другой.

Так, например, он не дал согласия на арест виновника драмы, а ведь дай этот мошенник показания под присягой, и ситуация коренным образом изменилась бы. Подобная позиция, совершенно не отвечающая идее справедливости и законности, привела в негодование многих людей, а в Германии вызвала даже форменный скандал.

По ту сторону излишнего судебного рвения и недобросовестного ведения дела, шокировавших огромное число свидетелей бесславного процесса, вырисовывались темные политические интриги, участником которых был сам генеральный прокурор Лиможа; грязные внутрисемейные дрязги явились для них всего лишь удобной ширмой. Уж очень тесно сплелись змеи в своем клубке, и пересмотр дела вылился поэтому в настоящую проблему.

Мари освободили только в 1852 году по ходатайству Эмиля Жирардена; президент-император Наполеон Бонапарт, не привыкший считаться с чьим-либо мнением, решил помиловать наконец осужденную.

В основе первой в истории юриспруденции перебранки между учеными мужами лежал, конечно же, мышьяк, любимый яд преступников. Хотя в те времена заключения делали еще с опаской, этого лидера среди токсических веществ уже можно было обнаружить в теле жертвы с помощью довольно несложного метода.

Понятно, что многие отравители постепенно охладели к мышьяку, использование которого было связано с большим риском, ведь в те времена, случись кому-нибудь умереть подозрительной смертью, в первую очередь пытались узнать, не замешан ли тут мышьяк. Впрочем, любимый яд отнюдь не был единственным, а фантазия у отравителей работала на славу: некоторые из них все еще пользовались ярь-медянкой, сурьмой, фосфором и другими неорганическими веществами. Но по частоте употребления последние не шли ни в какое сравнение с мышьяком.

Итак, в 1840 году преступнику удалось обвести правосудие вокруг пальца. Но еще в 1823 году некоего парижского бакалейщика по имени Бурзье обвинили в том, что он отравил свою жену и слугу. Орфиле поручили подвергнуть экспертизе один из трупов. Тщательно осмотрев желудок, эксперт сообщил в своем первом донесении, что никаких следов воспаления не обнаружил. Но три других медика якобы наткнулись в какой-то части толстой кишки на белесые крупинки, которые вполне могли оказаться ангидридом мышьяка. Наконец, третья группа экспертов заявила, что подозрительные шарики — всего-навсего кусочки сала. Эта забавная история, наглядно показывающая, что экспертиза в те времена делала только первые шаги, свидетельствует и о том, что обращаться к «знающим людям» уже вошло в привычку, а методы анализа довольно быстро совершенствовались.

В начале 1830-х годов участились случаи отравления мышьяком, главным образом в деревне. В то время ядовитый продукт приобрести было несложно, ведь он слыл почти что единственным средством борьбы с крысами и прочими грызунами. Таким образом, в большинстве домов имелся горшочек с мышьяком, который использовали в качестве «крысиной отравы», если кошка почему-либо манкировала своими служебными обязанностями.

Хлебные амбары всегда были местом обитания грызунов, истреблявших крестьянские запасы, и поэтому присутствие яда в доме вполне оправдывалось. Некую женщину уличили в отравлении двадцати шести человек, не считая восьми попыток, к счастью, окончившихся неудачей; на допросе она сказала: «Я приношу несчастье: к кому бы не поступила на службу, хозяин обязательно умирает; смерть следует за мной по пятам». Вот и все, чего от нее можно было добиться…

В 1843 году суд присяжных департамента Жер разбирал дело, отчасти напоминающее тюльскую историю. Молодую женщину обвинили в том, что она отравила мышьяком своего престарелого супруга, приходившегося ей к тому же дядюшкой. Точно так же, как и на процессе Лафаржа, обстоятельства смерти были окутаны мраком. Но эта-то неизвестность и послужила на руку обвиняемой, которой с судьями повезло больше, нежели Мари Капель. Присяжные заседатели оправдали ее за отсутствием состава преступления.

В эпоху Июльской монархии более чем двумстам бесспорным отравителям удалось избежать ответственности.

Несмотря на грубейшую ошибку, допущенную на тюль-ском процессе, Орфила пользуется заслуженной славой виднейшего токсиколога. Заложив основы медицинской дисциплины, находящейся на пересечении уголовного права и аналитической химии, он указал, каким путем необходимо следовать в будущем. На протяжении десятилетий судебная практика опиралась на установленные им общие правила, постоянно совершенствуя их. Орфила ввел в научный обиход множество основополагающих методов, которые сегодня кажутся нам самоочевидными. Так, например, именно Орфила первым предложил прослеживать путь яда по пищеварительному тракту и дальше.

В самом деле, яд разносится по организму «током крови» и в конце концов скапливается в органе, служащем для него мишенью; затем отрава рано или поздно разлагается и выходит из тела естественным путем. Иными словами, Орфила еще в 1812 году установил, каким образом движется в организме яд, и эта гипотеза была доказана вначале им самим, а затем другими специалистами.

В результате жарких дискуссий, разгоравшихся вокруг каждой новой экспертизы, ученые пришли к выводу, что мышьяк скапливается в некоторых частях тела. Его излюбленными «станциями назначения» являются ногти и волосы. Утверждают также, что примерно одна сотая грамма мышьяка всегда присутствует в теле человека, не нанося ему при этом никакого ущерба, и обнаружить безвредную дозу яда проще простого.

Но во время тюльского процесса обо всем этом еще не знали, более того, вплоть до 1836 года не существовало точного метода, с помощью которого можно было бы определить, есть ли в теле жертвы мышьяк. Вот почему знаменитым «домашним» ядом пользовались чуть ли не безнаказанно, главное — соблюсти элементарные меры предосторожности и вовремя замести следы. Вот незадача, у «отравительницы» Шарля Лафаржа как раз это-то и вылетело из головы!

Преступники почувствовали, что «в воздухе запахло жареным», когда в одном из октябрьских номеров эдинбургской «Нью Философикэл Джорнал» за 1836 год появилась чрезвычайной важности статья об анализе на содержание мышьяка. Выводы, сделанные ее автором, знаменовали собой настоящий переворот в судебной медицине.

Исследование было написано никому дотоле неизвестным химиком Джеймсом Маршем, который когда-то занимался медицинской практикой в Дублине, а затем выбил себе местечко в Вулвичском арсенале. С тех пор Марш забросил медицину и стал больше времени уделять химии, проявляя особый интерес к аналитическим методам обнаружения элементов, уже известных в ту пору.

В своем научном труде он описал прибор, с помощью которого можно обнаружить и даже дозировать мышьяк. Орфи-ла моментально оценил все значение этой статьи и впоследствии был многим ей обязан. Еще задолго до того, как появилось исследование Марша, Шееле, знаменитый первооткрыватель хлора, установил, что при соединении «выделяющегося» водорода с мышьяком образуется токсический и легковоспламеняющийся газ. При сгорании этого вещества выпадает осадок, который ни с чем нельзя спутать. В первом томе своего собрания сочинений, изданном в 1775 году, Шееле называет его «мышьячным баббитом». Немного позже химик Жозеф Пруст, в отличие от своих современников успевший уже убедиться, «что вещества соединяются друг с другом в строго определенных пропорциях», подтвердил выводы шведского ученого.

Тромсдорф сделал еще один шаг вперед, выделив гидрат мышьяка путем соединения «сплава цинка с мышьяком», воды и серной кислоты. Если снабдить сосуд достаточно длинной трубкой для газа и герметично ее закрыть, то на внутренней ее поверхности осядет чистый мышьяк.

Наконец, в 1821 году Серульяс почти что попал в цель: он обнаружил, что с помощью гидрата мышьяка можно выявить наличие ядовитого металла или его соединений в органическом веществе. Вот тогда-то и появилась статья, которую Марш озаглавил «Описание нового способа выделения малых доз мышьяка из веществ, его содержащих».

Новизна работы состояла в том, что ученый предлагал удобный метод получения мышьячного газа. Для этого в пробирку с цинковой стружкой кладут вещество, которое необходимо проверить. Сверху наливают серной кислоты, «слегка разбавленной водой», после чего выделяется газ. Осталось только поджечь его при выходе из пробирки, и вы сможете получить мышьяк одним из трех способов:

во-первых, «металлический» мышьяк; для его образования достаточно, чтобы пламя коснулось внутренних стенок стеклянного сосуда или какой-нибудь другой холодной поверхности, но лучше всего использовать фарфоровое блюдечко или поверхность долго нагревающегося предмета;

во-вторых, ангидрид мышьяка; чтобы получить его, нужно пропустить пламя через широкую трубку с отверстиями на обоих концах;

и в-третьих, если вы наискосок коснетесь пламенем стекла, то получите одновременно чистый мышьяк и его ангидрид.

Для демонстрации своего метода Марш выбрал несколько различных блюд — кашу, кофе и суп, в которые подсыпал очень малое количество ангидрида. Ученому без труда удалось выявить, а затем извлечь токсический элемент.

Статья Марша вскоре попалась на глаза Орфиле, оценившему ее по достоинству. Тем не менее, знаменитый химик вскоре обнаружил, что метод ирландского ученого обладает серьезными недостатками, в частности, его невозможно применить к органическим веществам животного происхождения. Причина проста: если яд подмешан в мясо, кислота так бурно реагирует с цинком, что большая часть «жидкости» испаряется вместе с обильной пеной, и газ нельзя поджечь… С помощью данного приспособления, как оно описано у Марша, в лучшем случае можно выявить мышьяк, подсыпанный в еду, но его никоим образом нельзя обнаружить в органах, взятых для анализа. Для практического использования открытия Марша необходимо было добиться того, чтобы пена не выделялась столь обильно. В первую очередь, надо научиться разлагать органическое вещество таким образом, чтобы мышьяк, который, возможно, в нем содержится, никуда не исчезал.

В 1839 году Жан-Батист Орфила решил использовать с этой целью поташ, впоследствии заменив его азотной кислотой, в которой было меньше примесей. Поташ, как сказано выше, доставил Орфиле немало беспокойства во время процесса Лафаржа, и Распай, воспользовавшись удобным случаем, подверг суровой критике качество продукта и сам метод. Только после того, как органическое вещество разложится под воздействием какой-нибудь сильной кислоты, его можно обработать по методу Марша, не опасаясь, что из-за бурной реакции невозможно будет выделить гидрат мышьяка. Так, по крайней мере, утверждал Орфила.

Вместе с этим последним усовершенствованием судебная медицина получила, казалось бы, надежное средство, с помощью которого эксперты-токсикологи всегда могли обнаружить яд и изобличить преступника. Метод Марша, пересмотренный и исправленный Орфилой, позволял выявить ничтожнейшее количество мышьяка в теле жертвы. Отравителям ничего другого не оставалось, как сменить «инструмент» или, еще лучше, профессию.

Новый способ можно было совершенствовать и дальше. Один из «фокусов» состоял в том, чтобы нагревать горизонтальную трубку на спиртовке, пока по ней проходит газ. Гидрат через некоторое время разлагался, и на стенки сосуда выпадал в осадок мышьяк. По словам Орфилы, достаточно заткнуть трубку асбестовой пробкой, и газ, так сказать, «раздвоится»: яд останется, а водород улетучится. Осадок, послуживший главной уликой в деле Мари Капель, представлял собой пятнышко в виде металлического зеркала, образовавшееся рядом с пробкой. Если же попытаться выделить мышьячный газ с помощью пиролиза, то на холодной поверхности выпадет дополнительный осадок; именно этот метод разложения предлагал Марш.

Аппарат обладал неслыханной по тем временам чувствительностью: Орфила утверждал, что сможет обнаружить одну частичку мышьяка среди более чем двух миллионов органических частиц!

Эффективность метода можно было даже повысить, предварительно сгустив реактивы или растворив мышьячный газ в нитрате серебра, в результате чего в осадок выпадало металлическое серебро. Таким способом можно извлечь весь мышьяк, содержащийся в образчике. Единственным недостатком данного метода, как это ни странно, была его сверхточность, в связи с чем используемые реактивы следовало максимально очистить от примесей. Кроме того, за пятна мышьяка вполне можно принять осадок сернистого свинца. Поэтому анализ должен производить только специалист, по возможности, химик.

Прибору Марша приписывали небывалую степень чувствительности. Распай на процессе Лафаржа в порыве красноречия заявил даже, что берется с его помощью извлечь мышьяк откуда угодно, включая подлокотники кресла, на котором восседает «Господин председатель суда присяжных…»! Несмотря на это, суд оставил в силе заключение Орфилы и вынес роковой приговор.

Изобретение Марша глубоко повлияло на практику токсикологического анализа и отразилось на характере самой преступности: злоумышленники постепенно перестали пользоваться мышьяком в качестве орудия убийства, так как опасность разоблачения теперь заметно возросла.

В годы, последовавшие за процессом 1840 года, количество преступлений, связанных с ядом, неуклонно уменьшалось. Из четырех десятков отравлений, случавшихся ежегодно, большая часть приходилась на долю мышьяка. Со временем число их сократилось до восьми-десяти на всю Францию. После франко-прусской войны 1870—71 годов эта цифра выросла до пятнадцати, но ее нельзя считать показателем. Гораздо предпочтительнее подсчитывать общее число отравлений за более или менее продолжительный промежуток времени. Так, скажем, с 1865 по 1870 год во Франции вынесли приговор ста тридцати девяти отравителям, а с 1885 по 1890 год — всего лишь пятидесяти шести, что примерно в три раза меньше. Между прочим, именно в этот период токсикология как наука добилась невиданных успехов.

И пока Мари Капель, наконец-то получившая свободу, умирала от чахотки, которой заразилась в монпельерской тюрьме, тридцатилетний писатель Гюстав Флобер вдохновенно трудился над своим шедевром. Кое-кто из читателей утверждал, что некоторые черты своей героини Эммы Бовари он позаимствовал у женщины, осужденной на процессе в Тюле. Другие почувствовали, что точно такой же затхлой провинциальной атмосферой, которую столь правдиво описал Флобер, дышала и бедная Мари Лафарж.

Писатель, конечно же, знал, как часто люди, находясь в безвыходном положении, вынуждены прибегать к мышьяку Неудивительно, что сын хирурга, брат и зять врача так верно изобразил отравление Эммы. Поговаривают даже, Флобер сам отведал ядовитого зелья, чтобы получить информацию, как говорится, «из первых рук». Так и вошел мышьяк в большую литературу, втихомолку распрощавшись с криминальной карьерой.

На протяжении ряда лет отравители пытались обновить свой внезапно устаревший арсенал.

В связи с тем, что воображение у злоумышленников снова заработало «на полную катушку», правосудие, в обязанности которого входило «преследовать преступников по закону», ощутило настоятельную потребность в новых методах анализа. Так началась бесконечная игра в «казаки-разбойники» между «хорошими» и «плохими», перевес в которой брала то одна, то другая сторона: преступники изощрялись в выборе яда, а следователи — в способах их изобличения.

В Бельгии, за десять лет до тюльской истории, много шуму наделал процесс графа де Бокарме, которого обвинили в том, что он с помощью своей жены отравил зятя. Бельгийское правосудие было убеждено в виновности г-на Бокарме, вот только не хватало главной улики — яда. А без нее все обвинение не стоило выеденного яйца. Итак, в теле жертвы не обнаружили никаких следов отравления традиционным мышьяком или любым другим элементом минерального происхождения Токсикологи пребывали в растерянности и никак не могли установить точную причину этой поистине загадочной смерти.

Тем не менее, обвиняемый находился под сильным подозрением, поскольку занимался весьма необычными вещами. Известно, что граф увлекается «химическими опытами» и оборудовал у себя дома лабораторию, в которой главным и единственным его ассистентом был преданный слуга. Последний, не будучи непосредственно замешанным в преступление, сразу же согласился сотрудничать с судебными органами.

Следствие тем временем топталось на месте, и тогда один из химиков, которому поручили раскрыть тайну, предложил показать слуге различные токсические вещества. Некоторые из них оказались вполне обычными ядами, другие встречались гораздо реже — возможно, именно среди них ассистент обнаружит что-то знакомое! Мысль дельная: как только следователь поднес к носу слуги один из флакончиков, бедняга внезапно воскликнул: «Да это же одеколон господина графа!.. Я от него даже захворал!» Ароматная туалетная вода оказалась обыкновенным раствором никотина… Тут было над чем призадуматься: активный элемент табака выделили совсем недавно, но ученые уже хорошо знали о его чрезвычайной токсичности; к тому же, интерес к алкалоидам в последнее время все возрастал.

Двадцать пять лет спустя некий англичанин по фамилии Палмер, обладавший определенными познаниями в области медицины, погубил своего лучшего друга… Врачи, приглашенные засвидетельствовать факт смерти, тотчас же догадались, что речь идет об убийстве. Было проведено вскрытие, все внутренности жертвы тщательно осмотрели, но ничего подозрительного так и не обнаружили. Обратились за помощью к местному Шерлоку Холмсу; проведя скрупулезное расследование, сыщик установил, что Палмер незадолго до этого купил в аптеке стрихнина и какого-то рвотного.

Эта по меньшей мере странная покупка глубоко заинтересовала нашего детектива. Завладев записной книжкой медика-любителя, он обнаружил в ней роковую фразу, которой позавидовал бы и сам Конан Дойль. Преступник, а это был именно его блокнот, надписал сверху на одной из страниц: «Стрихнин оказывает столбнячное действие, парализует мышцы и вызывает смерть». Описание в точности соответствовало симптомам, предшествовавшим смерти «друга в отставке», и данной улики с головой хватило, чтобы вынести Палмеру обвинительный приговор.

Около 1850 года некоего врача обвинили в отравлении пациента, который предварительно заключил страховое соглашение на крупную сумму, отошедшую вдове покойного. Чтобы установить истинную причину смерти, прокурор обратился за помощью к Амбруазу Тардье. Этого сына знаменитого гравера и декана медицинского факультета, члена Французского института и знаменитого судебно-медицинского эксперта часто называют «вторым Орфилой». Но даже всезнающий Тардье стал теряться в догадках. Наконец, выбор пал на дигиталин. При обыске у врача обнаружили такое количество этого сердечного стимулятора, которое значительно превосходило обычные нужды. Но уликой данный факт служить еще не мог, и эксперт не стал выносить окончательный вердикт.

Могли ли алкалоиды полностью заменить мышьяк? В самом деле, благодаря огромному разнообразию органических соединений, их довольно трудно обнаружить в организме жертвы. Кроме того, растительные яды уже в малых количествах вызывают сердечные приступы и судороги, заканчивающиеся летальным исходом. А при вскрытии судебно-медицинский эксперт не в силах выявить почти никаких следов отравления. Для раскрытия такого дела нужен скорее полицейский нюх, чем знания в области токсикологии. К последним можно прибегнуть только в том случае, если установлена личность отравителя и известно, каким «инструментом» он пользовался.

С конца XIX в. из года в год совершенствовались способы анализа, приобретавшие все большую точность и определенность. В связи с успехами в области приборостроения возникли сначала чисто химические, а затем и физико-химические методы. Благодаря развитию и совершенствованию спектроскопии, а также хроматографии появилась возможность выявлять, идентифицировать и измерять микроскопические дозы веществ наиболее сложного состава. Показания приборов служили таким же неоспоримым доказательством вины, как отпечатки пальцев.

В настоящее время некоторые спектрограммы образчиков, извлеченных из тела жертвы, служат сверхточными и недвусмысленными ключами к раскрытию преступления. С помощью указанных приемов можно выявлять в организме человека огромное количество «нехороших» молекул, как-то: различные виды допинга, анаболики и гормоны. Они представляют собой полутоксические препараты, которыми сегодня все чаще и чаще пользуются.

Благодаря указанным достижениям, а также прогрессу в области патологоанатомии один из древнейших видов преступности постепенно сходил на нет; но это отнюдь не означает, что люди перестали «травить» друг друга. В судах, конечно же, все еще разбираются дела подобного рода, но они становятся уже исключением. Настоящей диковинкой выглядит сегодня отчет о судебно-медицинской экспертизе, произведенной тремя знаменитыми токсикологами начала века — Бруарделем, Ожье и Пюше «Данные, полученные при вскрытии и химическом анализе трупа, в соответствии с нашим предположением, свидетельствуют о том, что покойная г-жа Р. скончалась от отравления в результате приема в пищу некоторого количества колхицина; однако мы не можем со всей уверенностью утверждать абсолютную истинность данного предположения».

Где мы сегодня еще встретим подобную осторожность в суждениях, свидетельствующую, разумеется, о недостаточной компетентности экспертов, но, наряду с этим, и об их интеллектуальной честности?

Итак, отравитель-профессионал мечтал о таком идеальном яде, который не оставлял бы после себя никаких следов, кроме безответного трупа и неразрешимой загадки. Эта лучезарная греза не давала покоя донье Каталине, страстной андалусийке с томными очами, дело которой разбиралось в севильском суде в 1837 году.

Испания в те времена переживала пору политических волнений, жертвой которых и стал молодой муж пылкой Каталины. По государственным соображениям его сослали в одну из отдаленных «пресидес» марокканского побережья. Эти крепости служили последним напоминанием об африканских завоеваниях кардинала Хименеса и, на самом деле, были обыкновенными тюрьмами, откуда почти никто не возвращался обратно.

Так что молодая жена по праву считала себя вдовицей при живом супруге. Кстати, этот последний на досуге баловался химией — деталь весьма немаловажная.

Нашей мнимой вдове едва исполнилось тридцать, и вскоре она положила глаз на одного идальго с благородным именем дон Педро де Бальбоа, который, в свою очередь, тоже подпал под ее чары. Что поделаешь, гетреник Педро, воспользовавшись отлучкой доньи Каталины, женился на своей кузине донье Ньевес, названной так из-за светлого цвета кожи[19]. Бледность очень высоко ценилась в те времена и была молодой девушке особенно к лицу; к несчастью, все андалусийки были смуглянками.

Вернувшись домой, Каталина тотчас же узнала, какое несчастье с ней приключилось. Не имея возможности поговорить с доном Педро с глазу на глаз, отвергнутая любовница послала ему записку, где сполна проявила свой неугомонный темперамент. «Подобно новому Пигмалиону, желаешь ты разогреть свою снежную статую, но берегись! Я могу и вправду ее заморозить! Я убью ее с помощью Девы Марии [?!], а потом убью себя. А пока, да хранит тебя Господь!»

После таких угроз и указания на столь высокие «инстанции» жениху и невесте оставалось только держать ухо востро. Бедняжки пребывали в растерянности. Как отнестись к внезапной жажде мести, что предпринять? Да что эта злодейка задумала, в конце концов?

Дни сменялись днями, вот и день свадьбы настал, а Каталина даже не пыталась выполнить свое обещание. Дон Педро и его молодая невеста вздохнули с облегчением: оказывается, грозная записка была написана сгоряча, в минутном порыве…

Короче говоря, когда свадебный кортеж направился в церковь, о своих страхах они и думать забыли. Впереди, конечно же, шла блистательная донья Ньевес, радостная и немножко взволнованная. Между тем на полдороге к толпе приблизились три девушки, которых невеста вроде бы узнала. Решительно направившись к новобрачной, они преподнесли ей громадный букет цветов. В такой день молодая андалусийка была готова ко всяким сюрпризам, а потому поблагодарила девушек нежной улыбкой и, склонившись над цветами, вдохнула одуряющий аромат. Из приличия донья несколько раз повторила указанную процедуру.

Никто не обратил внимания на то, что походка у невесты вскоре стала неуверенной и она даже начала спотыкаться. Еще три шага дались с невероятным трудом, и девушка внезапно повалилась на землю. Среди гостей поднялась паника: может быть, у бедняжки месячные? Новобрачную подняли на ноги, но так и не смогли привести в чувство. Вскоре ее лицо из белоснежного стало восковым, а сердце забилось все слабее и слабее и наконец остановилось совсем. В первую минуту лишь немногие сумели мысленно связать эту скоропостижную кончину с огромным букетом, который преподнесли невесте три юные андалусийки. Более того, девушки, стоявшие в стороне, даже не попытались улизнуть под шумок. Их отвезли к алькальду и допросили: оказалось, какая-то незнакомая женщина дала им цветы и велела подарить новобрачной, когда свадебное шествие направится в церковь.

Тогда-то все и вспомнили о записке доньи Каталины. За ней тотчас же послали manu militari[20], и девушки моментально узнали злодейку. Тем не менее истинную причину смерти предстояло еще установить, потому что Каталина всячески отпиралась, а сам букет растоптали в возникшей давке, так что единственная улика, на которой могло основываться обвинение, бесследно исчезла.

Следователи, узнав о том, что муж обвиняемой занимался химией, стали прикидывать, что бы это мог быть за яд. Версии отвергались одна за другой. Симптомы отравления цианистым калием, стрихнином и бруцином, которыми довольно часто пользовались в ту эпоху, совершенно не совпадали с теми, свидетелями которых стали многочисленные участники свадебного шествия.

Судебно-медицинские эксперты тщательно изложили все свои догадки и предположения в объемистом, маловразумительном отчете, между прочим сетуя на то, что утерян рецепт асциа №АГапа, этой «воды, освященной самим сатаной», которая, как полагали, не оставляет никаких следов в теле жертвы.

В конце концов, источником отравления могли служить и сами цветы, но на этот счет никакими решительными доказательствами следствие не располагало. Волей-неволей пришлось отпустить донью Каталину на свободу.

После смерти доньи Ньевес ее уже ничто не удерживало, и, несмотря на недавнее прискорбное происшествие, ненасытная андалусийка, вышедшая сухой из воды, развернула очередное наступление на слабохарактерного идальго. Бедняге ничего другого не оставалось, как только подчиниться ей. Но теперь уж вся семья решила взяться за воспитание дона Педро. Родственники, пытаясь запугать его, настаивали на том, чтобы незадачливый жених немедленно прекратил всякие сношения с этой зловредной «псевдовдовой».

Севильская драма оказалась двухчастной, и второй ее акт чуть было не стоил жизни молодому человеку; воистину, Каталина была сущим дьяволом во плоти. Поначалу она держалась тише воды, ниже травы, затем, решив, что у родных дона Педро ослабла бдительность, мстительная донья условилась с любовником о свидании.

За этим последовало захватывающее зрелище. Пока молодой человек спокойно выслушивал сыпавшиеся на него градом упреки, страстная испанка дошла, что называется, до белого каления. Не помня себя от злости, она внезапно выдернула из своей огромной шевелюры шпильку и, словно бы для того, чтобы растормошить собеседника, уколола его в руку. Яд подействовал с головокружительной быстротой; все симптомы отравления в точности совпали с теми, которые наблюдались у несчастной доньи Ньевес: у дона Педро потемнело в глазах, ноги подкосились, и он рухнул на землю, словно громом сраженный.

Несколько дней юноша пребывал на грани жизни и смерти, но в конце концов все-таки оправился. Шпилька, к счастью, проникла в тело неглубоко, и большая часть яда так и не попала в организм, ну а оставшаяся доза оказалась не смертельной.

Злодейку задержали на месте преступления. Она больше не отпиралась и выдала наконец тайну. На кончике иглы осталось чуточку смертоносного снадобья, и, когда Каталина созналась, что пользовалась уес^атЬе, эксперты в конце концов поняли, в чем тут дело. Испанская донья использовала очень сильный яд — производное вератрина, который вплоть до XVI в., если не дольше, применяли иберийские охотники, называвшие его hierba de Ballesteros[21]. Это зелье, выделенное из морозника белого, донья Каталина прятала от мужа, и именно потому, что его давным-давно уже никто не употреблял, местные токсикологи так долго не могли «разгрызть орешек».

Правила, по которым играли в «кошки-мышки» отравители и судебные органы, постоянно видоизменялись, становясь все более изощренными. Арсенал ядовитых средств непрерывно пополнялся и обновлялся, а в распоряжение правосудия поступали новые и более совершенные методы расследования и анализа.

К концу первой четверти XX в. ученые научились идентифицировать все известные молекулярные соединения, за исключением разве что биологических макромолекул.

В медицине тем временем тоже произошли существенные сдвиги. Огромных успехов добилась патологоанатомия, что особенно плодотворно сказалось на судебной медицине. Появились новые приемы реанимации, позволившие спасать все большее число людей, ставших жертвами тяжелых отравлений. В результате яды замедленного действия, которыми широко пользовались на протяжении многих столетий, постепенно вышли из употребления.

Теперь все меньше профессиональных преступников прибегало к традиционным способам отравления, связанным с большим риском: ведь жертва могла, чего доброго, выжить и стать весьма неудобным свидетелем.

Так что же, имея на руках такой богатейший «инвентарь», вообще отказаться от отравлений? Помилуйте! Да ведь яды составляли основу первобытных и цивилизованных обществ во все эпохи и во всех концах света! Дело в том, что на смену одним всегда приходят другие, а за ними третьи и так до бесконечности.

В старину яды служили чувствительнейшим барометром, моментально реагировавшим на любые изменения в общественной жизни. В наше время, в связи с ускоряющимся развитием индустриального общества, у профессиональных отравителей должно открыться второе дыхание. Они вынуждены будут навсегда порвать с укоренившимся взглядом на отравление как на дело частное и секретное, и развить новые, невиданные формы коллективной преступности и массовых отравлений.

Нам все уши прожужжали о том, что современными удобствами мы обязаны, в первую очередь, промышленной химии, которая одевает, моет, лечит, чистит нас и оборудует наши жилища. Да, но какой ценой мы всего этого добились?

Никогда еще токсические вещества не выпускались в таком количестве и разнообразии. Некоторые молекулярные соединения производятся серийно, и эти груды отравы нужно еще переработать и складировать, а в иных случаях и переправить в другое место. Каждый день появляются на свет миллионы тонн ядовитых молекул в виде готовой продукции, побочного продукта и отходов, от которых необходимо избавиться любым путем.

На всех уровнях производства, хранения, транспортировки и использования токсических веществ нужно соблюдать строжайшие меры предосторожности. Ведь речь идет о таких огромных количествах яда, что халатность в обращении с ними и невыполнение элементарных требований безопасности могут стоить жизни многим людям и даже нарушить шаткий экологический баланс.

Соответствующие инстанции высокоразвитых индустриальных держав давно осознали, с какой серьезностью следует относиться к ядам, производимым в массовом масштабе. Законодательные органы должны быть постоянно в курсе всех технических новинок и издавать соответствующие постановления. Только таким путем можно свести опасность до минимума.

В развивающихся странах от уровня экономики зависит жизнь и здоровье большинства людей. В отличие от процветающих индустриальных держав, промышленность делает здесь упор на производство товаров широкого потребления и, как правило, низкого качества. В этих условиях индустриальной немощи вопросам безопасности не уделяется достаточного внимания, а ведь соблюдение элементарных правил наверняка способствовало бы повышению производительности труда и технической грамотности населения.

По этим и другим, менее очевидным причинам техника безопасности, являющаяся неотъемлемой частью индустриальной жизни высокоразвитых стран, в странах развивающихся считается непозволительной роскошью. Подобная ситуация служит лакомой приманкой для инвесторов, готовых развивать на земле этих стран опасные для здоровья людей виды промышленности.

В связи с этим в будущем может возникнуть новый вид преступности, более изощренный, чем традиционное отравление, а также более грозный и организованный.

Такого рода преступность задевает интересы целой группы людей и носит коллективный характер: участников объединяет общая ответственность и надежда на конечный результат. Их деятельность является чаще всего незаконной, включая те случаи, когда ею руководит какое-нибудь уважаемое анонимное общество. Организация финансирует предприятие или помогает ему каким-то другим способом, умышленно подвергая опасности здоровье множества людей и рассчитывая получить высокую прибыль. Кроме того, она сознательно применяет старую добрую практику замедленного отравления, роковые последствия которого проявятся гораздо позже и, возможно даже, слишком поздно!

Отличительная особенность нового вида преступности состоит не в огромном разнообразии промышленных ядов, которыми может воспользоваться всякий, а в коллективном характере их применения. Ответственность распределяется поровну между членами группы; получается, что виноваты одновременно все и никто. Благодаря этому рассредоточению ответственности, отнюдь не снижающему серьезности преступления, открывается широкий простор для коллективных махинаций.