Итальянская новелла ХХ века

Хозяин платит плохо

Джилера спросил Оскара:

— Разве ты пришел к нам не из Красной Звезды[32] как Джек и Мате?

Кончалось их время в дозоре близ кладбища в Манго. Уже совсем рассвело, и воздух наполнялся какими-то звуками, но все это были мирные звуки.

— Нет, — ответил Оскар. — Я сразу пошел к бадольянцам[33]. Вернее, я решил было пойти в Красную Звезду, но на неделю раньше туда вступил мой двоюродный брат Альфредо; уходя, посоветовал мне сперва дождаться вестей от него. Я стал ждать и примерно через недельку получил открытку, где было написано: «Хозяин платит плохо. Альфредо.» Не так уж трудно было понять, что в Красной Звезде не все пришлось ему по душе, а так как мы с ним обычно сходимся во вкусах, то я в тот же вечер отправился записываться в бадольянцы.

— Так вот, значит, как у тебя вышло, — заметил Джилера.

— Точнее, — продолжал Оскар, — в первые два дня Альфредо чувствовал себя там неплохо, но это потому, что военный комиссар был в отлучке: он отправился в глубь долины вести пропаганду среди крестьян. Но на третий день комиссар вернулся и сразу же спросил, что нового. А нового только то и было, что мой двоюродный брат. Комиссар этот был из-под Брешии, звали его Ферди, и было ему лет тридцать пять. Альфредо является к нему, и Ферди его спрашивает:

— Ты, что ли, партизан?

— Разве вы не видите? — отвечает мой брат, который был одет в горный костюм (дело было в феврале), с карабином и полным патронташем у пояса.

— Обращайся ко мне на «ты», — говорит ему комиссар.

— Разве ты не видишь? — повторяет тогда Альфредо.

— Так, значит, ты партизан, — говорит комиссар, оглядывая его с головы до ног.

— Извини, но если ты собираешься меня разыгрывать… — говорит мой двоюродный брат.

— Нисколько, — отвечает комиссар, — я отлично вижу, что ты партизан. Что же ты собираешься делать?

— Бить фашистов! — отвечает брат, не задумываясь.

— Что ж, этого достаточно, — говорит комиссар Ферди, — для начала этого вполне достаточно. А как ты их будешь бить?

— Как можно лучше, — говорит Альфредо, — не упущу ни единого случая. Буду уничтожать их и в наступлении, и в обороне, если они сунутся сюда, в горы, чтобы уничтожить нас.

— Отлично, — одобряет его Ферди. — А совесть тебя мучить не будет?

— Ничуть, — отвечает Альфредо. — Что ей меня мучить? Фашисты — это не люди. Муравья куда жальче раздавить, чем фашиста.

— И я ответил бы точно так же, — заметил Джилера.

Казалось, Ферди был доволен, но отпускать моего брата еще не собирался. Больше того, он вдруг опять говорит:

— Так, значит, ты партизан.

А мой двоюродный брат отвечает с некоторым раздражением:

— Да, я партизан, если только все это мне не снится.

Тогда комиссар говорит:

— Что ж, попробуем выяснить, какой ты есть партизан.

— Я в твоем распоряжении, — отвечает Альфредо. Ответил-то он с полной готовностью, а сердце у него защемило: ему казалось, что испытания ради комиссар Ферди вполне способен приказать ему спуститься в Д. и одному захватить дот, блокирующий въезд в это селение. Или еще что-нибудь в этом роде. Но все же он с готовностью ответил: «Я в твоем распоряжении».

Ферди, видно, угадал его мысли, потому что тут же сказал:

— Постараемся выяснить это пока что теоретически.

Альфредо облегченно вздохнул и стал слушать его внимательно, как только мог. Комиссар начал:

— Скажи мне вот что, партизан. К примеру, у тебя есть сестра, а если нет, вообрази, что она есть. Итак, у тебя есть сестра, к тому же хорошенькая и привлекательная. А твой родной город заняли фашисты и прочно его удерживают. Твоя сестра очень нравится, или может понравиться, фашистскому офицеру из части, расположенной в твоем городе. Ясно, что уничтожить фашистского офицера — дело большой важности…

— Первейшей важности, — подтверждает Альфредо.

— Значит, пока что мы друг друга понимаем. Но этому проклятому офицеру ты уже не впервые и в самых разных местах устраиваешь ловушки, часами и даже сутками сидишь в засаде, а он все никак в них не попадается. Может, ему просто так везет, но только он далеко обходит и тебя, и все твои западни. Так вот в этом случае ты, партизан, мог бы уговорить свою сестру, чтобы она пошла на свиданье с фашистским офицером? Конечно, в заранее известное место, на холм или на берег реки, иначе говоря, в такой укромный уголок, где ты мог бы его спокойно, а главное, без осечки ликвидировать? Не торопись с ответом, партизан. Учти: может статься, что из-за какой-нибудь неувязки ты убьешь его уже после того, как он сделает с твоей сестрой то, что рано или поздно делают со всеми девушками. Вот теперь отвечай.

— Нет, я не смогу, — решительно отвечает Альфредо, — Я не смогу послать на такое дело собственную сестру. Это мне никогда даже в голову не придет!

— Что ж, ладно, — говорит, нисколько не смущаясь, Ферди, — Ты партизан и такие вещи делать не согласен.

Ты сам сказал, что ты партизан, ты в этом глубоко убежден, но такого рода вещи делать не можешь.

— Да, не могу.

— Значит, в этом у нас с тобой полная ясность, — продолжает все так же спокойно Ферди. — Возьмем другой пример. Представим себе, что солидная группа офицеров столуется в одном из ресторанов твоего родного города. Едят они всегда в одном и том же зале, окна его выходят во двор, а тот, в свою очередь, выходит на известную тебе улицу. Ты досконально знаешь все улицы, все площади, все дворы и закоулки, знаешь каждую дыру в своем городе, потому что летними вечерами постоянно играл там в прятки.

— Знаю как свои пять пальцев, — говорит Альфредо.

— Отлично, — отвечает Ферди и продолжает: — В один прекрасный день, я не говорю завтра или послезавтра, но в один прекрасный день ты решаешь: «Хочу совершить что-нибудь выдающееся. Опостылело всего только выполнять свой долг. Хочу сделать что-нибудь особенное».

— Ясно, — твердо говорит Альфредо, но на самом деле ему еще совсем не ясно, куда гнет комиссар со всеми этими ресторанами, переулками и закоулками. А комиссар продолжает:

— Словом, ты решаешь швырнуть хорошенькую гранату в этот ресторан, когда все фашистские офицеры соберутся за столом. Верно? Так ты и делаешь. Переодеваешься в штатское, прячешь за пазуху свою ручную гранату, а чтобы она не торчала горбом, обматываешь чем-нибудь грудь и спускаешься в город. Входишь в него, понятно, не по шоссе, где всюду установлены посты, а через какую-нибудь лазейку, которую прекрасно знаешь, поскольку это твой родной город. Все улицы тебе знакомы как свои пять пальцев, и потому, то прячась в подворотнях или за колоннами портиков, то пробираясь проходными дворами, ты оказываешься, наконец, вблизи этого самого ресторана. Время уже за полдень. Ты идешь улицей, ведущей ко двору, куда выходят окна обеденного офицерского зала. И при этом допустим, что ты проскользнул под самым носом фашистского патруля.

— Да, — говорит на полном серьезе Альфредо, — надо иметь в виду еще и патрули.

— Конечно, — подтверждает Ферди. — Ты заглядываешь во двор. Никого. Видишь портик, которым можно подобраться незаметно к самому окну офицерского зала. Крадешься портиком. Уже слышишь, как они стучат ножами и вилками, болтают и смеются. Вот ты уже за последней колонной портика, отсюда прекрасно видно окно. Тебе крупно повезло. Прежде на нем была решетка, но, видимо, недавно ее сняли. И мало того, на твое счастье, это первый по-настоящему летний день, по такому случаю окно распахнуто настежь и, чтобы бросить гранату, тебе не надо бить стекла.

— Ясно, — говорит Альфредо, а у самого на лбу пот, этак градусов на двадцать ниже нуля.

А Ферди продолжает:

— Последним броском ты перебегаешь от колонны к стене и на цыпочках подкрадываешься к окну. Осторожно заглянув в него, видишь их всех. Они тесно сидят вокруг стола, уткнув носы в тарелки, ты легко можешь здесь устроить бойню. Просто нет никакой физической возможности от нее уйти. Какая-то доля секунды — и они все подохнут, от них останутся одни жалкие ошметки, повисшие на люстре. Но… и здесь возникает некое «но». Прислуживают за офицерским столом две ловкие, миловидные официантки, и старшей из них не больше двадцати лет. Но ты все равно швыряешь в зал гранату, которая…

— Нет, нет! — кричит Альфредо, — я и не подумаю швырять гранату! Не могу я ее бросить, если там окажутся эти две несчастные. Я уйду с чем пришел…

— Ну, ясно, — отвечает Ферди, проведя по лицу рукой. — Понятно. Ведь ты партизан, я тебя понял. Но приведем еще один пример.

— Комиссар, — прерывает его мой двоюродный брат, — говоря по правде, с меня достаточно. С твоего разрешения, хватит!

Но Ферди этого было мало.

— Подожди, — говорит, — Это будет последний пример. Короткий. Возьмем опять твой родной город. Ты его любишь. Ты в нем родился. Тебе в нем неплохо жилось, ты не собирался его покидать, разве только через энное и как можно более солидное число лет, для того чтобы переселиться в лучший мир. Но теперь твой город заняли фашисты. Ты этого не можешь снести. Мысль, что твой город захвачен и загажен ими, не дает тебе спать. Стоит тебе об этом подумать — и зубы сами начинают скрипеть, в глазах темнеет, ты чувствуешь неукротимую ненависть к ним и презрение к самому себе.

— Ясно, — говорит мой брат, чувствуя, будто голова у него так распухла, что стала вдвое больше, чем у Муссолини.

— Продолжим, — настаивает комиссар. — В твоем городе стоит очень сильный вражеский гарнизон. Не потому, что город сам по себе имеет особое значение, а потому, что он расположен при выходе из двух или даже трех долин.

— Да, да, я понимаю, — говорит Альфредо. А Ферди продолжает:

— При таком положении твой город для нас недоступен. Даже если бы нас было человек на пятьсот больше и мы были бы вооружены до зубов, мы все равно не могли бы и мечтать о его освобождении. Его можно было бы взять, только если бы вмешалась какая-нибудь внешняя сила, которая не только уничтожила бы часть вражеского гарнизона, но и посеяла в нем панику. Понятно?

— Что-то не очень… — сознается Альфредо.

— Я имею в виду бомбежку с воздуха, — объясняет комиссар, — полдюжины легких английских бомбардировщиков, появляющихся внезапно и сбрасывающих бомбы с минимальной высоты. Однако известно, что англичане бомбят не очень-то точно, а это значит, что на каждую бомбу, поразившую казармы, приходится девять бомб, угодивших в жилые дома. Скажу тебе сразу, что заранее предупредить мирное население нельзя, ведь если о готовящейся бомбежке узнает какой-нибудь местный фашист или любая продажная шкура, они сразу же сообщат об этом солдатам, которые, конечно, примут все меры, чтобы избежать нападения с воздуха. В городе же, естественно, живут твой отец, твоя мать, но, как и все другие, они ровно ничего не знают об опасности, нависшей над их головой. Одна из десяти бомб, предназначавшихся для казарм, может отличным образом угодить и в твой родной дом. Так вот скажи: ты вызвал бы англичан бомбить твой город?

— Да вы с ума сошли! — закричал Альфредо. — Нет, вы хуже сумасшедшего! Да в этом случае я готов до девяноста лет ждать, пока мой город освободят.

— А что же комиссар? — хихикнул Джилера.

— На этот раз комиссар скорчил страшную гримасу и так заорал на Альфредо, как никто на него никогда не орал. Нужно, однако, сказать, что он кричал не на него одного, а на всех и вся. Он вопил: «Так вот какой ты партизан?! Вот вы какие партизаны?! И ты там, и ты!! Возвращайтесь-ка в учебную роту! А еще лучше в детский сад! Пигмеи, которые вздумали совершить подвиг гигантов!» Мой двоюродный брат стоял перед ним, опустив глаза и сдерживаясь из всех сил, а тем временем вокруг собирались и другие партизаны, услышав, какой адский крик поднял комиссар. «И вы считаете себя партизанами?! — орал он. — Смотреть на вас тошно! Пошли все по домам, и я вместе с вами! Нечего крестьянский хлеб зря есть!»

В общем, он совершенно вышел из себя. Когда же моему брату показалось, что комиссар наконец немного успокоился, он подошел к нему и попросил разрешения уйти. Он поклялся, что не вернется домой и не явится на биржу труда, а просто перейдет в другой отряд, где его примут таким, каков он есть. Но комиссар положил ему руку на плечо и почти нормальным голосом предложил остаться, сказал, что они все же поймут друг друга и что Альфредо будет чувствовать себя хорошо с ним в его отряде. Так и остался Альфредо в Красной Звезде. Но в тот же день отправил мне открытку, в которой было написано: «Хозяин платит плохо». Я получил ее только через неделю, потому что почта уже тогда работала кое-как. Я понял все, что было написано между строк, и в тот же день явился к бадольянцам.

— Выходит, — заметил Джилера, — твой двоюродный брат все-таки остался? Значит, в Красной Звезде ему было не так уж плохо. Видно, комиссар со временем изменился?

— Не знаю, изменился ли комиссар, — отвечал Оскар. — Могу только сказать, что вскоре он избавил их от своего присутствия. Однажды утром он спустился в долину, чтобы встретиться с верными людьми, но на железнодорожной станции его схватил фашистский патруль. Его посадили в тюрьму, и уж тут чего только с ним не вытворяли! И как раз когда они собирались его прикончить, в город вступили немцы и потребовали, чтобы комиссара выдали им. Не долго думая, фашисты его отдали, а немцы повесили его на крюк, за горло.

— О, мадонна! — воскликнул Джилера, прикрывая себе горло рукой.

— Немцы повесили его на мосту через По. Они установили столб при въезде на мост и подняли комиссара на него, проткнув ему горло крюком для мясных туш.

— Мадонна… — прошептал Джилера.

— Альфредо говорит, что командование отряда узнало — уж не знаю как, — что, прежде чем умереть, комиссар мучился пятьдесят шесть минут. Его повесили лицом в сторону гор. Когда его поднимали, солнце едва начинало краснеть, а когда он скончался, оно только Что закатилось за вершины… Вот о чем рассказал мне Альфредо, когда мы виделись с ним в последний раз. Так что все случилось еще совсем недавно.

— Разве вы недавно виделись?

— С месяц назад. Помнишь, когда я в последний раз брал увольнительную? Вот тогда я с ним виделся. Мы встретились в Бонивелло, ровно на полпути между нашей зоной и зоной красных. Так никому не было обидно. Мы заказали обед в тамошней остерии и устроились за столиком у окна, чтобы следить за дорогой. И за обедом рассказывали друг другу о том, как нам живется: ему в Красной Звезде, а мне — у бадольянцев. Между прочим, я спросил его, не стал ли он коммунистом или не собирается ли стать, на что Альфредо ответил мне буквально такими словами…

— Ну, ну, интересно!

— Буквально вот что: «Я не коммунист и, наверно, им не буду. Но если кто-нибудь, даже ты, посмеет смеяться над моей Красной Звездой — я своими руками вырву у него из груди сердце».