Итальянская новелла ХХ века

Дама с веером

В августе, во время полнолуния, три ночи подряд на вершине Колизея многие видели женскую фигуру, которую почти полностью закрывал большой красный веер.

В свете огней и прожекторов можно было ясно различить необыкновенную величину и яркий цвет этого веера, между тем как лунный свет, смягченный электрическими лучами, словно дымкой окутывал тело неизвестной дамы, так что никто толком не мог ее разглядеть.

В третью ночь два полицейских агента бегом устремились на Колизей, чтобы самим во всем разобраться и получить у вышеназванной особы разъяснения по поводу ее ночных похождений. Но когда, запыхавшись, они вскарабкались наверх, дама бесследно исчезла, и обнаружить ее не удалось.

Новость эта распространилась по городу, и несколько дней все только о ней и говорили.

Что это было? В самом ли деле какая-то дама взобралась на вершину Колизея, или же все следовало приписать оптическому обману, который мог возникнуть здесь потому, что лунный свет, смешавшись с электрическим, рождал волшебную игру лучей?

А еще через несколько дней то же видение появилось на башне Капитолия. Устроившись на этой символической вершине, дама размахивала большим красным веером, как будто хотела привлечь внимание всей столицы к этой башне и к своей собственной персоне. И на этот раз все отчетливо различили веер, но никому не удалось разглядеть лицо синьоры, затененное красным веером. Какой-то стражник кинулся вверх по лестнице, перескакивая через четыре ступеньки, но, достигнув верхушки башни, ничего там не обнаружил: только безбрежный небосвод.

Вот почему многие стали утверждать, что никакой дамы вовсе и не было, а был веер, громадный механический веер, он колыхался над карнизом Колизея и над башней Капитолия. А другие со знанием дела и величайшим апломбом прибавляли, что веер этот изготовлен на американском предприятии, что он — новое чудо Нового Света и снабжен клеймом «made in USA»[3].

Некий огородник, который вез на римский рынок овощи, заявил, что в утренних сумерках, в первых лучах зари, он видел какую-то даму — она сидела возле могилы Нерона и обмахивалась большим красным веером. Огородник остановился, чтобы разглядеть ее получше, но женщина, едва заметила его, пустилась наутек и исчезла в мгновение ока. Убегая, она вынуждена была сложить веер, а затем он ясно различил: сперва ее совершенно черное лицо, а затем и ярко-красный зад, почти такой же, как веер.

Таким образом, все, видимо, говорило о том, что загадочная дама была иностранка, иностранка, прибывшая в Рим ради собственного удовольствия, или любопытства ради, или с какой-либо иной целью и желавшая сохранить инкогнито.

Один чиновник, напустив на себя таинственный вид и похваляясь собственной осведомленностью, с пеной у рта утверждал, будто речь идет об африканской принцессе, которая прибыла в Вечный город, чтобы посетить могилу Нерона, хотя, как известно, с точностью не установлено, действительно ли он покоится в этой могиле.

Два полицейских агента были откомандированы к могиле Нерона для неусыпного наблюдения за местностью.

Кое-кто намекал, что за этой якобы туристской поездкой кроются самые страшные козни, что необходимо пролить свет на этот факт, положить конец зловредным домыслам толпы и без промедления избавиться от оригинальной дамы и ее экстравагантного веера. Но выполнить это с каждым днем становилось все труднее, как бы настойчиво об этом ни твердили.

Все женское население Рима разделилось на две партии; каждая из этих партий день ото дня делалась многочисленнее, сплоченнее, непримиримее и горела желанием сразиться с партией противниц. Представительницы одной партии, необыкновенно кровожадные, заявляли, что если они где-либо встретят пресловутую даму, то illico et immediate[4] сразят ее выстрелом из револьвера; представительницы противоположной партии именовали такое заявление низким, гадким и безрассудным. Ведь таким образом, утверждали они, можно убить невинное создание и потом всю жизнь испытывать мучительные угрызения совести. Такой заурядный предмет, как веер, которым пользуются буквально все женщины и который можно купить в любой лавке, окружал вышеназванную даму ореолом изящества, грации, женского обаяния, и ореол этот привлекал и воодушевлял представительниц второй партии: они готовы были кинуться в бой ради прекрасной незнакомки, выражая этим свое безоговорочное восхищение ею и свою полную солидарность с ней.

Но каково же было всеобщее удивление, когда к немолкнущему хору восторженных голосов присоединился новый голос! Кто-то увидел, как синьора с веером ночью проезжала в машине по аллеям виллы Боргезе: она будто бы сидела тесно прижавшись к белокурому юноше с необыкновенно нежным и красивым лицом. Машина мчалась с головокружительной быстротой, так что немыслимо было различить ее номер.

В юноше узнали сына широко известного в городе банкира; допрошенный комиссаром полиции, он подтвердил, что действительно проезжал в ту ночь и в тот час по аллеям виллы Боргезе, возвращаясь от друзей, у которых в тот день обедал, но что в его машине не было никакой дамы — ни брюнетки, ни блондинки, ни с веером, ни без него. Те же, кто будто бы видел даму, утверждали, что и на этот раз большой веер почти полностью закрывал ее лицо, но все же было заметно, что оно у нее безусловно черное.

Итак, сомнений больше не оставалось: то была африканская принцесса, приехавшая в Рим, чтобы познакомиться с городом или даже с кем-либо из его белых обитателей. Что же касается ее зада, то не поступило никаких новых сведений, которые хотя бы чуточку осветили эту загадочную проблему, неизвестная дама в машине сидела, и только подушка сиденья могла бы сообщить что-либо на сей счет, но, как известно, наше судопроизводство, без сомнения, отсталое и устаревшее, не имеет обыкновения допрашивать подушки автомобильных сидений. Надо сказать, что многие газеты открыто выражали свое сожаление по этому поводу.

Столичные газеты и многокрасочные еженедельники публиковали портреты синьоры с веером и печатали подробнейшие сведения об ее интимной жизни; во многих пунктах сведения эти противоречили одно другому, но в одном вопросе все сходились — все газеты сообщали, что лицо у нее более или менее темнокожее; правда, в оттенках недостатка не было: от светло-кофейного, как у мулата, до аспидно-черного, как у негра из Сенегала. И все рисовали ее с большим красным веером, который она держала с большей или меньшей грацией и кокетством; все наперебой стремились воспроизвести великолепие этого веера и состязались в самых невероятных предположениях, стараясь объяснить, почему она им пользуется. По-видимому, синьоре был свойствен крайний снобизм: ведь она прибыла в Европу из тропических областей и, казалось бы, должна была зябнуть, страдать от холода в здешнем умеренном климате; не переставая обмахиваться веером, она, как видно, рассчитывала, что все немедленно примут ее за северянку, вопреки темному лицу.

Прошло немного дней, и еще более потрясающая новость сделалась достоянием жадного любопытства публики.

Синьору, о которой идет речь, увидели на балконе Квиринала — великолепнейшим веером она приветствовала воображаемую толпу. В действительности же на площади в то время находился одинокий, случайно забредший туда прохожий, от которого толком не могли ничего добиться. Он даже не мог сказать, какого цвета было лицо у дамы. Необозримый простор этой площади, которая кажется еще больше, когда на ней всего лишь один человек, видимо, оказал какое-то магическое воздействие на голову прохожего, начисто опустошив ее. Тем не менее он клялся всеми святыми, что видел на балконе пресловутую синьору и она приветствовала его, размахивая большим красным веером.

Были опрошены привратники и солдаты, жандармы и чины тайной полиции, и никто из них не видел поблизости от дворца никакой дамы. Все входы в Квиринал находятся под строжайшим наблюдением с утра и до ночи, и синьора не могла проникнуть ни в одну дверь, если только не допустить, что эта дама могла по собственному усмотрению становиться невидимой.

Новое появление загадочной дамы, казалось, пролило свет на тайну. То обстоятельство, что она появилась на балконе королевского дворца и приветствовала оттуда рукоплещущую толпу (впрочем, площадь была пустынна), видимо, подтверждало предположение, что неизвестная синьора — и в самом деле принцесса; больше того, по мнению многих, уже невозможно было сомневаться в том, что она — африканская принцесса, прибывшая с частным визитом в столицу Италии. Да, это была настоящая, чистокровная принцесса, ибо, даже приехав с частным визитом, она не изменила своим постоянным привычкам и чувствовала себя в королевском дворце, как дома.

Однако президент республики, к которому обратились за разъяснениями, заверил, что в Рим не прибывала ни с официальным, ни с частным визитом никакая принцесса, никакая королева — ни белая, ни черная, ни серая, ни желтоватая, ни зеленая.

Каким же образом в таком случае она могла попасть на балкон королевского дворца?

Тщательно проведенное расследование с неопровержимой точностью установило, что вышеназванная королева достигла балкона Квиринала, ловко вскарабкавшись по водосточной трубе, а затем пройдя по карнизу, тянущемуся вдоль этого огромного здания. Когда же у знакомого уже нам горожанина спросили, что он может сказать относительно зада этой королевы, он, наконец, изменил своему привычному немногословию и не то с испугом, не то с возмущением заявил: что он может знать об этой части тела, коль скоро он даже не разглядел ее лица?!

Таким образом, все данные о заде неизвестной синьоры по-прежнему сообщал лишь тот крестьянин, который увидел ее возле могилы Нерона. Правда, к этим данным следовало относиться с величайшей осторожностью, им нельзя было полностью доверять, впредь до получения веских доказательств. Ведь крестьянин повстречал незнакомку в тот предутренний сумеречный час, когда особенно легко впасть в ошибку. Несмотря на это, крестьянин вновь был допрошен.

— Абсолютно ли вы уверены в том, что утверждаете?

— Конечно, уверен.

— Примите во внимание, что вопрос о заде этой дамы приобретает важнейшее, решающее значение. Ясно ли вы его разглядели? Можете ли вы утверждать это, положа руку на сердце? Ведь дело происходило при неясном, обманчивом свете, и вы легко могли впасть в ошибку, стать жертвой заблуждения.

— Никакой ошибки, никакого заблуждения! Я видел его совершенно отчетливо, видел, когда она вскочила и пустилась наутек. Он до сих пор стоит у меня перед глазами.

— Он был красный?

— Огненно-красный.

— И блестел?

— Как зеркало.

— Скверное дело.

— Куда уж хуже!

— Какое же это произвело на вас впечатление?

— Если бы у моей жены был такой зад, я бы, не раздумывая ни минуты, потребовал расторжения брака.

Многокрасочные еженедельники напечатали на первой полосе портрет королевы — столь оригинальной гостьи Вечного города. Лицо необычайной красоты, хотя и черное, как сажа; на голове — шапка в виде митры, украшенная жемчугами и бриллиантами и придававшая ей нечеловеческое величие; множество ожерелий из золота и драгоценных камней, которые доходили до колен; белое атласное платье, на котором серебром были вышиты слоны; пурпурная мантия, а на ней — золотое солнце, солнце тропиков. И наконец — красный веер, который с каждым разом делался все больше; этот легендарный веер был непременной принадлежностью ее туалета: какой шик!

В это время был отмечен новый факт.

В ресторане Доней на виа Венето, за одним из столиков, в обществе элегантного юноши была замечена красивая еще дама не первой молодости: она сидела и обмахивалась большим красным веером.

Подойдя к столику, полицейский агент с должными предосторожностями попросил ее предъявить документы. Дама проживала на одной из вилл Монти Париоли, и бумаги ее оказались в полном порядке. Опасаясь от излишнего рвения допустить какой-либо промах, полицейский агент не счел возможным предпринять еще что-либо и ограничился тем, что записал адрес дамы. Сопровождавший ее юноша и так уже принял позу оскорбленного человека. Кто дал право в общественном месте проверять документы у дамы из высшего общества?!

В оправдание полицейский агент пробормотал, что недоразумение произошло, так как в руках у дамы был красный веер; в ответ на это она принялась яростно обмахиваться веером и разразилась громким смехом.

Когда агент явился в комиссариат полиции и браво отрапортовал о происшествии, комиссар сказал ему, что всего лишь минуту назад он получил подобное же донесение: в кафе Розати, на пьяцца дель Пополо, была замечена дама, которая обмахивалась большим красным веером. Находившийся там полицейский агент проявил ловкость и такт, снискавшие похвалу полицейского комиссара: он ограничился тем, что весьма галантно осведомился у этой дамы, где она приобрела такой красивый веер. Та с большой охотой и не задумываясь назвала фамилию владельца магазина на проспекте Умберто.

Надо сказать, что сам по себе веер не был достаточно веским доказательством, тем более что у обеих дам лица были нежно-розового оттенка и, судя по всему, прочие части тела, без всякого исключения, были у них того же ласкающего взор оттенка.

Когда названный дамой торговец был опрошен, он, не колеблясь, подтвердил, что продавал веера не только двум этим дамам: за последние двое суток в его магазине было продано две сотни красных вееров. Потом он открыл шкаф, битком набитый такими веерами, и прибавил, что он заказал городским ремесленникам несколько тысяч красных вееров и те изготовляют их теперь днем и ночью. Чутье опытного дельца подсказывало ему, что это — дело верное. Вот почему уже через несколько часов во всех фешенебельных ресторанах и кафе появились дамы, которые грациозно обмахивались красными веерами. Это обстоятельство делало дальнейшие поиски весьма затруднительными, чтобы не сказать невозможными. Отныне единственной надежной приметой оставался лишь темный цвет лица, ибо прочие косвенные приметы были признаны недоступными для обозрения либо недостаточными.

Когда в аристократических кварталах столицы и в живописных предместьях уже распространился обычай появляться с красным веером в руках, полицейский комиссар Рима внезапно объявил, что труднейшая сыскная операция завершена и увенчалась блестящим успехом: синьора с веером обнаружена и задержана.

Эта новость взбудоражила весь город.

Дамы, всюду появлявшиеся с красным веером, шипели, как змеи, заявляя, что допущена вопиющая несправедливость, низость, неслыханное насилие: подумать только, задержали даму только из-за того, что бедняжка обмахивалась веером!

Представительницы враждебной партии вопили, что ату негодницу надо поставить к стенке, расстрелять ipso facto[5], без суда и следствия. Разразился постыдный скандал, и власти уже подумывали о том, чтобы в интересах общественного спокойствия запретить женщинам появляться на людях с красным веером в руках.

Между тем защитницы незнакомки выходили из себя и громко заявляли, что они хотят увидеть ее, поговорить с ней, узнать подробности о ее жизни, услышать ее голос, а главное, увидеть веер, хорошенько рассмотреть его, чтобы убедиться, походит ли он на их веер, а затем попросить у нее фотографию, автограф. И посылали в полицейский комиссариат Рима букеты гладиолусов, орхидей и тубероз, коробки конфет, шампанское. И чем громче представительницы одной партии вопили о том, что их противниц следует проучить за непростительное легкомыслие и фривольность, что их следует, по крайней мере, оштрафовать на крупную сумму, а все их пресловутые веера отобрать и сжечь, тем громче представительницы другой партии вопили, что все происходящее — неслыханный позор, гнусная жестокость, беззаконие; они даже устраивали многолюдные сборища, на которых, как по команде, яростно размахивали красными веерами.

Полицейский комиссар Рима в согласии с префектом решил попытаться умерить страсти и нащупать точку соприкосновения между враждебными партиями, основу для возможного сближения между ними; поэтому и было решено сначала удовлетворить законное любопытство публики, а уж потом водворить синьору с веером в то место, где ей надлежало находиться. Пусть все увидят ее, познакомятся с ней и немного побудут в ее обществе. С этой целью в честь дамы с веером был устроен благотворительный бал, он происходил в самой большой и роскошной гостинице города.

Залы гостиницы были переполнены элегантно одетыми и донельзя возбужденными дамами; казалось, электрический ток то и дело пробегал по толпе, и все собравшиеся вздрагивали от нетерпения и от напряженного ожидания.

Жара стояла невыносимая, и дамы, все без исключения, неистово обмахивались великолепными красными веерами.

Ровно в полночь какая-то темная фигура с необыкновенной легкостью скользнула с галереи и очутилась в самой середине залы, произведя мгновенный переполох: все присутствующие разом попятились. Как только толпа расступилась, к оказавшейся в центре темнокожей синьоре подошел коммендаторе Конфетти, галантно взял ее под руку, потом повернулся к публике и сказал:

— Разрешите вам представить синьору с веером.

Послышались испуганные возгласы, а потом наступило оцепенение и воцарилась гробовая тишина. Все, не отрываясь, смотрели на зловещую темную фигуру, которая внушала им такую робость, что никто не смел пошевелиться, не мог произнести ни слова. Наконец какая-то отважная дама нарушила молчание, которое уже сделалось невыносимым, и бесцеремонно спросила:

— А почему у нее нет?..

— Чего нет? — спросил коммендаторе Конфетти.

— Веера.

Не зная, как ответить на этот вопрос, коммендаторе Конфетти взглянул на свою даму; на ее губах появилась чуть ироническая усмешка.

— Я оставила его дома, так как знала, что увижу здесь множество вееров. Хотя я и обезьяна, но вы сами можете убедиться, что только одна я здесь без веера.

Сказав это, она повернулась к своему спутнику:

— А теперь пойдемте в зоологический сад. Дайте мне руку, коммендаторе. — Но тут же, словно спохватившись, она остановилась и снова повернулась к собравшимся — Прежде чем покинуть вас, я хочу проделать небольшой фокус, который вам не так-то легко будет повторить.

Наклонившись к земле и подняв хвост, она показала дамам то, что им меньше всего хотелось бы лицезреть: точно пламя полыхнуло перед глазами!

— Вот вам!

Все прикрыли лица большими красными веерами.

Днем и ночью

Нам очень хочется поведать историю, случившуюся с бухгалтером Монтесоли, и вместе с тем мы затрудняемся выразить свое отношение к ней.

Получив диплом специалиста в области экономических наук, бухгалтер Гуалтьеро Монтесоли был сразу же принят на администраторскую должность в акционерное общество братьев Гори, фабрикантов стекла.

Способности молодого бухгалтера были настолько очевидны, что уже через несколько лет он стал управлять предприятием.

Ко времени, когда начинается наше повествование, бухгалтеру Монтесоли исполнилось всего тридцать пять дет, а братьям Гори, владельцам фабрики, которые сосредоточили в своих руках все акции, было немногим более сорока. Между молодыми хозяевами и молодым директором существовали самые сердечные, мы бы даже сказали, в высшей степени дружеские отношения, покоившиеся на уважении и привязанности. Знающий и пользующийся авторитетом директор был искренне привязан к хозяевам, а те, в свою очередь, питали к нему безоговорочное уважение и признательность.

Административные способности бухгалтера Монтесоли были, без сомнения, выдающимися: ясность и широта суждений, предусмотрительность, предприимчивость, умение быстро принять решение и осуществить его, пунктуальность; но одно качество было поистине бесценным и достойно венчало все остальные — то была его безупречная честность, которую ставили в пример в деловых кругах; владельцы предприятий не уставали ею восторгаться. Многие, даже весьма крупные фирмы обхаживали Монтесоли, стремясь заинтересовать его и переманить к себе на службу, однако он неизменно хранил верность той фирме, которая оценила его, когда он был еще совсем молод, той фирме, которой он отдал и продолжал отдавать все свои способности, всего себя, желая видеть ее процветающей и богатой. Бухгалтер любил фабрику, как любят живое существо, выросшее рядом с нами, на наших глазах.

Честность бухгалтера Монтесоли, возведенная в принцип, в незыблемое правило, в своего рода девиз, проявлялась каждодневно в любом из его поступков, звучала во всех его речах. Говорил он очень мало и негромко, спокойно, никогда не повышая голоса, так что собеседник, которого Монтесоли, разговаривая, сверлил взором, напрягал все свое внимание, чтобы понять его, и не решался прервать директора громким вопросом, опасаясь заглушить его голос; когда Монтесоли обращался к людям с сомнительной моралью и недостаточно щепетильным, он всякий раз отрывисто и коротко повторял, что в промышленности и торговле честность при любых обстоятельствах должна быть на первом месте: он повторял это, возможно, полагая, что не все придерживаются того же мнения. С подобными людьми он держал себя сурово и неприступно — и так вести себя повелевала ему пресловутая честность.

Таков бухгалтер Монтесоли днем. Теперь нам следует узнать, каков он ночью.

Ночью бухгалтер Монтесоли — мошенник.

Всякий раз, когда ему случается видеть сны, а ему случается видеть их шесть раз в неделю, ему снится, что он обворовывает ту самую фирму, которой управляет с такой неподкупной честностью.

Днем этот честнейший администратор ревностно, педантично, старательно, осмотрительно управляет делами фирмы, а ночью столь же ревностно, изворотливо, с дьявольской изощренностью обкрадывает ее. Его исключительное административное умение делает из него необычайно ловкого мошенника, понаторевшего во всевозможных воровских ухищрениях. Каждую ночь, во сне, пылкая фантазия подсказывает ему и уже известные, и еще никому не ведомые, необычные способы и пути, при помощи которых можно успешно осуществить кражу; и, словно для того, чтобы он мог измерить масштабы своих возможностей, ему снится, будто он изобличен и затем чудесным образом оправдывается, избегает ответственности, выходит сухим из воды. Если днем он тщеславно гордится своей незапятнанной репутацией почтенного человека, то ночью его переполняет гордостью сознание, что в природе не существует более ловкого мошенника, чем он.

Бухгалтер Монтесоли никого не посвящал в свою тайну, даже собственную жену; она только замечала, что муж спит все меньше и меньше: по вечерам он постоянно находил себе дела, с которыми надо было покончить, прежде чем улечься в постель, а по утрам внезапно пробуждался еще до света, будто терзаемый докучной заботой, и вскакивал с постели с таким видом, словно спать дольше было грешно.

— Эти проклятые дела, к которым он так привержен, — жаловалась жена, — не дают ему даже выспаться по-человечески.

Иногда Эсмеральдине казалось, что ее муж — какое-то чудо природы, человек, всецело преданный делу, что он прежде всего специалист, теоретик, вот почему ему не до сна — он выше этого. Дело, безжизненное дело разъедает сердце и душу! А ее муженьку такая жизнь кажется абсолютно нормальной!

— Теперь, когда ты уже обеспечил благоденствие братьям Гори, упрочил их состояние, ты мог бы немного и поразвлечься, — со злостью говорила Эсмеральдина.

Вскакивая с постели, бухгалтер Монтесоли спрашивал себя: «А впрямь ли я честный человек?»

Одно время он даже думал обратиться к врачу, однако не сделал этого. У него не хватало духа произнести слово, которое днем не сходило у него с уст, даже в присутствии ученого медика, хотя тот, быть может, сумел бы разгадать тайну его двойной и двусмысленной жизни. «Как может возникать с такой настойчивостью в уме честного человека мысль о краже?» Пусть даже во сне! Если такая мысль просыпается в нем ночью, когда сам он спит, и не оставляет его до утра, значит, днем она дремлет где-то в глубине его сознания.

И бухгалтер Монтесоли по вечерам все позднее укладывался спать, а по утрам вставал все раньше.

— Он нажил себе бессонницу, потому что даже ночами печется о чужих интересах, дурень несчастный! — повторяла Эсмеральдина, не в силах побороть досады, — Мало он работает на них днем!

Эсмеральдина никак не могла с этим примириться и все не успокаивалась.

— Он дошел до нервного истощения, — возмущалась она. — А эти ловкачи бьют баклуши и пользуются плодами его трудов, он приносит им в жертву свой талант.

Браться Гори создавали недурные условия своему превосходному директору; боясь лишиться его, они не скупились на подарки и награды, увеличивали его долю в прибылях, но, понятно, львиную долю барышей получали они сами. Оба брата жили в роскошных апартаментах, у них было множество слуг, а их бухгалтер должен был довольствоваться скромной квартирой и одной служанкой. У хозяев были просторные великолепные автомобили. Когда им хотелось, они сами садились за руль, а в других случаях машину водил шофер: открывая дверцу автомобиля, он ждал с фуражкой в руке, пока синьоры Гори, нарумяненные и надушенные, со спесивым видом небрежно разваливались на сиденье. У бухгалтера Монтесоли была малолитражка, которую он всегда водил сам. С этой маленькой машиной был связан анекдот: синьора Нини, мать Эсмеральдины, жившая вместе с дочерью и зятем, весила всего девяносто килограммов, но при взгляде на нее всякий поклялся бы, что она весит вдвое больше; самой импозантной частью ее мощной фигуры был зад — даже в нашу трезвую эпоху я не побоюсь назвать его баснословным; не знаю только, что следует видеть в нем: чудовищную ошибку матери-природы либо ее шедевр. Из-за своих пышных форм синьора Нини не могла пользоваться малолитражкой, ибо слону не дано залезть в мышиную нору; она постоянно жаловалась и сетовала на это, ибо машина нужна была ей не для прогулок или вздорных поездок, а для посещения могилы ее бедного мужа, которую ей хотелось усыпать цветами и оросить слезами.

Однажды зять, критически оглядев тещу и решив, что субстанция у нее в высшей мере эластичная и рыхлая, почти студенистая, попытался силой впихнуть ее в малолитражку, но после нескольких попыток внезапно отказался от этой затеи, испугавшись, что, затолкнув тещу в машину, он не сумеет извлечь ее оттуда — и она так и останется там, как улитка в своей раковине.

Две дочки бухгалтера Монтесоли, Розетта и Грация, — старшей исполнилось десять, а младшей восемь, — помирали со смеху, наблюдая за тщетными усилиями отца, а Эсмеральдина в ярости топала ногами, думая о том, что в машину братьев Гори ее мамаша влезла бы без труда.

— Только богачи могут позволить себе роскошь толстеть, сколько им заблагорассудится, — заявила под конец Эсмеральдина, позеленев от злости.

И нетрудно было догадаться, каких богачей она имеет в виду.

С того дня синьора Нини больше не выглядывала в окошко, когда днем в воскресенье ее зять уезжал на прогулку в своей малолитражке: жена сидела с ним рядом, а Грация и Розетта устраивались на заднем сиденье.

— Бабушка сердится, она больше не провожает нас, когда мы уезжаем, и не встречает, когда мы возвращаемся, — говорили девочки и начинали смеяться, вспоминая о злополучном опыте, а Эсмеральдина, сидевшая рядом с мужем, приходила между тем в бешенство.

Синьоры Гори обычно наносили ответный визит Эсмеральдине, которая приезжала к ним в дни больших праздников отчасти из учтивости, а главным образом потому, что ей полагалось так поступать; и эти дамы держали себя с нею весьма любезно. Они понимали, что им следует хорошо обращаться с женой такого нужного человека, которого их мужья считали незаменимым; но их учтивость была слишком уж подчеркнутой и нарочитой. Если же они встречали ее в общественном месте, в театре или в кинематографе, где неизменно сидели на самых лучших местах, то лишь торопливо кивали ей головой — так здороваются с кузиной из провинции или с бедной родственницей: ведь. Эсмеральдине приходилось довольствоваться куда более скромными местами. В конце концов она была всего лишь женой бухгалтера, бывшего в подчинении у их мужей! У Эсмеральдины была шубка, даже две, правда вторая — изрядно потертая, потому что она носила ее в дождь и ходила в ней на рынок; а у синьор Гори было по четыре шубки, и все — необыкновенно дорогие и в отличном состоянии. Каждый сезон эти дамы шили себе новые туалеты и даже покупали новые драгоценности, а ее драгоценности были куплены еще в день свадьбы, и за одиннадцать лет, прошедших с того времени, изрядно устарели.

Бухгалтеру Монтесоли нередко приходилось выслушивать упреки по этому поводу, причем жена и теща всегда выступали заодно. Он постоянно находился под перекрестным огнем, и ему без конца говорили малоприятные вещи. Едва прикрытая спесь синьор Гори, драгоценности и шубки, зад синьоры Нини, не помещавшийся в машине, заброшенная могилка ее бедного мужа, на которую никто и цветов не положит и не уронит слезы, а главное, сны самого Монтесоли, становившиеся все красочнее и превращавшиеся в подлинные шедевры… все это привело к тому, что однажды наступила такая минута, когда бухгалтер утратил ясность мысли и уже не мог понять, ночь ли теперь или день: у него было такое чувство, будто он видит сон наяву. Спал он или бодрствовал? Впрямь ли это он утаил некие документы и подправил кое-какие цифры? Однако он сделал это настолько умело, что, подправляя цифры, ощутил глубокое удовлетворение, совсем такое, какое испытывал во сне, и вместе с тем безграничную уверенность в себе. Бухгалтер Монтесоли не ограничился единичным опытом, который позволил бы ему упорядочить положение и провести четкую грань между днем и ночью; новая жизнь, которую он теперь вел, жизнь, полная трудностей, позволяла ему особенно блистательно проявлять свои способности специалиста. Он всегда знал, а теперь убедился на фактах: в сущности, он был специалистом, и только.

Эсмеральдина получила новую шубку, на этот раз роскошную. Обновила свои драгоценности и даже приобрела другие. Бухгалтер Монтесоли заменил свою малолитражку большой машиной, и когда синьора Нини триумфально опустила свой огромный зад на сиденье и вольно раскинулась, он вздохнул с облегчением. Мать и дочь обменялись довольной и многозначительной улыбкой. И если прежде они обе с раздражением и зло осуждали Монтесоли, то теперь обе единодушно, безоговорочно и твердо одобряли его, одобряли с такой безмятежностью, словно им доподлинно был известен источник его обогащения и они ничего против этого не имели.

Братья Гори не удивились переменам в жизни своего управляющего, чья честность давно уже никем не подвергалась сомнению. Почему, собственно, их управляющий не мог приобрести достаточно просторную машину, способную вместить его семейство в полном составе и так, чтобы всем было удобно? Он имел также право хорошо одевать свою жену. Синьоры Гори не замедлили заметить и отметить это. Эсмеральдина чуть не каждый день отправлялась теперь в дамскую парикмахерскую, аккуратно красила волосы. Ее дорогая шубка и новые драгоценности не укрылись от взглядов и других женщин, — Эсмеральдина же, со своей стороны, не только не прятала их, но, напротив, всячески ими щеголяла. Но все это не вызвало и тени подозрения также и у синьор Гори: и в их глазах пресловутая честность почтенного бухгалтера осталась непоколебленной.

Предприятие, которое уже много лет подряд процветало, напоминая судно, подгоняемое попутным ветром и несущееся вперед, распустив паруса, теперь, когда ветер слегка ослабел, все еще продолжало напоминать корабль, идущий вперед, но чьи паруса уже немного обвисли. Дела еще шли хорошо, однако погода уже была не столь лучезарная. Подъем, который неизменно происходил все эти годы, замедлился, перестал быть стремительным, но все еще оставался завидным.

Теперь бухгалтер Монтесоли стал многословным, у него появились убеждающие интонации, и он охотно останавливался на частностях, он усвоил какую-то адвокатскую манеру и сохранял ее в разговорах с поставщиками и покупателями, с подчиненными и рабочими фабрики. И это поведение теперь рассматривали как свидетельство его искренней благожелательности и снисходительности к другим, связывали с тем, что он стал более зрелым; эти новые качества Монтесоли увеличивали уважение к нему и служили источником многочисленных похвал; такая победа над собственным характером, суровым и жестким, вызывала всеобщее одобрение, и окружающие еще больше восторгались им. Новые достоинства вместе с широко известными ранее достоинствами превращали его в человека, который быстрыми шагами шел к совершенству и становился примером для подражания.

Так бывало днем.

По ночам бухгалтер Монтесоли долгое время не видел снов. Мрачные ночи — тягостные и тревожные — следовали одна за другой. И это понятно: воровать днем, а ночью видеть, как ты воруешь, — это слишком обычный, часто встречающийся и будничный факт, это, так сказать, бессмысленное и унылое повторение, а мы уже говорили, что случай с бухгалтером Монтесоли — случай исключительный. Но однажды ночью случилось так, что бухгалтеру Монтесоли привиделся сон, в котором все предстало перед ним в розовом свете: ему приснилось, будто он — предусмотрительный, честный, безупречный, неподкупный администратор, бухгалтерские книги предприятия — зеркало его незапятнанной души, души глубоко порядочного человека, а его несколько строгая манера держать себя с людьми — следствие железной внутренней дисциплины, не знающей никаких соблазнов. Спустя несколько дней он снова увидел тот же сон, а потом стал видеть его каждую ночь. И, подобно тому как цветок распускается с утренними лучами, все существо бухгалтера Монтесоли расцветало в лучах ничем не омраченного блаженства, сознание собственной неподкупности наполняло его таким ощущением легкости, как будто он парил в заоблачной выси. Ему снилось, что он пожимает руку владельцам фабрики, и это рукопожатие, исполненное взаимного понимания, достоинства и силы, вызывало у него на глазах слезы умиления; ему снилось, что его отношения с клиентами и подчиненными отмечены глубоким доверием и сердечностью, их, как яркое светило, озаряет немеркнущая красота труда и долга. Благодаря всему этому Монтесоли чувствовал себя во сне самым богатым и самым счастливым человеком на свете. Он бы не поменялся ни с кем, даже с миллиардером!

Днем он часто спрашивал себя: «Правда ли, что я мошенник? Разве может мошеннику сниться, что он честный человек? И разве может он радоваться этому так, как радуюсь я? Разве может он чувствовать себя при этом счастливым до глубины души? Должно быть, честность дремлет днем в недрах моего существа, а ночью она пробуждается и переполняет меня высшим блаженством».

Теперь он укладывался в постель все раньше и раньше, а по утрам никак не мог решиться встать.

— Гуалтьеро, уже девятый час, тебе пора на фабрику, — говорила ему Эсмеральдина, которая не могла объяснить себе непонятное поведение мужа.

Когда жена предлагала Монтесоли пойти в театр или в кинематограф, он отвечал: «Так хорошо в постели!» И он изредка уступал ее просьбам только потому, что она говорила с упреком: «Что ж получается, ты не хочешь, чтобы твоя жена хоть иногда могла немного развлечься?» Сам Монтесоли нисколько не развлекался, он нетерпеливо ожидал часа, когда можно будет вернуться домой и лечь спать.

Для того чтобы спать дольше и крепче, Монтесоли завел привычку каждый вечер принимать таблетку веронала.

— Он нажил себе бессонницу, работая на других и думая об их делах не только днем, но и ночью, — жаловалась Эсмеральдина, — и вот теперь вынужден принимать веронал, чтобы спокойно выспаться.

Бухгалтер Монтесоли был счастлив от того, что ему снилось, будто он по-прежнему сохраняет непоколебимую честность и свою вошедшую в поговорку незапятнанную репутацию глубоко порядочного человека. Ему снились все новые и убедительные доказательства этого, как будто какое-то невидимое и сверхъестественное существо стремилось подвергнуть его всякого рода испытаниям с тем, чтобы вновь и вновь выявлялась незыблемость и прочность его моральных устоев. Будь это в его власти, он бы не поднимался по утрам, — чтобы больше не воровать. Потому что он продолжал воровать, лишь подчиняясь силе инерции, силе, которая, очевидно, существовала где-то вне его и повелевала им: она была сродни той силе, что заставляла его видеть по ночам сны, и противиться ей было невозможно. И он с нетерпением ждал часа, когда стемнеет, когда можно будет лечь в постель и уснуть, он даже старался делать это как можно раньше.

— И зачем только ты принимаешь эти проклятые лекарства? — выходила из себя его жена. — Ведь ты уже больше не страдаешь бессонницей. Ты только и делаешь, что спишь, — продолжала она с раздражением, — весь тюфяк пролежал!

— Спать так хорошо! А ты, Эсмеральдина, разве не любишь поспать?

— Разумеется, я тоже люблю поспать, но в меру. Если и дальше будет так продолжаться, мы превратимся в сурков.

— Я так чудесно себя чувствую, когда сплю…

Однажды вечером на ночном столике бухгалтера Монтесоли оказалась непочатая коробочка веронала — десять таблеток. И когда он проглотил первую таблетку, как это уже вошло у него в привычку, то подумал о том, что, приняв все остальные, он навсегда станет честным человеком, вечно будет пребывать в заоблачной выси, залитой ярким светом, немеркнущим светом, которого у него никто уже не отнимет, и его уделом станет блаженство, недоступное ни одному богачу, блаженство, которого, быть может, никогда не испытал ни один богач… И Монтесоли стал глотать таблетки — одну за другой.