Итальянская новелла ХХ века

Обмен душами

Один, и Другой были сильны и здоровы, и обоим было под тридцать. Они обедали в одних и тех же ресторанах, сидели рядом в концертах, одалживали друг у друга книги. Не раз Один предлагал Другому сигару, и Другой брал ее, протягивая взамен свежий журнал, лежавший у него в кармане.

Но, если я не ошибаюсь, их отношения не были столь уж близкими, и, когда они пожимали друг другу руки, Один чувствовал сквозь ворсистую кожу перчатки, что мягкие пальцы Другого не задерживались в этом пожатии с излишней сердечностью.

Однако ни Один, ни Другой не походили на людей, среди которых они жили, как, впрочем, не походили они и друг на друга, и я нисколько бы не удивился, если бы за их молчанием скрывались самые неожиданные и любопытные мысли. Но в наши дни странные люди — явление такое распространенное, что на них уже перестаешь обращать внимание.

Но то, что я узнал потом, заставило меня изменить обычному равнодушию. Говорят, что однажды, во время совместной прогулки после завтрака, Один сказал Другому:

— Не согласились бы вы обменяться со мной чем-то очень важным? — Это было сказано сразу, без всякой подготовки. Они никогда не говорили между собой о личных делах.

Другой ответил:

— Я охотно пойду на любой обмен, если только не слишком много при этом потеряю.

— Обмен, который я вам предлагаю, не поддается предварительному расчету. Нельзя знать заранее, кто из нас проиграет, а кто выиграет.

— Тем лучше. Я не ищу риска, но и не избегаю его.

— Но боюсь, что обмен, который я предлагаю, покажется вам невозможным.

— А разве так уж необходимо, чтобы я признал его возможным заранее? Раз вы на него идете, то уж я, во всяком случае, могу подумать над вашим предложением.

— Но вы обещаете мне, что в случае отказа вы никому ничего не скажете?

— Обещаю, а поэтому переходите к делу.

— Я хотел предложить вам обменяться душами.

Другой улыбнулся и остановился. Он не торопился с ответом, потому что не хотел показать, как поразило его это неожиданное предложение. И в самом деле, подобный разговор на бульваре большого города всякому показался бы невероятным!

Один тоже был вынужден остановиться, но, набравшись храбрости, чтобы высказать такое предложение, он уже не мог как равный улыбаться Другому. Однако тот сразу же вывел его из затруднения, сказав:

— А почему бы и нет? Вы действительно считаете, что это возможно?

Другой был скептиком и поэтому предпочитал именно те мысли, которые еще никому не приходили в голову. Тогда, осмелев, Один изложил ему целую теорию относительно душ, с большим жаром утверждая, что во всем мире обитает одна-единственная личность, у которой множество душ, и эти души, чтобы отделиться друг от друга, собирают материю, рассеянную в мире, и создают себе тело…

Но Другой не выносил метафизики.

— Довольно! — вскричал он в самый разгар рассуждений. — Для нашего дела все это совершенно безразлично. Я хочу знать одно: можно ли в самом деле произвести такой обмен и насколько это будет быстро и безболезненно. Все остальное, простите меня, пустое сотрясание воздуха.

— Пусть будет так, — сказал Один. — Я вижу, вы человек практичный, и это мне нравится, потому что сам я не такой. Так вот, могу вам сказать, что проблема замены души настолько несложна, что однажды я уже разрешил ее. Сейчас у меня не та душа, с которой я родился. Несколько лет назад я обменял ее на душу поэта, которому его душа бродяги никак не давала прокормиться, в то время как я имел возможность жить на ренту. Как видите, у меня уже есть опыт в подобном обмене. Так согласны вы или нет?

— Я уже сказал, что я вовсе не против. Только позвольте мне настоять на двух условиях. Во-первых, поживем вместе, по крайней мере, месяц. Будем рассказывать о себе и таким образом лучше узнаем наши будущие души. Во-вторых, если по прошествии некоторого времени одному из нас разонравится его новая душа, то мы вернем друг другу свои прежние души.

Что мог возразить Один против таких разумных доводов? Вот так, в сырой и темный январский день, начался месяц братания Одного и Другого.

Обоим им было выгодно казаться лучше, чем они есть на самом деле, и прибегать для этого к обманам, выдумкам, недомолвкам. Один страстно желал этого обмена, потому что душа поэта мешала ему создать себе спокойное и обеспеченное существование. Другого толкало на это любопытство и беспокойная жажда нового.

Оба находились в очень странном положении: они должны были соблазнить друг друга, а для этого им надо было угадать вкусы партнера. Кроме того, если они хотели предстать в чужих глазах в самом выгодном свете, им приходилось скрывать некоторые стороны своей души, не предназначенные для всеобщего обозрения, а потому, быть может, наиболее глубокие и существенные. В общем, для тех, кому непонятны все эти тонкости, я скажу в двух словах: каждому для успешного обмана нужно было, чтобы другой был чистосердечен, а это чистосердечие заставляло и того и другого думать, что обмануть партнера не стоит никакого труда.

Чтобы быть еще яснее, скажу, что Один (поэт) старался казаться более практичным, а Другой (практичный человек) силился выглядеть более поэтом. Один старался убедить Другого, что наиболее полно владеют миром только поэты, а Другой давал понять Одному, что только практические люди господствуют в конкретном, то есть единственно существующем мире.

Кроме того, Один сделал все возможное, чтобы заставить Другого поверить, будто и поэты умеют считать, а иной раз и зарабатывать, а Другой заявлял, что и у практических людей бывают вспышки фантазии и порывы вдохновения.

— Но если это так, то почему вы хотите меняться? — спрашивал Другой.

— Чтобы узнать что-то еще, чтобы приобрести новый опыт!

Я, конечно, не знаю доподлинно, о чем говорили Один с Другим за этот месяц совместной жизни, но угадать это нетрудно. Они рассказывали друг другу свою историю — приглаженную и преображенную в соответствии с предполагаемыми вкусами слушателя, они делали признания, которые не могли их скомпрометировать, смягчали некоторые особенно серьезные события, так что они превращались в маленькие анекдоты, и в то же время так обыгрывали какой-нибудь незначительный факт, что он вырастал до размеров главы из Плутарха или Казановы.

Все это время, по желанию Другого, они жили вместе, в одной комнате, не расставаясь ни на время еды, ни на время прогулки, ни на время сна. Визиты были отложены, знакомые забыты, дела заброшены. Вся практическая сторона была обсуждена заранее и подготовлена, и когда настал великий день обмена, дело было только за окончательным согласием обоих друзей.

В желании не было недостатка ни у того, ни у другого, и в течение ночи, которая предшествовала тридцать первому дню их совместной жизни, переселение душ совершилось без всяких затруднений.

Говорят, эта операция произошла во время сна, то есть в то время, когда душа, согласно старой, но еще не опровергнутой теории, покидает тело и витает сама по себе в поисках приключений, для того, чтобы потом рассказать нам о них по пробуждении.

Итак, незадолго до утра душа Одного вошла в тело Другого, а душа Другого в тело Одного. Ни тому, ни другому это не причинило ни малейшей боли. Каждый проснулся уже с той душой, которую хотел получить, и, почувствовав, что все совершилось, они молча и взволнованно обнялись. С того дня для Одного началась третья, а для Другого вторая жизнь в этом мире.

Получив новые души, они разошлись. По сути дела, между ними ничего не изменилось, потому что обе души хоть и сменили тело, но остались теми же, что и были; однако они сразу же почувствовали потребность расстаться, как будто после чрезмерной близости прошедших дней ощутили внезапно инстинктивное отвращение друг к другу.

И кто же не поймет причину этого? Ведь душа содержит в себе все: и память о прошлом, и то, что всего тщательнее скрывается от чужих глаз.

Все мы — за исключением святых — очень снисходительны к самим себе. Мы стараемся не вспоминать о совершенных нами подлостях и низких поступках, о своих слабостях и трусости, мы скрываем и отрицаем дурные черты своего характера, и это желание все забыть и скрыть в конце концов заставляет и нас самих поверить, будто наша душа чиста и прошлое безукоризненно.

Но уж зато, когда приходится судить других!.. Да разве сам Христос, автор метафоры о бревне и соломинке, не возмущался соломинкой скупости в глазах других, не замечая бревна гордости в своих собственных?

Так представьте же, что внезапно в ваше тело вселилась чужая душа. Сразу же, после первого соприкосновения с ней, вы почувствуете зловоние тайных пороков, вашим глазам откроются ранее скрытые грязные уголки, и вы будете потрясены, увидев, сколько низости и глупости может таить в себе душа интеллигентного джентльмена.

То же произошло и с нашими друзьями: взаимное презрение быстро сменилось ненавистью, потому что каждый открыл в полученной им душе то, что эта душа думала о другой, прежде чем перейти в новое тело.

Один открыл в памяти Другого, что тот считал его тщеславным бездельником, легкомысленным всезнайкой, а Другой обнаружил в памяти Одного, что тот до обмена считал его грубым, высокомерным и ограниченным существом. И хотя души были уже обменены, самолюбие обоих все-таки страдало, и каждый думал: какая ужасная душа мне досталась!

Некоторое время они прожили вдали друг от друга, стараясь наладить новую жизнь. Каждое тело в соответствии со вкусами поселившейся в нем новой обитательницы должно было изменить свои привычки и занятия. Один переселился в Париж и стал там завсегдатаем биржи. Другой, став поэтом, уехал в горы и наслаждался жизнью, гуляя по полям. Так прошло два года, но однажды Один вдруг почувствовал ужасную тоску по старой душе: он еще сохранил представление о ней, благодаря воспоминаниям, запечатлевшимся в душе Другого, которая теперь жила в его теле… И он вернулся в город, где совершился обмен, чтобы просить Другого отдать ему душу обратно.

А Другой, напротив, был очень счастлив и быстро приспособился к новой душе. Душа поэта действительно стала его душой. Все плохое в ней было скрыто под пеплом времени и бурно разросшейся листвой тщеславия, и Другой в восторге упивался словами, небом и деревьями.

Больше того, ему выпала еще одна удача: он влюбился в женщину, которая любила его! Уже несколько месяцев жили они вместе в домике, окруженном лесами и птицами, и Другой с отвращением вспоминал свое прошлое и себя самого в те времена, когда его новая душа еще жила в чужом теле.

Один довольно быстро разыскал убежище Другого и, явившись туда, резко потребовал назад душу, которая раньше принадлежала ему. Запершись вдвоем в комнате, они кричали друг на друга целое утро, но это ни к чему не привело. Другой решительно не хотел вернуть душу, с которой ему было так удобно в этом мире, и безжалостно настаивал на своем праве. Он говорил громко, не заботясь о том, что женщина может все услышать и разлюбить его, узнав, что любимая ею душа не была настоящей душой возлюбленного. И в самом деле, она довольно долго слушала под дверью, но так как они перебивали друг друга, а мысль о столь странном обмене никак не могла прийти ей в голову, она так ничего и не поняла.

Когда Один, наконец, ушел, гневно хлопнув дверью, возлюбленная Другого ворвалась в комнату и увидела его красное, потное и нахмуренное лицо.

— Это один старый кредитор, — сказал он, читая вопрос в ее глазах, — но он уже не имеет права ничего у меня требовать.

Больше он ничего не захотел объяснить. Он понимал, что откровенность подвергнет их любовь серьезному испытанию. Женщина прежде всего любила в нем его ум, характер, стремления и, может быть, продолжала бы любить все это, даже если бы душа его вернулась в другое тело; но бедный Другой любил ее не только душой, но и телом и не хотел терять ее тело.

Один же был вне себя от гнева и, не думая о том, что творит, пошел к адвокату и с жаром изложил ему свое дело. Адвокат, который никак не мог удержать поток его красноречия, дал ему выговориться, но как только он кончил, сказал:

— Дорогой синьор, ваше дело очень интересно, но я думаю, что вы обратились не по адресу. Вам нужен врач, а не юрист.

Но Один не пал духом и обратился к другому адвокату. Этот отнесся к нему более серьезно, но сказал четко и ясно, что в кодексе нет статьи, предусматривающей столь странный обмен, что документы, оформляющие этот обмен, отсутствуют и, по его мнению, обратный обмен должен совершиться с обоюдного согласия, что, по-видимому, невозможно.

Тогда Один решил обойтись без адвокатов и защитить себя сам. Он подал в суд. К счастью, ему попался умный судья, который, вместо того чтобы заключить беднягу в сумасшедший дом, вызвал обе тяжущиеся стороны, желая докопаться до истины и, если можно, примирить их. Но Другой с мечом в руках отстаивал свои юридически основательные доводы. Он говорил, что контракт был заключен на основе взаимного доверия и при этом истец знал, что обратный обмен может состояться лишь в случае полного согласия обеих сторон.

— Этого согласия, — продолжал он, — нет и не может быть, потому что с новой душой я чувствую себя превосходно и совсем не хочу вновь получить старую. Предложение об обмене исходило не от меня, а от него, и только справедливо, что он страдает от последствий риска, на который пошел по своей воле.

Один молча плакал, не зная, что на это ответить. Потом он бросился перед Другим на колени, просил, умолял, произносил самые страстные мольбы, какие только человек может обращать к человеку, но все даром. Другой был слишком привязан к своей душе и к своей женщине.

Один вышел из дома судьи бледный, униженный и унылый. Он заперся в гостинице и не выходил оттуда два месяца. Наконец, как-то февральским вечером он подумал, что неплохо было бы послушать музыку, и пошел в театр. Падал снег, а он был легко одет. На другое утро он не мог встать, и целую неделю ему было очень плохо. Больного поместили в больницу, и там он почувствовал приближение смерти. Его тело так и не смогло привыкнуть к новой душе.

Но прежде чем умереть, он подумал о мести. Он вспомнил, что душа, которую он так страстно желал, не принадлежала ему с рождения. Он получил ее в обмен от одного бедного поэта, который, освободившись от своего неприспособленного к жизни духа, сумел стать крупным землевладельцем. Один знал, где он живет, и написал ему длинное письмо, в котором рассказал все. Письмо кончалось так:

«Сейчас, когда вы разбогатели, вы могли бы вернуть себе душу, которую уступили мне в молодости. Тогда она мешала вам разбогатеть, а сейчас помогла бы вам более достойно наслаждаться вашим богатством. Подите к тому, кому я отдал ее в минуту безумного, непростительного любопытства, и не оставляйте его в покое, пока он ее не вернет. Вы будете счастливы и отомстите за своего несчастного благодетеля».

Через два дня тот прибежал в больницу и успел получить все сведения, необходимые ему для выкупа души. Немного времени спустя Один умер, и настоящий хозяин души приехал в деревню, чтобы отомстить за него. Он пришел к Другому и решительно сказал: «Или вы возвращаете мне мою душу, или я все расскажу вашей возлюбленной. Ответ мне нужен к завтрашнему дню». Но средство, выбранное им, было слишком жестоким.

Зачем Другому было тело, если у него отнимали душу и его могла разлюбить женщина? В любом случае он потерял бы самое дорогое, что было у него в жизни. И тогда в тиши деревенского домика раздался выстрел, который так хорошо разрешает все запутанные дела.

Когда на следующее утро хозяин души пришел за ответом, он нашел в доме живое тело, которое рыдало над мертвым. И благоразумный господин понял, что разоблачения уже не имеют смысла.

Убегающее зеркало

Это было в одно странное зимнее утро на знакомом большом вокзале. Человек, которого я не знал, с двумя фиалками в петлице пальто, доказывал мне, что жизнь великолепна, что люди счастливы и мир прекрасен. Я слушал его с большим интересом, время от времени стряхивая с сигареты пепел: она так быстро тлела на ветру, что я почти не успевал затянуться. Я слушал и улыбался, а Человек, которого я не знал, воодушевлялся все больше и больше: оставив юмор, он говорил теперь с восторгом, жаром и увлечением. Поток слов струился как расплавленная лава, на глазах у меня отливаясь в новые, убедительные, твердые формы. Эта речь пьянила как шампанское: в ней будто что-то пенилось и кипело, вызывая желание обниматься и плакать, танцевать и смеяться коротким заливистым смехом.

Потом он сказал: «Подумайте, синьор, подумайте о величии прогресса, который совершается на наших глазах и ведет людей от прошлого к будущему: от того, чего уже нет, к тому, чего еще нет, от воспоминаний к надеждам. Дикари не умеют предвидеть будущего, они о нем не думают и не заботятся. Но мы, цивилизованные люди, мы, новые люди, живем будущим и ради будущего. Вся наша жизнь обращена к тому, чего еще нет, но что будет завтра. Мы посвящаем свой сегодняшний день завтрашнему — каждое сегодня, которое проходит, новому завтра, которое тоже пройдет, и делаем это мужественно и благоговейно. Этот огромный прогресс пророческого духа и есть то, перед чем рушатся все преграды, что дает нам силы, что заставляет открывать новые возможности. Благодаря ему мы смогли стать хозяевами земли, небес и моря и — что гораздо важнее — нас самих».

В этот момент к вокзалу подошел мощный состав. Его торжествующий грохот на стыках рельс, его короткий, решительный сердитый свисток прервали речь Человека, которого я не знал. Когда поезд остановился, разбежались в разные стороны пассажиры и настала тишина, нарушаемая лишь глухими вздохами паровоза, Человек хотел было возобновить свою речь, но я его опередил:

«Синьор Человек, — сказал я, — вот этот поезд, который только что прибыл, ни о чем вам не говорит в связи с вашей речью? Вы не поняли, что он вам ответил? Хотите, я повторю вам его ответ, я, скромный переводчик, умеющий переводить на людской язык речь поездов и многих других вещей? Всего несколько минут назад этот поезд — маленький, тесный, ярко освещенный мирок — двигался через пустынные туманные ноля со средней скоростью его километров в час. И вот он остановился, в мгновенье ока исчезли все обитатели этого маленького городка на колесах, машинист утирает со лба пот, и вид у него не очень довольный. Колеса лениво приросли к рельсам, а пустые темные вагоны с грустью вспоминают о болтовне пассажиров и об их разноцветных чемоданах. Но оставим поезд и вернемся к людям. Мне пришла в голову одна абсурдная мысль, и я выскажу ее вам, синьор Человек, потому что рядом со мной нет толпы, которая могла бы меня выслушать. Но если бы тут были все, кого я хочу видеть, я сказал бы так:

«Представьте себе, люди, совершенно невозможную, абсурдную, чудовищную, ужасную вещь. Представьте себе, что в какой-то момент мир вдруг остановился и вместе с ним все вещи застыли в том положении, в котором их застал этот миг, а люди стали неподвижными, как статуи, навсегда сохранив свою последнюю позу. Если бы это произошло, но при этом человек не утратил бы способности мыслить и мог сопоставить то, что он сделал с момента рождения, с тем, что он хотел совершить, прежде чем умрет, — то представляете ли вы себе, какое отчаяние таилось бы под трагическим молчанием застывшего мира?

Не знаю, хватит ли у вас мужества выслушать, как это было бы ужасно. Попытайтесь на минуту представить себе этих людей, окаменевших в тот момент, когда они были заняты будничными делами, устремлялись за своей мечтой, удовлетворяли свои грязные страсти и низменные желания. Смотрите, вот они — застигнутые внезапной катастрофой мыслящие марионетки, вот они, застывшие в неподвижном отчаянии статуи, разбросанные там и сям по лицу земли. Взгляните на их отвратительные, смешные, нелепые и напряженные позы. Вот недвижный как труп человек, покоящийся в глубоком сне с полуоткрытым, как у пьяницы, ртом; вот человек, застигнутый во время любовного акта, — он тяжело дышит в объятиях женщины с закрытыми глазами; вот под покровом тьмы крадется вор с лживыми глазами — в руке у него фонарь, который теперь уже никогда не погаснет; вот одетый в черное судья, который, восседая на высоком кресле, сеет вокруг смерть, кровь и ад; вот нищий, который шарит в уличной грязи в поисках монеты или обглоданной кости; вот, склонив голову, похотливо улыбается женщина с белым от пудры лицом; вот торговец, который яростно жестикулирует костлявыми руками, стараясь выжать из покупателя лишний десяток сольдо; вот усталый крестьянин, замахнувшийся стрекалом на невидимых волов; вот застывший в улыбке и поклоне элегантный оратор; вот, примкнув штык, вытянулся перед запертой дверью солдат; вот убийца, смешивающий у себя на чердаке яды; вот измученный рабочий, склонившийся над огромными, лоснящимися машинами; вот ученый, который не может оторвать глаз от микроскопа, под стеклом которого прервали свой танец невидимые чудовища.

Вообразите еще, если у вас хватит мужества, мысли всех этих людей, которые уже поняли, что пришел их смертный час. Вы думаете, что найдется среди них хоть один — хоть один, понимаете? — который будет счастлив и доволен минутой, в какую настигла его судьба? Думаете, хоть для одного их них эта минута будет тем самым мгновеньем, о котором говорил Фауст, мгновеньем, которое стоило бы остановить и сохранить навсегда? Конечно, вы так не думаете, вы не можете так думать.

Синьор Человек, вы, который стоите здесь рядом со мной, вы только что сказали великую и ужасную правду: люди действительно думают только о будущем, живут для будущего, посвящают все свои сегодня грядущим завтра. Человек живет только в надежде на будущее, в его предвидении и ожидании. Вся его жизнь построена таким образом, что каждое мгновенье имеет для него ценность лишь в том случае, если оно подготавливает другое мгновенье, каждый час — грядущий час и каждый день — следующий день. Вся наша жизнь соткана из упований, идеалов, проектов и ожиданий; все наше настоящее — это мысли о будущем. Все, чем мы владеем в настоящем, кажется нам жалким, невзрачным, несовершенным и низменным, и нас утешает только одна мысль: настоящее — это всего лишь предисловие к прекрасному роману будущего. Все люди — сознают они это или нет — живут такой верой. Если бы вдруг им сказали, что через час они должны умереть, — те, что они делают и делали, утратило бы для них всякий смысл, всякую прелесть и очарование. Без зеркала будущего сегодняшняя реальность показалась бы им мерзкой, ничтожной и грязной. Без завтрашнего дня, который дает надежду на реванш, на победу, на взлет, на продвижение, на приобретение и забвение, люди не захотели бы жить. Они не стали бы есть черный хлеб сегодняшнего дня, если бы он не был приправлен смутным ароматом дня завтрашнего.

Так вот, подумайте об этих внезапно окаменевших людях, которые уже не могут действовать, но еще способны мыслить. Представьте себе этих узников бесконечного сегодня, которые с ужасом сознают свое положение. О чем они должны думать? Какая боль должна пожирать их тела и терзать нервы? Всмотритесь в них, застывших в бесстыдных и преступных, скорбных и нелепых позах. Это огромная толпа микеланджеловских пленников! Лишенные надежды, мечты, сладости проектов, с подрезанными крыльями, связанными ногами, скованными руками, они навсегда зажаты в тисках грязного, грустного, заурядного существования, которое можно было выносить лишь в надежде на более прекрасную и достойную жизнь. И вот тогда-то приговоренные к вечному бездействию люди познают в бессильной ярости всю бессмысленную глупость своей прежней жизни. Они поймут, что все настоящее было посвящено ими будущему, которое в свою очередь, став настоящим, будет принесено в жертву другому будущему, и так вплоть до последнего настоящего, до самой смерти. Вся ценность настоящего была для них в завтрашнем дне, а завтра имело ценность лишь в предвидении другого завтра, и наконец наставало последнее настоящее, окончательное настоящее, и вся жизнь — каждый ее день, каждое мгновенье — оказывалась подготовкой к моменту, который так никогда и не наступил. И тогда люди откроют ужасную истину: будущее не существует как будущее, будущее — это создание и часть настоящего, и влачить трудное, безрадостное, тревожное существование ради будущего, которое с каждым днем отдаляется, — есть самая большая глупость нашей бессмысленной жизни.

Люди, мы теряем жизнь ради смерти, мы пренебрегаем реальным ради воображаемого, ценим настоящие дни только за то, что они ведут к другим дням, таким же, как эти. Люди, вся ваша жизнь — жестокий обман, который вы сами создаете себе на погибель. Только демоны могут холодно смеяться над вашей погоней за убегающим зеркалом».

Другой поезд, свистя и громыхая, подошел к вокзалу, и снова разбежались пассажиры, а машинист утер пот со лба с недовольным видом. Человек, которого я не знал, по-прежнему стоял рядом со мной, хотя я о нем почти позабыл.

«Вот, — сказал я ему, — вот мои соображения насчет прогресса, будущего и жизни. Вы, конечно, не согласны со мной, но зато я согласен со всем и со всеми: например, с туманом, который часто окутывает землю, стараясь скрыть человека от человека, убожество от презрения, безобразие от печали. А еще я люблю, очень люблю, синьор Человек, поезда, которые останавливаются после тщетного бега, и туман, который покрывает то, что нельзя разрушить».

Человек, которого я не знал, стоял рядом со мной, смущенный и растерянный. Все его воодушевление испарилось как дым. Вместо ответа, он вынул из петлицы фиалку и протянул ее мне. Я принял ее с поклоном, поднес к носу, и ее легкий аромат мне очень понравился.