Иван IV Грозный: Царь-сирота

ОБОРОНА ПСКОВА КОНЕЦ ЛИВОНСКОЙ ВОЙНЫ

Между тем Ливонская война продолжалась. Она стала главной проблемой России. Ливонский фронт пожирал всё новые полки, мешки серебра, усилия государственной машины. Царь не оставлял надежд на победный исход, а потому не жалел сил и средств на продолжение войны.

Иван Васильевич сопровождает боевые действия дипломатическими комбинациями, к сожалению, в основном неудачными..

Герцог Магнус, брат датского короля Фредерика 11, в 1570 году получил от Ивана Васильевича несколько прибалтийских городов и гордое звание «короля Ливонского». В 1573 году его женили на Марии Владимировне Стариц-кой, причем свадьба прошла с большой пышностью. Мария Старицкая принадлежала к династии московских Рюриковичей, являлась близкой родственницей самого царя. Таким образом, принцу оказали небывалую честь: он породнился с российским царским домом.

Магнус участвовал в войне на стороне России, а также выполнял роль союзника, которому легче было договориться с местным дворянством и городами. Его королевство представляло собой «буферную зону», получавшую поддержку и от России, и от датчан. Подданные Магнуса вновь обретали все свои старые привилегии, а заодно и новые льготы по торговле на территории России. В свою очередь, марионеточная «держава» Магнуса становилась экономической зоной, связывающей европейских торговцев с Московским государством. Чем-то вроде допетровского «окна в Европу».

Идея была хороша…

Но Магнус мечтал о большем. Во время очередной волны боевых действий в Ливонии он присоединил к своему карликовому государству города, которыми Иван IV желал владеть сам. За это царь жестоко наказал Магнуса, унизил и едва не убил его. Все же государь продолжал ему доверять, с необыкновенной беспечностью полагаясь то ли на страх короля перед московскими полками, то ли на чувство благодарности к русскому царю за прежние благодеяния… Однако Магнус, будучи мотом, пьяницей, слабым воителем, ко всему еще и проявил склонность к измене. Никакой благодарности он более не испытывал. В критический момент Магнус предаст своего московского союзника…

Весь удачный эксперимент с «буферным королевством» рухнет.

В 1572 году польский трон опустел: умер Сигизмунд II Август, давний противник Ивана IV. Упорство польского короля в военных предприятиях против Московского государства подпитывалось царской «вежливостью». Среди прочего Иван Грозный в переписке удостоил его язвительного укора за бездетность: «Вот умрешь ты, от тебя и поминка не останется». Теперь Польско-Литовское государство ослабело, лишившись государя и встав перед необходимостью пройти полосу долгих выборов нового короля.

У Ивана IV вроде бы появилась возможность не только выйти из тяжелой войны, но даже занять престол соседнего королевства. Царя поддерживала сильная партия сторонников. Но он не желал приспособиться к обычаям Польско-Литовского государства, где король был, в сущности, пожизненным президентом и где за трон следовало бороться так же, как сейчас борются на выборах за президентское кресло. Сама идея соревнования за власть правителя вызывала у Ивана Васильевича отторжение. Для православного государя такое было немыслимым делом. Поэтому он даже не стал отправлять посольство с официальными предложениями. Всё, что Иван IV счел необходимым сделать, — выступить с цветистой «предвыборной» речью перед гонцом из Польши и послать несколько писем…

Этой риторики для успеха, конечно же, не хватило.

В результате королевские выборы Иван Васильевич проиграл. Война продолжилась. Через несколько лет польский престол займет один из самых воинственных полководцев того времени — Стефан Баторий. Он станет еще более непримиримым врагом России, чем старый король Сигизмунд II Август.

Но тяжелее всего продвигались переговоры со Шведской короной. Тому было несколько причин.

Во-первых, Швеция боролась с Россией не только за города и области прибалтийской Ливонии, она ставила целью отторгнуть земли, которые давно принадлежали Московскому государству.

Во-вторых, Швеция сравнительно недавно освободилась от власти Дании. Поэтому в России Данию считали настоящим королевством, а Швецию — чем-то вроде мятежной провинции. Ее представителей долгое время даже не допускали к царю: официально их принимал наместник Новгородский. Много чести — разговаривать со шведами как с равными! Короли шведские из рода Ваза считались людьми незнатными. Это правда, они уступали в древности рода и московским царям, и датским королям. Однако постоянное напоминание об этом в дипломатическом ритуале давало повод для нескончаемой вражды.

Наконец, в-третьих, имелась и личная причина для жестокого конфликта между Иваном IV и Юханом III. Прежний король шведский Эрик XIV обещал русскому царю в жены родовитую аристократку Екатерину Ягеллонку, ставшую супругой Юхана III. То, что обещание не было выполнено, Иван Васильевич считал для себя бесчестьем. Впрочем, Юхан III тоже вел себя отнюдь не как агнец. Русских послов, оказавшихся на территории Швеции, когда он взошел на престол, ограбили и унизили. С возмещением убытков король не торопился…

Царь не скрывал своего отношения к Юхану III. В переписке со Шведской короной Иван Васильевич щедро раздавал оплеухи: короля он именовал «безбожником», сравнивал с «гадом» (змеей), род его назвал «мужичьим». Одно из посланий Иван IV завершает следующим образом: «А если ты, раскрыв собачью пасть, захочешь лаять для забавы, — так то твой холопский обычай: тебе это честь, а нам, великим государям, и сноситься с тобой — бесчестие, а лай тебе писать — и того хуже, а перелаиваться с тобой — горше того не бывает на этом свете, а если хочешь перелаиваться, так ты найди себе такого же холопа, какой ты сам холоп, да с ним и перелаивайся. Отныне, сколько ты ни напишешь лая, мы тебе никакого ответа давать не будем».

Разумеется, Юхан III остается смертельным врагом Московского царства вплоть до последних лет Ливонской войны. А окончил боевые действия шведский монарх «мужичьего рода», отторгнув от России обширные земли.

Историк Роберт Юрьевич Виппер дает точную характеристику стилю Грозного-дипломата: он «…любил выступать лично в дипломатических переговорах, давать иностранным послам длинные аудиенции, засыпать их учеными ссылками, завязывать с ними споры, задавать им трудные или неожиданные вопросы; он чувствовал себя в таких случаях настоящим артистом… В политическом таланте Грозного замечаются, однако, те самые шероховатости и излишества и в его литературной манере, в развлечениях его повседневной жизни. Неуравновешенная натура легко увлекает его к резкостям, к заносчивости».

«Артист» — точное слово в точном месте. Государь Иван Васильевич играл великого дипломата. Впечатление, которое православный царь должен производить на окружающих, в том числе и на соседние державы, значило для него не меньше (если не больше), чем практический успех переговоров. Театральная поза, амбиция, воспламенившаяся под действием всеобщего внимания к могущественному «Московиту», вели его ум к выходкам и балаганным трюкам, но не позволяли проявить твердость в намерениях и действиях. В любом значительном успехе он видел нечто естественное, принадлежащее ему по неведомому, но твердому праву, а потому и не заботился о его развитии. На волне побед государь бывал чрезмерен в требованиях и тем губил уже, казалось бы, полученную политическую прибыль. Зато неудачи ввергали его в избыточную уступчивость.

Впрочем, одними лишь дипломатическими играми борьба за Ливонию не ограничивалась. У Ивана Васильевича сохранялась твердая надежда склонить чашу весов в свою пользу с помощью вооруженной силы. У него еще оставалась сильная армия. А поляки оказались заняты борьбой за королевский трон и не могли в полную силу воевать на ливонских землях.

Царь решил использовать удобный момент. Более того, помня великий триумф «Полоцкого взятия», Иван Васильевич приходит к выводу, что воеводам нужен строгий вождь, а ему пора обновить воинскую славу, потускневшую за последнее время.

Иван IV дважды возглавлял войско, направлявшееся в Ливонию.

В 1573 году русским полкам под личным командованием царя удалось взять мощную крепость Пайду. При штурме, назначенном на 1 января, виднейшие опричники «первого призыва» оказались расписаны «на пролом». Среди них Михаил Андреевич Безнин, Роман Васильевич Алферьев, Василий Григорьевич Грязной. Тогда же погиб в бою главный «фаворит» государя Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский по прозвищу Малюта. Царь, видимо, хотел приучить старых своих любимцев к новому положению: мол, будете служить как все, а если надо, жизнь ставить на кон тоже придется на общих основаниях. И Малюта кровью заплатил за новый порядок. А за кровь Малюты заплатил гарнизон крепости. Псковская летопись сообщает: «Ходил [в поход] царь и великий князь Иван Васильевич всеа Русии на зиме, град немецкий Пайду взял и многих немец погубил лютою смертию».

Эта крепость стала ценным приобретением, прежде за нее много лет шла тяжелая вооруженная борьба. Стратегически важный пункт, Пайда открывала путь для дальнейшего продвижения. Многим в русском стане тогда, наверное, казалось, что в Ливонской войне наступил желанный перелом.

К сожалению, вскоре после того, как Иван Васильевич покинул действующую армию, она потерпела поражение и наступление захлебнулось. Однако это не обескуражило царя, он продолжил вооруженную борьбу за Ливонию.

Удачно продолжил взятие Пайды поход объединенной армии Магнуса Ливонского и русского корпуса Н. Р. Юрьева на Каркус. Эта крепость также пала. Русские воеводы предприняли в середине 1570-х несколько удачных экспедиций на этом фронте, действуя сравнительно небольшими силами. В 1575 году Н. Р. Юрьеву удалось взять Пер-нов, правда, положив немало своих бойцов при штурме. В 1576 году капитулировали порт Гапсаль, города Коловерь, Лиговерь и Падца. Таким образом, русские армии медленно, но верно выталкивали шведов из Ливонии.

Но такие стратегически важные пункты, как Рига, Таллин, Венден, стояли крепко. Очередная попытка взять Таллин провалилась весной 1577 года.

Вероятно, именно эта, последняя неудача вызвала у Ивана Васильевича желание вновь самому взяться за Ливонский театр военных действий и исправить создавшуюся ситуацию.

Продолжая давление на неприятеля в Ливонии, царь вторгается туда летом 1577 года с большой русской армией и союзным войском ливонского короля Магнуса. Для похода собрали очень значительные силы: более 19 тысяч 400 дворян, казаков, стрельцов и служилых татар. Правда, процент дворян — наиболее боеспособной и лучше всего вооруженной части войска — ниже, чем при «Полоцком взятии» и на Молодях. Их всего-то около трети, и это тревожный симптом. Однако мощь русской ударной группировки такова, что в Ливонии с ней не могут поспорить ни шведы, ни немцы, ни литовцы, ни поляки. Армия располагает внушительным артиллерийским парком: 21 пушка, 36 пищалей и 7 тысяч 300 человек артобслуги и охраны.

Этот поход принес русской армии значительный успех. По разным летописным источникам, царские полки, а также отряды Магнуса взяли тогда то ли 20, то ли даже 27 ливонских городов, в том числе и довольно значительные — Режицу, Чествин, Линовард, Кесь (Венден), Кокенгаузен (Кокнесе). Ливонские авторы сообщают о 34 городах и замках, захваченных русскими. Казалось, вновь, как при взятии Полоцка, военная машина России работает подобно хорошо отлаженным часам.

Сдавшимся городам и замкам царь обещает оказать милость и действительно мягко обходится с их жителями. Напротив, сопротивление подавляется с большой жестокостью. Так, суровые казни обрушились на жителей Зессвегена (Чествина или Чиствина по-русски), попытавшихся активно обороняться и даже устраивать вылазки. Город осаждали порядка двух с половиной тысяч русских ратников с «легким нарядом». Артиллерийский обстрел, учиненный Деменшой Черемисиновым (начальником «наряда» под Зессвегеном), быстро принудил горожан к сдаче. Некоторых из них царь велел посадить на колья, других — продать в рабство.

Впрочем, польско-литовские гарнизоны оказались малочисленны и не способны противопоставить русской мощи эффективную оборону. Всюду им на смену приходят более сильные русские гарнизоны, которым придается значительная артиллерийская поддержка.

Серьезную проблему создал союзник Ивана IV — король Магнус. Он имел четкую договоренность с московским государем о размерах своего «буферного» удела. Однако летом 1577 года не уступил опасному соблазну и, как уже говорилось выше, занял несколько ливонских городков за пределами оговоренной территории. Порой ливонцы, опасаясь владычества Магнуса меньше, нежели правления русского царя, спешили сдать город именно войску марионеточного «короля».

По сообщению «Ливонской хроники», Магнус «написал в замки Крицборг, Кокенгаузен, Ашераден, Ленневарт, Лемборг, Шваненборг и во многие другие, что если они не желают потерять вместе с отечеством жен и детей, если не желают быть отведенными в вечное рабство, то пусть сдаются ему, герцогу. Так как великий князь сам лично шел с огромным войском, и замкам этим оставалось единственное средство, которым они могли надеяться спастись, только герцог Магнус… они и сдались ему. В то же время венденские бюргеры восстали против поляков, взяли силой тамошний замок у польских наместников и вместе с городом передали его герцогу Магнусу. Точно так же и вольмарские бюргеры вместе с людьми герцога Магнуса взяли силой Вольмар, а наместника… захватили в плен и передали герцогу Магнусу. К присвоению себе упомянутых замков и крепостей, вместе с Кокенгаузеном, у герцога Магнуса не было никакого позволения или полномочия от московита. Но он сделал это по той тайной причине, что надеялся спасти их от московита, а потом сдать их королю польскому, о чем раньше тайно извещал короля польского и герцога курляндского».

Иначе говоря, буферный правитель вел двойную игру. Используя мощь Русской державы, он пытался создать в Прибалтике вместо незначительного удела собственное крупное государство. То есть превратиться из подручной фигуры Ивана IV в самостоятельного политического актора, с которым считаются.

Конечно, местным жителям, которые предпочли Магнуса Ивану IV, было чего опасаться: прежде жители Юрьева-Ливонского (Дерпта) и гарнизон Пайды жестоко пострадали от Ивана Васильевича, а молва о новгородском разгроме 1570 года и бесчинствах опричников под Ревелем получила широкое распространение. Прибалтика наполнена была «летучими листками» и публицистическими сочинениями о зверствах Ивана IV, частично преувеличенных. Но и в той части, где сведения о суровости царского характера были верны, хватало подробностей, способных оледенить самое храброе сердце. Уже после окончания войны выйдет книга немца-пастора Павла Одерборна, живописавшего кровопийство русского государя с небывалыми выдумками, в духе какого-то ветхозаветного суперзлодейства. Одерборн врал изрядно; однако труд его поучителен тем, что в нем отразился панический ужас ливонского населения перед властью Ивана Грозного.

К сожалению, отчасти этот ужас был оправдан…

Магнусу один за другим сдаются города и замки, однако государь Иван Васильевич не рад этому. Ведь он сам явился «в свою вотчину»! К чему теперь посредник между ним и местным населением, когда русские пушки способны уговорить кого угодно? К чему буфер между ним и плательщиками податей, держателями земель, каковые могут быть отданы русским помещикам? Взятие городов обойдется дороже, чем их мирное подчинение? Но, во-первых, для силы, собранной в 1577 году, потери не страшны и, во-вторых, двойное подчинение, хотя бы и установленное мирным путем, недорого стоит в глазах Ивана IV. Наконец, самоуправство Магнуса ничем не оправдано с политической точки зрения: «король ливонский» нужен России как послушная фигура, как инструмент достижения дипломатических целей. Московскому государству нет никакого резона выращивать у себя под боком сильную независимую державу, поддерживать марионеточного правителя, выходящего из-под контроля.

Государь отправляет ливонскому королю гневное послание. Там он говорит ясно: у России сейчас достаточно сил для очистки всей страны без вмешательства Магнуса; если ему мало владений, доставшихся раньше, он может убираться к себе в Данию или отправиться на воеводство в Казань.

Полки Грозного занимают Магнусовы новые приобретения.

И в этой ситуации оказывается, что крупный город Вольмар (по-русски — Владимирец) требует применения силы. Отряд Магнуса без труда овладел им. Однако к городу устремляется отряд в 2600 русских ратников под командой Б. Я. Бельского и Д. И. Черемисинова. Горожане пытаются не пустить их внутрь: им не нужен Иван Грозный, им нужен смирный Магнус. Русские в ответ начинают осаду Вольмара.

«Пока происходила осада Вольмара, [царь] Иоанн взял крепость Эрлю и после этого усилил артиллерию под Вольмаром посылкою новых орудий. 1-го сентября Бельский и Черемисинов стали делать приготовления к штурму. Тогда осажденные произвели попытку прорваться сквозь ряды осаждающих, но большая часть их была перебита; в живых остались только 12 человек и начальник гарнизона Георг Вилькин», — кратко и точно обрисовал захват Вольмара историк В. В. Новодворский.

Сам король ливонский со свитой по требованию Ивана Грозного выходит из сдавшегося ему Вендена. Город открывает ворота перед русскими полками. Царь всячески бесчестит Магнуса, подвергает аресту и некоторое время держит в ожидании смертной казни. Потом прощает и даже дает небольшой удел. Но отношения между прежними союзниками, как видно, оказались капитально испорченными…

После того как «буферный» правитель отдал себя на милость Ивана IV, горожане и бойцы гарнизона обстреляли русский лагерь, а потом заперлись в замке; во время конфликта с местными немцами русские понесли потери: погибло много стрельцов и дворян, получил ранение воевода В. Л. Салтыков. Это было героическое, но очень легкомысленное поведение. В итоге венденский замок обложили со всех сторон, окружили шанцами, пять дней подвергали канонаде и взяли штурмом. Инициаторы сопротивления подорвали себя порохом, с прочими русское командование обошлось весьма неласково; многих пытали и убили. Впрочем, население иных городов, сдавшихся Магнусу, а потом занятых русскими войсками, также стало свидетелем серии казней.

Казнили приближенных короля.

Жестокость по отношению к тем, кто защищал свои города, и суровость, проявленная Иваном Васильевичем в «деле Магнуса», настроили местное население неблагожелательно по отношению к новым властям. В дальнейшем переход земельных владений от ливонцев к русским помещикам явно не улучшил отношений. С самого начало Ливонской войны местные жители в большинстве своем находили мало поводов радоваться русскому завоеванию и поддерживать армии Ивана IV. Теперь они получили еще несколько весомых аргументов в пользу мятежа.

В Московском государстве по городам и областям рассылаются царские послания с известиями о приобретении новых земель и городов в Ливонии. Но стратегически итоги масштабного вторжения в Ливонию оказались ничтожными. Пик успехов русского оружия в этой войне был пройден пятнадцатью годами ранее, после взятия Полоцка. Формально в 1577 году под контролем у московского государя оказалась значительно большая территория, нежели в 1563-м. Однако вскоре после того, как русская армия покинет занятые ею земли, неприятель с легкостью отобьет несколько городов. Единственный союзник Московского государства на этом театре военных действий, Магнус, в 1578 году перейдет на сторону поляков.

Осенью 1577 года царь обо всех этих печальных событиях, которые произойдут в ближайшем будущем, знать еще не мог. Он доволен. Он мог бы продолжить завоевания в Ливонии, но там начался голод, а потому следовало скорее выводить армию. Перед самым возвращением из похода Иван Васильевич устраивает в Вольмаре большой пир, пир победителей.

По окончании похода государь, завершая «постановку», пишет горделивое письмо князю Курбскому: «Вы ведь говорили: «Нет людей на Руси, некому обороняться», — а ныне вас нет; кто же нынче завоевывает претвердые германские крепости? Это сила животворящего креста, победившая Амалика и Максентия, завоевывает крепости. Не дожидаются бранного боя германские города, но склоняют головы свои перед силой животворящего креста! А где случайно за грехи наши явления животворящего креста не было, там бой был. Много всяких людей отпущено [из плена]: спроси их, узнаешь… Писал ты нам, вспоминая свои обиды, что мы тебя в дальноконные города как бы в наказание посылали, — так теперь мы со своими сединами и дальше твоих дальноконных городов, слава богу, прошли и ногами коней наших прошли по всем вашим дорогам — из Литвы и в Литву, и пешими ходили, и воду во всех тех местах пили, — теперь уж Литва не посмеет говорить, что не везде ноги наших коней были. И туда, где ты надеялся от всех своих трудов успокоиться, в Вольмер, на покой твой привел нас Бог: настигли тебя, и ты еще дальноконнее поехал…»

Важно понимать: для Ивана Васильевича одоление врага — не просто успех русского оружия; это прежде всего свидетельство благоволения Божия ему, царю. И, следовательно, он угоден Господу, он все делает правильно, следовательно, грехи его «потоплены» в милости Божией[75].

Другие изменники московские, активно помогавшие неприятелю — Тимофей Тетерин да прежние государевы опричники Таубе и Крузе, — получили еще более издевательские письма.

Гетман Ходкевич удостоился послания, равнозначного фамильярному похлопыванию по плечу. Общий смысл его: не стоит расстраиваться, убытка никакого операция московских войск не нанесла (читай: поскольку вся занятая территория все равно не принадлежит Речи Посполитой), да и пора бы начать переговоры «о покое християнском».

Нового польского короля Стефана Батория царь ставил в известность о результатах своего похода и призывал «досаду отложить», поскольку не при нем эта война началась, да и все происходящее на ливонских землях — не его, Батория, дело. Иван Васильевич со вкусом объясняет королю, какие политические действия тому «непригоже» предпринимать. Царь не видит в нем противника, достойного серьезного отношения. Он не столько просит Стефана Батория о начале мирных переговоров, сколько повелевает ему, «не мешкая», прислать послов.

В начале 1578 года наши войска все еще продолжают наступательные действия, берут в конце года Полчев.

Русским дворянам щедро раздавали земли в Ливонии. Казалось, Россия твердой ногой встала в этих местах. Царь вновь мог радоваться большому военному триумфу.

Но страна к тому времени истощила силы: бесконечная война, эпидемии, опричный террор, нашествия Девлет-Гирея, гибель Москвы в огненной стихии лишили ее резервов и подорвали боевой дух. Россия устала воевать. Кроме того, сошли в могилу или оказались во вражеском плену многие русские воеводы, а значит, по-настоящему опытных командных кадров уже не хватало. Всякий социальный «эксперимент» и всякий поворот на попятную имеют свою цену. В военном отношении это означало следующее: во второй половине 1570-х годов Россия уже не располагает ни достаточным количеством воинов, ни обширным корпусом искусных военачальников, ни экономическими ресурсами, потребными для ведения войны на несколько фронтов сразу. Груз колоссальных военных предприятий страна выносит с большим трудом.

Воеводы, не боясь царского гнева, угрожавшего опалой, ссылкой и казнью, отказываются решать боевые задачи. В Москву летят доклады: сил явно не хватает! Гарнизоны самовольно покидают крепости. Дети боярские бегут из полков.

Показательны картины, нарисованные Якобом Ульфельдом, датским дипломатом, посетившим Россию в 1578 году. Вот некоторые из них.

Новгородская земля: «Люди впали в такую нужду, что мы [почти нигде], за исключением очень немногих мест, не могли купить даже жалкого яйца». Далее: «16-го [сентября] глубокой ночью мы прибыли к монастырю св. Николая [на Вяжище], довольно красивому и расположенному в красивейшей местности, но находящемуся в запустении…»

Тверь: «Некогда этот город был богатейшим торговым центром, теперь же он совершенно запустел и доведен почти до крайней степени бедности, потому что в нем сидел убитый князь, то есть брат великого князя[76]. [Это] была [его] крепость, прежде окруженная рвами, валом и стеной, но сейчас она разрушена настолько, что не осталось даже следов стены».

Юрьев-Ливонский (Дерпт), пребывавший с начала Ливонской войны под властью Ивана IV: «Когда мы туда направлялись, мы самым твердым образом были убеждены, что местные жители окажут нам гостеприимство, однако благодаря приставам мы обманулись в наших ожиданиях. Совершенно запретив нам [пребывание] в городе, они привезли нас в предместье, недавно сожженное шведами, в дома грязные, разбитые, разрушенные. Если бы ты их увидел, ты, я не сомневаюсь, сказал бы, что это хлев или загон, скорее подходящий для собак или свиней, чем жилища, пригодные для нас, ведь их невозможно было очистить от копоти и грязи за 3–4 часа, в них не было ни кроватей, ни столов, ни окон, ни скамеек, ни каких бы то ни было других предметов».

О пути, проделанном через северные и центральные области России в целом: «Во всех местах, где мы проезжали, были пустые дома, брошенные людьми и скотом, так что едва можно поверить, что существует какое-нибудь государство, не подвергшееся нападению врагов, которое было бы в большем запустении, чем это царство». И далее: «В дома, где мы останавливались, мы никогда не входили раньше заката солнца; мы находили их пустыми, грязными, разрушенными, в ужасной неисправности».

Невозможно удержаться от горестных мыслей и печальных вздохов, читая ужасающее повествование Ульфельда. Как глубоко, как страшно разорена Россия! Сколь много несчастий принесла ей война за Ливонию, шедшая, пусть и с перерывами, вот уже 20 лет! И можно бы упрекнуть Ульфельда за неприязнь к России, но надобно помнить, что изначально датский дипломат не был настроен против нашего государства: Дания выступала в качестве союзной державы[77]. Следовательно, Ульфельд видел то, чего он совсем не ожидал и, главное, не хотел увидеть. Для него слабость союзника — нечто вовсе не желанное. Не был бы он действительно неприятно поражен, так не живописал бы тьму русского упадка, поскольку — не враг!

В конце концов ослабление Московского царства стало явным и для неприятеля. Тогда победы 1577 года рухнули как карточный домик, от первого же ледяного дуновения войны…

Итак, последним значительным успехом русской армии в Ливонии стало взятие Полчева. К тому времени Венден уже был потерян (притом местные жители, находившиеся в городе, помогли полякам занять его), и государь, вероятно, очень досадовал, лишившись главной жемчужины в короне триумфального похода 1577 года. Эта потеря обессмысливала успехи, достигнутые нашими полками при личном участии Ивана Васильевича, а царь ко всякой своей победе относился трепетно. Он велел воеводам идти отбивать Венден. Но тут произошло странное событие, о котором кратко сообщает разрядная книга: «И воеводы сделали не по государеву наказу, не пошли к Кеей (Вендену), а пошли в Юрьев в Ливонской». С чем связано феноменальное неповиновение командующего русской армией князя Ивана Юрьевича Голицына? Воевода ссылается на то, что наступать просто «не с кем, людей мало».

Этот малозаметный эпизод маркирует перелом в последних русских успехах на Ливонском театре военных действий и, одновременно, точку, откуда началось падение в бездну. Всё. Страна истощила военные ресурсы.

Очень важна реакция Ивана IV. Он не видит знамений времени, не желает их видеть. Ему все мерещится тот великий час, когда русским полкам сдался Полоцк. Ему все кажется, что Московское государство неистощимо. Ему видится та идеальная военная машина, которая работала на него 15 лет назад. А ее больше нет. «Автомобиль» находится в полуразбитом состоянии, бензин на исходе, покрышки облысели, гайки сыплются на поворотах, вода закипает в карбюраторе… Государь велит: брать Венден! Он пытается усилить армию, снимает «з берега» воевод князя Василия Андреевича Сицкого, а также князя Петра Ивановича Татева и, возможно, их отряды. Как видно, страшный урок 1571 года Иваном IV уже забыт… Затем под Венден отправляются государевы эмиссары «из Слободы» Данила Борисович Салтыков и дьяк Андрей Щелкалов. Их задание: «промышлять своим делом мимо воевод, а воеводам с ними», то есть поторопить действия западной армии. Фактически царь делает последнюю крупную ставку в Ливонской игре, еще не зная, что больше у него таких возможностей не будет.

Воеводы осаждали город, жестоко местничая друг с другом. Московские пушки пробили брешь в крепостной стене, но до штурма дело не дошло.

Польско-литовские и шведские войска предприняли совместную наступательную операцию против осаждающих. Их внезапное нападение, а также неспособность русского командования организовать должный отпор привели к трагическим результатам. Современный историк Борис Николаевич Флоря мудро заметил: «У войска появилось много начальников, которые могли отдавать распоряжения независимо друг от друга, и это стало одной из причин неудачи похода».

Русские войска бегут. Часть воевод погибает, другие покидают поле боя, заботясь лишь о спасении жизни. Среди последних оказался и князь И. Ю. Голицын, большой воевода. Курбский глуповато злорадствует, поминая несчастную судьбу плененных тогда военачальников: «…здесь, на великом сейме, на котором бывает множество народа, [они] подверглись всеобщим насмешкам и надругательствам, окаянные, к вечному и немалому позору твоему и всей святорусской земли, и на поношение народу — сынам русским».

Потери — значительные. 17 орудий захвачены неприятелем как трофеи. Датский дипломат Якоб Ульфельд помимо прочего оставил описание и Венденского разгрома. Среди подробностей ужасающих и позорных есть одна отвратительная. Русские артиллеристы, не желая покинуть свои пушки и не имея возможности их спасти, повесились прямо на орудиях, совершив тем самым, по понятиям христианским, страшный грех. Трудно поверить в подобное массовое самоубийство. Вероятнее, взбешенные победители «помогли» московским пушкарям совершить его. На полях сражений Ливонской войны обе стороны не церемонились с пленными…

Так или иначе, гибель русской артиллерийской элиты — знак военной слабости России. Видеть ее горько, думать о ней — страшно!

Русские полки не проявили стойкости, характерной для первых лет войны или хотя бы для молодинской битвы. Видимо, сказывалась общая усталость от боевых действий, нежелание драться всерьез.

Под Венденом московская полевая армия оказалась разбита, артиллерия потеряна. И с этого момента на протяжении нескольких лет наши воеводы терпят одно поражение за другим, отдают города, бегут при виде неприятеля.

Итак, 1578 год — переломный…

Польский король Стефан Баторий отбил драгоценный Полоцк, взял штурмом Великие Луки, затем важную крепость Сокол, где были сконцентрированы крупные силы русских, а также ряд других укрепленных пунктов. В Соколе наемники из армии Батория учинили такую резню, что даже не смогли остановиться, перебив всех живых русских, и принялись с остервенением кромсать трупы. А когда поляки захватили Великие Луки, они устроили там жесточайший разгром, вполне достойный опричного террора в самые худшие его периоды. Была потеряна мощная крепость Заволочье, пали Невель, Велиж, Холм и Старая Русса.

Вот уже русские корпуса разбиты под Торопцом и у той же Старой Руссы. Вражеские отряды разоряют ржевские и зубцовские места в сердце Тверской земли и почти доходят до новой резиденции Ивана Васильевича в Старице.

Русская полевая армия пала духом. Царские полки, когда-то победоносные, уступали полякам одну битву за другой. И уже не на завоеванных территориях, а на своей земле, в коренной Руси!

В то же самое время ливонские замки сдаются шведским войскам. Шведы берут Нарву, затем, осмелев, — Ивангород, Ям, Копорье, Корелу. Захват Нарвы заканчивается жутким истреблением русских людей и погромом хуже татарского.

Опять восстает «луговая черемиса», и казанское направление требует новых войск. На юге крымцы и ногаи жестоко разоряют русские области. Московских полков не хватает прежде всего там, но, пока не завершилась война в Ливонии, снять их с северного и западного фронтов невозможно.

Князь Курбский издевательски пишет Ивану IV: «Ты добавил еще один позор для предков твоих, пресрамный… город великий Полоцк в своем же присутствии сдал ты со всею церковью — то есть с епископами и клириками, и с воинами, и со всем народом, а город тот ты прежде добыл своею грудью (чтобы потешить твое самолюбие, не скажу уже, что нашею верною службою и многими трудами!), ибо тогда ты еще не всех окончательно погубил и поразогнал, когда добыл себе Полоцк. Ныне же вместе со всем своим воинством ты в лесах прячешься, как хоронится одинокий беглец, трепещешь и скрываешься, хотя никто не преследует тебя, только совесть твоя в душе твоей вопиет, обличая прескверные дела твои и бесчисленные кровопролития».

А для Ивана Васильевича подобное обвинение тем горше, что появился повод задуматься: не отнята ли у него свыше за грехи та несокрушимая, Богом данная хоругвь веры, которая вела его в победных походах по Ливонии? А значит, не отвернулся ли от него сам Господь?

Не слишком ли много взял себе сирота ради покоя своего?

Многие историки подчеркивали нравственное опустошение Ивана Васильевича в последние годы войны. Он вел себя вяло, нерешительно, запрещал воеводам вступать в сражения со значительными силами поляков. Историк Р. Ю. Виппер прямо пишет о нем как о человеке физически и нравственно разбитом, «старике в пятьдесят лет».

Да, возможно, царь переживает не лучшие свои дни. Он деморализован, он впервые осознает свою беспомощность в борьбе против западных соседей. Но его требование избегать столкновений с армией Батория опираются на здравое суждение о боеспособности вооруженных сил России. Люди измотаны, живую силу трудно собрать в кулак, командный состав по большей части — не первого сорта, и, главное, утрачен боевой дух. Но сам противник еще не до конца уверен в слабости московской армии, привыкнув к прежней ее мощи. Вступить в битву с ним означает, скорее всего, лишиться последних сил, еще способных изображать заслон на пути во внутренние области державы. Государю в таких обстоятельствах гораздо полезнее побыть трусом, нежели броситься в бой очертя голову. Политика бездействия, перемежающегося с короткими и редкими контрударами, — лучшее из возможного. Здесь Ивану Васильевичу трудно отказать в благоразумии…

Польские источники говорят о том, что русский царь располагал громадной армией, чуть ли не 300 тысяч бойцов, но не решился напасть на Батория в открытом поле. Что время от времени он отправлял какие-то громадные орды татар — в 7, 10 и даже 20 тысяч человек — на врага, а доблестное польское рыцарство их разгоняло. Псковский летописец также пенял государю, мол, отчего не помог нам, когда на нашу землю пришел иноземный монарх, а у тебя в Новгороде стояло 40 тысяч с князем Ю. Голицыным и в Старице еще 300 тысяч под твоим командованием?

Но откуда бы взяться подобным армиям? Что за фантазии? Какие 300 тысяч? Какие 40 тысяч? Да и татар служилых никогда не собирали такое множество! В 1579-м, специально для отражения Батория, их отмобилизовали в армию, возглавляемую самим государем, чуть более шести тысяч — со всей России! В составе легких самостоятельных полевых соединений служилых татар бывало намного меньше.

Для сравнения: в 1577 году, руководя крупной армией вторжения, куда были отмобилизованы главные силы Московского государства, Иван IV располагал 20 тысячами боеспособных ратников! В 1579-м, собираясь биться с Баторием, царь возглавил 28 тысяч бойцов! Все силы царства пришлось напрячь, концентрируя такие рати. Притом в обоих случаях дворянской конницы было намного менее половины. Часть этих сил, занимая многочисленные крепости Ливонии, пришлось оставить как гарнизоны. Другая часть полегла в несчастливом сражении у Вендена. Кому-то следовало бороться со шведами в русской Ливонии. Кому-то — оборонять от литовцев Смоленск и Северскую землю. Кто-то сложил голову в крепости Сокол, а также в неудачных для России боях при Торопце и Холме… Что мог бросить в бой государь Иван Васильевич против Батория, когда тот устремился к Пскову? Наверное, тысяч десять-пятнадцать. В лучшем случае…

Исходить надо из того, что Речь Посполитая, даже если не считать союзных для нее шведов, значительно превосходила Россию по численности бойцов на направлении главного удара. Вышел бы царь Иван против Батория с войском — и в лучшем случае погиб бы со славой после первого же большого сражения.

Не следует винить Ивана Васильевича в трусости и нерешительности. Как умный человек, он предпочел терпеть упреки, но сохранить остатки вооруженных сил от неминуемого разгрома.

Но другая вина лежит на нем. Как довел государь великую страну до состояния, когда ему не с кем оказалось выйти против неприятеля? Какою дипломатией? Какими ратными подвигами? Почему не сумел вовремя остановиться, ведя страшную борьбу за ливонские земли? Горько и правдиво звучат слова другого псковского летописца: «Сий царь и великий князь Иван, по Божии милости и пречистые Богородицы и великих чюдотворцов, взят Казанское царство и Астраханское, и вознесеся гордостию, и начат братитися и дружбу имети з дальними цари и короли, с цысарем и с турским, а з ближними землями заратися и начат воеватися; и в тех ратех и воинах ходя, свою землю запустошил».

Впрочем, постепенно ресурсы главных противников Ивана IV также исчерпывались.

Шведы попытались было взять мощную русскую крепость Орешек в истоке Невы, однако ее гарнизон отбился. Талантливый шведский полководец Делагарди положил немало своих солдат, пытаясь захватить крепость, стоящую на острове, там, где Нева вытекает из Ладожского озера. Но Орешку вовремя пришла на помощь рать князя Андрея Ивановича Шуйского. Шведам пришлось отступить.

В 1582 году войска Ивана Грозного отправляются против осмелевших шведов на север, за Неву. Передовой полк, где старшим воеводой числился отважный воевода Хворостинин, столкнулся с противником под селом Лялицы и опрокинул его. Эта оплеуха показала: Россия еще способна сопротивляться!

Шведское наступление затормозилось.

Однако сил, чтобы выбить шведов с занятой ими территории, уже неоткуда было взять. Хуже того, шведы действовали в союзе с поляками. Клещи совместного давления на Россию жестоко сдавливали Русскую державу и не давали перебросить силы с одного фронта на другой. Оборона царских войск держалась из последних сил.

Лишь героическое сопротивление Пскова, в 1581 году осажденного огромной армией Стефана Батория, предотвратило военный крах.

Старшим среди воевод в Пскове формально считался князь Василий Скопин. Но особое доверие Иван IV оказал опытному воеводе князю Ивану Шуйскому и на него возложил главную ответственность за оборону города. По горячим следам борьбы за Псков местный иконописец Василий создал «Повесть о прихождении Стефана Батория на град Псков». Автор был очевидцем или даже участником главных событий осады, его рассказ подробен и точен. К Ивану Петровичу Шуйскому он относился с великим почтением, подавал его читателям как главного вождя осажденных и вкладывал в его уста речи, свидетельствующие о храбрости, преданности государю, твердости в православной вере. Так, в преддверии осады князь был вызван в Москву Иваном IV. Поездка Ивана Петровича пришлась на февраль или март 1581 года. Именно тогда, по мнению иконописца Василия, царь допытывался, в каком состоянии находятся городские стены и хватает ли для обороны людей. Воевода ответствовал Ивану Васильевичу: «Надеемся, государь… твердо на Бога и на истинную Богородицу нашу, необоримую крепкую стену, и покров, и христианскую заступницу, и на всех святых, и на твое государево царское высокое имя, что град Псков, всячески укрепленный, может выстоять против литовского короля». По словам автора «Повести…», Иван Грозный, услышав такие слова, возложил на Шуйского ответственность за оборону города: «С тебя одного подобает спрашивать мне за всю службу, а не с других товарищей твоих и воевод». Тот сказал: «Если на то благая воля Бога и твое, государь, изволение, то все сделаю по повелению твоему, государь, я — слуга твой. И по наставлению Господа и Богородицы всей душою, от всего сердца, непритворно рад буду исполнить порученную службу в граде Пскове». Если слова воеводы автор «Повести…» мог сочинить сам, то слова государя — вряд ли. Шуйский привез с собой в город государев письменный наказ, из коего, надо полагать, и была взята строгая фраза Ивана IV.

В кремлевском Успенском соборе, перед чудотворными иконами, князь И. П. Шуйский дал царю клятву «держать осаду и стойко обороняться».

Царский указ давал Шуйскому особые полномочия — решать все важнейшие дела по собственному разумению. Так и происходило на протяжении всей осады.

В час, когда война гибельно взяла Россию в стальной зажим, Иван Васильевич искал надежности на последних рубежах обороны. И живым символом такой надежности выглядел в его глазах князь Иван Шуйский — аристократ, выходец из семейства, когда-то столь холодно относившегося к юному наследнику престола, но все-таки очень опытный полководец, человек, которого уважали в войсках. И умение выбирать людей для самых ответственных поручений не изменило царю. Иван Петрович Шуйский и впрямь был хорош в своем деле.

Псков издревле имел каменные стены. Но лишь часть его укреплений была мощной и современной, в то время как другая часть — старой, недостаточно прочной. Иностранцы, оценивая оборонительный потенциал Псковской крепости, говорили, что местами она сильна, местами же ее оборона ограничивается «плохими каменными круговыми стенами». Ничего удивительного: огромный «каменный пояс» Пскова созидался на протяжении многих поколений, были у него и откровенно устаревшие, слабые места. Шуйский знал: мощная артиллерия Стефана Батория быстро разрушит наиболее уязвимые участки стен. Поэтому воевода готовил противнику ряд сюрпризов. Еще до осады в городе велись масштабные строительные работы: давно воздвигнутые каменные укрепления получили усиление за счет дополнительных, дерево-земляных. Собственно, для фортификационного искусства тех времен характерна постепенная замена старых цельнокаменных оборонительных сооружений земляными, лишь облицованными камнем. Деревянные кровли над боевыми площадками стен и башен по распоряжению Шуйского разобрали, видимо, не желая подставлять под зажигательные снаряды противника, а предместье (1500 домов) спалили.

Кроме того, по сообщению папского посланника Антонио Поссевино, посещавшего лагерь Батория, И. П. Шуйский «позаботился построить повсюду среди крепостных башен другие… деревянные, предназначенные для того, чтобы поставить на них более крупные орудия, из которых можно было бы вести постоянный обстрел». Ко времени начала осады вождь защитников Пскова хорошенько запасся строительными материалами. Это позволило ему после разрушения каменных стен встречать врага пальбой с земляных насыпей и деревянных помостов, моментально возводившихся позади разбитых внешних сооружений. Артиллерия Батория могла работать хоть на износ: псковичи быстро закрывали любой пролом в постоянных укреплениях новыми, временными.

У Стефана Батория имелась своя причина беспокоиться: он привез с собой слишком малый запас пороха. На одну хорошую артподготовку перед штурмом хватит, но если он не увенчается успехом, полное преимущество получит артиллерия Пскова: русских пушкарей обеспечили порохом и боеприпасами хоть на десять лет осады.

Войско польского короля насчитывало 25–27 тысяч конников, пехоты и артиллеристов при 20 осадных орудиях. Оно имело пестрый состав: наряду с поляками и литовцами король привел под стены Пскова наемников: немцев, шотландцев, венгров, французов, итальянцев. Шуйский располагал примерно 4500 стрельцов, казаков и конников-дворян, 1500 человек артиллерийской обслуги, всего около шести тысяч бойцов. Им помогали вооруженные горожане. Псковичи горячо откликнулись на призыв Шуйского постоять за отечество, на стены вышли не только мужчины, но и женщины.

Король быстро отыскал уязвимое место в псковской обороне. Южная часть укреплений не была защищена реками. К тому же ключевой пункт, воротную Покровскую башню, королевские артиллеристы могли обстреливать с трех сторон — фронтально, с фланга и даже с тыла.

7 сентября 1581 года началась бомбардировка города. Оправдались худшие ожидания Шуйского. Польским и венгерским пушкарям, располагавшим современной артиллерией, удалось всего за один день нанести городским укреплениям страшный ущерб. Они буквально снесли своим огнем Покровскую башню, разбили стену на 24 сажени рядом с нею и еще на 70 саженей — в других местах, сильно повредили Угловую и Свинусскую башни. Громадные проломы как будто зазывали неприятеля совершить дерзкую атаку.

Именно это и произошло: король отдал приказ начать общий штурм на следующий день, 8 сентября. Увидев неприятельских бойцов, дозорные ударили в сигнальный колокол.

Начало штурма принесло новый успех Стефану Ба-торию. Королевская пехота под огнем, несмотря на потери, добежала до развалин и заняла их, горделиво поставив флаги.

Казалось бы: всё, город взят!

Но тут неприятель обнаружил первый сюрприз, заготовленный для него Шуйским. Путь вражеским пехотинцам преградил ров, вырытый сразу за стеной. А за рвом на высоких земляных насыпях стояли ратники Шуйского с ружьями и пушками. Положив немало бойцов во время штурма, Стефан Баторий ничего не выиграл: новые укрепления из дерева и земли защищали город надежнее, чем старые, каменные.

Королевская пехота пошла на приступ второй оборонительной линии русских.

Русский очевидец рассказывает о бое за земляные укрепления: «Государевы бояре и воеводы и все ратные люди, и псковичи с ними мужественно бились: одни под стеною с копьями стояли, стрельцы стреляли по врагам из пищалей, дети же боярские из луков стреляли, другие же бросали во врага камни. И из орудий непрестанно по врагу стреляли и никак не давали сойти в город. Литовское же воинство упорно и настойчиво со стен, и из башен, и из бойниц беспрестанно стреляло по русскому воинству… И можно было видеть, как христианские воины[78], словно пшеничные колосья, вырванные из земли, погибали за христианскую веру. Другие же изнемогали от многочисленных ран, нанесенных литовским оружием, и ослабевали от усталости — день тогда был очень солнечный и знойный; но все крепились…»

Штурмующим отрядам пришла подмога из королевского лагеря — еще две тысячи свежих бойцов. Поляки взяли одно из деревянных укреплений.

Настал решающий момент боя. Русских немногое отделяло от поражения. Однако защитников Пскова выручило искусство артиллеристов. Они установили на насыпи, недалеко от пролома, мощное орудие «Барс» и ударили по Свинусской башне, занятой польской пехотой. Еще один «сюрприз» Шуйского…

Меткая стрельба выбила из строя множество нападающих. Их напор ослабел. Верхняя часть башни, уцелевшая после вражеской бомбардировки, обрушилась на вражескую же пехоту.

Русские заложили пороховые заряды под занятое поляками деревянное укрепление близ Свинусской башни. Там как раз засела свежая группа, недавно прибывшая из расположения королевских войск. В ее состав входили высокородные вельможи, решившие поднести королю победу на блюдечке. Серия взрывов разметала бревенчатый сруб и разворотила остатки самой башни. По словам очевидца, польские шляхтичи «смешались с псковской каменной стеной Свинусской башни и из своих тел под Псковом другую башню сложили…».

Псковские священники, желая ободрить русских бойцов, принесли из соборной церкви чудотворную икону Успения Богородицы, иные образы и чудотворные мощи. Монахи, несущие иконы и мощи, встали у самого проломного места, призывая усталый гарнизон биться насмерть. Игумен Мартирий, келарь Печерского монастыря Арсений Хвостов, казначей Рождественского Снетогорского монастыря Иона Наумов, происходившие из дворянских родов, видели, что победа колеблется и может еще перейти к неприятелю. «Потому, умудренные Богом благодаря вере и честным своим молитвам, они, прибежав к проломному месту… громкими голосами государевым боярам и воеводам и всему христианскому воинству будто от имени святых икон… милость возвестили: «Не бойтесь, станем крепко и устремимся все на литовскую силу! Богородица с милостью и защитой идет к нам на помощь со всеми святыми!«…и одновременно с этой вестью осенила Богородица все православное воинство своей милостью и помощью; и сердца немощных окрепли и стали тверже алмаза… Также великого заступника псковского князя Гавриила-Всеволода, с ним же князя Довмонта и Николая, Христа ради юродивого, в сердцах своих призвав на помощь, все христианское воинство в едином порыве устремилось на литовскую силу, на стены города, в проломное место. И так Божьей милостью, молитвою и заступничеством Пречистой Богородицы и великих святых чудотворцев сбили литовскую силу с проломного места, и по благодати Христовой там, где на псковской стене стояла литовская сила, в тех местах вновь христианские воины утвердились и со стены били Литву уже за городом и добивали оставшихся еще в Покровской башне», — рассказывает очевидец-пскович.

В самом пекле князь Шуйский разъезжал на раненом коне, ободряя своих ратников.

В конце концов неприятель не выдержал и начал отходить в лагерь.

Венгерский отряд, засевший в остатках большой Покровской башни, сопротивлялся дольше всех. Венгры славились тогда на всю Восточную Европу как отчаянно храбрые бойцы. Именно их натиск несколько раз приносил Стефану Баторию победу над русскими войсками, прежде всего крепостными гарнизонами. Венгры пытались форсировать ров и взять приступом вставшие на их пути бревенчатые оборонительные сооружения, покрытые дерном. Затем, устав и не добившись успеха, они отражали контратаки псковского гарнизона, до 23 часов цепляясь за свою позицию.

Ночь пала на заваленные трупами развалины стен и башен. Под ее покровом венгерская пехота небольшими кучками стекалась в лагерь, оттаскивая трупы товарищей. В итоге последней жестокой схватки за полуразрушенную башню остатки неприятельских штурмовых отрядов оказались выбиты за стену, в поле. В качестве трофеев псковским ратникам достались вражеские знамена, множество брошенного оружия, полковые трубы и барабаны. Несколько знатных пленников предстали перед русскими воеводами, чтобы в подробностях рассказать о королевской армии.

Более с вражеской стороны никто не пытался переломить ход боя и ворваться в город со свежими отрядами.

Днем Стефан Баторий дорогой ценой купил груды камней, которые раньше были стенами и башнями. Но все это вечером пришлось вернуть бойцам Шуйского.

Псков отдал 863 жизни за победу. Неприятель потерял около 900 человек убитыми. Как признавались поляки, у них погибло множество офицеров. Но более всего изумляло армию вторжения обилие ран, нанесенных камнями, кольями, плотницкими топорами, дубинами. Когда стрельцы и дворяне Шуйского изнемогали под напором королевской пехоты, к ним на помощь пришли «непрофессионалы» — горожане с дубьём. Эти били без разбору — туда, куда удавалось попасть; убили немногих, зато многих изувечили. Псковичи имели полное представление о зверствах королевской армии в Соколе и Великих Луках, а потому не собирались сдаваться себе на погибель.

Ко всему прочему у королевских артиллеристов почти не осталось пороха. Король и крупные военачальники, состоявшие в его войске, подумывали о новом штурме, но выяснилось, что огневую мощь королевских пушек нечем обеспечить.

Баторий, увидев стойкость гарнизона и его командиров, принимается за переговоры. Король угрожает уничтожить защитников Пскова, как только город будет взят его армией. В случае добровольной капитуляции он обещает великие милости воеводам. Из города ему отвечают: «Если Бог за нас, то никто против нас!»

Потерпев поражение на приступе и в переговорах, неприятель сменил тактику. Не имея должной артиллерийской поддержки, Баторий отказался от мысли организовать новый штурм. Шуйский переиграл его по всем статьям: выполняя приказ воеводы, псковичи быстро «закупорили» бреши в стенах. Уже 9 сентября один из польских участников осады пишет: «Русские в проломах, сделанных нами, снова ставят срубы и туры и так хорошо исправляют их, что они будут крепче, нежели были прежде. Мы бы и стреляли в них, да принуждены беречь порох». Таким образом, и тот результат, который дала Баторию бомбардировка городских стен, оказался сведен к нулю.

Здраво рассудив, что в подобных условиях очередная лобовая атака лишь увеличит и без того значительные потери, король решил попробовать «минную войну».

Но и тут его армию ждало поражение. Псковичи взрывали один вражеский подкоп за другим. Долгая подземная война была выиграна ими, что называется, «с разгромным счетом».

Между тем снабжение осаждающих ухудшилось. В лагере начал ощущаться недостаток продовольствия.

Тогда Стефан Баторий все же вновь призвал своих людей на большой штурм. Это случилось в ноябре.

Любопытно: в польских и русских источниках картины нового приступа, осуществленного королевской ратью, отличаются разительно. Поляки без особой охоты говорят о нем. Первый штурм, сентябрьский, в их описании — героическая трагедия. Неудача, но весьма достойная, не уронившая чести войска. А вот во всем, что касается штурма ноябрьского, видны какая-то странная вялость и уклончивость. Надо полагать, действия нападающих оказались столь неудачны, вернее, столь нерешительны, что не хотелось о них рассказывать.

В русских источниках всё четко, без каких бы то ни было разночтений: «Октября в 24 день[79] [вражеские войска] стреляли, розжигая ядра, в город. Октября в 28 день Литва пришла со щиты стену подсекати кирками и всякими запасы. Ноября во 2 день от Великия реки по леду приступаху». Что тут неясного? Сначала — бомбардировка, благо прибыл обоз с порохом из Риги. Затем — попытка разрушить стену, о чем подробнее будет сказано ниже. В конце концов — приступ. И город устоял. Но это, так сказать, лаконизм победителей…

Побежденные рассказывают иначе.

Прежде всего, подробно излагается действительно смелое деяние, осуществленное пехотой осаждающих.

Отборные храбрецы из венгерских отрядов Стефана Батория идут под каменную стену с кирками и ломами, пытаясь разрушить ее основание, в то время как их товарищи пробуют поджечь деревянную. От стрел, пуль и камней они защищаются досками, а также большими деревянными щитами. В ответ со стен в них начинают метать пропитанное смолой тряпье, поджигая сами щиты. В нижнем ярусе стен появляются новые бойницы, из которых по вражеским солдатам палят в упор стрельцы. Сверху на головы врагов льется раскаленный деготь и кипяток. Несколько особенно упорных бойцов противника углубились в стену так, что сверху их было практически невозможно достать. Тогда псковские воеводы измышляют собственную уловку. Вот что рассказывает о ней пскович: «Повелели навязать на шесты длинные кнуты, к их концам привязать железные палки с острыми крюками. И этими кнутами, спустив их с города за стену, стегали литовских камнетесов и теми палками и острыми крюками извлекали Литву, как ястребы клювами утят из кустов на заводи; железные крюки на кнутах цеплялись за одежду и тело литовских хвастливых градоемцев и выдергивали их из-под стены…» — тут они становились легкой добычей русских стрельцов. Польский историк Рейнгольд Гейденштейн, сокрушаясь, пишет: «Неприятели из города сверху стен, разрушить которые старались венгры, стали спускать огромной величины бревна, со всех сторон обитые железными зубцами и прикрепленные железными цепями к длинным шестам; неприятели, потрясая ими, действовали так искусно, что все, находившиеся на работе, получали направленные снизу удары как бы плетью, вследствие чего эти бревна причиняли большие несчастия».

Потерпев провал со всеми перечисленными хитростями, Стефан Баторий отдает приказ открыто атаковать Псков, больше желая взбодрить армию, нежели надеясь на благоприятный исход дела. Незадолго до того встала река Великая. Королевские военачальники погнали многочисленные отряды на штурм прямо по льду.

Но очередной приступ был обречен на неудачу заранее.

Во-первых, боевой дух в войсках осаждающих оказался не на высоте — командиры силой принуждали бойцов идти на приступ.

Во-вторых, королевская пехота устала от долгого сидения в окопах, холода, тяжелой службы, она измучилась от недоедания. Это была совсем не та «свежая» пехота, которая с большим задором шла на приступ 8 сентября. У ратников Батория поубавилось резвости…

В-третьих, бросаясь в атаку по льду реки, отряды врага оказывались на открытом месте под огнем русских пищалей и пушек.

В-четвертых, артподготовка поляков оказалась слишком слабой. Поляк-очевидец событий откровенно пишет: «Сегодня была баталия. Наши стреляли в стену; но русские отплатили в десять раз. Много наших в окопах погибло от их выстрелов. Вчера и сегодня убили, между прочим, четырех пушкарей. Не понимаю, откуда у них такое изобилие ядер и пороху? Когда наши выстрелят раз, они в ответ выстрелят десять и редко без вреда. Над стенами построили сруб и высокие башни, с которых бьют на все стороны, где бы только что ни показалось, и на нас кричат со стен: «Отчего вы не стреляете? Если бы вы и два года осаждали Псков, то и тогда вам не видать его! Зачем сюда приехали, когда пороху не имеете?» Грустно, что нет средств для этой осады! Надо было иначе приготовиться… У псковитян больше пороху, чем у нас».

Наконец, в последние дни октября ударили крепкие морозы. Литовские воины даже отказывались нести караульную службу: их «бьют палками, сажают на цепь, но те оправдываются тем, что не имеют шуб». По таким погодам не очень-то повоюешь…

Иначе говоря, худшие условия для штурма трудно себе представить.

Повествуя о приступе, сами поляки, в сущности, почти ничего не пишут ни о боевых действиях, ни о потерях. Атакующие вступили в сечу с защитниками Пскова и одновременно сделали попытку поджечь деревянные оборонительные сооружения, возникшие за развалинами каменных. Вот, в сущности, и всё, о чем рассказано в польских источниках. Осаждающие имели хороший шанс хотя бы в одном: там, где стену подкапывали храбрецы-венгры, она в конечном итоге оказалась столь слаба, что рухнула под действием жидких залпов королевской артиллерии, столь ослабленной нехваткой пороха. Но дерево-земляные сооружения русских остались незыблемыми, поэтому атакующие, положив людей, опять не добились успеха.

В сущности, Шуйский, возведя дополнительные укрепления, заставил неприятеля до крайности рисковать и нести неоправданные потери. Оба приступа разбились о них…

Даже тех редких бойцов, кто всерьез рвался в бой, сбило с толку одно неожиданное обстоятельство. Во время приступа венгры обнаружили среди мертвых тел мешки с солью. Возможно, их специально подбросили по распоряжению хитроумного псковского командования. Оголодавшие вояки ринулись утаскивать мешки, к ним на подмогу из лагеря прибежали новые, и штурм превратился в беспорядочную драку из-за драгоценной соли. Позорище, одним словом.

Гейденштейн прямо обманул своих читателей, отказавшись живописать такой вот штурм. Вот его слова: «Венгерцы не оставили своей работы, пока не разрушили большей части той стены; наконец, так как и в этой части неприятели поставили палисады против башни и выкопали ров, то решено было оставить намерение взять город приступом». И всё. Будто и не случилось никакого приступа, будто и не было хаотической потасовки из-за соли…

Уж больно некрасиво получалось. Не по-рыцарски.

Для князя Шуйского и псковского гарнизона всё выглядело иначе. Ведь им было чем гордиться.

Несколько раз волны королевской армии накатывали на Псков по льду и отступали, выкладывая черный ковер телами убитых и умирающих… Ротмистры наезжали конями и секли саблями «гайдуков» — польскую легкую пехоту, — заставляя их двигаться к пролому. Но стрельцы укладывали атакующих одного за другим…

У неудавшегося ноябрьского штурма было два последствия.

Во-первых, гайдуки принялись торговать награбленной солью прямо в окопах. Псковская артиллерия накрыла это сборище, и осаждающие вновь понесли потери.

Во-вторых, 6–7 ноября королевские военачальники отвели солдат из окопов и оттащили пушки к лагерю. Это означает, что польское командование совершенно потеряло желание вновь бросать людей на штурм. Атаковать можно было только из окопов. Эффективно обстреливать стены — тоже. Покинув их, ратники Стефана Батория утратили обе возможности. С этого момента у осаждающих остался лишь один инструмент давления на город — плотная блокада.

Наступили холода, вражеское войско стояло под городом, терпя урон от морозов и голода. Катастрофически не хватало дров. Солдаты потихоньку растаскивали ими же возведенные бревенчатые сооружения. Еще раньше начались стычки между отдельными отрядами неприятеля за угнанный у русских скот и отобранный конский корм.

Секретарь походной канцелярии ксендз Пиотровский оставил в записках о боевых действиях Батория горестное восклицание: «Боже, как жаль тех трудов и денег, которые мы потратили под Псковом!» Наемные отряды разбегаются от короля, не получив причитающейся платы. Уходят по домам волонтеры, надеявшиеся на славу и богатую добычу. В декабре 1581 года, по словам ксендза, армия приходит в жалкое состояние: «Мы заживо погребаем себя в этом лагере… положение наше весьма бедственное… Морозы ужасные, неслыханные, голод, недостаток в деньгах, лошади падают, прислуга болеет и умирает; на 100 лошадей в роте 60 больных; но этого разглашать не следует… Венгерцы массами перебегают в город».

А Псков не сдавался.

Огромная первоклассная армия не сумела сломить сопротивление его защитников. Русский воевода Иван Шуйский вчистую переиграл знаменитого полководца Стефана Батория.

Наконец, сам король оставил свою армию, передав командование гетману Замойскому.

К середине зимы гетман должен был понять, что у него нет шансов войти в город. И как военачальник он это, вероятно, понимал. Строил планы наступательных действий в обход Пскова, с проникновением вглубь территории Московского государства. Мечтал о разгроме русских полевых соединений, которые на протяжении последних лет Ливонской войны утратили прежнюю стойкость и дисциплину… Но как государственный деятель он предпочитал сколь угодно значительные потери откровенному поражению. Поэтому с места Замойский все-таки не двигался и упрямо держал ядро боевых сил неподалеку от псковских стен. Почему? Неужто для польских дипломатов неудачливая армия, бесполезно застрявшая на Псковщине, являлась столь уж сильным козырем в переговорах с русскими посольскими людьми? Или Замойский боялся, распустив бойцов, более не собрать их воедино? Тут имелся свой резон: финансовые и мобилизационные ресурсы Речи Посполитой достигли критического рубежа…

Но, думается, многое в поведении польского полководца, да и всей армии, объяснялось не какими-нибудь тактическими или стратегическими причинами, а иррациональными мотивами.

Важно понимать, до какой степени Стефан Баторий сумел внушить стране феерические надежды. Он и прежде проявлял в военных делах и удачливость, и большое искусство, а сцепившись с Иваном IV, показал лучшие качества своего батального таланта. Два года король вел польские знамена от победы к победе. Тот реванш, о котором польские и особенно литовские политики мечтали со времен Ивана III, отколовшего от западного соседа изрядный кусок «Литовской Руси», мечтали страстно, время от времени жизнями расплачиваясь на бранном поле за свои мечтания, блистательный король-кондотьер дал им всего-то за две кампании. Страшное унижение «московитского медведя» вселяло самые добрые надежды. Отправляясь в третью кампанию, шляхта и магнаты твердо верили в счастливую звезду своего монарха, ждали новых побед, новых сказочных успехов… и намертво встали в холодных окопах под стенами Пскова. А очарование прежних удач всё еще не выветрилось из их памяти, все еще заставляло уповать на чудо.

Были в этом ожидании и упорство, и твердая воля, и воинский задор. Не ворвались за стены, не взяли город на щит, так хоть перестоим осажденных! Авось не выдержат, сдадутся… Ведь так красиво всё начиналось!

И Замойский действовал, опираясь на остатки этой веры. Гетман твердо знал: когда она рассеется окончательно, победоносной войне придет конец.

Армия Батория — Замойского состояла из представителей воинственных народов. Удалые смельчаки-венгры, рыцарственные поляки, искусные в ратном деле немцы… да и литовцы, пусть утомленные долгой борьбой с татарами и русскими, а всё же не забывшие эпоху имперского величия своей страны, — всё королевское пестрое сборище жаждало добычи, подвигов, славы. Это были хорошие, отважные бойцы. Их честь, их кураж да еще инерция, оставшаяся в сознании от старых побед, не давали им разойтись по домам.

Им оставалось лишь умирать.

Честно, глупо и бесполезно.

«Московитский медведь» оказался крепче, нежели о нем думали.

Под занавес осады польско-литовские войска были до крайности измотаны и устрашены упорством русских ратников. О новом штурме никто не помышлял с ноября. И даже простое стояние у псковских стен стоило очень дорого. Королевское командование прекрасно понимало: твердость защитников крепости подпитывается высоким боевым духом их командира — князя Шуйского. Поэтому поляки, разозленные неудачами, решили погубить его каверзой. Артиллерийский офицер Иван Остромецкий предложил коронному гетману подорвать Ивана Петровича порохом…

9 января 1582 года из лагеря осаждающих в крепость пришел русский пленник, отпущенный в Псков с большим ларцом. Бог весть, решился ли этот человек на тяжкую измену или просто оказался введен в заблуждение. Во всяком случае, «легенда» его была такова: среди королевских офицеров сыскался некий дворянин Гонсумеллер, решивший стать перебежчиком. Он и отправил в Псков человека с ларцом, дав ему также грамоту. В пересказе этот текст звучит следующим образом: «Первому государеву боярину и воеводе, князю Ивану Петровичу, Гансумеллер[80] челом бьет. Бывал я у вашего государя с немцем Юрием Фрянбреником[81], и ныне вспомнил государя вашего хлеб-соль, и не хочу против него стоять, а хочу выехать на его государево имя. А вперед себя послал с вашим пленным свою казну в том ларце, который он к тебе принесет. И ты бы, князь Иван Петрович, тот мой ларец у того пленного взял и казну мою в том ларце один осмотрел, а иным не давал бы смотреть. А я буду в Пскове в скором времени».

Хитрость была шита белыми нитками. Только ярость отчаяния могла подвигнуть командование осаждающих на такую подлость и в то же время на столь наивную уловку. Посовещавшись с прочими военачальниками, Иван Петрович решил не открывать ларчик с секретом. Вещицу отнесли подальше от воеводской избы. Там ею занялся псковский умелец, отперший ларец со всей осторожностью. О! «Казна» в нем оказалась знатная! Внутри поляки установили 24 заряженных пистолета[82]. Их направили во все стороны. Замки пистолетов соединялись ремнем с запором ящичка, а поверх «самопалов» польские хитрецы от души насыпали пороха. Если бы воевода неосторожно откинул крышку, то непременно получил бы свинцовый залп и мощный взрыв…

Польский историк Гейденштейн фантазирует, будто бы взрыв все-таки произошел и от него погиб русский воевода князь Андрей Иванович Хворостинин плюс некто Козецкий (Замыцкий?), а князь Шуйский получил ранение: позднее его не видели на стенах. Русские источники полностью эту выдумку опровергают. Летом 1583 года мы видим Андрея Хворостинина первым воеводой передового полка на казанских землях. Ему предстояло прожить еще долгие, насыщенные событиями годы.

Впрочем, существует третья версия, наиболее достоверная. Ее излагает автор независимого частного летописца, названного историками Пискаревским. Он явно получил сведения от участника псковского «осадного сидения», поскольку передает бытовые подробности, выдающие очевидца. Так вот, по изложению Пискаревского летописца, «адская машинка», попав в руки псковских воевод, вызвала подозрение неким «малым ремешком», привязанным к ларцу. Ремешок порвали, после чего пришлось вызывать мастера-«замочника». А уж тот вскрыл ларец безопасным способом. Там обнаружили «полно зелия и пищалок маленьких. А тот ремешок приведен к спускам самопальным». Разобранная адская машинка не причинила псковским воеводам никакого вреда.

Русский современник спокойно резюмировал: «Кого Бог хранит, того и вся вселенная не сможет убить, а от кого Бог отвернется, того и вся вселенная не сможет укрыть».

Последние недели осады идут под аккомпанемент донесений с русско-польских переговоров. Боевые действия фактически прекращены, псковские купцы налаживают торговлю, но войско коронного гетмана еще не уходит. И даже представителя царского посольства Петра Пивова, направленного с известиями в Псков, Замойский не пускает через расположение своей армии. Поляки задерживаются до последней возможности, ожидая, как видно, что бдительность русских воевод ослабнет и они все-таки смогут войти в несокрушимую твердыню.

Тщетно.

Наконец, автор «Повести о прихождении Стефана Батория на град Псков» может вздохнуть с облегчением: «Месяца февраля в 4 день польский гетман, канцлер, отошел от града Пскова в Литовскую землю со всею силою литовскою. Тогда же в граде Пскове раскрылись затворенные ворота».

Кончено! Выстояли.

Теперь для воевод настало время уступить дипломатам место на сцене большой политики.

Переговоры об окончании войны, шедшие в Яме Запольском, окончились десятилетним перемирием. Условия его были тяжелыми для России, но после всех побед, ранее одержанных Стефаном Баторием, Речь Посполитая могла надеяться на большее. Тяжелое поражение под Псковом остановило неудержимый, казалось бы, прорыв поляков на восток и предотвратило вторжение в центральные области России. В результате они сами попали в критическое положение. Между тем Московское государство, измотанное, обескровленное, все еще могло сопротивляться. Стратегический успех, достигнутый князем Иваном Петровичем Шуйским и его соратниками, ободрил Россию, уставшую от известий о неудачах.

По условиям перемирия Россия отдала Речи Посполитой Полоцк, Велиж и всю занятую ее войсками часть Ливонии. Серьезные потери! Но могло быть и хуже.

Героическое сопротивление Пскова, осажденного огромной армией наемников, предотвратило вторжение в центральные области России. Мощное войско польского короля обломало зубы о северную русскую твердыню.

Стефан Баторий желал большего. В его планы входило поставить Россию на колени, отторгнуть Новгород Великий и даже Смоленск. Но Польша и Литва оказались измотаны не меньше России, сил на новые большие походы не оставалось. Польский король вынужден был вернуть многие русские города, захваченные им в 1580–1581 годах, прежде всего Великие Луки. И уж конечно более и речи быть не могло о каких-то территориальных уступках, касающихся коренных русских земель — Новгорода, Пскова, Смоленска, северских городов.

Через год после того, как высохли чернила на Ям-За-польском мирном соглашении, Швеция и Россия заключили Плюсское перемирие. В соответствии с ним Иван IV потерял Нарву, Ивангород, Ям, Копорье, Корелу.

Таким образом, война закончилась крайне неудачно для России.

Тяжелое поражение в Ливонской войне явилось в значительной степени результатом дипломатических неудач, а не только военных.

Любопытно, что Иван IV долго не рассматривал Батория как серьезную политическую силу и даже в ходе боевых действий, неудачных для России, все еще продолжал оскорблять его в посланиях. В 1579 году, когда неприятности завершающего этапа Ливонской войны уже начались, царь в письме величается перед выборным королем своим происхождением и корит Батория отступничеством от христианства. Польский государь и сам не отличался особой корректностью, поэтому Иван Васильевич упрекает его: «Мы твою грамоту прочли и хорошо поняли — ты широко разверз свои высокомерные уста для оскорбления христианства. А таких укоров и хвастовства мы не слыхали ни от турецкого султана, ни от императора, ни от иных государей. А в той земле, в которой ты был (Баторий, воевода Семиградский, жил в Трансильвании, являвшейся тогда вассальной территорией турецкого султана. — Д. В.), и в тех землях, тебе самому лучше известно, нигде не бывало, чтобы государь государю так писал, как ты к нам писал. А жил ты в вере басурманской, а вера латинская — полухристианство, а паны твои держатся иконоборческой лютеранской ереси».

Со своей точки зрения государь Иван Васильевич во всем прав, но ему необходимо решить серьезные дипломатические задачи, а он вместо этого вступает в перебранку…

Летом 1581 года, когда дела на западном фронте идут из рук вон плохо, Иван Васильевич отправляет Стефану Баторию еще одно письмо, по внешней видимости смиренное, однако же наполненное колкостями и попреками. В начале послания стоит знаменитая фраза: «Мы… удостоились быть носителем крестоносной хоругви и креста Христова Российского царства и иных многих государств и царств, скипетродержатель великих государств, царь и великий князь всея Русии… по Божьему изволению, а не по многомятежному человеческому хотению…» — здесь виден намек на «второсортность» королевского титула, полученного по результатам шляхетских выборов.

В сущности, положение польского монарха действительно далеко не столь прочно, как русского государя: власть московского самодержца значительно шире. К тому же она освящена религиозной традицией, а не победой «по числу голосов». Но обстоятельства, в которых царь обращается с укоризной к королю, делают эту нападку неуместной. Страна бедствует, вооруженные силы находятся в состоянии, близком к полному разложению, враг глубоко вклинился в русскую территорию, а царь желает выглядеть красиво и выйти победителем из словесных перепалок.

Не в характере государя было вовремя остановиться в своих требованиях, ограничить проявление эмоций ради холодного дела дипломатии, осознать приоритет державных интересов над личными. Увлекшись игрой страстей, политической интригой, государь в большей степени стремился предъявить иностранцам собственное остроумие и ученость, нежели добиться конкретных результатов.

Иван IV был недоволен результатом Ливонской войны. Столько сил и средств потрачено, а вместо приобретений — утраты! Царь планировал вернуть потерянные земли. Для подготовки новой войны требовалось время: восстановить силы до предела измотанной страны, разбить союз между Польско-Литовским государством и Шведской короной.

Русское правительство не раз предлагало шведам подписать мирный договор, по условиям которого русские города, потерянные в боях, передавались бы Московскому государству за солидный выкуп. Шведы раз за разом отвергали подобные предложения. Эти города безусловно требовалось отвоевывать: там жило русское православное население, шли богослужения в храмах, и отдать их навсегда протестантам, «прескверным люторам», как называли их в Москве, было бы делом позорным. Всё равно что бросить раненого товарища на поле боя.

Речь Посполитая и Швеция, в свою очередь, искали удобного случая, чтобы расширить завоевания.

Таким образом, все три главных участника Ливонской войны видели в ее итоге нечто временное. Каждый собирался улучшить достигнутый результат, как только сложатся удобные обстоятельства. Приграничные области жили в страхе: новой войны ждали со дня на день.

Но два самых воинственных монарха, участвовавших в борьбе за Ливонию — Иван Грозный и Стефан Баторий, — не смогли возобновить ее. Царь умер в 1584 году, а король — в 1586-м.

Никто не сомневался, что возобновят борьбу их преемники. Поэтому стоит сказать о том, как завершилось титаническое вооруженное противостояние уже после смерти Ивана IV.

Шведы рассорились с поляками, две сильные державы расторгли союз. Чудовищные клещи, сжимавшие Северную Русь, разжались. Московское правительство быстро воспользовалось раздором между соседями.

В конце 1589 года царь Федор Иванович (сын и наследник Ивана Грозного) во главе большой армии вышел в поход. Современники считали его мирным человеком, добрым и крепко верующим. Государственным делам Федор Иванович предпочитал молитвы и колокольный звон. Русской православной церковью он почитается как святой чудотворец. Как ни парадоксально, именно при этом тихом царе Россия шла от одной военной победы к другой: разбила татар, шведов, присоединила большую часть Сибири.

Русское войско под командованием самого царя нанесло стремительный удар по территориям, которые раньше принадлежали России, но шесть лет назад перешли к Швеции. Противник не ждал наступления. Шведы ни в грош не ставили царя Федора Ивановича. Если отца опасались, то к сыну относились как к святоше и глупцу, и за это были сурово наказаны.

Русские воеводы заняли Ям и Копорье. Затем осадили Нарву. Шведский корпус под командой Густава Банера появился в опасной близости от города. Блистательный полководец князь Дмитрий Хворостинин атаковал его и в долгом трудном бою разбил наголову.

Нарву тогда взять не удалось, но шведов все-таки принудили вернуть помимо Копорья и Яма также Ивангород и Корелу. Русские земли, отторгнутые шведами во время Ливонской войны, были возвращены. Тявзинский мир 1595 года официально закрепил их возврат России.

Четверть столетия Московское царство вело тяжелую войну на несколько фронтов. Окончилась она неудачно, однако земли, потерянные Россией, вскоре удалось отбить. Даже проигранная, Ливонская война показала мощь русской военной машины, тактический дар полководцев и колоссальную жизнестойкость страны, которая очень долго на равных вела борьбу с несколькими могучими державами одновременно.