Иван IV Грозный: Царь-сирота

«ДЕЛО» ЦАРЕВИЧА ИВАНА

Начало 1580-х годов — тяжелое время и для России, и для ее государя. Страна отстаивала себя напряжением всех сил, истощенная долгой войной, эпидемиями, опричниной. Истекая кровью, шатаясь и уже не считая нанесенных ей глубоких страшных ран, она брела к выходу из чудовищного военно-политического кризиса.

Казалось, гибнет царство. Холодные воды распада обступают его и уже начали поглощать одну его часть за другой. Иван Васильевич не прекращал борьбы, имея треть или четверть тех сил, которыми располагал, начиная войну за Ливонию. Но исход смертельного противоборства перестал видеться в цветах золота и пурпура, цветах величия. Выжить бы, получить бы передышку, прервать бы череду тяжелых неудач и тогда, накопив ратников и серебра, вновь прийти на поле битвы в «силе тяжкой»…

Шел 1581 год. Русская армия едва удерживалась на позициях, неприятель всюду наступал. Государь с замиранием сердца следил за тем, как гибнут плоды его давних побед, как меркнет слава завоевателя Полоцка и Ливонии, как непреклонный враг берет один русский город за другим. Он ждал милости от Бога и твердости от воинства своего, но долго не получал ни того ни другого. Душа его пребывала в трепете, а ум — в нескончаемом яростном поиске новых «ходов» на доске большой политической игры.

Псков, кажется, держится… Впрочем, трудно судить о том, находясь в Москве, или в Старице, или тем более в Александровской слободе. Отважный и многоопытный Иван Шуйский пока делает для победы все возможное. Но это все-таки Шуйский, человек из среды высокоумных и высокомерных княжат… Не изменит ли? Не даст ли слабину?

Иван Васильевич переходил от надежды к отчаянию, дух его то изнемогал, то наполнялся тревогой, то вспыхивал гневом.

Тяжело, наверное, приходилось тем, кто находился в ту пору рядом с государем…

Стылая осень 1581 года принесла русскому царю невосполнимую потерю. В ноябре ушел из жизни его старший сын, царевич Иван. И ушел так, что большинство современников, а впоследствии — большинство историков грозненского царствования уверились, что в гибели сына безоговорочно виновен сам монарх. После смерти царевича по дворцовым палатам разнеслось лютое слово «сыноубийца», вылетело наружу и полетело во все концы, набирая силу и звонкость.

Кончина царевича Ивана по обстоятельствам, известным из источников того времени, представляет собой детективную головоломку. При жизни Ивана Грозного ее, по естественным причинам политического свойства, не могли разгадать до конца. А уж позднее, через десять лет, сто, четыреста, ком версий, догадок и разного рода идеологических «озарений» вырос до таких размеров, что, как ни парадоксально, попытка составить полное знакомство со всем сводом мнений многочисленных ученых, публицистов, журналистов скорее затемнит дело, нежели прольет свет на его суть.

Убил? Не убил? Убили враги? Рука Годуновых, расчищавших себе путь к престолу? Интрига Марии Нагой, пытавшейся избавиться от женщины, которая могла принести законного наследника законному наследнику трона? Всё это высказывалось, дискутировалось, пережевывалось до мелочей.

Несмотря на то что о гибели царевича Ивана написано столь много, разобраться в таинственных ее обстоятельствах все еще можно. Для этого следует обратиться к источникам.

Только к источникам.

Прежде всего, стоит выяснить вопрос о том, как относился Иван Васильевич к своим детям.

К началу 1580-х в живых оставалось два его сына, царевичи Иван и Федор. Обоих подарила ему первая жена, Анастасия Захарьина-Юрьева. Старший, Иван, родился в 1554 году и ко времени, о котором идет речь, находился в расцвете сил. Младший, Федор, появился на свет тремя годами позднее.

Иван IV любил обоих, однако надежды возлагал прежде всего на старшего. Федор Иванович был не только моложе, он, как видно, и нравом пошел не в отца; душа его в большей степени обращена была к Богу, нежели к мирской жизни; молитва стала для него желаннее, нежели дела текущей политики. Иван Иванович — другое дело. Он оказался прилежным учеником отца, да и по характеру своему он в глазах родителя больше соответствовал роли государя.

Один из современников-иноземцев, посетивших тогда Россию, оставил «двойной портрет» отца и сына, создающий образ единения: во время дипломатических приемов рядом с троном отца «с левой стороны на более низком сидении, на скамье, сидит его старший сын, тоже с тиарой на голове, хотя и меньшего размера, в очень длинной и богатой одежде. Оба они, отец и сын, садясь за стол, часто осеняют себя крестным знамением, прежде чем отведают или попробуют какое-нибудь кушанье или напиток. На богослужение и в церковь они ходят ежедневно (и не по одному разу). Пока совершается богослужение, они никогда не сидят, разве только во время определенной части богослужения[84] или когда читается житие какого-нибудь почитаемого ими святого. Мало того, сами они из усердия кладут земные поклоны, касаясь лбом пола. Они строго соблюдают свои посты, внушают и поддерживают у подчиненных… мнение об их благочестии…».

Обоих сыновей Иван Васильевич брал с собой в походы, но Ивана — чаще. Федор, по всей видимости, при жизни отца к полосе боевых действий не приближался. Оба, по воле государя, принимали участие в посольских приемах, но Федор никогда не проявлял особенного интереса к дипломатической деятельности; да и допускать на подобные аудиенции его стали не ранее смерти старшего брата. Отец приводил Ивана на публичные казни. Не требовал от него обагрять руки кровью, но все же приучал видеть в казнях естественную часть монаршего ремесла. Обоим сыновьям отец приискал невест. Но Ивана принудил дважды расстаться с женами — то ли из-за их бесплодия, то ли из-за скверного отношения к их родне. Так, Иван Иванович развелся с представительницей древнего московского боярского рода Евдокией Богдановной Сабуровой и с рязанкой Феодосией Михайловной Соловой. Обе экс-супруги были пострижены в инокини, первая получила имя Александры и ушла в Покровский монастырь, а вторая стала монахиней Прасковьей на Белоозере. К моменту гибели Иван состоял в третьем браке с Еленой Ивановной Шереметевой, также по роду связанной с московским боярским семейством. А вот младший брат всю жизнь прожил с одной супругой — Ириной Федоровной Годуновой. Обладая тишайшим характером, в этом вопросе он проявил несгибаемую твердость: пусть жена и не родила ему сына, но кто бы ни пытался навязать Федору Ивановичу развод и новый брак, неизменно получал от него резко отрицательный ответ. Хотя бы и грозный родитель. Нет, и всё. Бог не велит.

Наконец, Иван, по стопам отца, даровитого литератора, ярко проявил себя как духовный писатель. Историк В. Б. Кобрин подметил: «Царевич был, как и его отец, хорошо образован, начитан и мог при случае выступить как литератор». Другой историк, Р. Г. Скрынников, пришел к сходному мнению: «Грозный позаботился об образовании царевича. Наследник слыл книжником. В 1579 году монахи Антониево-Сийского монастыря просили государя о канонизации основателя их обители Антония и выразили пожелание, чтобы канон новому святому написал царевич Иван. Наследник не только написал канон, но и взялся исправить текст «Жития Святого Антония», поскольку представленное сочинение показалось ему недостаточно торжественным: «Зело убо суще в легкости написано». Исправления свидетельствовали, что царевич владел пером и хорошо знал Священное Писание и житийную литературу».

Что же касается Федора, то он, скорее, имел слово Божие в сердце своем. Молитвенник, но не агиограф…

По складу личности, по опыту и естественным склонностям Иван Иванович стоял гораздо ближе к отцу. Вероятно, родитель видел в нем достойного наследника.

Источники донесли до наших дней совсем немного сведений об отношениях, установившихся между отцом и сыновьями. Старомосковская эпоха вообще имела склонность прятать «личное», уводить его в терем, с глаз толпы. Нежность, любовь, дружба, переживания за родного человека — всё это получило прикровенный вид. О таком мало говорили. Психологическая «расхристанность» считалась дурным тоном. Царь и царские дети не составляют исключения. О том, где был Иван Васильевич в сопровождении одного или обоих царевичей, с какими персонами встречался в их присутствии, какими землями их одарил, известно немало. А вот о том, был он ласков с сыновьями или строг, один Бог ведает.

Более всего проливает свет на отношения в монаршей семье такой интимный документ, как завещание Ивана Грозного, составленное им в 1572 году. Тут многое высказано прямо.

Так, например, очень хорошо видно, что царь хотел избавить своих детей от тех страданий, которые причинило ему собственное сиротство. Он не хотел, чтобы царевичи оказались державными недоучками, лишенными уроков правительского мастерства. Матери оба не знали с раннего детства: та умерла молодой, когда Ивану было шесть лет, а Федору — три года. Но отец за двоих «нагрузил» их заботою о царственном образовании.

Иван Васильевич пишет, обращаясь к обоим юношам: «Всякому делу навыкайте! И божественному, и священническому, и иноческому, и ратному, и судейскому, и московскому пребыванию, и житейскому всякому обиходу, и как которыя чины ведутся здесь и в иных государствах, и здешнее государство с иными государствы что имеет, то бы есте сами знали. Также и во обиходе во всяких, как кто живет, и как кому пригоже быть, и в каковой мере кто держится, тому б есте всему научены были. Ино вам люди не указывают, вы станете людям указывать. А чего сами не познаете, и вы сами станете своими государствы владеть и людьми… А воинству, поелику возможно, навыкните. А как людей держать, и жаловать, и от них беречься, и во всем их умети к себе присвоивати, и вы б тому навыкли же».

Наука управлять включает в себя знания, которым не обучат ни в какой академии. Некоторые вещи следует вбирать в себя с детства — от отца, от прочей родни, из воздуха власти, коим наполнен дворец, из книг о стародавних правителях. Их трудно перевести в рациональные правила, но править, не чувствуя, не понимая их, смертельно опасно: «А людей бы есте, которые вам прямо служат, жаловали бы и любили, их ото всех берегли, чтобы им изгони ни от кого не было, и оне прямее служат. А которые лихи, и вы б на тех опалы клали не вскоре, по разсуждению, не яростию…»

Учитесь сыновья, пока отец жив! Потом осознаете всю драгоценность сего источника.

В раннем возрасте потеряв последовательно отца, мать, затем младшего брата и, наконец, уже в зрелые годы, любимую первую жену, Иван Васильевич на собственном опыте узнал, сколь дорого стоит благое устроение в семье и как легко потерять его. Он учил сыновей стоять друг за друга против всего мира, проявлять друг к другу заботу и терпение, не верить наветам злых чужаков и не давать им шанса расколоть семейное единство. Царь наставляет царевичей: «Се заповедаю вам, да любите друг друга, и Бог мира да буди с вами. Аще бо сия сохраните, и вся благая достигните… Живите в любви».

Затем он обращается к каждому из них по отдельности, начав со старшего: «А ты, Иван сын, береги сына Федора, своего брата, как себя, чтоб ему ни в каком обиходе нужды не было, а всем бы был исполнен, чтобы ему на тебя не в досаду, что ему не дашь удела и казны. А ты, Федор сын, Ивана сына, своего брата старейшаго, докудова строитель, уделу и казны не проси, а в своем бы еси обиходе жил, смечаясь, как бы Ивану сыну не убыточнее, а тебя б льзепрокормити было. И оба вы есте жили заодин и во всем устроивали, как бы прибыточнее. А ты бы, сын Иван, моего сына Федора, а своего брата молодшаго, держал бы, и берег, и любил, и жаловал его, и добра ему хотел во всем так, как себе хочешь, и на его лихо ни с кем не ссылался, а везде бы еси был с Федором сыном, а своим братом молотшим, и в худе и в добре, один человек, занеже единородныя есть у матери своей».

А потом еще раз, к одному только старшему, чтобы он не забывал о своем долге перед младшим: «Ты у него отец, и мать, и брат, и государь, и промысленник. И ты б его берег, и любил, и жаловал, как себя. А хотя буде в чем пред тобою и проступку какую учинит, и ты его понаказал и пожаловал, а до конца б его не разорял, а ссоркам бы еси отнюдь не верил, занеже Каин Авеля убил, а сам не наследовал же».

Более всего на свете Иван Васильевич просит сыновей почитать Господа Бога и сохранять нелицемерную преданность ему. Об этом царь говорит не раз. Например: «Веру к Богу тверду и непостыдну держите и стойте, и научитесь божественных догматов, како веровати, и како Богу угодная творить, и в какове оправдании пред нелицемерным Судиею стати. То всего больше знайте: православную христианскую веру держите крепко, за нее страждите крепко и до смерти…»

И вот, пожалуй, самое главное. Иван Васильевич учит Ивана с Федором истово почитать старших: отца, мать, весь род, включая и давних предков. Никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя забывать об этом.

Таким образом, любовь царя к своим отпрыскам — со строжинкой. Можно сказать, требовательная любовь.

Государь говорит им: «Нас же, родителей своих и прародителей, не токмо что в государствующем граде Москве или инде где будете, но аще и в гонении и во изгнании будете, во божественных литургиях, и в панихидах, и в литиях, и в милостынях к нищим… елико возможно, не забывайте, понеже наших прародителей душ воспоминанием великую пользу нам и себе приобрящете здесь и в будущем веце. И благостоянием святым Божиим церквам, и на враги победа, и одоление, и государству строение, и своему животу покой и вечных благ наслаждение молитвою их происходит, понеже от отец благодать Божия и благословение к вам пришедшее, наследникам и чадам… И благословения всего нашего роду, от великого князя Владимира, просветившего Русскую землю святым крещением, нареченнаго во святом крещении Василия, и до отца нашего, великаго князя Василия Ивановича всея России, во иноцех Варлаама[85], и матери нашей, великой княгини Елены[86], и жены моей Настасий[87], а вашей матери, молитва и благословение будет на вас, ныне, и присно, и во веки веков».

Более того, к царскому роду причислены даже три мачехи Ивана и Федора: Мария Черкасская, Марфа Собакина и еще живая на 1572 год Анна Колтовская, четвертая жена царя. Отпрысков Иван Васильевич призывает поминать мачех в молитвах наряду с родителями и предками.

Ну а если кто-то решит отринуть почитание рода и прежде всего того из родичей, кто возвышается над семейством не только как старший из мужчин, но и как государь, что ж, с таким человеком следует поступить сурово, не глядя на родную кровь. И царь со строгостью обращается к младшему сыну, зная, что в Московском правящем доме удельным князьям, «младшеньким» из боковых линий, племянникам и меньшим братьям правителей соблазн измены являлся неоднократно: «А ты, сын мой Федор, сына моего Ивана, а своего брата старейшаго, слушай во всем и держи его в мое место, отца своего, и государства его под ним не подыскивай. Аучнешь ты, сын мой Федор, под сыном под Иваном государств его подыскивать, или учнешь с кем-нибудь ссылатися на его лихо, тайно или явно, или учнешь на него кого подымати, или учнешь с кем на него одиначиться, ино по евангельскому словеси, Федор сын, аще кто не чтит отца или матерь, смертью да умрет».

Имеет смысл повторить: «Аще кто не чтит отца или матерь, смертью да умрет».

Вот только смерть пришла не к младшему, а к старшему из царевичей…

Подобная любовь, допускающая суровость ради блага самих детей, являлась нормой для старомосковской цивилизации. Как раз в середине XVI века, на пике грозненской эпохи, в бытовой оборот вошел «Домострой» — руководство по содержанию хозяйства и выстраиванию правильных отношений с близкими людьми. Так вот, на страницах «Домостроя» неоднократно и с абсолютной ясностью говорится: сила применяется к тем, кто «не понимает слова», кто пропускает наставление мимо ушей. Кроме того, наказание производится бесстрастно. Страсть, вкладываемая в удары плеткой, губит душу того, кто эту плетку держит. Наказание никогда не должно становиться результатом гнева или мести. За ним всегда должны следовать прощение и новое наставление. Но все же применение силы допустимо и порой, в наиболее «трудных» случаях, прямо рекомендуется.

Вот характерные цитаты из «Домостроя». Детям предписывается чтить родителей под страхом наказаний земных и небесных: «Чада послушайте заповеди Господни, любите отца своего и матерь свою и послушайте их, и повинуйтесь им по Бозе во всем, и старость их чтите, и немощь их и скорбь всякую от всея душа понесите на своей вые, и благо вам будет и долголетны будете, и прославитеся от человек, и дом… будет благословен в веки, и населедите сыны сынов своих и достигнете старости маститы во всяком благоденстве дни своя препровожая. Аще ли кто злословить или оскорбляет родителя своя или кленет или лает сии пред Богом, грешен [и] от народа проклят. Аще кто биет отца и матерь, от Церкви и от всякия святыни да отлучится, и лютою смертию и градцкою казнью да умрет (курсив наш. — Д. В.). Писано бо: отча клятва иссушит а материя искоренит сын или дщерь, не послушливы отцу или матери, в пагубу им будет и не поживут дней своих, иже прогневают отца и досажают матери… О них же пророк Исаия рече: «Возмется нечестивый да не видит славы Господня, сих нечестивые именова, иже бесчествуют родителей своих и паки насмехающагося отцу и укаряюща старость материю да склюют их вранове и снедят орлы».

Соответственно, родителям позволительно исправлять в детях дурной нрав силою, более того, отцам, не позаботившимся об исправлении детей, слабость их вменяется в грех: «Казни сына своего от юности его, и покоит тя на старость твою и даст красоту души твоей…Не ослабляй, бия младенца, аще бо жезлом биеши его, не умрет но здравие будет. Ты бо, бия его по телу, а душу его избавляешь от смерти… Любя… сына своего, учащай ему раны… Казни сына своего измлада и порадуешься о нем в мужестве и посреди злых похвалишься, и зависть приимут враги твоя. Воспитай детище с прещением и обрящешь в нем покой и благословение… В мале бо ся ослабишь, в велице поболишь скорбя… Не дай ему власти во юности, но сокруши ему ребра, донележе растет, а ожесточав, не повинеттися, и будет ти досажение и болезнь души и тщета домови, погибель имению и укоризна от сусед и посмех пред враги… и досада зла»[88].

«Домострой» ограничивает и упорядочивает физическое воздействие на детей. Если говорить о «грубости нравов», то составитель книги вовсе не пытался сделать из нее идеал. Напротив, он постарался вызвать у читателей отвращение к чрезмерной жестокости в наказаниях. Нормы, которые утверждает «Домострой», мягче действительных обычаев того времени. В книге, например, ясно сказано: не следует бить по глазам или по ушам, «под сердце кулаком», деревянными и железными предметами, нельзя «посохом колоть» и т. п. Но не всякий отец сможет в час наказания удержаться на пороге бесстрастия. И вот тогда уж — как Бог попустит родному чаду: обойдется ли поркой, дойдет ли до «удара жезлом» или все же родительская рука повернется несколько не в ту сторону и произойдет… «укол посохом»? Зыбка граница сия…

Иван IV, любя детей, готов был проявить к ним ветхозаветную суровость. Таков был государь Иван Васильевич. И, возможно, в окаянный день эта суровость, к которой царь приучал царевичей, сорвалась с рук у него самого. Возможно.

Ведь когда-то, за много лет до свершившейся трагедии, он допустил ее, хотя бы мысленно.

Историки не раз и не два говорили о темени, окружающей историю смерти царевича Ивана. О том, что слухи и сплетни, когда-то объявшие «дело», до сих пор не позволяют прямо судить, какая беда приключилась с несчастным царевичем. Историки В. Б. Кобрин и А. А. Зимин высказывались в этом смысле с одинаковым здравомыслием. Первый из них, перебрав большую часть версий XVI столетня, с досадой написал: «Увы, все эти версии основаны только на темных и противоречивых слухах». Второй, процитировав «показания» источников, выразился еще яснее: «Из приведенного хаоса слухов и просто домыслов трудно выделить наиболее достоверную основу». Наконец, еще один знаток эпохи Ивана Грозного, С. Б. Веселовский, в том же ключе заметил: «Разнообразие и разноречивость известий о смерти царевича объясняются просто тем, что всё дело происходило во внутренних покоях дворца, доступных только немногим приближенным лицам».

Итак, хаос, слухи, домыслы, разнообразие, разноречивость и даже противоречивость…

Самый трудный для исследования материал.

Но работать с ним надо, потому что больше не с чем работать.

Ну а теперь — к источникам.

Начнем с иностранцев: они оставили щедрый урожай свидетельств на эту тему.

Прежде всего, рассказы англичан. Контакты с ними начались примерно за четверть столетия до гибели несчастного царевича. За это время в Москве побывало множество мореходов, дипломатов, торговых агентов Московской компании и самостоятельных негоциантов. Они писали о державе Ивана IV разное. Кто-то ругался на чем свет стоит, а кто-то нахваливал.

Чаще всего английские авторы XVI столетия проявляют рациональность. Они пишут то, что видят, за исключением ряда случаев, когда их перьями водит некий стереотип, например религиозный. Так, неприятие православия у англичан частенько сопровождается злыми и несправедливыми словами. Но все же в большинстве случаев хвала и хула равномерно распределены в их записках.

Наиболее недружелюбные укоризны принадлежат перу Джильса Флетчера, официального представителя королевы Елизаветы I, посетившего Россию в 1588–1589 годах и не добившегося успеха в своей посольской миссии. О смерти царевича Ивана он сообщает: «Умер от головного ушиба, нанесенного ему отцом его в припадке бешенства палкой или (как некоторые говорят) от удара острым концом ее, глубоко вонзившимся в голову. Неумышленность его убийства доказывается скорбью и мучениями по смерти сына, которые никогда не покидали его до самой могилы. Здесь видно правосудие Божие, наказавшее его жажду к пролитию крови убийством сына собственной его рукой и прекратившее в одно время и жизнь его, и тиранство той ужасной скорбью, которая свела его в могилу после такого несчастного и противоестественного поступка». Рассуждения англичанина о «правосудии Божьем», допустим, ничего к картине гибели не дополняют, это всего лишь умствования по случаю. В сухом остатке: царевич убит отцом в припадке бешенства, умер от удара в голову.

Флетчер русского языка не знал, а значит, не мог опираться на слухи и сплетни московские, к тому же приутихшие за семь лет от кончины царевича до прибытия англичанина в Москву. В его распоряжении имелись два источника. Во-первых, архив Московской компании, и это серьезно — в обязанность королевских подданных, связанных с нею, входил сбор полезных сведений о России, а рутинная практика подобной работы, отразившаяся в документах того времени, неопровержимо показывает: англичане иной раз дознавались и до того, что сам Иван Грозный желал от них скрыть. В сущности, ничего странного. Звонкая монета способна развязать язык нужного чиновника или знатного человека, и тот проявит необыкновенную откровенность перед иноземным послом или торговцем, ведущим разведывательную деятельность. Однажды царь прямо сказал Энтони Дженкинсону, относящемуся к числу активнейших агентов, что хотел бы скрыть от его назойливого любопытства одно дело, довольно важное. Но позднее тот сообщает своим английским читателям, что сумел самостоятельно докопаться до сути и без царя, иными методами. Другим источником Флетчера мог служить торговый агент Джером Горсей, проживший в России много лет и превосходно ее знавший. Он был связан с Годуновыми и иными высокопоставленными семьями, выказывавшими доброе отношение к англичанам, если не сказать — вступавшими с ними в отношения сотрудничества.

А Горсей и сам оставил о событиях 1581 года подробные «показания». Он рассказал об обстоятельствах дела значительно подробнее, нежели Флетчер с его незамысловатой сценой про «удар по голове».

Итак, по словам Горсея, «царь разгневался на приведенных из Нарвы и Дерпта голландских или ливонских купцов и дворян высокого происхождения, которых он расселил с семьями под Москвой и дал свободу вероисповедания, позволил открыть свою церковь. Он послал к ним ночью тысячу стрельцов, чтобы ограбить и разорить их; с них сорвали одежды, варварски обесчестили всех женщин, молодых и старых, угнали с собой наиболее юных и красивых дев на удовлетворение своих преступных похотей. Некоторые из этих людей спаслись, укрывшись на Английском подворье, где им дали укрытие, одежду и помощь, рискуя обратить на себя царский гнев. Да! Бог не оставил безнаказанной эту жестокость и варварство. Вскоре после того царь разъярился на своего старшего сына, царевича Ивана, за его сострадание к этим забитым бедным христианам, а также за то, что он приказал чиновнику дать разрешение какому-то дворянину на 5 или 6 ямских лошадей, послав его по своим делам без царского ведома. Кроме того, царь испытывал ревность, что его сын возвеличится, ибо его подданные, как он думал, больше него любили царевича. В порыве гнева он дал ему пощечину (уточнение Горсея, сделанное на полях рукописи: «метнул в него копьем», в другом переводе: «метнул в него своим острым посохом» («Thrust at him with his piked staff»), царевич болезненно воспринял это, заболел горячкой и умер через три дня. Царь в исступлении рвал на себе волосы и бороду, стеная и скорбя о потере своего сына. Однако государство понесло еще большую потерю: надежду на благополучие мудрого, мягкого и достойного царевича (the prince), соединявшего воинскую доблесть с привлекательной внешностью, двадцати трех лет от роду[89], любимого и оплакиваемого всеми. Его похоронили в церкви св. Михаила Архангела (Michaela Sweat Archangle), украсив его тело драгоценными камнями, жемчугом ценой в 50 тыс. фунтов. Двенадцать граждан назначались каждую ночь стеречь его тело и сокровища, предназначенные в дар святым Иоанну и Михаилу Архангелу».

Конечно, Горсей мог знать о некоторой склонности царевича Ивана к иноземцам — хотя бы от тех из них, кто оказался спрятан от царского гнева на Английском подворье. Но откуда ему знать, что царь разъярился на сына именно из-за этого сострадания к чужим купцам? И как выведал, что другой причиной гнева стала грамота о ямских лошадях? С помощью того же серебра и тонкого подхода к дворцовой челяди? По итогам тайного разговора с Годуновыми или еще кем-то из знатных англофилов при дворе? Не исключено. Горсей, как и позднее Флетчер, мог пользоваться конфиденциальными каналами информации, созданными Английской компанией в Москве. Однако трудно судить, что здесь — добытая правдами и неправдами информация из дворца, а что домыслы самого Горсея.

Оба, и Горсей, и Флетчер, едины в том, что убийство — случайность, результат эмоционального порыва, печально закончившегося. Царь впал в гнев, ударил сына (то ли рукой, то ли заостренным посохом) — тот заболел от полученного ранения (возможно, от заражения крови) и скончался. Отец горевал в результате случившегося.

Другой вопрос, до какой степени Иван Васильевич «ревновал» сына и мучился от того, что подданные больше «любят» Ивана Ивановича. В. Б. Кобрин этому суждению совершенно не доверял. А вот А. А. Зимин выстроил на его основе целую теорию. «Царь давно подозревал старшего сына во всяких кознях… — пишет историк. — Как человеку мнительному, ему чудился новый претендент на трон, каким ранее он считал и Владимира Старицкого. Непосредственной же причиной вспышки ссоры мог быть и какой-либо пустяк вроде того, что сообщил А. Поссевино[90]». Зимин считал, что у Ивана Грозного еще и «причин для недовольства Еленой[91]… хватало» — из-за ее родни. Ее отец боярин Иван Шереметев Меньшой погиб до ее свадьбы в 1577 году, но его братья вызывали у царя «нескрываемое раздражение», а дядя Елены, окольничий Федор, в 1579 году попал в плен, «где, по слухам, присягнул на верность Баторию».

По чести сказать, с хронологической дистанции в несколько веков крайне трудно судить об эмоциональном состоянии царя (кто у него вызывал нескрываемое раздражение, а кто — будил подозрительность). Тем более судить, основываясь на одной фразе в записках иноземца. Русские источники показывают иное: царь своего сына ценил, притом ценил выше второго отпрыска, приблизил его к себе, учил государственным и военным делам, брал с собой в походы… Тот же Горсей сообщает, что незадолго до трагических событий «царь Иван Васильевич собрал со всего государства самых красивых дочерей его бояр и дворян, девушек, и выбрал из них жену для своего старшего сына, царевича Ивана…. она была дочерью Ивана Шереметева, воеводы знатного рода. Широкие празднества сопровождали эту свадьбу». Здесь, скорее, можно увидеть знак благосклонности Ивана Васильевича к сыну. Более того, позднее, по словам того же Горсея, Иван IV созвал церковный собор, на котором потребовал от духовенства дать ему «новые богатства, чтобы упрочить власть своего наследника». Когда Церковь воспротивилась, царь все же принудил ее к обильному пожертвованию сначала угрозами, а затем и прямой расправой (нескольких монашествующих прилюдно отдали диким медведям, и животные разорвали их). В итоге, заключает Горсей, «духовенство избежало уничтожения своего сословия, но не могло повлиять на непоколебимое требование царя отдать ему 300 тысяч марок стерлингов, которыми он таким образом овладел. Кроме того, он получил многие земли, города, деревни, угодья и доходы, пожалованиями которых усмирил недовольство своих бояр; многих из них царь возвысил, поэтому большинство его доверенных лиц, военачальников, слуг лучше исполняли все его намерения и планы. Многие осуждали и называли преступным такой образ действий, но другие находили его более извинительным и, во всяком случае, менее опасным изо всех поступков за время его тирании. Вот таким образом было приобретено основательное богатство для его сына без уменьшения его собственного» (курсив наш. — Д. В.). Еще один, и очень весомый знак благоволения сыну — безотносительно того, сколь чудовищный метод обогащения был применен.

Все эти милости не очень вяжутся с патологической «ревностью». Таким образом, мнение о подозрительности и ревности отца в отношении взрослеющего наследника следует оставить за неосновательностью.

К «английской» версии примыкает «французская». Несколько строк о «деле» царевича Ивана оставил Жак Маржерет, французский офицер, служивший по найму в России.

Итак, по словам Маржерета, «у этого Ивана Васильевича было семь жен, что противоречит их (русских. — Д. В.) религии, не позволяющей жениться более трех раз, от которых у него было три сына[92]. Ходит слух, что старшего он убил своей собственной рукой, что произошло иначе, так как, хотя он и ударил его концом жезла с насаженным четырехгранным стальным острием (этот жезл в форме посоха никто не смеет носить, кроме императора[93]…), и он был ранен ударом, но умер он не от этого, а некоторое время спустя, в путешествии на богомолье». Почти во всем Маржерет повторяет суть высказываний Горсея и Флетчера, внося лишь одну важную деталь: по его словам, хотя рана и была нанесена царем, но смерть наступила не от нее, а некоторое время спустя и, скорее всего, по другим причинам.

Можно было бы поставить данные Маржерета ни во что: в конце концов, он стал наемником на службе у царя Бориса Федоровича двумя десятилетиями (!) позднее печальной кончины Ивана Ивановича. Однако Маржерет служил при дворе, мог общаться с русскими дворянами, аристократами и, что не менее важно, служилыми иноземцами грозненской эпохи, которые делились с ним воспоминаниями о прошлом. Таким образом, пребывая по времени на весьма значительном отдалении от событий 1581 года, француз тем не менее оказывается чуть ли не в центре событий благодаря тому, что мог общаться с очевидцами или как минимум со знающими людьми.

А значит, его сообщение сбросить со счетов никак нельзя.

Чего не скажешь о версии, принадлежащей нидерландскому торговцу по имени Исаак Масса. Он прибыл в Россию ради научения торговле еще подростком, годом позже, чем Маржерет, и явно не имел таких, как у француза, возможностей общаться с высокопоставленными людьми. Позднее он обживется в России, обретет вес и солидность, станет выполнять дипломатические поручения Нидерландов, но… к тому времени хронологическая дистанция до смерти царевича Ивана вырастет до величин, почти исключающих сколько-нибудь серьезную информированность собеседника.

Масса пишет о злой натуре царевича Ивана: тот «был назван по отцу Иваном и по своей натуре и повадкам чрезвычайно походил на него. Можно было предполагать, что он превзойдет своего отца в жестокости, ибо всегда радовался, когда видел, что проливают кровь». Бог весть, кто к началу XVII столетия мог, поднатужившись, извлечь из глубин памяти достоверные сведения об особенностях характера российского наследника, умершего давным-давно!

Иван IV убил его, по словам нидерландца, в Александровской слободе, нанеся удар посохом, от которого царевич скончался через три дня. Поводом, как сообщает иноземный торговец, стала просьба неких царедворцев, которым надлежало выступить в поход «против появившихся летом крымских татар… отпустить с ними в поход царевича… полагая, что наведут большой страх на врагов, когда до них дойдет слух, что сам принц пошел в поле, к чему у него сверх того была великая охота». Но царевич ушел из жизни в ноябре, а это для набегов крымского хана — слишком позднее время. Татары обычно являлись поздней весной, летом, могли напасть даже в начале осени, однако ноябрь — время крайне неудобное для нападения, и, кажется, Исаак Масса тут что-то домыслил, или же его ввели в заблуждение недобросовестные собеседники.

Как отмечает нидерландец, Иван IV «подозревал, что его сын, благородный молодой человек, весьма благоволит к иноземцам, в особенности немецкого происхождения. Часто доводилось слышать, что по вступлении на престол он намеревался приказать всем женам благородных носить платье на немецкий лад. Эти и подобные им слухи передавали отцу, так что он стал опасаться сына».

Что тут скажешь? Хаос. То злодей, пошедший нравом в отца, то «благородный молодой человек»… Видимо, Исаак Масса нарезал салат из подгнивших за давностью лет слухов да пересыпал его сообщениями иностранцев о грозненской России, к тому времени опубликованными.

Единственное, что достойно внимания, — рассказ о склонности Ивана Ивановича оказывать покровительство иноземцам. Об этом пишет и Горсей. Как видно, в среде служилых европейцев сформировалось устойчивое представление о благосклонном царевиче, и его весьма долго передавали из уст в уста.

Тут может быть сокрыто нечто правдоподобное.

Самое «популярное» в академической науке известие о смерти царевича принадлежит папскому представителю в России иезуиту Антонио Поссевино. Ему стоит уделить особое внимание.

Сам Поссевино отмечает исключительную ценность и полную, по его мнению, достоверность сведений о смерти Ивана Ивановича. Их удалось получить от переводчика, оставленного при особе государя в Александровской слободе на то время, когда Поссевино там отсутствовал. Это, очевидно, уроженец Загреба Стефан Дреноцкий, научившийся более или менее понимать русский язык.

Иезуит весьма дорожит сведениями Дреноцкого. По его словам, «это обстоятельство достойно упоминания потому, что оно оказало большое влияние на смягчение нрава князя[94], так что во время наших бесед он многое выслушивал снисходительнее, чем, может быть, сделал бы раньше».

Главное дело Поссевино на землях Московского государя — католическая миссия, а не дипломатическая деятельность. Для него любой шанс в такой «трудной» стране, как «Московия», — поистине перл драгоценный. Отсюда и особое внимание к ситуации.

«Показание» папского легата столь важно, и столь часто наши исследователи ссылались на него, что уместно привести его здесь полностью: «Все знатные и богатые женщины по здешнему обычаю должны быть одеты в три платья, плотные или легкие в зависимости от времени года. Если же надевают одно, о них идет дурная слава. Третья жена сына Ивана как-то лежала на скамье, одетая в нижнее платье, так как была беременна и не думала, что к ней кто-нибудь войдет. Неожиданно ее посетил великий князь московский. Она тотчас поднялась ему навстречу, но его уже невозможно было успокоить. Князь ударил ее по лицу, а затем так избил своим посохом, бывшим при нем, что на следующую ночь она выкинула мальчика. В это время к отцу вбежал сын Иван и стал просить не избивать его супруги, но этим только обратил на себя гнев и удары отца. Он был очень тяжело ранен в голову, почти в висок, этим же самым посохом. Перед этим в гневе на отца сын горячо укорял его в следующих словах: «Ты мою первую жену без всякой причины заточил в монастырь, то же самое сделал со второй женой и вот теперь избиваешь третью, чтобы погубить сына, которого она носит во чреве». Ранив сына, отец тотчас предался глубокой скорби и немедленно вызвал из Москвы лекарей и Андрея Щелкалова с Никитой Романовичем, чтобы все иметь под рукой. На пятый день сын умер и был перенесен в Москву при всеобщей скорби. Отец следовал за телом и… даже шел пешком, в то время как знатные люди, все в трауре, прикасаясь к носилкам концами пальцев, как бы несли [их]».

К этому, весьма подробному, повествованию стоит добавить еще один маленький отрывок из Поссевино, рассказывающий об остром споре между русским царем и папским посланником. На него редко обращают внимание, между тем кое-какие подробности, в нем сокрытые, проливают дополнительный свет на историю гибели царевича Ивана. Кроме того, именно здесь Поссевино выступает как очевидец, то есть самый ценный свидетель из всех возможных. Дадим ему слово во второй раз: «Государь [Иван Васильевич] воспылал гневом и… вскочил с места, и все подумали, что он вот этим своим посохом (которым он пользуется, как папа жезлом, а острие его обито железом) изобьет или убьет Антонио, ведь такое случалось с другими людьми и даже с собственным его сыном». Итак, во всяком случае, Поссевино видел царский посох и представлял, о какого рода орудии он пишет. Кроме того, иезуит, без сомнений, проявляет полную уверенность в своих словах, притом в пассаже, событийно не связанном со смертью Ивана Ивановича.

Среди всех слухов, сплетен, предположений и версий, высказанных современниками о смерти царевича Ивана, специалисты чаще всего выказывают доверие именно к словам Поссевино.

Так, например, ему доверяли В. Б. Кобрин и А. А. Зимин. А вот другой историк, Р. Г. Скрынников, в большей мере полагался на осведомленность Джерома Горсея.

Впрочем, и Горсею, и Поссевино доверяют далеко не все. Относительно разнообразных версий убийства царевича Ивана, изложенных в сочинениях европейцев, историки, а еще более того исторические публицисты не раз высказывали сомнение.

Так, современный публицист Вячеслав Манягин полностью отверг версию Поссевино как недостоверную и даже нелепую. Точно так же он оставляет в стороне как несоответствующую правде факта политическую версию сыноубийства во всех ее разнообразных вариациях. Манягин полагает, что царевич Иван был отравлен и, видимо, его отравили парами ртути. По его словам, «конечно, царь Иоанн IV был грозен только для врагов России и не поднимал руку на своего сына. Царевич Иван умер от болезни, чему сохранились некоторые документальные подтверждения… В 1963 году в Архангельском соборе Московского Кремля были вскрыты четыре гробницы: Иоанна Грозного, царевича Ивана, царя Феодора Иоанновича и полководца Скопина-Шуйского… Ученые обнаружили, что содержание мышьяка, наиболее популярного во все времена яда, примерно одинаково во всех четырех скелетах. Но в костях царя Иоанна и царевича Ивана Ивановича было обнаружено наличие ртути, намного превышающее допустимую норму»[95]. А папского легата Вячеслав Манягин обвиняет в слабом понимании русских дворцовых обычаев XVI века. Далее он рассказывает о том, как в разных ситуациях одевались знатные женщины, кто из мужчин и при каких обстоятельствах мог зайти на их половину дворцовых покоев, как строились дворцы, какие там стояли сквозняки и т. п., но это уже не возражение, а фантазирование, поскольку расположение деревянных (жилых) строений царских дворцов, а также дворцовый быт, этикет, привычки в одежде и повседневных обычаях по сию пору изучены лишь немногим более, чем постиг их историк позапрошлого века Иван Егорович Забелин. А он весьма скупо повествует о тех сторонах дворцовой жизни, которые Манягин рисует с железной уверенностью дилетанта[96].

Что же касается идеи об отравлении царя Ивана, а прежде того царского сына парами ртути, то и здесь все далеко не столь просто, как предполагает публицист. Автор этих строк проконсультировался со специалистами по изучению человеческих останков (в том числе и тех, что погребены в эпоху Древней Руси или Московского царства). Консультация привела к пониманию того, что значительное превышение норм содержания веществ, в том числе и металлов и их соединений, в останках кремлевских жителей еще не дает оснований для однозначного толкования: их отравили!

Да, отравления исключить нельзя. И тут под подозрением оказываются обстоятельства кончины многих персонажей грозненской эпохи, притом царевич Иван — далеко не на первом месте, а скорее где-то в конце списка.

Но, во-первых, методы, с помощью которых обследовались останки погребенных, далеки от требований современной науки. Грубо говоря, сегодня пора многое переделывать, пересчитывать.

Во-вторых, медицина XVI века знала лекарства, оставляющие в теле человека следы превышения норм веществ, которые могли входить как в состав лекарств, так и в состав ядов. Вот и разберись: сплоховал ли медик, осуществил ли свой подлый умысел злодей-заговорщик? Кстати, по отношению к женским останкам того времени возникает еще один, по сути, правда, сходный вопрос: что входило в состав косметики, которой они пользовались? Тут могут быть самые экзотические варианты…

Наконец, в-третьих: никак не изучены обстоятельства пребывания тел в погребении. Иными словами, не решен вопрос, какие вещества могли проникнуть в останки из похоронной одежды или украшений, в частности металлических предметов, а какие входили в состав стенок саркофага, в состав надгробной плиты. Хотелось бы напомнить: в состав пород камня, которые использовались старомосковскими мастерами, изготавливавшими последний «дом» для погребаемых останков, входили соли металлов. Среди них вполне могли быть и соли ртути[97].

Столь много нерешенных проблем! Тут требуются очень серьезные комплексные научные исследования, а без них разного рода категорические утверждения в духе: «Его отравили, потому что в останках так много ртути!» — остаются, мягко говоря, малообоснованными.

Между тем известие Поссевино являет несколько серьезных признаков достоверности.

Прежде всего, помимо рассказа о гибели Ивана Ивановича папский легат повествует о многих сторонах русской жизни — военных делах, политике, быте — и повсюду выказывает либо осведомленность, либо цепкую наблюдательность, которая сделала бы честь профессиональному разведчику. Собственно, Поссевино помимо своих дипломатических и конфессиональных дел еще и неутомимо собирает информацию. К его услугам многочисленные итальянцы, живущие или жившие в России. Государи московские охотно брали их на должности строителей, литейщиков, инженеров, в том числе военных; Московское государство поддерживало обширные торговые связи с государствами Апеннинского полуострова. Учитывая характер Поссевино — а это человек исключительно энергичный, хорошо образованный, деятельный и крайне жесткий в отношении противников папского престола, не упускавший малейшей возможности к «продвижению» католицизма, — в нем и надо видеть разведчика. Во всяком случае, наряду с прочими его обязанностями.

Поссевино хорошо осведомлен о жизни царской семьи. Он ошибается, определяя возраст Ивана Ивановича (у того то ли не росла борода, то ли он ее брил), но в остальном выказывает обширные познания. Так, он знает последнюю супругу Ивана Грозного — Марию Нагую. Он также вызнал, что после смерти первой жены государя, Анастасии, тот несколько раз вступал в брак. Ему известно также, что старший сын Ивана IV «имеет третью жену; двух первых заточили в монастырь по приказу отца, хотя сын об этом сокрушался. У второго сына Федора до сих пор та жена, которую он взял в первый раз. Этот юноша, говорят, довольно непорочен и не чуждается католиков[98]. Хотя его телосложение не соответствует возрасту, он имеет бороду, чего нет у старшего сына… Жену… старшего сына Ивана зовут Еленой, она дочь знатного московита Ивана Шереметева; жену Федора зовут Ириной, отец ее — Федор Годунов…». И далее: «Великий князь московский Иван Васильевич от своей первой жены Анастасии имел двух сыновей — Ивана и Федора. В первый мой приезд оба они были живы. Ко второму приезду первенец Иван… уже способный управлять государством и любимый московитами, скончался. Говорят, у князя рождались сыновья и от других жен, но впоследствии умирали[99]». Стоит повторить: видна незаурядная осведомленность Поссевино о семейных делах как самого царя, так и его сына.

Еще бы ему не интересоваться близкими людьми Ивана Васильевича! Тут интерес не праздный, а самый что ни на есть прагматический. Ведь если сам царь не пожелает давать католической миссии дорогу в русские пределы (как и вышло), быть может, удастся проложить тропинку, найдя благосклонное внимание у его детей? На всякий случай папа Григорий XIII снабдил своего посланника рекомендательными письмами царевичам Ивану и Федору, в которых обращался к детям Ивана IV с просьбой: «Мы надеемся, что ты по своему радушию охотно примешь Поссевино и с полным доверием отнесешься к его словам, и это будет нам в высшей степени приятно».

Косвенно достоверность известий легата подтверждается одним замечанием Поссевино: он видел (именно сам Поссевино после возвращения ко двору Ивана IV, а не его осведомитель Дреноцкий), что русская знать через много дней после гибели Ивана Ивановича продолжает в знак траура ходить в черном платье. Это обстоятельство русскими источниками подтверждается.

Наконец, важно понимать: изначально Поссевино пишет о России не для публичного распространения, не для славы. Его сочинения в принципе не годятся для пропагандистского «очернения» России в глазах европейцев. Трактат «Московия», в котором содержатся сведения о смерти царевича Ивана, обращен к единственному читателю — папе Григорию XIII. Но даже если увидеть в этом своего рода литературный прием, а не простую обработку писем и иных материалов, действительно предназначавшихся изначально для римского понтифика, то и в этом случае надо признать, что сочинение Поссевино явно не рассчитано на массовую аудиторию. «Московия» имеет форму свода инструкций и полезных сведений, предназначенных для персоны, которая займется католической миссией в России или хотя бы пожелает получить от России что-либо полезное для папского престола.

Все это заставляет с большим вниманием отнестись к свидетельству иезуита.

Проблема не в том, насколько Поссевино являлся враждебным России агитатором, ибо он им вообще не являлся, ни в коей мере. Проблема, связанная с достоверностью его свидетельства, — иного рода. До какой степени Дреноцкий, оставленный при дворе Ивана IV, имел свободу передвижения, какая информация до него доходила? Ведь даже учитывая заинтересованность Ивана Васильевича в успехе переговоров с Речью Посполитой, на которых Поссевино выступал посредником, нет никаких причин допускать Дреноцкого в те дворцовые покои, где жила царская семья. Судя по всему, Дреноцкий оказался в умеренной изоляции. Помощник Поссевино не мог быть очевидцем трагедии, разыгравшейся между отцом и сыном. Ему пришлось пользоваться слухами, сплетнями, беседами с дворцовой челядью или в лучшем случае тонкой тайной беседой с кем-то из аристократов. То, что он получил, получил из русских рук. Каких? А бог весть.

Итак: трудно проверить, сколь правильно отражен мотив, сподвигший Ивана IV на избиение сына и его жены. Неясно, была ли супруга Ивана Ивановича беременна в действительности, случился ли на почве побоев выкидыш: русские источники о смерти царского внука ничего не сообщают. Таким образом, в этой части сообщение Поссевино вызывает сомнения. Был ли младенец? И вновь: а бог весть… Что же касается слов царевича, сказанных в тот момент, когда он защищал жену, сомнений еще больше: что услышал человек, передавший эти слова Дреноцкому, правильно ли Дреноцкий пересказал их папскому легату или же это был «испорченный телефон» — вот самый краткий список вопросов, на которые не удается найти ответ.

Однако суть известия: ссора на семейной почве, удар заостренным посохом, тяжелое ранение и смерть несколько дней спустя — всё это весьма близко к свидетельствам Горсея и Маржерета, высказанным совершенно независимо от Поссевино, в другое время, при других обстоятельствах. Ведь не Дреноцкий же снабжал информацией протестантов-англичан, скорее врагов, нежели союзников. И не Дреноцкий разговаривал с французским офицером, принятым на службу намного позднее миссии Поссевино. Однако слухи, зафиксированные ими, необыкновенно схожи. И трудно поверить, что русская дворцовая среда на пустом месте, абсолютно беспочвенно снабжала разных иноземцев в разные годы одними и теми же сплетнями, словно бы созданными по шаблону…

Значительное сходство трех иностранных сообщений о смерти Ивана Ивановича, не имеющих единого происхождения, говорит об одном: почва под ними все-таки была.

Особое место занимают известия немцев и поляков, сражавшихся с Россией и находившихся, соответственно, по ту сторону фронтов Ливонской войны. Они могут выглядеть совсем уж недостоверными, но этот вопрос далеко не столь прост, как может показаться. При углубленном анализе уместно разделить сообщения немцев и поляков на две группы — по степени правдоподобия обнаруживаемых свидетельств.

К числу малодостоверных, если не сказать баснословных, свидетельств относится пассаж в сочинении Одерборна «Жизнь Иоанна Васильевича, великого князя Московии»: «…подданные Грозного, собравшись во Владимире, обратились к царю со словами: «Враг три года топчет нашу землю. Надо защищаться» — и просили дать им Ивана Ивановича в главнокомандующие. Но царь, выйдя на площадь, заявил, чтобы они избрали себе другого государя. Тогда народ стал упрашивать Ивана IV не отказываться от престола. Покарав мятежников, Грозный якобы сказал старшему сыну: «Ах ты, простофиля! Как ты осмелился на измену, на мятеж, на сопротивление!»… Царевич испугался, опустил глаза, но хотел оправдаться. Царь приказал ему молчать и ударил железным посохом в висок. Сын полумертвый свалился на пол»[100].

Одерборн — уроженец Северной Германии, впоследствии — рижский пастор. Он никогда не бывал в России и вынужден был пользоваться слухами, сплетнями, сведениями из пропагандистских листовок, в лучшем случае рассказами людей, вернувшихся из русского плена или же с «Восточного фронта». Он очень мало понимал русскую реальность и очень скверно относился к России — как к стране, которой приходилось противостоять в кровопролитной вооруженной борьбе. Всё, что относится к событиям внутренней российской жизни, у Одерборна фантастично, а потому совершенно не заслуживает веры. К тому же Одерборн представляет собой, что называется, «пламенного пропагатора», его конек — живописать ужасы грозненского царствования, не особенно задумываясь, насколько они достоверны. Редкие вкрапления хотя бы минимально правдоподобной информации в его сочинении касаются главным образом боевых действий в Ливонии, коим он был свидетелем. Но Москва — не Ливония…

Его сообщение, следовательно, полезнее всего игнорировать как малоценное. А вместе с ним и все иные источники, основанные на повествовании Одерборна.

Несколько иностранных известий можно назвать «фронтовыми» — по их происхождению. И вот они-то гораздо интереснее Одерборновых россказней.

Так, например, немецкий наемник, ротмистр Юрген фон Фаренсбах (русские источники зовут его Юрьей Францбеком) довольно долго служил Ивану IV, затем оказался на противоположной стороне. Осенью 1581 года он находился среди поляков Стефана Батория, осаждавших Псков. Через несколько месяцев после снятия осады[101], все еще пребывая в стане врагов Ивана IV, он высказался на тему кончины царевича. Вот слова Фаренсбаха: «Иван Иванович настаивал на посылке его к Пскову с войском в 40 тысяч человек. Будучи раненным в ссоре с царем, он назвал его кровавой собакой. Царевич умер через четыре-пять дней»[102].

Конечно, Фаренсбах знал Россию на порядок лучше, чем Одерборн. В первой половине 1570-х он прожил несколько лет на российской территории, воевал под знаменами Москвы, даже отличился. Однако уже середина десятилетия застала его на датской службе, а конец — на польской. Ноябрь 1581 года Фаренсбах провел в траншеях у псковских стен, в семи сотнях километров от Александровской слободы. Откуда ему знать, что за страсти разыгрались на другом конце России? И какие фразы произносил царевич, умирая…

Либо Фаренсбах пользовался сведениями, полученными от пленников, либо он беседовал с перебежчиками[103]. Следовательно, его знания ограничивались тем, какие известия могли принести воины псковского гарнизона или же ратники из отрядов, направленных поддерживать Псков.

Собственно, примерно в таком же положении оказался придворный польский историк (а также крупный чиновник) Рейнгольд Гейденштейн. Он сам рассказывает об источнике своих знаний относительно судьбы царевича Ивана: польское командование допросило «двух знатных москвитян», захваченных в бою. От них, по словам Гейденштейна, удалось получить обширные сведения «о смерти старшего сына государя, Ивана».

Гейденштейн, любивший высокопарный слог, облек показания пленников в одеяния цветистой риторики. Царевич Иван Иванович, по его словам, «когда отец его хвастался огромным количеством своих богатств и сокровищами… сказал, что предпочитает сокровищам царским доблесть, мужество, с которыми, хотя бы имел меньше того богатства, которое имеет царь в изобилии, он тем не менее мог бы опустошать мечом и огнем его владения и отнял бы большую часть царства. Другие передают, что царевич слишком настойчиво стал требовать от отца войска, чтобы сразиться с королевскими войсками. Так или иначе, но отец, разгневавшись на него, ударил его в голову жезлом, и не много спустя, как рассказывают, тот или от удара, или от сильной душевной боли впал в падучую болезнь, потом в лихорадку, от которой и умер. Это происшествие сверх остальных невзгод причинило тем большую горесть Московскому царю, что сын, хотя и развелся по приказанию отца с первой женой, с которой жил весьма согласно, и женился на другой, однако умер, не оставя детей; второй же сын Московского царя, Федор, был еще слишком молод и, по мнению царя, был неспособен, по несовершенству своего ума, для царствования и вообще для какой бы то ни было деятельности».

Голая суть: в Пскове или в отрядах, оперировавших неподалеку от него, узнали, что Иван Иванович мертв. Молва принесла из Москвы ужасающие рассказы, которым здесь поверили: сам отец нанес царевичу смертельное ранение, поскольку тот искал случая во главе ратной силы защитить западный форпост России от воинства Стефана Батория.

Откуда взялись подобные настроения в Пскове — речь пойдет ниже. Однако стоит запомнить, что в русской армии царила особого рода уверенность: Ивану Васильевичу и его сыну решительно приписывали расхождение по части военных планов. Иными словами, спор государственного значения, а вовсе не семейную склоку, приведшую к гибели одного из них.

Любопытные штрихи добавляет к этой картине дневник поляка Пиотровского, хорошо осведомленного участника той же псковской осады. Имеет смысл привести несколько обширных выдержек — с тем, чтобы окончательно закрыть вопрос об источнике знаний поляков относительно событий, произошедших в семье Ивана IV.

Итак, вот свидетельство Пиотровского, восходящее к 14 сентября 1581 года: «Николай Гостомский, ротмистр из отряда пана Трокского, приехал с письмами и вестями и привез с собой татарина, служившего при дворе великого князя, который теперь в Старице (курсив наш. — Д. В.). Этот татарин уже две недели, как сбежал оттуда. Пан Трокский пишет и Гостомский подтверждает, что они с войском подходили на 3 мили к Старице, к резиденции князя, и сожгли все окрестные селения. Сам князь, как показывает этот беглый, смотрел из города на дым и пламя, когда горели зажженные нашими селения, и плакал. Великую княгиню с детьми и имущество он отправил от себя водою… По словам беглеца, думные бояре, в особенности Мстиславский, смотря на общее бедствие, советовали царю двинуться с войском на наших или послать кого-либо из сыновей. Царь не захотел, говоря: «Я стар, а те не бывали еще на войне».

А вот еще одно характерное известие от 16 октября 1581 года: «Люди воеводы Новоградского, находясь на страже, поймали русского, который вез из города письма Шуйского[104] к [великому] князю (курсив наш. — Д. В.). Писем у него оказалось очень много: большею частию к женам, воеводам и одно — к Мясоедову[105], который недавно покушался войти в город. Советуют ему вновь попытаться войти в город и обещают навстречу сделать вылазку, с такими силами, чтоб его безопасно проводить в город. Шуйский пишет к князю[106] обо всем, что делается в городе, напр.: что король сделал без успеха более 20 штурмов; как будто и в самом деле так было; извещает, кто в городе убит; что провиант берут из государевых запасов; что кони все пропали с голоду; удивляется, почему князь не посылает помощи; что в настоящее время положение короля невыгодное; что его фуражиры ездят во все стороны около города и что их очень удобно бить… Из-под Гдова приехал ротмистр Ленек вместе с Диниским, посланный туда разведать о 5000-м отряде русских. Они привели языков, которые сообщают, что сын великого князя прибудет к этому городу с другим отрядом с целью преследовать наших фуражиров и тревожить лагерь, если же король, не взяв Пскова, начнет отступление, то они хотят идти за ним и тревожить войско. Очень может быть, что нам придется помериться с этим свежим войском» (курсив наш. — Д. В.).

Таковы сообщения, думается, проливающие свет на «дело» царевича Ивана, хотя формально они с историей гибели наследника никак не связаны. Видимо, в ставке русского царя происходила борьба между сторонниками двух принципиально разных планов. Русские дворяне и служилые татары, выходившие из центра и являвшиеся на фронт, рассказывали о том, что слышали в тылу, там, где находилось сердце воинства. Под Псковом действительно ждали свежего войска во главе с царевичем. Более того, в сообщении от 16 октября (менее чем за месяц до кончины царевича) выражена полнейшая уверенность, что Иван Иванович станет его командующим.

А царь Иван IV, стоит напомнить, не считал необходимым бросать легкую рать на полчища Стефана Батория, да еще и рисковать наследником.

Стратегически, повторимся, прав был Иван Васильевич. К началу 1580-х, после целого ряда нанесенных поляками поражений, после тяжелых потерь в городах, взятых неприятелем, после эпидемий, после того, как опричнина «выбила» целый ряд опытных воевод, после ослабления боевого духа в русской армии, затея еще раз попробовать мощное полевое соединение поляков на меч, рискнуть полками выглядела (да и выглядит) авантюрой.

Но северо-запад России жил иными настроениями. Здесь ждали помощи из центра. Здесь чаяли спасительного воинства во главе с царем. И здесь радовались известиям из Старицы, из Москвы, из Александровской слободы, да откуда угодно, что хотя бы царевич, исполнившись отвагою, решил помочь русским ратникам, изнемогавшим в борьбе с могучим неприятелем. Не царь, так сын его явится противоборствовать с окаянным врагом! Дай Бог ему победы.

Одно дело — государственный интерес, стратегия, большая политика, подсчет ресурсов, и совсем другое — упование на храбрость единоплеменников и единоверцев, которые должны броситься своим на выручку, хотя бы удар их представлял собой полнейшее безрассудство.

Псковская летопись однозначно подтверждает, что горожане исполнились ожиданий деблокирующей армии и досадовали на царя: отчего не идет он? Отчего забыл о своем городе? Отчего не позволяет сыну своему привести русские полки под стягами с Пречистой и архангелом Михаилом?

Эта досада сквозит в каждой строчке псковского рассказа о гибели царевича Ивана: «А у великого князя царя Ивана было в собрании тогда 300 тысяч в Старице, а на выручку бояр своих не посылал подо Псков, ни сам не пошел, но страхом одержим бе; глаголют неции, яко сына своего царевича Ивана того ради остием поколол, что ему учал говорите о выручении града Пскова. И не бысть ему слуха о Пскове, и велми скорбя об нем, и оманиша его Литва, заела к нему протопопа Антония Римского от папы мировати, и поведаша царю яко взят Псков бысть, и царь Иван послал о мире к королю ко Пскову, а вдасть ему на Псков 15 городов Ливонских Юрьевских…»

Ниже псковский летописец сообщает: «Того же году преставися царевич Иван Иванович в слободе декабря в 14 день», — предлагая явно неверную, более позднюю дату кончины Ивана Ивановича.

Известия псковской летописи представляют собой сумму фактов и домыслов. «У великого князя царя Ивана» отродясь не обреталось «в собрании» 300 тысяч ратников. Никогда! Даже в счастливую пору Казани и Полоцка. А на исходе 1581 года, думается, для него большой проблемой было собрать хотя бы 15 тысяч полноценного, боеспособного войска. О состоянии Пскова Иван Васильевич, надо полагать, имел весьма полную информацию — из писем тайных вестников князя И. П. Шуйского, а также от малых отрядов, постоянно действовавших на флангах королевской осадной армии. Вряд ли кто-то из иноземных дипломатов мог «обмануть» государя. А вот сами псковичи, весьма возможно, не очень представляли себе размеры военного бедствия, разлившегося по России. Псков-то держался, да сколько иных городов, крепостей пало под натиском поляков и шведов?! Русская армия наносила ответные удары, но «сквитать счет» и отбить потерянные области не могла.

Но псковичи всё же определенно знали о приезде Антонио Поссевино, да и о его посреднической миссии. Это факт. А относительно планов царевича Ивана они могли узнать от воинских голов, время от времени прорывавшихся сквозь польские заслоны, чтобы пополнить гарнизон города. Невозможно подойти к словам псковского летописца с голым отрицанием, ведь «языки», оказавшиеся в лагере поляков, а также перебежчики, нашедшие у них приют, говорили ровно то же самое, не побывав в осажденном городе.

Дыму без огня не бывает…

Тем более что Рейнгольд Гейденштейн получил от русских пленников и перебежчиков те же сведения о смерти царевича («ударил в голову жезлом»), что и псковичи от ратников, явившихся на подмогу («поколол остием»), а также Поссевино от Дреноцкого, Горсей — от дворцовой челяди или аристократов, поделившихся с ним тайной, а Маржерет — от каких-нибудь сослуживцев или русских дворян… Одно и то же, одно и то же, одно и то же, но из источников разного происхождения.

Итак, почти все иноземцы, писавшие о трагедии 1581 года, уверены: Иван IV тяжело ранил своего сына, и тот от полученной раны скончался. Один лишь Маржерет допускает, что отец, нанеся удар, все же не лишил царевича жизни и тот скончался потом, возможно, от чего-то иного. Но и француз уверен в том, что удар посохом все-таки был нанесен.

Можно было бы, конечно, и в этом случае сослаться на недоброжелательность иностранцев в отношении России и особенно ее державного правителя, сказать, что они намеренно оболгали Ивана Грозного. Иными словами, отказать их высказываниям о трагедии, разыгравшейся осенью 1581 года в семье русского царя, в какой-либо здравой почве.

Так уже поступали и яростные исторические публицисты, и — как ни парадоксально! — серьезные специалисты-историки.

Но это непозволительно легковесная позиция. Точно такой же недопустимой легкостью отдает и прямо противоположный подход: бездумное доверие любым словам «просвещенных европейцев».

Как уже говорилось выше, в главе об опричном терроре, у всякого иностранного автора, пишущего о России, — свои резоны и свои цели высказывания. Кто-то действительно сердит на Россию: допустим, он вернулся домой, провалив переговоры, а потому жалуется на «варвара-московита», где там дела с ним делать, с темным-то азиатом! Или же испытал брезгливое отторжение, познакомившись с бытом Московского царства, абсолютно чужим… Что ж, такое бывает. Но хватало и другого: иноземец нахваливал Россию, восторгался ею, пел дифирамбы самому царю. Конечно, и к похвале надобно в таких случаях относиться критически: со знанием ли дела она произнесена? Но, во всяком случае, не каждый заезжий европеец XVI века — враг России, есть и доброхоты. Наконец, немало авторов, писавших о нашей стране с равнодушием: если отыскиваются эмоции в очередном «трактате о Московии», то они возникли безотносительно жизни и обычаев наших предков, нрава и действий государя Ивана Васильевича, они рождены конкретными обстоятельствами.

Отсюда — правило: всякое иностранное свидетельство должно рассматриваться в контексте события или процесса, относительно которого высказано. Необходимо со вниманием анализировать обстоятельства визита в нашу страну иноземца и, разумеется, сравнивать с аналогичными высказываниями иных европейцев, посетивших Россию.

Правило вроде бы простое, если не сказать самоочевидное. Но как часто им пренебрегают! Притом без всякого на то основания.

Между тем одно лишь следование ему позволяет выделить среди свидетельств иноземцев по «делу» царевича Ивана те, в которых можно полагать более достоверности (Горсей, Поссевино, Гейденштейн) или же менее (Одерборн, Масса).

Наиболее правдоподобным свидетельствам иноземцев находится подтверждение в русских источниках.

О псковской летописи уже говорилось выше. Однако вовсе не одна она извещает об обстоятельствах смерти Ивана Ивановича, сходных с теми, о которых сообщают иностранцы.

Так, Хронограф редакции 1617 года повествует: «Неции глаголаху, яко от отца своего ярости приятии ему (царевичу Ивану. — Д. В.) болезнь, от болезни же и смерть».

Схожую версию излагает широко известный внелетописный источник, так называемый «Временник» Ивана Тимофеева.

Автора «Временника» невозможно обвинить в однозначном недоброжелательстве по отношению к царю Ивану Васильевичу. Его мнение намного сложнее. Приказной дьяк Иван Тимофеев (вернее, Иван Тимофеевич Семенов) имел, во-первых, опыт административной деятельности на высоких постах и, во-вторых, обширный исторический кругозор, умение «плести словеса» по литературной моде того века, иными словами, значительный багаж «книжности». Он обратился не столько к русскому, сколько к византийскому или даже к воспринятому через византийскую культуру античному опыту историописания. Поэтому его биографический портрет Ивана IV вызывает ассоциации с трудами Светония, Плутарха, Михаила Псёлла. А в таком формате портретирования все простое и однозначное оказывается на периферии повествования, где-то в зоне едва терпимого.

Известие «Временника» о царевиче Иване весьма обширно, однако имеет смысл привести его здесь полностью, оставив всю красочность языка, делающего автору честь — как выдающемуся ритору. Вот оно:

«Лучший же этого (Димитрия. — Д. В.) брат, получив от бога благодатное имя, подобный отцу по всему — по имени и мудрости, а вместе и храбрости, в добрых качествах ничем не унизил своего рода. Приближаясь уже к совершенному возрасту, достигнув без трех тридцати лет своей жизни, он по воле отца был уже в третьем браке, и такая частая перемена его жен случалась не потому, что они умирали в зрелом возрасте, но из-за гнева на них их свекра, — они им были пострижены; а жизнь свою он окончил на склоне отцовской старости, не получив по жребию земного, но стал жителем будущего царства. Думаю, что он близок был и к страданию, так как некоторые говорят, что жизнь его угасла от удара руки отца за то, что он хотел удержать отца от некоторого неблаговидного поступка. Очи всех потеряли надежду [видеть] в нем наследника царства, — потому, однако, что мы согрешили; лишившись его, вся земля тогда впала в скорбь и дошла совсем до безнадежности, размышляя о старости отца и о малой способности к царствованию его брата. Когда же после многих стонов источники слез у всех в сердце пересохли, все, хромая на ту или другую ногу, заболели недоверием к его брату Федору, который не хотел слышать о царстве. Споткнулся [Иван], а если бы не ранняя его смерть, думаю, что он мог бы при его молодой отваге остановить приближение к своей земле варваров и притупить остроту их вторжения: основанием для этого [была] его явная мудрость и мужественная крепость. После отцов он восстал на неприятелей, как новоявленный молодой инорог, взирая яростным оком на неверующих, которые были соседями его земли с востока и с запада[107]. Пылая кипящею юностью, он, как необъезженный и неподдающийся обузданию жеребец, не подчинялся никому и, свободно обозревая, пас такое стадо верных, а на тех [варваров] злобно дышал огнем своей ярости, бросая на них пламенные искры. Этот инорог[108] по плоти хотел сам, придя, как овец поразить их, уповая на Бога и желая отомстить соседним с его землей варварам, за причиненную ими некогда… обиду. Всеми владычествующий [Бог], кто подчиняет намерения царей своим судьбам, привел его под иго своей всемирной власти и не допустил осуществиться его намерениям, но как бы некоторой уздой удержал его пределом смерти, избрав для него лучшее; он позвал его к себе, чтобы на том свете пред его лицом он воевал с врагами невидимыми и видимыми вместе с царем Константином и сродниками своими, двумя братьями Владимировичами [Борисом и Глебом], и с другими такими же, объединяясь на защиту отечества; всемогущий повелел ему вооружиться [на борьбу], передавая в настоящем [веке], вместо будущего, земное царство на несколько лет брату его Федору, что и исполнил чрез некоторое время».

По всей видимости, та часть «Временника», которая повествует о царствовании Ивана Васильевича, родилась под пером Ивана Тимофеева довольно рано, скорее всего в царствование Федора Ивановича (1584–1598). Но позднее всё сочинение, вероятно, редактировалось с учетом интересов и потребностей аристократического семейства князей Воротынских. Очевидно, сам автор «Временника» не был «самовидцем» гибели царевича Ивана. Однако значительную часть своей жизни он прожил в годы правления Ивана IV, плюс к тому мог черпать знания из социально близкой ему московской приказной среды, а также от весьма осведомленных Воротынских[109]. Иными словами, известие, содержавшееся во «Временнике», скорее всего имеет под собой фактическую почву.

А оно, если отбросить пышную риторику автора, состоит всего в нескольких фразах. Во-первых, Иван Иванович принял смерть от Ивана IV: «…жизнь его угасла от удара руки отца за то, что он хотел удержать отца от некоторого неблаговидного поступка». Бог весть что за поступок! Остается только гадать, а для историка это дело неуместное. Во-вторых, царевич имел намерение возглавить войско для вооруженной борьбы с некими варварами: «Он восстал на неприятелей, как новоявленный молодой инорог, взирая яростным оком на неверующих, которые были соседями его земли с востока и с запада… хотел сам, придя, как овец поразить их, уповая на Бога и желая отомстить соседним с его землей варварам, за причиненную ими некогда… обиду». Вряд ли мятежи в Казанской земле можно рассматривать как «причиненную некогда обиду». А вот взятие целого ряда крепостей воинством Стефана Батория, а также поражения в нескольких полевых баталиях могут с полным на то основанием рассматриваться как «обида», за которую следовало бы спросить с неприятеля.

Анализ разнообразных источников, как русских, так и имеющих иноземное происхождение, приводит к выводу: скорее всего, Иван Грозный действительно нанес царевичу Ивану удар посохом, ставший причиной болезни, которая через несколько дней изъяла наследника из числа живых. Таков наиболее правдоподобный вариант развития событий. Помимо многочисленных иностранцев, более или менее осведомленных, та же версия содержится как минимум в трех абсолютно не зависящих друг от друга по происхождению русских источниках. Притом названные русские источники создавались главным образом в не столь уж значительном хронологическом отдалении от событий осени 1581 года.

Если свести информацию о гибели Ивана Ивановича от отцовского посоха к сплетням, слухам, дворцовым разговорам, тайному осведомительству на благо покровительствуемых иноземцев, всё равно ею нельзя пренебречь как несерьезной. Основа-то у самых разных «показаний» (порой бесконечно далеких друг от друга по источнику сведений!) одна. И эта основа состоит в признании того, что отец все же нанес сыну гибельный удар; тот несколько дней проболел и умер.

Если бы сплетни и разного рода негромкие разговорцы, вынесенные из дворцовой среды, давали различные версии событий, тогда можно было бы говорить о «ложных слухах», специально пущенных кем-то, или же о сознательной клевете, то есть о какой-то вражеской агитации. Но суть везде одна: английский торговец, воинственный поляк, легат папы римского, летописец псковский[110] и московский приказной дьяк, не сговариваясь друг с другом, пишут об одном и том же. Истина, думается, ясно видна по однообразию множества версий в их основном факте — ударе посохом.

Можно только догадываться, до какой степени царь был раздражен тем или иным поведением невестки, благоволением сына иноземцам, популярностью его у русских. Можно давать лишь эмоциональные, то есть опять-таки гадательные оценки тому, насколько отец «ревновал» сына и завидовал любви к нему со стороны подданных. Все это эмоции. А вот факт один: царь и царевич резко расходились по вопросам большой политики, в частности военной стратегии. Вероятнее всего, именно из-за Пскова. И монарх, подчиняясь тому, что составляло культурную норму его времени, решил «исправить» упрямый нрав сына по рецептам, изложенным в «Домострое» и собственном завещании 1572 года. «Домострой» же, в частности, рекомендовал битье как крайнее средство для вразумления непослушных сыновей. В какой-то момент, возможно против желания самого отца, его руки все-таки коснулась дурная страсть, и десница государева повернулась иначе, гибельно…

Почему так произошло? Вести с фронта держали Ивана Васильевича в постоянном напряжении. Позвоночник пронизывали острые боли[111]. Неповиновение сына вызывало неповиновение вельмож, того же князя Мстиславского, например, а это уже опасно. Много всего навалилось одновременно! Отсюда — нервный срыв, мгновенное ослепление и…

«Удар жезлом» превратился в «укол посохом», от чего — Господи, упаси! — пролилась кровь.

Итак, причина безвременной смерти царевича — не склоки семейные, не буйная ярость, возникшая из-за мелочи, не раздражительная придирчивость родителя, нет! Отец убил сына, не увидев в нем союзника по делам государственным. Убил, явно не желая того, случайно. Применил силу, как того требовал дух времени, как поступали в XVI веке многие отцы, как сам государь мыслил воспитание детей и не рассчитал силы своей, перейдя меру наказания, поддавшись — на мгновение — темной страсти.

Горе!

Нельзя таким страстям поддаваться, Бог не велит…

Произошел несчастный случай, но в случае этом, как ни парадоксально, нет ничего случайного: царь, как и любой крепко верующий христианин, не мог не увидеть в своем несчастии попущения Господня за грех, за дурные страсти.

Мнение автора этих строк отчасти схоже с соображениями, высказанными историком Р. Г. Скрынниковым. Он ссылался на свидетельство немца А. Шлихтинга, некоторое время служившего в Москве. Показание Шлихтинга в целом тенденциозно и весьма неровно по уровню достоверности. Скрынников это отлично знает, но разумно использует тот краткий отрывок из письма Шлихтинга[112], где говорится о ссоре царя и царевича на почве большой политики, поскольку суть приводимых здесь фактов не имеет вида какого-либо злопыхательства в отношении России и царя Ивана IV. Больше похоже на простое изложение обстоятельств, о которых Шлихтинг слышал либо был им свидетелем. Итак, вот что говорит Шлихтинг: после опричного разгрома Новгорода «между отцом и старшим сыном возникло величайшее разногласие и разрыв, и многие пользующиеся авторитетом знатные лица с благосклонностью относятся к отцу, а многие к сыну, и сила в оружии».

Речь идет не о семейных склоках, еще раз хотелось бы напомнить, а о споре повзрослевшего сына с отцом относительно важнейшего дела. Иван IV считал необходимым провести массовые казни и в Москве. Иван Иванович, следуя Скрынникову, заступился, по совету «земских бояр», за население столицы, а может быть, просто увидел в безрассудном раскачивании маховика массовых казней угрозу мятежа против самого царского семейства. Как бы то ни было, истребление москвитян остановилось.

По мнению Скрынникова, популярность Ивана Ивановича постепенно росла и к исходу 1570-х годов уже превосходила популярность самого государя[113]. В ситуации тяжелого кризиса на фронте, при осаде Пскова, воля царя и воля царевича снова столкнулись в противоборстве, отчего и произошла трагедия: «Царевич давно достиг зрелого возраста. Ему минуло 27 лет. Мужество наследника еще не подвергалось испытанию, но он прислушивался к мнению опытных воевод. Полная пассивность Грозного прямым путем вела к военной катастрофе. Сознание этого все шире распространялось в русском обществе. Царь строго-настрого запретил своим воеводам вступать в сражение с неприятелем. Их бездеятельность давала возможность полякам и шведам завоевывать крепость за крепостью… В источниках можно найти сведения о том, что наследник просил отца дать ему войско, чтобы идти на выручку осажденному гарнизону Пскова. Независимо от воли царевича его двор как магнит притягивал недовольных. За полгода до кончины царевича в Польшу бежал родственник известного временщика Богдана Бельского Давид, который рассказал полякам, что московский царь не любит старшего сына и нередко бьет его палкой. Ссоры в царской семье случались беспрестанно по разным поводам», — и вот, наконец, напряжение, копившееся между отцом и сыном, разрядилось в ударе, нанесенном рукой Ивана Васильевича.

Какая-то «ревность» стареющего государя к юному наследнику, как у Джерома Горсея, тут ни при чем. «Напряжение» имело иной источник.

Основой разногласий были вопросы политического курса, а также военной стратегии. Царь и царевич не ладили, поскольку придерживались разных идей на сей счет. Иван IV в казнях проявлял невиданную щедрость, а на поле боя вынужденно придерживался осторожности. Царевич же, возможно, искал способа умерить чудовищные масштабы умерщвления подданных, но «на брани» желал проявить себя храбрецом. Итог известен, и, стоит повторить, к дрязгам из-за одежды невестки он не имеет отношения.

Русские источники дают разные даты смерти царевича Ивана Ивановича. Пискаревский летописец приводит не только день, но и час кончины царского сына: «…в 12 час ноши лета 7090 (1581) ноября в 17 день». Так же и в Соловецком летописце указано точное время смерти: «Ноября 19 день, преставися государь царевич Иван Иванович в неделю[114] на утрени, почали пети: «Хвалете имя господне». Эта последняя дата, очевидно, восходит не к какому-то официальному сообщению, зачитывавшемуся публично, а к свидетельству очевидца. Она вызывает больше доверия и может быть принята как достоверная.

Полностью подтверждает ее надпись на надгробии Ивана Ивановича в Архангельском соборе Кремля: «В лето 7090 ноября в 19 день преставися благоверный и христолюбивый царевич Иван Иванович всея Русии на память святаго пророка Авдея, в день недельный… а погребен бысть того же месяца в 22 день…» Надпись на крышке саркофага сообщает почти то же самое: «В лето 7090 ноября в 19 день преставися благоверный царевич князь Иван Иванович всея Руси на память святого пророка Авдея и святого мученика Варлаама в четвертом часу нощи».

Ранение же было нанесено царским посохом десятью сутками ранее. Известно подлинное царское письмо вельможам[115], покинувшим слободу после совещания с царем 9 ноября 1581 года: «…Которого вы дня от нас поехали, и того дни Иван сын разнемогся и нынече конечно болен… а нам, докудово Бог помилует Ивана сына, ехать отсюды невозможно…»[116] Дореволюционный историк Н. П. Лихачев делает резонный вывод, позднее повторенный в советское время тем же Скрынниковым: «Роковая ссора произошла в день отъезда бояр. Минуло четыре дня, прежде чем царь написал письмо, исполненное тревоги по поводу того, что Иван-сын совсем болен. Побои и страшное нервное потрясение свели царевича в могилу. Он впал в горячку и, проболев 11 дней[117], умер».

Добавить нечего.