Кадеты императрицы

XVI

Однажды утром, две недели спустя после торжественного дня ликования в Париже, Рене сказала Борану:

— Отец, я больше не в силах терпеть… Я только что прочла о том, что раненых везут во Францию через Потсдам, Магдебург, Франкфурт и Майнц. Умоляю вас, отец, отпустите меня! Дайте мне немножко денег на дорогу и отпустите. Я чувствую, что сумею разыскать и спасти его.

Боран задумчиво тряхнул головой, подумал несколько мгновений, глубоко вздохнул и просто сказал:

— Поедем!..

— О, благодарю вас, отец, благодарю! Какой вы добрый!.. Мы поедем вместе!.. Я чувствую, что он нас ждет… зовет нас… Ведь у него теперь никого нет, кроме нас!..

— Чего ты благодаришь?.. Мне и самому невтерпеж; прямо-таки сил больше не хватает сидеть да ждать у моря погоды.

Они наскоро собрались в путь. Старик предусмотрительно захватил с собой десять свертков золотых, по пятидесяти в каждом; это было плодом экономии всей его жизни, деньги, отложенные на приданое Рене. Теперь он решил взять их с собой. Он прекрасно знал, что путешествие потребует усиленных расходов. Колебаниям не было места: то, что принадлежало ему, прежде всего принадлежало его королю.

Когда все сборы были окончены, Боран оставил все дела и свой магазин на попечение Блезо и толстой Жанны, после чего все простились, обливаясь слезами, и бедный старенький часовщик, целых пятьдесят лет не покидавший Парижа, вместе с Рене, которой никогда не приходилось покидать его, отправился в контору «северных омнибусов», для того чтобы тронуться оттуда за границу, в Германию, в чуждые края.

Бедные путешественники! Они берегли каждый грош, думая, что тот может пригодиться их дорогому принцу. Они терпели всяческие лишения, питались сухим хлебом, запивая его чистой водой, ночевали в самых скромных харчевнях. Они все стоически переносили из беспримерной любви к своему ненаглядному Шарлю. С их уст ни разу не сорвалось ни одной жалобы, ни одного возгласа нетерпения или недовольства. Они радовались, как дети, расстоянию, увеличивающемуся между ними и Францией и уменьшавшемуся между ними и принцем. Они продолжали неустанно двигаться вперед, опасаясь лишь одного: успеют ли они прибыть вовремя? Найдут ли они своего дорогого принца в бесконечных транспортах раненых?

— Конечно, найдем! — подбадривала себя Рене.

— Да, конечно, найдем! — упрямо повторял за ней и ее отец, выбитый из своей обычной колеи.

Трудно было допустить мысль, чтобы их страстное желание осталось неисполненным. Их задача была свята. Сам Творец поддерживал их силы и направлял их шаги.

— Я прошел через революцию, террор, Директорию, империю, ощупью пробираясь среди тысячи опасностей, — сказал однажды Боран, — и остался здоровым и невредимым благодаря тому, что никогда не сомневался в Том, Которому все возможно, даже самое невозможное на взгляд человеческий. То же самое и теперь. Мужайся, дитя мое! Добро и правда всегда в конце концов берут верх и торжествуют на земле.

Так думал этот славный человек. Вот откуда черпают подобные бесхитростные натуры свой героизм, сверхчеловеческую силу воли и выносливость.

В Германии, при полном незнании языка, Боранам стало еще тяжелее. Они перебирались из города в город, с величайшим трудом добиваясь какого-нибудь толка. Ни их не понимали, ни они не понимали окружающих. Положение подчас бывало прямо-таки безвыходным. Наконец во Франкфурте им удалось понять, что отсюда только что отбыл большой транспорт раненых на Майнц. Они поспешили вслед за ним. Им удалось догнать этот транспорт при въезде в Майнц. Они лихорадочно осведомились у часового, был ли в числе раненых офицер полка д’Оверна? Но часовой не знал и ничего не мог ответить на этот вопрос. Ведь раненых так много! Кто их разберет?

К счастью, им повезло: на одной из улиц им повстречался военный врач, спешивший куда-то верхом. Рене недолго думая кинулась вперед, рискуя быть раздавленной, схватила лошадь за поводья и повисла на стремени, умоляя врача остановиться и выслушать ее. Будучи поражен красотой взволнованной девушки и узнав в ней француженку, врач поспешил остановиться и мягко просил ее:

— Что вам угодно?

Рене была так взволнована, что не могла вымолвить ни одного слова, но Боран, подоспевший тем временем, поспешил изложить суть дела.

Врач задумался:

— Капитан из полка Тур д’Оверна? Ординарец… У меня их целых два, но оба очень плохи… Я уже сколько раз думал, что они умрут у меня в пути… Гранлис?.. Да, мне кажется, что это фамилия одного из них. Я велел поместить его в городской госпиталь… Он не в силах ехать дальше… Вы и представить себе не можете, как ужасны дороги и как скверно приходится на них нашим несчастным больным. Чистая пытка!

Рене молча плакала, слушая этот рассказ.

— Можно видеть его? — спросил Боран.

— Трудновато!.. Вы знаете, предписания так строги… Впрочем… Вы его родственники?

— Нет, мы его последние слуги… Я воспитал его, — ответил часовщик.

— В таком случае это то же самое… Я постараюсь помочь вам. — Врач вынул записную книжку, быстро написал несколько строк старым, обгрызенным карандашиком и, вырвав листок, передал его Борану, сказав: — Вот вам пропуск, разрешение посетить госпиталь. Но вы скажете, что вы отец и сестра господина Гранлиса. Иначе невозможно.

— О, благодарю вас, благодарю! — воскликнула Рене.

— Не за что! Я знаю, что это такое… Я сам был ранен и лежал один-одинешенек!.. Это нелегко! Ну, желаю вам удачи. Если я могу быть полезным вам, то вы всегда найдете меня по утрам в госпитале: я старший врач Морлие… — И, раскланявшись, он поехал дальше.

— Госпиталь?.. Где же госпиталь?

Бораны спрашивали у всех прохожих, но никто не понимал их. Наконец чуть ли не десятый спрашиваемый понял, чего от него хотят, и указал им дорогу. Они поехали туда как сумасшедшие, но, дойдя до дверей, остановились, охваченные внезапным страхом. Что-то ожидало их там, за этими дверями?..

Наконец они превозмогли свою слабость и вошли.

В огромной палате стонала и корчилась от боли сотня раненых различных национальностей, но равных по силе страдания и боли. Борана и Рене провели в палату, где лежали раненые офицеры, и там в одном из живых мертвецов, худом, изможденном, с заострившимся носом и пепельно-серым лицом, они признали своего принца, своего возлюбленного друга, свое дитя. Он был так слаб, что уже не открывал глаз и находился в каком-то тяжелом полузабытьи.

Несчастные путешественники упали на колени по обеим сторонам этого скорбного ложа и припали к рукам принца. То были тяжелые минуты.

Гранлис ничего не чувствовал, не видел, не слышал. Его дух приучался к небытию. Он не сознавал того, что он уже больше не один, что к его изголовью склонились два безгранично любящих его существа. Его жизнь висела на волоске. Его раны раскрылись от ужасной тряской дороги и не хотели закрываться.

— Шарль!.. Шарль! — рыдала возле него Рене.

— Шарль! — вторил ей Боран.

Но Шарль не откликался; его дух витал где-то далеко-далеко от земли и беседовал с небожителями…

— Это ваш сын? — спросил Борана чей-то проникновенный голос, и чья-то рука мягко опустилась на его плечо.

— Да, — тихо ответил Боран, оглянувшись на спрашивавшего.

Это был молодой немец с лицом мыслителя, один из сынов старой Германии, родины Канта и Гегеля, Шиллера и Гёте, человек мысли, ставящий идею выше физической силы.

— Позвольте дать вам совет, — промолвил он. — Я в обыкновенное время состою врачом этой больницы, теперь же у меня есть временные помощники-коллеги. Если у вас только есть возможность, то мой совет вам: возьмите отсюда своего больного. Ему везде будет лучше, чем здесь. Здесь уже прямо в воздухе носится смерть. Стены пропитаны насквозь от болезней и миазмов. Раненые сотнями гибнут от гангрены. Возьмите его отсюда!

— О господи! Как же мы это сделаем?.. Он, по-видимому, так слаб! — воскликнула Рене.

В это мгновение в палату вошел доктор Морлие.

— Ага, вы здесь! — сказал он. — А я ищу вас…

Он кинул быстрый взгляд на безжизненно распростертое перед ним тело Гранлиса, потом перевел взгляд на своего местного коллегу.

— Я советовал им взять отсюда их больного и лечить его на дому, — сказал молодой человек, — потому что здесь, как вы знаете…

— Да, конечно, — подтвердил Морлие, — но только… могут ли они сделать это?

С этими словами он оглядел скромную, почти бедную одежду часовщика и его дочери.

Но Боран, услышав это, тотчас же поднялся на ноги и произнес:

— У меня есть при себе десять тысяч франков золотом. Достаточно ли этого?

— О, за глаза! Слишком много! — ответил Морлие. — Не можете ли вы, коллега, указать спокойное жилище, куда можно было бы поместить нашего капитана? — спросил он молодого врача.

— Ко мне! — просто ответил молодой человек. — Я беру его на свое попечение. — Говоря это, он не спускал взгляда с Рене. — Во-первых, это ничего не будет стоить… кроме лекарств… да и то!.. А кроме того, я ручаюсь, что спасу брата барышни, если он будет всецело на моем попечении.

— Доктор Дитрих, — торжественно промолвил Морлие, — я поручаю вам этого французского офицера.

— Доктор Морлие, — ответил тем же тоном молодой врач, — я ручаюсь, что возвращу его вам здравым и невредимым, готовым на новые геройские подвиги.

В тот же день Гранлис был перенесен в дом доктора Дитриха. Боран и Рене сопровождали носилки раненого. Они шли рядом, как автоматы, предоставив все дальнейшее течению судьбы.

Они были чересчур замучены и задерганы всеми неудачами и напастями последних событий.

Потянулся ряд новых дней.

Давид Дитрих принадлежал к числу тех молодых немцев, на которых республиканские веяния произвели потрясающее впечатление, пробудили их от моральной спячки и преисполнили их души восторженным энтузиазмом. Все его существо рвалось во Францию. Ему страстно хотелось бежать туда, громко приветствовать нарождающуюся свободу и приложить свои силы к низвержению прогнивших устоев феодализма. Но он был слишком молод и не имел средств. Эти две причины принудили его остаться на родине. В 1807 году ему было уже тридцать четыре года. Но он все время с неослабевающим жаром следил издали за борьбой новых идей с отжившими традициями, ареной которой служила Франция, бывавшая порой то полной величия, то преступной, но всегда и неизменно трагичной и грандиозной. И вопреки всему, вопреки врожденным, национальным предрассудкам, Дитрих полюбил Францию как свою вторую родину — родину духа. Он полюбил ее всей душой, всеми силами ума. Он стал изучать ее язык и ее обычаи и научился бегло говорить по-французски.