Кадеты императрицы

XXIX

Было ноябрьское утро 1809 года. Императрица Жозефина пожелала остаться одна в своей комнате в Тюильри. Ее придворные дамы повиновались и вышли с поклонами. Большинство из них уже отходило от императрицы, чувствуя, что она не в милости и что недалек час ее падения. В обществе уже довольно открыто поговаривали о предстоявшем разводе Наполеона. Его сильно склоняли к тому Талейран, Фуше, а главное — братья императора: империя нуждалась в наследнике, от Жозефины же не было потомства и нельзя было надеяться, что она еще даст его. Наследник же был необходим. Умри Наполеон — наступили бы сильные смуты; он держал в своей власти и свою страну, и всю Европу. Умри он без прямого наследника, на освободившийся трон явилось бы несметное число претендентов.

Все это страшно тревожило Наполеона. Ему было уже за сорок — годы, когда человек уже оглядывается назад, когда заботы о завтрашнем дне нарушают ночной покой.

Но, несмотря на все политические соображения, Наполеон никогда не расстался бы с Жозефиной, которую он сильно любил в молодости, если бы она сама не оттолкнула его, в конце концов, миллионами болезненных уколов и скандальными похождениями. Начать с того, что вначале она не любила Наполеона и почувствовала к нему нежность лишь с того времени, когда он прославился и стал великим. Другими словами, она любила не человека, а личность, превышающую всех своей властью и значением. Тут, значит, был вопрос тщеславия и гордости. Своей же любовью она дарила очень многих, не брезгуя общественным положением своих избранников. Так, например, между ними был даже конюх Наполеона, Паоло, которого Наполеон — по неизвестным причинам — изгнал из Франции. Наполеон, страстно любя жену и дорожа ею, вначале мирился со всем, закрывал глаза, возвращался к ней снова… Кроме распущенности, она отличалась еще и мотовством. Тщетно умолял ее Наполеон сократить свои безумные траты; она плакала, по-детски просила прощение, уверяла, что это «в последний раз», и начинала снова.

Наполеона страшно раздражало это «глупое мотовство». Он не был скуп; он щедро раздавал денежные награды своим сподвижникам, много тратил — куда следовало, — но в нем с детства остались известные бережливость и расчетливость. Он хорошо помнил старый дом в Аяччо, разумную экономию матери. Он испытывал в ранней молодости сильный недостаток средств, и это приучило его ценить деньги.

Наполеона возмущала и страсть Жозефины к дворянству прежнего режима, к старинным фамилиям и титулам. Она окружала себя титулованными придворными дамами, которые подсмеивались над нею за глаза. Это было известно Наполеону, и при случае он не щадил прекрасных дам и открыто высказывал им довольно горькие истины. Наконец, исходя из своей симпатии к минувшей эпохе, Жозефина сознательно или бессознательно, но изменяла интересам империи. Она ставила на ответственные посты людей, которые работали на погибель империи. Пример тому налицо: она рекомендовала Гранлиса, настоящее происхождение которого было ей хорошо известно, в армию Бонапарта, в полк д’Оверна. Эта последняя измена, очень серьезная в глазах Наполеона, сильно потрясла его, и когда вопрос коснулся развода, то этот факт явился одним из главнейших обвинений против Жозефины.

Она прекрасно знала свою вину и недостатки, но, не отдавая себе отчета в том, что стареет, все еще полагалась на силу своих чар. Однако же в последние недели она не на шутку встревожилась: уж слишком часто стали поговаривать о возможности развода, слишком злорадно глядели на нее братья и сестры Наполеона, и слишком сильно стали редеть ряды ее приближенных, что было плохим знаком.

Оставшись в это памятное утро одна, Жозефина устало поднялась с кушетки и, захвативши ручное зеркало, подошла к окну, откинула тяжелую драпировку и стала критически разглядывать себя в зеркало. Увы, сомнения не было: она сильно постарела. От былой красоты не осталось и следа, лицо увяло, поблекло, глаза выцвели, морщинки тонкой сетью покрыли лоб, залегли под глазами. Жозефина с отчаянием откинула предательское зеркало. Да, надеяться на свою красоту ей уже более не приходилось, надо сложить оружие. Сложить оружие? Но ведь это значило сознательно отказаться от всего, что дорого, что мило, с чем сроднилась ее душа!.. Ужасно!.. Она в отчаянии оглянулась вокруг и увидела часы. Стрелка стояла на одиннадцати. Уже одиннадцать, а Наполеон приказал ей прийти к нему в кабинет до двенадцати… Именно «приказал», так непреклонен был его тон. Вот почему Жозефина отпустила своих придворных дам; она боялась предстоящего свидания с Наполеоном и жаждала одиночества, чтобы приготовиться к нему, сосредоточить свои мысли, свои доводы и возможные возражения.

Но мысли путались в голове, аргументы не находились. Что сказать? Она уже все говорила, что только было в силах удержать Наполеона, все уже было испробовано и все, по-видимому, не достигло цели. Наполеон выслушивал ее, как будто склоняясь на ее доводы, но проходило несколько дней, и снова это роковое, это страшное слово «развод» носилось в воздухе. Ах, что ей до интересов империи, продолжения рода и династии Бонапартов?.. Что ей до того? Она была императрицей, коронованной Папой, и желала остаться ею до самой смерти. Она не могла допустить мысли, что ее место возле Наполеона будет занято другой женщиной.

А что будет тогда с ней?.. Ее отбросят как постылую любовницу, и она состарится и умрет в полнейшем одиночестве, всеми покинутая, всеми позабытая, никому не нужная? У нее не было иллюзий на этот счет, она хорошо знала, чего стоит привязанность царедворцев: они все отвернутся от нее, чтобы льстиво окружить новое, восходящее светило. Нет, она решила бороться до последней минуты.

С этой целью она поправила свой туалет, прическу, прибегла к помощи косметики.

В это мгновение постучались в дверь. Ей доложили, что император ждет ее в своем кабинете.

— Хорошо, сейчас буду, — ответила Жозефина и спокойно, величаво вышла из своей комнаты.

Ей низко кланялись при ее проходе, но ведь и при шествии осужденных на смерть невольно склоняются головы…

Наполеон был один в своем кабинете. Он сидел за своим письменным столом, сплошь заваленным бумагами, и что-то писал. Надо полагать, что он тоже был сильно взволнован и придумал эту обстановку, чтобы дать себе время оправиться. Когда Жозефина вошла, он поклонился ей и промолвил:

— Садитесь, я сейчас освобожусь.

Он продолжал что-то нервно строчить. Наконец он кончил, бросил перо, откинулся на спинку кресла и, придав особую строгость голосу из боязни смягчиться, начал:

— Надо покончить. Наш развод необходим, причины вам известны. Я мог бы решить это собственной волей, но в память прошлого, а также из уважения к императорскому дому я предпочитаю, чтобы это было обоюдным решением. Я прошу вас об этой жертве. Я прошу вас первой поднять этот вопрос и предложить развод ради интересов Франции. Вы докажете этим свое глубокое чувство к интересам страны и свою преданность мне. Я надеюсь, что это отречение не будет свыше ваших сил, что вы поймете все величие этого подвига и совершите его с благородным мужеством и покорностью.

Он остановился и взглянул на Жозефину. Она сидела убитая, растерянная, бессильно опустив руки. Наполеон выждал мгновение, но она молчала. Ему самому было тяжело, это молчание раздражало его.

— Я жду вашего ответа, — сказал он. — Мое решение бесповоротно, значит, самое лучшее подчиниться ему без слез, без сцен… Подать великий пример, который будет занесен на страницы истории.

История! Что ей до истории! Жозефина молчала по-прежнему.

Это окончательно взорвало Наполеона, и он, сильно ударив кулаком по столу, крикнул:

— Или вы оглохли? Я говорю, что с этим необходимо покончить.

Но она еще ниже склонила голову и тихо заплакала.

Наполеон не выносил женских слез, в особенности же слез Жозефины. Она знала это и нередко прибегала к ним и раньше, желая добиться чего-нибудь от Наполеона.

Он тотчас же вскочил и нервно зашагал по комнате.

— Вот женщины! Им говоришь дело, а они принимаются хныкать в ответ. Да поймите же вы все величие, всю красоту предстоящего вам подвига! Ведь вы будете героиней не только настоящего времени, но и будущего! Поймите, что дело касается Франции, а Франция, кажется, стоит того, чтобы ей принесли жертву. Право, я стыжусь за вас, за вашу постыдную слабость… Ну, как хотите, так или иначе, но этот развод состоится. Я так хочу, и так должно быть. Я о вас же заботился, прося вашего согласия, я хотел, чтобы вы отошли с честью, окруженная почетом и преклонением; я хотел, чтобы вы получили навеки мое уважение и благодарность, как и уважение всей нации и всей страны…

Жозефина подняла свое заплаканное лицо и прошептала:

— Я не могу, Наполеон!

Он круто остановился перед ней, одновременно и раздраженный и взволнованный.

— Вы не можете? В самом деле? Ну так предлагаю вам на выбор: развод с вашего согласия или развод без него. Больше ничего не могу предложить вам.

Она знала характер мужа, его вспыльчивость, но быструю отходчивость, однако же сегодня чувствовала, что его решение непреклонно. Она совсем упала духом и только тихо и горестно прошептала:

— Я приносила тебе счастье… Тебя Бог накажет!..

Наполеон был корсиканцем, то есть страшно суеверным. Он побледнел и невольно отшатнулся… Но эта минута слабости еще сильнее рассердила его:

— Ах так! Ну так и пеняйте на себя. Я щадил вас, хотел сохранить за вами ореол морального величия, но если вы не желаете этого, то и не нужно. Обойдется и без вашего согласия. Идите! Вы больше не нужны мне!

Жозефина поняла, что все кончено, все рушилось навеки. Она тихо вскрикнула и без чувств рухнула на пол. Наполеон поспешил к ней на помощь, но, видя, что она не приходит в себя, вышел и стал звать генерала Дюрока, кабинет которого был смежен с его кабинетом. Генерал поспешил явиться на зов.

— Императрице дурно, — сказал Наполеон, — попробуем перенести ее вдвоем в ее апартаменты.

— Постараемся, ваше величество, — ответил Дюрок.

Они подняли Жозефину — Дюрок под плечи, Наполеон под колени — и понесли внутренними коридорами, соединявшими покои супругов. По пути Жозефина, очевидно, пришла в себя, так как шепнула Дюроку: «Осторожнее, вы стукаете меня головой об стену». Донеся императрицу до ее комнаты, они положили ее на кушетку. Наполеон тотчас же позвонил и созвал придворных дам, на попечение которых и передал императрицу, после чего поспешил удалиться.

Он вернулся в кабинет и погрузился в тревожные думы. Последняя фраза Жозефины не выходила у него из головы. «Я приносила тебе счастье… Тебя Бог накажет!» Она приносила ему счастье! Как знать, может быть, это и так. По крайней мере своими удачами и победами он обязан счастливой звезде Жозефины. Солдаты очень любили свою императрицу и звали ее «ясной звездочкой» и «талисманом». Позже, когда наступили черные дни неудач и поражений, они нередко вспоминали Жозефину и говаривали со вздохом: «Да… а старуха-то приносила ему счастье!.. Напрасно он бросил ее…»

Наполеон знал о расположении своей армии к Жозефине, и фраза жены страшно, почти до ужаса взволновала его. А что, если она права?..

Он в волнении ходил по комнате. Что же делать? Как быть? Он чувствовал себя не в силах дать решительный ответ, а между тем именно этого-то решительного ответа ожидали сегодня Камбасерес, Талейран и Фуше.

Поэтому три часа спустя, когда собрались члены совета, император открыл заседание следующей речью:

— Господа, я поразмыслил над занимающим нас вопросом и предупредил императрицу относительно нашего разрыва. Но она пришла в такое отчаяние, что я не счел себя вправе настаивать дальше. Поймите, ведь это вполне естественно: нас соединяют десять лет общих воспоминаний, и что там обо мне ни говорят, но у меня есть сердце. Императрица очень тронула меня. Поэтому я предпочитаю отложить на неопределенный срок осуществление этого проекта. Что вы скажете на это?

Наступило неловкое молчание; министры сконфуженно опустили головы. Наконец молчание нарушил Камбасерес.

— Ваше величество, — промолвил он, — позвольте мне заметить, что проволочки не помогут, а могут лишь ухудшить дело, так как только продлят тяжелое положение. Вам придется снова выдержать тот же грустный разговор, слезы… Не лучше ли уж сразу покончить начатое?

— А я попросил бы, ваше величество, обратить внимание на то, что время летит с головокружительной быстротой. Сегодня положение таково, что вы свободно можете избрать желаемый союз и нигде не будет отказа. Что принесет нам завтра, уже известно. Наконец, теперь вы еще молоды, но бесконечные отсрочки могут невыгодно отразиться на возможности появления наследника престола, — сказал Талейран.

Император бесстрастно внимал этим речам, сильно противоречившим его личным взглядам. Помолчав немного, он обратился к вновь пожалованному герцогу Отрантскому:

— Слово за вами, Фуше!

— Что же я, — устало проворчал последний, — я могу только предостеречь ваше величество против излишней чувствительности: она не всегда бывает своевременна.

— Наконец, — заметил Камбасерес, — надо подумать о Франции, которая уже предупреждена и ждет.

Наполеон уцепился за представившуюся лазейку.

— Вот именно, — ответил он, — народ очень любит императрицу, и я слышал, что он против развода.

— О ваше величество, — с живостью возразил Фуше, — это еще не причина. Я хорошо знаю народ — это большое дитя. Оно с одинаковым успехом принимает всех людей и все правления. Я это хорошо знаю, недаром столько лет прожил на свете. Поверьте, что то же будет и в данном случае. Представьте народу молодую, красивую новую повелительницу, да еще царственной крови, и вы можете быть уверены в восторженном приеме.

— На измену способен, очевидно, не только народ, — проворчал Наполеон.

Все промолчали, так как против этого нечего было возражать.

Первым возобновил прения Талейран:

— Ваше величество, подумайте о будущем, о нарождающемся населении, о Франции будущего. Дайте ей спокойствие, уверенность в завтрашнем дне, дайте ей прямого наследника престола. Увековечьте свой род, закрепите за ним трон. Это — ваш первый долг. Не оставьте после себя — через пятнадцать, двадцать, тридцать лет — страну на произвол смуты, междоусобной брани и раздоров. Создайте династию, иначе — простите — вы не оправдаете высокого, славного назначения, ниспосланного вам свыше. Кроме того, осмелюсь заметить, что императрица Жозефина, несмотря на всю свою преданность и любовь, не всегда… держалась на высоте положения; ей случалось заблуждаться, что подчас компрометировало императорское достоинство.

Остальные министры подтвердили это заявление молчаливым наклонением головы.

Наполеон нервно смял какую-то бумагу, бывшую у него в руке. Все почувствовали, что это замечание попало в самую точку. Это была та струна, на которой и следовало играть. Но так как это была в то же время и очень чувствительная струна, то никто не решился настаивать, из боязни вызвать гнев императора и попасть в немилость, что ни для кого не было желательно.

Наполеон промолчал и на этот раз. В нем боролись два разнородных чувства.

Наступило молчание. Тогда Фуше наклонился к окну, откинул занавеску и как бы стал глядеть на проходящих. Наполеон машинально остановил на нем взгляд и отрывисто спросил:

— Что вы смотрите?

— На проходящих…

— А кто проходит?

— Кажется, Жюно…

Талейран склонился над плечом министра полиции и тоже заглянул в окно.

— Да, Жюно…

— И принц Мекленбургский, — с ехидной улыбкой прибавил Фуше, лукаво поблескивая прищуренными глазками. — Тсс, скажите пожалуйста: давно не виданный посетитель, Ипполит Шарль, а за ним — кто бы мог подумать! — де Паоло!

— Гм… значит, весь синклит?[5] — проворчал себе под нос Камбасерес.

Наполеон позеленел от сдерживаемой ярости. Была минута, когда он еле удержался, чтобы не наказать их жестоко за дерзость, но сдержался. Он понимал, что они действуют в интересах империи. Он порывисто встал с кресла и воскликнул громовым голосом, каким он командовал на полях битв:

— Будет! Довольно кривляний! Ваша взяла. Пишите в Австрию!

На этот раз вопрос о разводе был окончательно решен.