Кадеты императрицы

V

Госпиталь был переполнен и не вмещал раненых. Пришлось остановиться в предместье, расположиться в покинутых ригах, благо там нашлись запасы соломы. Солдатам были розданы пища и вино. Они накинулись на нее, как проголодавшиеся волки, а насытившись поспешили растянуться на соломе. Товарищи помогали тяжелораненым накладывать временные повязки, до прихода хирургов. Потом все эти австрийцы, вырванные из своей родной почвы и посланные сюда на это кровавое дело по воле французского цезаря, забыли и свою родину, и Францию, и прошлое, и настоящее — они уснули тяжелым, мертвым сном.

Пятнадцать человек уцелевших офицеров полков Оверна и Изембурга были помещены в здание монастыря, покинутого братией; унтер-офицеры в числе двух десятков помещались в том же здании, но в другом флигеле. Все это были чистокровные французы, старые воины, свидетели побед в Египте, при Маренго и под Аустерлицем. Все они были закаленными, бравыми храбрецами, которых ничем не удивишь.

Добравшись, наконец, до стоянки, они поспешили развести огонь и заняться приготовлением пищи. Для этого им пришлось предварительно обшарить все монастырские шкафы, кладовые, чердаки и погреба. Но зато сколько радости было, когда они нашли окорока, колбасы, гусиные полотки, консервы, а в особенности когда им удалось извлечь из подвалов несколько десятков запыленных бутылок старого вина! Они радовались как дети и поспешили приступить к пиршеству.

Кадеты собрались в монастырской столовой и меланхолически следили за оживленными приготовлениями своих унтеров, расположившихся в монастырской приемной. Несчастные офицеры от усталости и голода еле держались на ногах и тщетно поджидали подвоза провианта, который все не появлялся. Но их офицерский чин препятствовал им воспользоваться награбленным добром. Однако, входя в положение солдат, они почувствовали, что у них не хватит мужества остановить действия своих унтеров, но принять в них деятельное участие они не могли. Поэтому им только и оставалось, что глотать слюнки да вдыхать в себя пар дымящихся котлов.

Орсимон, наконец, не выдержал этой пытки, он подошел к окну и крикнул:

— Сержант!

На зов откликнулся Кантекор.

— Слушаю! — ответил он и тотчас же появился под окном. — Что прикажете?

— Что прикажу? Гм… да, собственно говоря, ничего не прикажу, друг мой, — сконфуженно промолвил офицер, — но в случае, если у вас что-нибудь останется лишнее… когда вы будете совсем сыты, то было бы очень любезно с вашей стороны, если бы вы подумали о своих поручиках… Откровенно говоря, мы умираем с голода.

Кантекор даже подпрыгнул на месте.

— Как, у вас ничего нет? Бедные дети! О чем же думают ваши денщики?

— Их больше нет, они все остались там.

— Ах, скажи на милость! — сокрушался Кантекор. — Конечно, это нужно сварганить… Вас сколько всех? Пятнадцать? Ладно, так и будем знать…

И Кантекор чуть ли не бегом отправился обратно.

— Корректно ли это, Орсимон? — сказал с мягким упреком Гранлис, которого все молчаливо, но единодушно признали своим главой.

— А уж это мне безразлично: корректно или нет, — ответил молодой человек. — Я чересчур голоден. А так мы по крайней мере и поедим, и выпьем. Ах, — вздохнул он, — правда, я отныне имею право лишь на один-единственный стакан вина!..

— Почему так?.. Что за чушь! — раздалось кругом.

— Нет, это не чушь, — серьезно промолвил офицер. — Но только это моя тайна…

В это мгновение вдали раздался зычный голос Кантекора. Он произнес:

— Товарищи, мы собираемся устраивать целое пиршество, а напротив нас сидят бедные дети, у которых нет ни хлеба, ни вина, ни мяса. Они падают от голода и усталости. Это наши бедные молоденькие маркизы и поручики-аристократы. Поэтому живо за дело: собирай пятнадцать полотков, пять окороков, пять копченых языков, котел супа и тридцать бутылок вина. Живо, тащи все это, братцы, нашим офицерам!

Все охотно повиновались приказанию. Сборы так и закипели.

— Бедняжки, — шептали некоторые, — кто же их знал?.. Они молчали… Голод хоть и не тетка, а вот, поди же ты, гордость не позволяет.

— Да, а умирают как заправские герои! Даром что молоко на губах не обсохло.

Мгновение спустя перед голодными поручиками аппетитно дымился ароматный суп. Они не заставили себя просить и молча сосредоточенно принялись за еду под растроганными взглядами деликатно удивлявшихся сержантов.

Орсимон набил себе полный рот, но остался грустным и задумчивым. Сущая аномалия! Что с ним? Невантер поспешил налить до краев его стакан рубиновым ароматным вином. Орсимон лишь вздохнул в ответ.

Это не на шутку встревожило его товарищей. Трагизм последних событий тесно сблизил между собой всю эту юную компанию. Все былые размолвки, спесь, чванство и беспричинные антипатии рассеялись на поле битвы вместе с последними облаками порохового дыма.

— Что с тобой, Орсимон? Что с вами, Орсимон, вы больны?.. Тебе нехорошо?..

Но он только отрицательно потряс головой и завздыхал пуще прежнего.

Комизм этих гримас успокоил его товарищей и вызвал взрыв веселого молодого смеха.

— Вы спрашиваете, что со мной? Ах, дети мои, дети мои, — решился он, наконец, произнести, — со мной то, что для меня отныне померкли вся радость, все счастье, весь смысл бытия! Это ужасно!

Тут он артистически сделал паузу.

— Ну полно, не томи нас! — сказал Микеле. — Говори скорее, что с тобой приключилось? Не потерял ли ты свой кошелек? Или, может быть…

— Увы, — прервал его Орсимон, — я дал обет.

Кругом водворилось молчание; если не все присутствующие были верующими, зато все были прекрасно воспитаны, деликатны и тактичны и умели уважать чужие верования.

— В таком случае его необходимо сдержать, — серьезно промолвил Гранлис. — В чем он состоит?

— Увы! — снова вздохнул молодой человек и, помолчавши немного, приступил к рассказу: — Вот в чем дело! Там, на этом проклятом холме, в самую критическую минуту, когда я не дал бы и полушки за все наши пятнадцать шкур, взятых вместе, я дал обет: если я спасусь от неминуемой смерти, то отныне буду пить лишь по одному стакану вина за едой вплоть до самой смерти. Несколько мгновений спустя к нам на выручку подоспел Мюрат со своими кирасирами. Мы были спасены. Да будет благословенно небо! Но теперь я должен сдержать свой обет! А если бы вы только знали, до чего это трудно!.. Там, в этом аду, это казалось мне легко выполнимым, но теперь!.. Подумайте только: один-единственный стакан! Стоит ли после этого жить?!

Кругом рассмеялись над его унынием и печальной миной. Еще бы не смеяться: он, завзятый обжора, гастроном, ценитель редчайших вин и ярый составитель изысканных меню, — и вдруг попал в такое тяжелое, безвыходное положение!

— Что за чудовищная неосмотрительность!

— Да, это было крайне неосмотрительно! — согласился Орсимон, меланхолично вздыхая. — Я и говорю, что не стоит больше и жить, потому что жизнь заманчива лишь сквозь розовую призму стакана со старым вином…

— Погоди, погоди! — прервал его Новар. — Я, может быть, найду способ помочь твоему горю. — Он вскочил, подбежал к большому буфету резного старинного дуба с цветными стеклами, раскрыл его — так как ключ оказался в замке, — окинул быстрым взглядом массивные полки и вскоре извлек то, что ему было нужно: огромный кубок, величиной с целый жбан; кубок, которым не погнушался бы и сам Пантагрюэль.

Новар бережно взял его обеими руками и торжественно поставил перед Орсимоном.

Тот даже замер на месте от восхищения. Кубок был великолепен, из богемского хрусталя, отделанный позолотой; он одновременно являлся изящным соблазнителем и спасителем. Все так и покатились от хохота; молодость помогла позабыть все пережитые ужасы войны, потерю и смерть друзей и все полученные и щедро розданные удары.

Орсимон сиял от восторга и, захватив обеими руками свой необъятный кубок, жадно протянул его Рантиньи и Новонтеру, торжественно влившим в него одновременно по бутылке вина.

— Пей, пьяница!

— Пей! Ты сдержишь свой обет: посудина ведь одна!

Но наибольший чревоугодник изо всех присутствующих офицеров пренебрег всеми сарказмами. Он жадно припал к своему гигантскому кубку и, блаженно прищурившись, стал жадно тянуть благодатную влагу.

— А что же вы сделаете завтра? — поинтересовался Прюнже.

— Я возьму этот кубок с собой, — решительно промолвил Орсимон.

— Это кража! — возмутился Гранлис.

— А мне это вполне безразлично. Я никогда не решусь расстаться с подобным приятелем. К тому же это и не касается меня: мне дал кубок Новар.

— Здравствуйте! — воскликнул граф. — Я оказал ему дружескую услугу, а он в благодарность производит меня в воришки! Покорнейше благодарю! Опомнись, Орсимон!.. Я только одолжил тебе этот кубок на время… и то даже неверно: я просто достал его из шкафа на время нашего обеда…

— Мне это вполне безразлично, — упрямо стоял на своем Орсимон, — я не расстанусь с ним вовеки! И потом сам настоятель, будь он здесь, понял бы и одобрил бы мои мотивы. Этот кубок необходим мне как орудие исполнения данного мною обета. Против этого нечего возражать.

Мнения разделились. Одни были на стороне Орсимона, другие — против, но это не мешало как тем, так и другим жадно уничтожать окорока, полотки и другую снедь, обильно запивая все это вином. Да это было вполне понятно: их молодые, измученные организмы требовали возмещения после долгого голодания и питания одними луковицами да картофелем, политым талым снегом.

Насытившись, все разошлись по монастырским кельям и завалились спать, оставив двери открытыми на случай тревоги.

Гранлис вздыхал и ворочался на своей койке. Ему не спалось; довольно глубокая резаная рана в правой руке давала себя сильно чувствовать. Его лихорадило и мучила жажда. Он потянулся за кружкой с водой, которую предусмотрительно поставил у кровати. В это мгновение он услышал внизу голоса и прислушался… Говорил Кантекор. Гранлис не мог ошибиться, ему было хорошо известен этот голос — он узнал бы его среди тысячи других голосов.

Сержант говорил, покуривая трубку, а два других сержанта, Тюрка и Ромбиер, с благоговением слушали его. Кантекор славился как испытанный, старый воин, видавший виды и не раз отличавшийся в боях.

— Все это, молодчики, — говорил Кантекор, — сплошная измена, подозрение и всяческая чертовщина. Этот случай хорошо проучил нас и навеки отвадит от моды принимать в свою армию этих собак-австрийцев, да еще под начальством крапивного семени — вандейцев да эмигрантов. Вот зато так и вышло, что немцы солдаты стреляли по своим французским офицерам, которые в свою очередь охотно стреляли бы — дай им только волю! — по императору. А император-то все это прекраснейшим образом раскусил. Его не проведешь, нет! Вот он и подумал: «На что мне, с позволения сказать, эта навозная куча? Чтобы воздух портить да других заражать? Пошлю-ка я ее на этот холмик, под все четыре ветра! Авось всех их оттуда как пеплом сметет. Вот и отделаюсь одним махом и от австрийцев, и от вандейцев, и от эмигрантов». Так-то, братцы! Сами рассудите: была бы охота, так разве нас оставили бы столько времени гибнуть в этом аду кромешном, как псов некрещеных? А нас когда высвободили? Когда почти все полегли… Значит, таков уж был приказ на наш счет. Вот она, голенькая-то истина, вся как на ладони, без прикрас.

— Может, оно и так! — раздумчиво промолвил Ромбиер.

— Ужасно! — содрогнулся Тюрка.

Гранлис слышал все это, от слова до слова. Он знал, что Кантекору можно верить. К тому же все это как нельзя более согласовалось с его тайными сомнениями и подозрениями.

Но подтверждение этих сомнений, громко высказанное другим лицом, крайне угнетающе подействовало на него и усилило лихорадку. Всю ночь его преследовали кошмары; всю ночь он вел отчаянную борьбу с неведомыми врагами, которых насылали на него Наполеон, Полина, Фуше, графы Прованский и д’Артуа, одним словом — все те, которые способствовал его несчастью.

На следующий день, бледный, худой, еле держась на ногах, Гранлис собрался первым. Его нервная, деятельная натура не выносила бездействия.

В то же утро все уцелевшие офицеры полков Оверна и Изембурга явились к маршалу Бертье. Он повторил им приказ императора о производстве их в капитанский чин и о причислении их к свите в качестве ординарцев его величества, добавив, что их послужные списки будут оформлены позже, но что они должны в тот же день приступить к исполнению своих обязанностей. Вместе с тем маршал тотчас же распорядился о том, чтобы интендантство выдало им необходимый багаж и предоставило лошадей; что же касается обмундирования, то он нашел, что они могут остаться при своем прежнем. Поэтому, когда к шести часам был отдан приказ сниматься с бивака, свита его величества увеличилась на пятнадцать офицеров в белых мундирах.

Император не соблаговолил заметить их. Была ли то рассеянность, забывчивость или же преднамеренное желание пренебрежительно низвести этих героев до уровня общей массы?..

Они сделали долгий путь. Прошли город Торн, Мариенбург и, наконец, когда было объявлено временное перемирие, расположились в большом покинутом селе Острова.

По пути двое из юных офицеров выбыли из строя, обессилев от усталости и ран, и были отправлены в санях в центр армии.

Но десять компьенских кадетов добрались до цели и держались на ногах, несмотря на свои ранения.

В Островах снова наступила голодовка. Спасаясь бегством, польские крестьяне предусмотрительно унесли с собой весь провиант. Изредка, правда, удавалось найти в каком-нибудь тайнике свиной окорок, сало или куль муки. Но ведь это были жалкие крохи, а голодных людей было крайне много!.. Конечно, не все сообщали о своих находках; бывали случаи, когда нашедшие утаивали свои сокровища, чтобы потом под покровом ночи есть под полой в одиночестве. Графу де Новару, например, посчастливилось набрести на тайник одного богатого крестьянина, и он вышел из жилища с заметно пополневшим кошельком и радостной улыбкой на лице. В тот же самый день он расплачивался русским золотом за водку, купленную у еврея-маркитанта. Но о том, откуда появилось это золото, он никому не проронил ни словечка.

Бедному Орсимону в эти голодные дни только и оставалось, что тешить себя составлением самых заманчивых меню.

Однажды, сидя на завалинке под окнами своего жилища, он любовно погрузился в составление своего воображаемого пиршества, тщательно все записывая в свою записную книжку. В это время Наполеону в сопровождении Мюрата и Нея случилось проезжать мимо. Увидев офицера, погруженного в какие-то заметки, Наполеон окликнул его, но Орсимон так ушел в свое дело, что ничего не расслышал. Наполеон окликнул его вторично. На этот раз Орсимон поднял голову. Увидевши перед собой Наполеона, молодой человек вскочил как ужаленный и быстро встал во фронт, зажимая в левой руке свою злополучную записную книжку.

— Что ты там писал? — спросил Наполеон.

Несчастный офицер медлил с ответом.

— Что ты писал? — нетерпеливо переспросил Наполеон. — Решал задачи, что ли?

— Никак нет, ваше величество.

— Стишки кропал в честь своей возлюбленной, какого-нибудь несчастного заморыша?

— Никак нет, ваше величество.

— Так что же, наконец? Покажи сейчас! — И с этими словами великий вершитель судеб и владыка вселенной вырвал недолго думая записную книжку из рук растерявшегося офицера, после чего с величайшим изумлением прочел следующее: — «Икра, ост-индские устрицы, лососина по-амстердамски, седло дикой косули, соус субиз, перепела а-ля Ватель, нормандские пулярки, фаршированные трюфелями…»

Как раз на этом месте Орсимон был прерван приходом императора и маршалов.

Наполеон расхохотался:

— Болван! А я-то читаю всю эту чушь, когда мой завтрак состоял из двух картофелин! Значит, ты, бездельник, кормишься одними химерами?

— Так точно, ваше величество.

Мюрат, взяв записную книжку из рук императора, читал ее про себя; Ней читал одновременно с ним, склонившись над его плечом.

Они оба возопили в один голос:

— Тебя следовало бы расстрелять!..

— Да ведь это же порождает муки Тантала!

— Когда мы все издыхаем от голода!

— Ты бессердечный человек!

Император продолжал смеяться.

Возвращая офицеру его записную книжку, Мюрат добавил:

— Мне от твоего завтрака сводит судорогой желудок!..

— Ваша светлость, — отважно улыбаясь, ответил Орсимон, — я не приглашал вас на свой завтрак.

— Эге, — усмехнулся Наполеон, — да он, я вижу, из находчивых! Недаром говорят, что обжоры большей частью бывают умны.

Ущипнув офицера за ухо, Наполеон удалился, сопровождаемый своими маршалами. Император продолжал усмехаться, но маршалы недовольно ворчали, перечисляя свои лишения.

С того дня каждый раз, когда Орсимон попадался императору на глаза, последний всегда встречал его какой-нибудь приветливой шуткой: веселое воспоминание заслуживает благодарности. Армия продолжала питаться двумя луковицами на человека. Наклонности к полноте не замечалось. Время шло. Уцелевшие остатки нижних чинов полков Оверна и Изембурга были размещены по другим полкам. Благодаря этому Жером Кантекор оказался зачисленным в 43-й линейный полк.

Кантекор был более чем недоволен: он был отделен от Гранлиса и лишен возможности исполнить поручение, возложенное на него Фуше. Кантекор замкнулся в себе. Для него потянулись черные дни. Временами он даже ожесточался против Фуше за отсутствие в нем дальновидности. Ведь вот случился же теперь такой случай: он отделен от де Гранлиса, и бог ведает, когда ему удастся встретить его! Да еще и удастся ли?.. А нижний чин — значит, молчи и терпи.

Однако же настал день, когда прозвучал сигнал к сборам. Армия собралась и снова двинулась вперед. Носились слухи, что возвращаются в сторону Эйлау и что русские маневрируют около Фридланда. Возобновилась война.

Но солдаты были довольны. Хуже быть не могло, а бездействие при скверной жизни хуже худшего. А единственным трофеем в эти тяжелые месяцы явилось лишь взятие Данцига.