Как мужик ведьму подкараулил. Народные рассказы и сказки о нечистой силе

ВЕРНО, ОВИННИК ПОМОГАЕТ...[80]

НЕ забыть мне никогда, как я раз испугалась. Шла я это из поля домой невдалеке от своего овина, вижу, мой муж там работает — веет ворох. Прихожу домой, а он сидит за столом и закусывает. Я так и обмерла, едва опомнилась да и говорю:

— Батько, батько, я сейчас видела тебя работающим в овине.

— Ну вот, что ты баешь, я дома, как видишь, а пришел давненько. Кого видела, так об этом не калякай, это, верно, нашей работе овинник помогает — худо бы не случилось...

А потом благодаря Богу беды никакой не село.

А НЕ ПЫТАЙ СУДЬБУ!

ОХОТНИКИ большие овинные вышучивать девок! Иной раз и предсказывают им будущую судьбу.

На святках бегают в овины "завораживаться". Соберутся где на задах у поленниц или где на улице в потаенном местечке ночью, чтобы ничей глаз их не увидел. Перед тем как идти завораживаться, от места дорожку к овину протопчут. Вот когда на селенье все затихнет, они и примутся за свою работу.

Сперва одна пойдет в овин, сведает про свою судьбу и воротится к подругам, потом другая, за нею третья, и так все перебывают.

Подойдет гадальщица к овину, крест с себя снимет, юркнет под навес, повернется спиною к прорубленному окошку, в которое подают снопы сушить, заворотит сарафан или платье и сядет, посвесится в овин-то и сейчас заклятье говорит:

— Хани меня, мани меня по голому гузницу, мохнатой ручищей!

Тут девка уж и чувствуй, какой рукою он погладит: ежели мохнатой — за богатого выйдет замуж, голою — за бедного, колючею, словно елка, — за пьяницу. Такая уж судьба и выйдет девке, какую ей в овине покажет.

Самые смелые над подлазом завораживаются: свесятся и то же заклятье скажут. Не всегда, однако, благополучно обходится: ладно еще, если овинный облапит только девку, поиграть с нею захочет, а то плахой или лопатой треснет. Мало того, что перепугает и долго проболит то место, по которому он хватит, — невозможно девке понять, какую это он судьбу ей предсказывает, счастье или бессчастье.

Пытают по-овинному судьбу и молодые бабы, у коих мужья в солдатах или где на стороне живут.

Одна такая баба в Угорах живет, Кологривского уезда, Матреной ее зовут. С большого разума удумала в овин заворожиться! Увязалась с девками, покатила и над самым подлазом, с ямою-то, стала. Так ее из ямы-то как чем-то тяжелым двинет, так она уж и не помнит, какою силою ее вышибло из овина и опять к девкам принесло. Долго не в своем разуме солдатка находилась. Должно, замужней женщине не подобает судьбу пытать.

ИМЕНИНЫ ОВИННОГО

ХОРОШИЙ, степенный и умный был мужик Тихон Сосипатрович. Деревенское общество много раз выбирало его в сельские старосты, но он всякий раз отказывался от этой чести.

— Ослободите, православные! — говаривал мужик. — Выберите другого. Ежели я приму на себя такой чин, то мне придется с добрыми людьми ссориться, браниться и в грех вступать, а я этого не желаю, мне охота с вами в мире пожить.

Ну, прошение его и уважат, потому — первый человек в обществе, а главное, человек больно нужный: всякого он из нужды выручит, хлеба даст и деньгами ссудит и никогда тебе не напомнит, ждет, пока сам не вернешь.

Был он человек бездетный, жил с одной женой Маврою. Хотя оба и в летах, но здоровые, работать злые[81] и всего у них было много. Справные люди, жили хорошо. Каждое воскресенье и праздник в церковь ходили, нищую братию оделяли.

Одним только Тихон Сосипатров пренебрегал: лет пять не справлял именины овинника.

— Самое пустое это дело, — говорил Тихон. — Разве есть какие овинные?

Ну, тот и дал о себе вестку.

Сняли они хлеба, насадили сушить овин на ночь, а чтобы утром, на зорьке, обмолотить. Насадил Тихон овин, потушил огонь и пошел домой, чтобы отдохнуть на печке. Только он лег, не успел глаза сомкнуть, как слышит крик:

— У Тихона Сосипатрова овин горит!

Соскочил с печи, вон из избы. Бежит на гумно, а овин так и полыхает. Народ сбежался, стройку растаскали, а хлеб, рожь, до последнего зерна испепелились.

— Экое несчастье! — говорил народ. — Все погорело!

Тихон живо изладил заново овин, опять снопов насадил, а сам по дворам пошел. Не успел на печь залезть, как на поле кричат:

— Овин Тихонов горит, овин горит!

Дотла и другой овин сгорел, ровно корова языком слизнула.

Поставил третий овин — такая же участь и этот постигла.

Тихон с хозяйкой советоваться: как быть, что делать? Мавра баба разумная, посоветовала к попу сходить: он наставит уму-разуму.

Точно, батюшка, покойник, царство ему небесное, наученье такое сделал:

— Построишь новый овин, — сказал, — станешь сушить хлеб — и покарауль. Это, по моему мнению, овинный бедокурит, озорничает нечистый.

Тихон за наученье сунул в руку батюшке и исполнил, что тот ему приказал. Построил новый овин, ночью высушил снопы, огонь в полазе потушил, взял кол и сел за пеледу[82]; поджидает, не покажется ли где овинный с огнем.

Недолго пришлось ждать. Смотрит, идет гумном сосед его Иван, идет спешно и по сторонам озирается; подошел к овину, выхватил из-под застрехи пучок соломы, чиркнул спичкой и стал зажигать.

Тихон Сосипатров выкатился из-за пеледы да как хватит колом соседа! Тот — дралка[83]; Тихон с колом за ним бежит да сыплет[84]. Сшиб с ног Ивана, а сам знай накладывает да приговаривает:

— Так-то по соседски-то поступаете? — шумит.

— Четвертый овин удумал спалить?

А Иван, вместо того, чтобы скорее повинную принести и замиренья просить, все матерком, матерком Тихона-то! Ну, тот, известно, в сердца вошел, пуще колом насаживает.

"Оставить на малое время — думает, — будет с него?" А Иван опять бранит, растравляет Тихона-то. Даст себе передышку Сосипатров и еще угощает доброго соседа. Бил он соседа, бил, инда сам весь изнемог.

Иван перестал браниться, лежит и уже не дышит. Тихон нагнулся к нему, погадал, не притворился ли.

Где! Весь дух вышиб, кончину принял от кола-то!

Тихон домой, бабу зовет:

— Пойдем-ка поскорее, тело убрать.

По дороге к овину Тихон говорит:

— Ведь я соседа убил. Иван овин пытался поджечь, а я подкараулил и колом попотчевал. Надо подальше куда его оттащить.

Прибежали к тому месту, где убитый лежал, а его уж нет.

— Ах, грех какой! — вскрикнул Тихон. — Знать, уполз. Беда теперь моей головушке, на каторжные работы сошлют...

Вернулись — до утра не спали. Пойдет ли уж тут сон, когда эдакое страшное дело стряслось!

Утрочку Сосипатров вышел на улицу, чтобы узнать стороною про соседа, гребтится[85] на сердце-то, боится за свой грех. Глядь, а сосед Иван навстречу.

— Здорово, Тихон Сосипатрыч, — говорит Иван.

— А я, было, к тебе.

— Просим милости, — отвечает Тихон, — пойдем в избу.

И глядит на соседа: ни в чем невредим, стоит перед ним Иван, смотрит на него приветно, доброжелательно.

— Ничего, здесь перетолкуем, — говорит сосед. — Все ли у тебя благополучно, Тихон Сосипатрович?

— А ще? — спрашивает Тихон, а сам пытливо глядит на Ивана.

— Да хозяйка моя ночью во двор выбежала, — сказывает Иван, — так слышала, как на твоем гумне кто-то стонал и на столбу у овина дубиной стучал. Хотел я досмотреть, да, правду сказать, позабоялся: не овинный ли, мол, зубы на кого точит?

Полегче вздохнул Тихон Сосипатрович, отлегло от сердца-то.

— Кажись, у меня все слава Богу, благополучно, — отвечает сосед. — Позапоздал я сегодня, надо торопиться овин обмолачивать.

— Ступай с Богом, — сказал сосед Иван. — Я об этом и хотел тебе доложиться.

Но только Тихон и рассказывает своей хозяйке:

— Какое диво, Финоговна. Как я вчерась бил Ивана, замертво на месте оставил: а он сегодня у ворот со мной разговаривал, и хоть бы чем-нибудь себя выдал: говорит ласково, по-хорошему, и упредил меня: чувствует, значит, что обижаться ему на меня не следует.

Выслушала мужа Мавра до последнего слова.

— Да его ли ты накрыл, — промолвила баба, — не другого ли кого ты нахаживал?

— Кажись бы, его, — раздумчиво ответил Тихон.

— Разве я обознался?

— То-то! Не овинный ли тебе представился?

Ухмыльнулся Сосипатрыч:

— Полно, глупая, не дело болтаешь!

Молотит, а сам беспокоится. "Кого же я убил, — думает. — Как я ему сыпал, как накладывал".

Ожидает, не подойдет ли кто, не объявит ли, что вблизи мертвое тело оказалось. Не слыхать.

День прошел — не слыхать, завечерело — о мертвом теле помина нет.

Успокоился Тихон Сосипатрыч. Поужинав, на печь завалился, а хозяйка на лавке пряла, сквозь окошки от огня свет небольшой на волю был.

Деревня Окариха на берегу вытянулась, избы окошками на реку Большой луг глядят. Изба Тихона Сосипатрова посередке стояла, с левой стороны проездной проулок к реке, мелко тут, куры вброд переходят. Ночь стояла наволочная, временем из-за тучи месяц проглядывал.

Вот часов так в десять ночи Мавра и слышит: с улицы в подоконник стучат. Она подняла иконенку, видит, человек в свету стоит, одет по-кучерскому, с плеткой в руках.

— Чего тебе надо, добрый человек? — спросила.

— Да вот с господами иду, — отвечает кучер, — да не знаю, как через реку перебраться, в первый раз веду, боимся.

— Поезжай смело, родимый, — говорит Мавра, — в этом месте не глыбко.

— Да, слышь, место-то незнакомое. Не потрудится ли твой хозяин, не покажет ли нам место?

Хозяйка крикнула, разбудила мужа, тот слез и к окошку. Видит, кучер стоит, а в сторонке — тарантас, в нем два барина сидят, цыгарки курят.

— Чего ты сомневаешься? — говорит Тихон человеку в кучерской одежде. — Дорога прямоезжая, вода тут разве по лодыжку захватит.

А кучер ему в ответ:

— Все же мы опасаемся, — говорит, — выди, пожалуйста, почтенный, укажи нам переправу. Господа за труды заплатят.

Тихон пообиделся.

— Платить мне не за что, труды невелики, — сказал Сосипатров, — а перевести я, пожалуй, переведу коней.

Как был в одной рубахе и босиком, так и вышел за ворота, пошел к реке, а кучер, влезши на козлы, за ним поехал, господа цыгарки курят, дымок так и пышет.

У бережка Тихон приостановился, спросил у кучера кнут, взял и отпустил кнутовище в воду.

— Видишь ли, — сказал, — полтора вершка нет. И дальше не глубже. Не стоит и мерять. Поезжай свободно.

А человек в кучерской одежде с козел просит:

— А ты ногой-то стань: мне видней будет. Сосипатрыч усмехнулся, шагнул.

— Гляди! — крикнул и встал ногами на дно реки.

Только он встал, как тарантас с барами и человек в кучерской одежде с лошадьми исчезли, а сам он очутился в больших хоромах.

— Стою я посреди горницы, — рассказывал после Тихон Сосипатрович, — барин, али какой атаман, сидит за столом, в креслах, и с шеи на грудь цепь свесилась, вот в каких земские начальники сидят; барыня расхаживает взад и вперед по полу, и вот как унывно кто с изразцовой печки стонет. Атаман, начальник-то, как на меня закричит грубым голосом.

— Ще ты, подлец, как человека-то изувечил! Разве возможно драться?

Я так и дрогнул, обробел очень.

— Виноват, ваше превосходительство, — докладываю, — сосед у меня три овина сжег, четвертый хотел поджечь, я его и поучил.

— Какой черт сосед! — напустился на меня начальник. — Ты моего закадычного друга изурочил — вон он как на печи-то стонет. Я тебя за это, подлец, в Сибирь, на каторгу сошлю!

Я вертелся, вертелся, душой-то кривулял, кривулял, и никак-то не могу отвиляться, а барин пуще распаляется, напирает на меня и кричит:

— Розог! Палок!

И барыня в его руку тянет:

— Отодрать мужика хорошенько! — говорит. — Он моего полюбовника изуродовал. Куда он теперь годен?

Я тут и взмолился:

— Господи, помилосердствуй. Крест честной, животворящий...

И не докончил молитвы. Опять очутился во мху, близ бережка, и никого вблизи нет. Тут я и вспомнил слова-то нашего отца духовного: справедливо предсказал, кто овины у меня жег. С тех пор каждую осень, в Сергиев день, не забываю справить именины своего овинного.

ТЕПЕРЬ ТЫ НАШ!

ПРИЕХАЛ я это раз вечером с путины выпивши. В баню пришлось идти после всех ночью одному. Пришел в баню, разделся и только начал мыться — вдруг кто-то меня сзади облапил и говорит:

— Теперь ты наш!

Я оробел и едва проговорил:

— Нет, еще не ваш, — взялся рукою за шейный крест и пролепетал:

— Да воскреснет Бог.

Державши меня ослабили, я вырвался и опрометью бросился вон из бани; так голый и прибежал домой; сердце из пару у меня зашлось и я не один час лежал без языка. Сроду такой страсти не видал.