Как мужик ведьму подкараулил. Народные рассказы и сказки о нечистой силе

С КОШКОЮ НА ПЛЕЧАХ[5]

ВЕДЬМАМ в день Светлого Христова Воскресения дается от дьявола сила, при помощи которой они становятся невидимыми. В самый день этого праздника все ведьмы стоят в службе задом к царским вратам, но их из-за народа никто не видит. Только, когда священник выходит со святыми дарами из царских врат, то может видеть этих ведьм.

Про одну ведьму рассказывают такой случай: одного мужика как, бывало, он только выйдет вечером куда-либо со двора, тотчас настигала ведьма и, сделавшись кошкой, садилась к нему на плечи и давила ему спину, как пятипудовая поклажа. Долго мучился с этою ведьмою мужик и никак не мог от нее избавиться. Наконец, одна старуха-знахарка научила его избавиться от этой ведьмы.

— Как только жена твоя сошьет тебе новые порты, — говорит знахарка, — ты в это время, как кошкой сядет тебе на плечи ведьма, должен незаметным образом вытащить из портов гашень или мутузок (веревка, на которой держатся порты) и зацепить им за что-либо кошку и несть домой.

Мужик при этом стал говорить старухе-знахарке, что как только он подходит к своему дому, кошка соскакивает у него с плеч и быстро скрывается, так что ничего не может с ней сделать, а позвать в это время людей тоже нельзя: ведьма эта всегда выбирает время; когда кругом нет никого.

— Стану кричать на помощь, — говорит мужик, — ведьма начинает душить меня еще сильнее.

— Ничего, — говорит знахарка, — если все сделаешь, как я тебя научаю, принесешь ее тогда домой. Да там получше ее избей, говоря все "раз, раз"! — наставляла знахарка.

Мужик так и сделал. Когда ему влезла на плечи кошка, он незаметным образом вытащил из портов гашень и зацепил им кошку за лапу. Когда мужик стал подходить к дому, кошка эта все сильнее и сильнее давила ему на плечи. Но мужик, кряхтя изо всех сил, притащил все-таки кошку домой и, стащивши с плеч, хотел ее бить. Но кошка тотчас превратилась в его руках в два клинка. Мужик, не долго думая, взял эти два клина, положил на пол и давай их концы отрубливать топором. Но тут он вдруг послышал, что из клинков этих кто-то стал просить его:

— Не руби больше, пусти душу на покаяние!

Мужик рассердился и забросил эти два клинка. В скором времени после этого все узнали, что одной ведьме кто-то ночью отрубил пальцы на руках и ногах.

СТРЕЛА ОТ ГРОМА

БЫЛ такой случай: одна женщина, будучи ведьмой, захотела во что бы то ни стало добыть стрелу от грома, с которой, по мнению крестьян, соединяется еще сильнее природного ведьмовства. Пользуясь этой стрелой, можно не только лечить, но и портить людей. После долгих порч народа женщине этой, ведьме, дана была от нечистого эта стрела, которая иначе и не дается, как только тем ведьмам, которые много уже и без этого попортят людей и принесут им несчастья. Получивши стрелу, ведьма эта долго не столько лечила, сколько портила людей. Перед смертью она вздумала передать эту стрелу своей дочери. Но соседи, зная это, стали уговаривать дочь этой ведьмы не подходить к матери, а то она ей передаст ведьмовство, а ведь это грех великий.

Дочь послушалась соседей и не подходила к матери некоторое время, но потом соблазнилась и взяла от матери эту стрелу. Как только получила она от матери стрелу, то тотчас с нею вместе перешло к ней ведьмовство.

Когда соседи узнали, что эта дочь начала портить людей, то стали укорять ее, зачем она это делает. Ведьма эта и говорит некоторым соседкам, что как только получила от матери стрелу, что с тех пор на нее нападает какая-то тоска, которая гложет ее за сердце и нашептывает ей, чтобы она портила людей.

После этого, через несколько времени, ведьма эта покаялась священнику, прося у него совета, как ей поступить с данной стрелой. Священник посоветовал ей забросить эту стрелу и перестать портить таким образом людей. По совету старых знахарок, ведьма эта должна была бросить стрелу, потерять ведьмовство на росстанях (перекрестках) в глухую полночь, и притом бросить стрелу непременно нужно зажмурившись, чтобы не знать, куда она полетит.

Долго крепилась эта ведьма не портить людей, наконец ей стало тошно, невмоготу, и она решилась снесть и бросить стрелу на росстанях. Когда пришла полночь, она взяла стрелу и пошла на росстани. Зажмурившись, она бросила эту стрелу. Но в это время поднялся такой страшный вихрь, что эту ведьму подхватило и начало бить об землю, так что ее на другой день еле живую нашли на росстанях. С тех пор уже ведьма эта потеряла свое ведьмовство навсегда и не могла уже больше портить народ.

КАК МУЖИК ВЕДЬМУ ПОДКАРАУЛИЛ

ОДНА ведьма, скинувшись свиньей, повадилась к крестьянину отнимать у коров молоко. Неоднократно крестьянин видел, как из-под коровы бежала свинья, а один раз он захватил ее, как она сосала у коровы молоко. Он решил ее подкараулить и поучить. Севши под борону (по мнению крестьян, только под бороной можно караулить ведьму) он начал ждать.

Прибегает женщина с доенкой и начинает доить коров. Перекрестившись, мужик кинулся на ведьму и начал ее бить. Но она тотчас сделалась свиньей и хотела уйти под ворота. Но мужик опередил ее и стал опять колотить ее, приговаривая: "Раз! Раз!" Но тут как-то он ошибся и сказал: "Два!", — после чего ведьма кинулась на мужика и начала его ломать. На отчаянный крик мужика прибежали его семейные. Они нашли мужика почти мертвого с переломленными членами. А на другое утро у соседки ведьмы все лицо было в синяках.

Ведьма все-таки не бросила своей привычки отнимать у коров молоко; где бы только на селе ни отелилась корова, как она тотчас отнимала молоко, которое уж после у той коровы не возвращалось.

Однажды эта ведьма отправилась в город вместе с другими старухами. На дороге в сильную жару она и обращается к своим сопутчицам:

— Бабы, не хотите ли молока?

— Да где ж возьмешь? — удивляются женщины.

— Да разве долго? — говорит ведьма. — Вот побегу вон под эту березу, — указывая на ближайшую к дороге дуплистую березу, — и принесу [ведерко] молока.

ПОХОРОННЫЙ ЗВОН

ПРО одну из ведьм крестьяне передают следующее: однажды один церковный сторож, заморозив ноги, карауливши церковь, вздумал было пойти домой к своему семейству. Жил он на селе, церковной сторожки при этом не было. Только что он отошел от церкви, как вдруг слышит, что на колокольне кто-то переводит[6] во все колокола.

Дело было в глухую полночь. Мужик думает: что за диво? Начинает осматривать колокольню: двери везде замкнуты, пройти некуда.

Пошел он было опять домой, слышит, опять кто-то переводит на колоколах. Подходит он к церкви, звон на колоколах умолк. Начинает опять все тщательно осматривать: нигде ничего нет. Думает: не веревку ли, проведенную с колокольни, дергает ветер? Привязав эту веревку получше и осмотрев тщательно все, сторож опять было хотел пойти домой. Но не успел сделать и нескольких шагов от церкви, как та же самая штука повторяется.

Мужик начал читать молитвы и, крестясь, начал осматривать колокольню. Но в это время из колокольни, пыхтя, как машина, спустилась по воздуху женщина, вся в белом, и, кружась над сторожем, не отступала от него на сажень.

Оторопевший мужик бросился бежать домой, но за ним, кружась в воздухе над его головой и пыхтя, как машина, летела и женщина.

На следующий день мужик был поражен неприятным для него известием: его единственный сын, который служил стрелочником на железной дороге, был зарезан машиною.

СВИНЬЯ НА МЕЛЬНИЦЕ

У одного крестьянина была жена ведьма. Все его уверяли, что жена его ведьма, но он не верил и решился подкараулить ее. Представившись спящим, он начал наблюдать, что будет делать его жена. Ведьма соскочила с постели и побежала, крестьянин последовал за ней.

Подбежавши к терпи (мельница для пеньки), ведьма перекинулась через нее слева направо и, сделавшись свиньей, побежала на село. Крестьянин, взявши эту терню, удалился.

Вот ведьма, побегавши по селу и видя, что близко рассвет, прибежала опять на то место, где стояла терня, желая опять обратно опрокинуться через нее, но терни на этом месте не было.

Видя, что дело плохо, а рассвет все приближается, ведьма побежала опять на село, искать, не стоит ли где терня, но все поиски ее оказались напрасными.

Так бегала она свиньей, скрываясь от людей, три дня. А крестьянин з это время все видел и следил, что будет делать далее его жена. Видя, что без терни она не может опять обратиться в женщину, он сжалился над ней и принес эту терню. Ведьма, перекинувшись через терню справа налево, сделалась опять женщиной. Крестьянин, хвативши било от терни, начал им бить свою жену и до тех пор колотил, пока она начала молить его, чтобы он пустил душу на покаяние, произнося при этом клятвы, что она не только сама не будет ведьмовать, но и детям своим закажет.

КАК УЗНАТЬ ВЕДЬМУ

ЧТОБЫ узнать, какая из знахарок ведьма, крестьяне прибегают к такому средству. В день заговенья (в прощенное воскресенье на великий пост) нужно взять в рот кусочек творогу, положить его за щеку, но не есть и таким образом лечь спать. На следующее утро, то есть в понедельник на первой неделе великого поста, этот кусок творогу надобно вытащить из-за щеки и прибрать. Когда пойдешь говеть, то этот кусочек творогу надобно взять с собою.

В день причастия святых Тайн, человек, у которого будет с собою кусочек творогу, будет видеть и знать, какие есть в церкви, ведьмы из говеющих женщин. Причем природные, которые, по мнению крестьян, с хвостами, будут знать про кусочек творогу, и их нельзя узнать, а все, которые получают Свое ведьмовство по передаче от других, будут видны тому человеку как на ладони.

МНЕ И НА ТОМ СВЕТЕ ПОКОЯ НЕТ...

У одной ведьмы было три сына и три невестки. Когда она умирала, то свою пуховую перину велела положить в клеть и строго запретила на нее ложиться и продавать. Прошло после смерти этой ведьмы несколько времени, ложиться на ведьмину перину никто не решался. Наконец один из сыновей ведьмы как-то раз по забывчивости прилег было вздремнуть на роковую перину. Но тут ему приснилась мать-ведьма, строго угрожая ему вперед не ложиться на эту перину и другим сказать об этом.

Через несколько времени на эту же самую перину легла средняя, из невесток. Не успела и заснуть, как вдруг является свекровь и начинает ее колотить, да так, что та начала орать и стонать изо всех сил, мыча, как корова.

Все кинулись в ту клеть, откуда орала средняя невестка. Ведьма же, бросивши колотить невестку, говорит ей:

— Мне и на том свете покоя нет от моего ведьмовства, на ж вот тебе! — и с этими словами она сунула кусочек сука в руку невестки и исчезла.

Пролежавши несколько недель в постели, невестка стала портить людей, получивши от своей свекрови ведьмовство. Много она таким образом начередила (навредила) на своем веку. Когда ей пришло время умирать, то никакие средства не помогали ей спокойно умирать. Крестьяне и потолочину вынимали над умирающей, и сквозь хомут ее протаскивали... Наконец решено было, по совету одной знахарки, зажечь над умирающей осиновое дерево и того соку, который будет сочиться из него при горении, дать умирающей ведьме в рот, а самое полено положить под голову.

Как проделали это средство, ведьма наконец умерла.

МЕСТЬ

В одной деревне была волшебница, ее считали ведьмой. Она вылетала в трубу, ездила на помеле. Пришел ей последний, значит, час жизни. Позвали попа. Поп не исповедал: одного греха ему не сказала, говорила только, чтобы простил ее. Поп ответил, что простить ей не может, потому что она не раскаялась.

— Ну, — говорит, — поп, я тебя добуду, коли не прощаешь в грехе.

И в этот же час вылетела в трубу. Поп ушел от нее. Еще до дома не дошел, ему сказали, что она умерла.

По обычаю, ее одели, снесли в церковь, заказали обедню. Поп велел пономарю разбудить его пораньше.

Поздно вечером, когда поп едва заснул, она явилась к его дому в Пономаревской одежде, стучит в окно и говорит:

— Батько, пора заутреню служить.

Поп встал, подал ключи, сам стал одеваться. Она же в это время отперла церковь, отзвонила, зажгла свечи и легла в гроб опять.

Поп пришел с сыном — мальчиком лет двенадцати. Приходят в церковь, пономаря нет, дьячка тоже. Начинает служить заутреню с сыном мальчиком. Мальчик начал читать. Посмотрит на гроб и видит, что покрывало свалилось.

Покойница встала, вышла из гроба и пошла прямо на клирос к мальчику. Мальчик испугался и побежал в алтарь и спрятался под крестом. Попа схватила и загрызла в пономарских дверях до смерти.

Наступило время служить заутреню. Пономарь пришел к попову дому и стучит, зовет служить заутреню. Попадья отвечает:

— Что ты долго спишь? Батько ушел давно.

Пономарь видит, что дело неладно, взял дьячка с собой, и пошли двое. Зашли в церковь и видят: поп лежит в пономарских дверях, мальчик под крестом едва жив. Подняли его и спросили у него, как это случилось. Мальчик сказал, как было.

Они сходили за родными. Родные подрезали у нее жилы у ног, отпели, похоронили... А через трое суток вынули опять и сожгли тело на огне. Пепел в реку опустили.

ВОРОЖБА ПО КРЕСТАМ

У нас в одном семействе было три снохи. Вот однажды пропали деньги. Свекор подумал на снох и стал допытываться, но никоторая не повинилась. Он собрался идти к ворожее, которая узнавала по крестам. Взял у всех трех снох кресты и отправился.

Приходит к ворожее — рассказал ей про дело. Она взяла у него кресты, побормотала над ними что-то и на голтоне[7] одного из крестов завязала узелок и отдала ему обратно, сказав:

— На, возьми, одна из снох повинится.

Пришел он домой, зажал все три креста в горсть и говорит снохам:

— Узнавайте свои кресты!

Каждая во свои и впялась. А та сноха, у которой на кресте оказался узелок, тут же и повинилась:

— Я, — говорит, — украла — простите!

ПЕТУШИНЫЕ ПЕРЬЯ

ВИНОВНИЦЕЙ засухи и неурожая 1891 и 1892 гг., толковал народ, была одна ведьма. Она ночами на осиновом лучке, то есть дугообразной палке, разъезжала по деревням и дергала у петухов перья из хвостов и крыльев, штук по пяти из каждого петуха. Вот почему летом 1891 и 1892 гг. по ночам будто бы часто слыхали крик перепуганной птицы на дворах. Спасались от ведьмы только те петухи, которые садились на борону, потому что борона, составленная из крестообразно связанных частей, не подпускала к себе бесова отродья. Из надерганных перьев ведьма вязала пучки и, летая на своем лучке по поднебесью над "матушкой Русью", разгоняла ими дождевые тучи и, таким образом, не давала плодотворному дождю проливаться на засохшую землю. Много зла причинила православным эта ведьма. Когда же она почувствовала приближение своей смерти, то, убоявшись Бога, вздумала было раскаяться и пошла к священнику на исповедь. Но как перечла она свои грехи великие и смертные, то задрожала церковь, и священник сказал ведьме:

— Нет, не могу я простить тебя, и недостойна ты святого причастия.

Так и умерла ведьма, не получивши от священника разрешения и не сподобившись приобщиться тела и крови Христовых, и сволокли этот труп железными крючьями в провальную яму без всякого отпевания. После смерти ведьмы и пошли дожди, да было поздно.

ЗЛОБНЫЙ ГУСЬ

ОТСТАВНОЙ офицер Громов рассказывал следующий случай, бывший с ним.

— Иду я, — говорил он, — на Пасху после заутрени домой. Подхожу к училищу 30 сажень от церкви, где было прежде кладбище. Вдруг выбегает из-под крыльца училища гусь и начинает хватать за шинель. Я сначала взял его за голову и бросил от себя, а шинель поднял и завязал. Но гусь опять подбегает и схватил за брюки так, что зацепил и тело.

Он его толкнул ногой, но гусь взлетел и клюнул в шею так, что сделался синяк. Потом поднялся и улетел. Офицер пришел и рассказал жене. Она тотчас побежала к колдунье, которая жила на краю села, но дома ее не застала. Потом пришла вся мокрая и запыхалась. Она спросила ее, где была, но колдунья ничего не отвечала, а только дышала тяжело да охала, потом вдруг повалилась на пол и уснула. Жена офицера тотчас раздела ее и осмотрела все тело. Оказалось — на шее синяк и на боку. Она рассказала все мужу. В этот же день он объявил всему селу об этом. Собрали сход и привели колдунью. Два мужика взяли ее, повалили на землю и стали хлестать прутьями, и чуть живую отправили домой.

Когда она выздоровела, то ее стали спрашивать об этом, но она говорит, что ничего не знает.

В этот день, рассказывала она, я шла от заутрени, закружилась голова и я упала один раз боком, а другой затылком и насильно пришла домой, даже не слышала как меня раздела жена офицера. После этого гусь в этом месте еще щипал многих, так что ночью тут боялись ходить.

ВОРОЖЕЯ[8]

В одном селе жила-была старуха старая, а у ней был сын не велик и не мал, такой, что еще вполне не сможет хорошо работать. Вот они дожили до того, что им пришлось — и перекусить нечего: вот тут-то задумалась больно старуха, думала себе, гадая крепку думушку, как им быть и на белу свету жить, да чтобы и хлебушка был.

Думала-думала и вздумала думу, да и гуторит своему мальчуге:

— Сынок, поди хоть ты, уведи у кого лошадушек и привяжи их в таком-то кусте да сена дай, а потом отвяжи опять, и отведи в этакую-то лощину, и там поколь[9] пусти их.

Малый ее был, нечего сказать, больно проворен; как услыхал, что матушка ему приказывает, вот он пошел да свел где-то лошадушек, и сделал все так, как матушка ему гуторила.

Про старуху же преж сего была молва, что она-таки кое-что знает и по просьбе кой-когда бывала ворожа.

Как хватились хозяева своих лошадушек, давай искать, и долго бились они, сердечные, да нигде не нашли. Вот и гуторят:

— Что делать? Надоть найти знахаря, чтобы поворожить, хошь[10] бы и заплатить ему не больно много, чтобы найти их.

Вот и вспомнили про старуху, да и говорят:

— Сем-ка[11] пойдем к ней, попросим поворожить, авось она и скажет нам об них что-нибудь.

Как сказано, так и сделано. Вот и пришли к старухе да и бают:

— Бабушка-кормилица! Мы слыхали от добрых людей, что ты кой-чем маракуешь, умеешь гадать по картам и по ним смекаешь, как по-писаному: поворожи-ка и нам, родимая! У нас пропали лошадушки.

Вот бабушка и кажет им:

— Ох, батюшки мои светы, да у меня и мочушки-то[12] нет! Удушье, родимые мои, меня замучило.

А они ей кажут:

— Эка, бабушка, потрудись, желанная ты наша! Это не дарма[13], а мы тебе за работу заплатим.

Вот она, переминаясь и покашливая, расклала карты, посмотрела на них долго и кажет им (хоть ничего не знала, да делать нечего; голод не свой брат, уму-разуму научит):

Эка притча[14]. Подумаю. Глядь-ка сюда, мои батюшки! Вот, кажись, ваши лошадушки стоят в этаком-то месте, в кусте привязаны.

Вот хозяева обрадовались, дали старухе за работу и пошли себе искать своих животинушек[15]. Пришли к сказанному кусту, а там уж их лошадей-то и нет, хоть и было заметно то место, где были привязаны лошади, потому что отрезан гуж от узды и висит на кусте, да и сена навалено, чай, немало. Вот они пришли, посмотрели, а их и след простыл. Взгоревались бедняги и не знают, что и делать, подумали меж собрй и опять отправились к старухе: коли раз узнала, то и теперь скажет.

Вот пришли опять к старухе, а она лежит на печи да уж так-то кряхтит да охает, что и невесть какая болесть на ее приключилась. Они стали ее униженно просить еще им поворожить. Она было опять по-прежнему стала отнекиваться, говоря:

— Мочи нет, и старость-то осилила! — а все для того, чтобы больше дали ей за труды-то. Они обещали, коли найдутся, ничего не жалеть для ней, и теперича дать покель поболе. Вот старуха слезла с печи, покрехтывая и кашляя, раскинула опять карты, призадумалась, посмотрела на них и гуторит:

— Ступайте, ищите их в этакой-то лощине, они там, кажись, ходят, точнехонько ваши!

Хозяева дали ей с радости за работу оченно довольно и пошли от ней опять искать. Вот пришли они в лощину, глядь — а там их лошади ходят целехоньки. Они взяли их и повели домой.

Вот и пошла про старуху великая слава, что, мол, такая-то ворожея умеет ворожить во как: что ни скажет — быть делу так. Эта слава распространилась далеко, и дошел этот слух до одного боярина, у которого пропал целый сундук денег неизвестно куды. Вот как он услыхал, да и послал за бабушкой-ворожейкой свою карету, чтоб ее к нему привезли непременно, будь она хошь как больна. А послал двух своих людей — Самона да Андрюху (они-то и сдули эти деньги у барина. Вот они приехали к бабке и почти силом[16] ее посадили в карету и повезли к барину. Дорогой бабушка начала тосковать, охать и вздыхать, и гуторит про себя:

— Охо-хо-хо! Кабы не мамон[17] да не брюхо, где бы этому делу сбыться, чтобы мне ворожейкой быть и ехать в карете к боярину для того, чтобы он меня запрятал, куда ворон и костей моих не занес. Ох, плохо дело!

Самон это подслухал, да и кажет:

— Чуешь[18], Андрюха! Старуха о сю пору что-то про нас бормочет. Кажись, плохо дело будет!

Андрюха ему гуторит:

— Что ты так сробел, может, это так тебе со страстей почудилось.

А Самон ему бает:

— Послухай-ка сам, вот она опять что-то гуторит.

А старуху самое берет страх и горе: вот она, посидя немного, опять свое твердит:

— Охо-хо-хо! Коли б не мамон да не брюхо, где бы этой оказии сбыться!

Вот ребята давай прислухивать, что старуха бормочет.

А она, посидя немного, опять за свое примется:

— Мамон да брюхо — и бесперечь со страстей[19] все свое несет.

Как ребята это услыхали, и оторопь сильно взяла: что делать? Да и загуторили промеж себя, что надоть бабушку упросить как можно, чтобы она не болтнула этого боярину, а то старая все твердит:

— Кабы не Самон да не Андрюха, где бы этакой оказии сбыться?

Они, окаянные, со страстей-то не разобрали, что старуха гуторит о мамоне да о брюхе, а не Самоне да Андрюхе.

Как меж собой у них сказано, так было и сделано. Вот они и начали просить старуху:

— Бабушка, желанная ты наша, кормилица, не погуби нас, а заставь вечно за тя Бога молить. Ну что тебе будет прибыли погубить нас и оговорить перед боярином? Лучше не сказывай на нас, а так как-нибудь, а мы-то уж тебе за это что хошь заплатим.

А бабушка не дура, себе на уме, чует эти слова, схаменулась[20], и страсть с нее вся соскочила — как рукой сняло, да и спрашивает их:

— Где же вы, детушки, все это дели?

Они говорят уж с плачем:

— Что, родимая, чай, нас сам окаянный[21] соблазнил, что грех такой сделали.

Бабушка опять спрашивает:

— Да где же они?

Вот они и гуторят:

— Да куда ж их окромя было спрятать-то, как не на мельницу под гать[22], покуля пройдет такая непогодь.

Вот они, сгуторившись дорогою как надоть, и приехали в дом к боярину. Боярин как увидал, что привезли старуху, сделался и невесть как рад, взял ее под руки к себе в хоромы[23], начал потчевать всякими этакими питьями и яствами, чего ее душеньке угодно и, напотчевавши ее досыта, давай просить ее, чтоб она ему про деньги поворожила. А бабушка себе на уме, свое несет, что мочи-то нет и насилу ходит. А боярин и кажет:

— Экая ты, бабушка! Ты будь у меня, как в своем дому, хошь сядь, а хошь — ляжь, если уж тебе невмоготу сидеть-то, да только поворожи, об чем я тя прошу, и если узнаешь, кто взял мои деньги, да еще я найду свою пропажу, то не только угощу, а еще и награжу тя чем душеньке твоей угодно, как следует, без всякой обиды.

Вот старуха, переминаясь, как бы ее и в самом деле лихая болесть изнимает, взяла карты, разложила как следует и долго на них смотрела, все пришептывая что-то губами. Посмотревши, и гуторит:

— Пропажа твоя на мельнице под гатью лежит.

Боярин как только услыхал это, что сказала старуха, сейчас и послал Самона да Андрюху, чтобы это все отыскать и к нему принесть: он не знал, что это все они сами спроворили. Вот те нашли, отыскали и принесли к боярину. А боярин-то, глядя на свои деньги, так обрадовался, что и считать их не стал, а дал старухе сейчас сто рублей и еще кое-чего оченно довольно, да еще и напредки[24] обещался ее не оставлять за такую услугу. Потом, угостя ее хорошенько, отослал опять в карете домой, наградя еще на дорогу кое-чем по-домашнему. Дорогой Самой и Андрюха благодарили старуху, что она, хошь знала про их дела, да боярину не сказала, и дали ей еще денег.

С этих пор наша старуха еще боле прославилась и стала жить себе — не тужить, и не только что хлебушка стало у нее вволю, но и всякого прочего, и всего невпроед, да и скотинушки развели оченно довольно; и стали с своим сынком себе жить да поживать и добра наживать, да бражку и медок попивать. И я там был, мед-вино пил, только в рот не попало, а по усам текло.

* * *

В некотором царстве был-жил барин. У того барина были лакей да кучер. Лакей прозывался Брюхо, а кучер Ребро. В одно время украли они из барского сундука жемчуг. Барин хватился — нет жемчугу! Позвал своих людей.

— Признавайтесь, — говорит, — вы украли?

— Никак нет! Знать не знаем, ведать не ведаем.

— Ну, смотрите! Сейчас же призову бабку-ворожейку, да коли она узнает да на вас покажет, тогда худо будет.

Послал барин за старухою, привезли ее.

— Здравствуй, бабушка! Поворожи мне, голубушка, у меня дорогой жемчуг пропал.

— Хорошо, барин, поворожу. Только прикажи наперед баню истопить, с дороги обмыться надо.

Истопили баню, стала старуха париться, а сама приговаривает:

— Ну, достанется ж теперь и брюху и ребру. А лакей да кучер слушают под окном, что она станет говорить.

— Ах, брат, — говорит кучер, — ведь узнала, проклятая! Что теперь делать?

Только старуха из бани, а они к ней:

— Бабушка, родимая, не говори барину.

— А где жемчуг! Цел ли?

— Цел, бабушка!

— Ну, возьмите, закатайте каждую жемчужину в хлеб и дайте серому гусю, пусть поклюет!

Сказано — сделано. Пришла старуха к барину.

— Что, бабушка, узнала?

— Узнала, родной!

— Кто ж виноват?

— Да серый гусь, что на дворе ходит; вишь, у вас в горницах окна-то отворены, он влетел в окно, да жемчуг и поклевал.

Барин приказал поймать гуся и зарезать.

Зарезали серого гуся и нашли в зобу жемчуг. Стал барин благодарить ворожейку и оставляет у себя обедать, а к обеду велел изготовить на жареное ворону.

— Посмотрю, — думает, — узнает ли старуха?

Вот сели обедать, несут жареную ворону на стол, а баба смотрит по сторонам да говорит о себе:

— Вот залетела ворона в высоки хоромы!

— Экая хитрая! Все знает.

После обеда приказал барин заложить коляску да отвезть старуху домой, а в коляску наклал потихоньку яиц:

— Посмотрю, узнает ли теперь?

Вот она садится в коляску и говорит сама себе:

— Ну, бабушка, садись на старые яички!

Удивился барин, что старуха все знает, все ведает, наградил ее деньгами и отпустил ее с богом.

АЙ ДА КУМА![25]

ПАПА наш жил, у него все было: и кони, и все... Он жатку купил. А дядя наш, брат папин, то купит, другое — ничего у него нет: то конь ногу сломает, то волк разорвет, корова пропадет. Никак он ничего не может.

И какой-то шел мужичок и попросился у него ночевать. Он и говорит:

— Дядя, у вас не в порядке во дворе.

— Нет, в порядке.

— Нет, не в порядке.

Он в бане вымылся. (Я была в девках, как сейчас помню). Он его вымыл дал свою рубаху, дядя Ганя, этому, пришлому-то. Он, теперь, поел. Говорит:

— Утром мы пойдем с тобой во дворы.

Пошел. Взял веточку (дядя Ганя рассказывает), вот так махнул и говорит:

— В матке вот тут колупай.

Он колупать стал — вот такой комок коровьей шерсти закатан, в другой раз колупать стал — конская шерсть, там еще стал колупать — опять там чушечья щетина, и кричье перо. Скатано так, что нельзя разорвать! Притащили домой. Вот рвали. Никак. Не могли ничего сделать.

— Ну, — говорит, — учатся это делать. Я знаю, сильный. Но они еще слабы, я сильней. Вот мы сделаем, кто это сделал, мы сейчас.

Ему папа стакан воды притащил. Он:

— Ты мне через левое плечо смотри. Видишь? — говорит.

— Вижу.

— Кто?

— Кума. (Вот тут живет какая-то кума).

— Это, — говорит, — она.

— Ну, — говорит, — ничего. Мы ей сделаем.

Он что-то сделал, пошел.

— У тебя теперь, дядя, кони, все будет. Все будет нормально.

И все хорошо стало.

ХОМУТ НА РЕДЬКЕ

У нас как-то меж старухами спор зашел. Одна и говорит:

— Я могу и на редьку хомут надеть.

Взяла редьку. Кого уж она там пошептала — только на редьке кругом, кольцом почернело. Ну и надела.

Эти хомуты и на животных, и на людей, и на вещи надевать могли, лишь бы имя знал.

Это все у нас папа рассказывал.

ПРИСУХА

НЕБОЛЬШАЯ была, когда случай у нас такой случился.

Девка одна была, лицом страшна. Пастуха любила. Ох, любила! А про мать ее слухи шли: нечиста была, говорили, колдовать умела. А пастух красивый хлопец был, вся деревня о нем сохла. И вдруг женился на ней. По любви иль присушила — не помню. Но, и не помню, чтоб миловались они.

Недолго жил. Стал мужик толстеть. Живот вырос — страх смотреть. Дышать тяжело стал. Думали, что помрет скоро.

А здесь дедусь один объявился, ненашенский. Пожалел, что ли, парня. Велел баню докрасна истопить. И вдвоем с тем парнем ушли. Долго были. А что делали, никто не знал. А потом люди говорили, что много старичок в печь поскидал. И вылечил парня-то. И после этого не видели его больше, старичка-то.

Ой, давно это было — темное дело.

СКЕКРОВЬ И НЕВЕСТКА

ЭТО мне свекровь рассказывала. Один женился, а его мать невестку не полюбила. Невестка в положении ходила. Пришло время рожать, прилетают сороки (вещейки, которые в сорок превращаются и залетают в печную трубу, поэтому трубу всегда надо на ночь закрывать). Ну вот, они прилетели, усыпили невестку и вытащили ребеночка, а потом сами-то улетели. Утром невестка просыпается — тяжело ей что-то очень, тяжело и живота нет. А старухи, которых она спрашивала, сказали ей, что она трубу не закрыла к ночи, сороки прилетели и унесли... Первого ребенка так, и со вторым такая же история. Это все свекровь подстраивала, она же невестку-то сильно не любила.

...Третья беременность была. Она плачет и просит мужа не уходить, боится, говорит. Он говорит ей:

— Ложись и спи. Не бойся, я приду, чтоб меня никто не видел, и спрячусь.

Пришел, спрятался под койкой, зарядил ружье и лег там. Подошло время, двенадцать часов ночи. Прилетают эти сороки. Первая подходит свекровка и начинает... И огонек уже на шестке развели. Сын, как только она вытащила ребенка (он еще живой был), подстрелил ее. Те сороки-вещейки-то вылетели, а он ее убил.

Так и сохранили третьего ребеночка, самого последнего.

И ОБВЕЛА ГОЛОВЕШКОЙ ВОКРУГ ЖЕНЫ...

МУЖ с женой жили, и свекровка с ними жила, а детей нет.

Беременная ходит, а не рожает, не рожает. Время придет — живот исчезнет.

Однажды солдат шел со службы, ночевать к ним попросился. Муж сначала говорит:

— Зачем же? У меня сегодня жена должна рожать.

А он говорит:

— Я немного места займу, у порога на шинели.

Ночь наступила, все уснули. А раньше ведь ни врачей, никого не было. Все уснули, жена начала мучиться. А перед сном-то свекровка печь затопила. Достала головешку, а все спали. Солдат-то наблюдал, не спал. Она про него забыла. Три раза обвела головешкой вокруг жены. Она и родила легко, даже ребенок не плакал, ничего. Завернула она ребенка в тряпку, к печке подошла. У нее и волосы были распущены, все. Короче, колдуньей была.

Солдат соскочил, схватил нож, отрезал ей волосы и ребенка отобрал. А старуха сразу на печь залезла.

Утром встали — опять ребенка нет. Сели есть, что-то жена к завтраку настряпала. А ребенок спит себе под шинелью.

Солдат говорит:

— Зовите мать!

Потом достал ребенка и рассказал все...

ПОГОДИ, Я ЕЕ ОТПУЩУ!

ВОТ у меня была женская бригада, значит, восемь человек. Ну и вот так, чего ж? Как-то разговорились, сидели — работы нет, вечером-то, — вот одна и говорит (она с Украины, из Киева, города):

— И вот, — говорит, — за мной ходил один парень, тоже.

Ну, как раз на краю изба-то его, но бедно, — говорит, — жили... этот парень. А парень красивый, так, говорит, в общем. Ну я, говорит, вот просто, влюбилась в него. И вот он ходил, все ходил, говорит, значит, меня сговаривал. И вот, говорит, мы как сядем за воротами (не у их там, а у других: мать-то его, в общем, не брала ее, его-то мать: "Не надо, дескать, мне ее"). Ну и сидим, говорит, вот за воротами на лавочке, собачонка прибежит: "Тяф, тяф, тяф, тяф", — и вот хватает, говорит, за ноги. И вот возьмет, говорит, он там камень, или еще что, ударит, она отбежит. Опять... И так вечеров несколько. Потом один раз он говорит:

— Погоди, я ее отучу!

Взял, говорит, топор. И вот она, говорит, прибежала...

"Тяф, тяф". Он, говорит, как наотмашь этот топор-то бросит ей в спину — и она убежала, эта собака, завизжала и убежала, в общем. Ну, посидели, проводил, говорит, меня. Приходит домой-то, а мать (это мать его была) закрылась. Он туда-сюда, пошел, дядьев позвал, значит. Дверь с крючьев не стали снимать, а взяли окно выставили, залезли, значит: у нее, значит, позвоночник-то переломленный, перерубленный. Он, говорит, топором-то... Ну и умерла. Оказалось, значит, его мать.

МАЧЕХИНЫ ЧУДЕСА

У меня была мачеха, с запада она была, лет пятьдесят ей было. В двенадцать часов возьмет веник и западню обведет, скажет:

— Открывайся! — Она и откроется, а оттуда кто-то вылазит.

Мы маленькие были, закричим — западня и захлопнется. Вот она берет несколько стаканов, что-то зачерпнет, отойдет от них — стаканы лопнут. Обратно подойдет — они склеятся! ...Был молоденький, уже за девчонками бегал. Пришли с ребятами в клуб, а там никого нет. Идем назад, а свинья какая-то под ноги лезет, за платья девчонок хватает, парней за брюки. Пришли к мачехе и рассказали, а она и говорит:

— А вы не бейте ее прямо, а бейте наотмашь. Свили мы с Колей кнут, и, когда она опять полезла, мы ее избили — она и убежала. А мачеха говорит:

— Если хорошо вы ее избили, то она лежит сейчас. Я узнаю, что за свинья.

Пошла на ту сторону, а там старуха лежит. Мачеха ей и сказала:

— Не ходи по клубам, а то я своих ребят натравлю, они тебе уши поотрезают!

Больше ее не видели.

ТРОШИХА

ТАК-ТО мы, ребятишки, втроем пошли урганачить, ворошить мышиные копны. Раструсишь эту копешку — там много колосков, их в мешок. И так набирали килограмма по два, по три зерна. Дома вымолотим, отвеем — вот и хлеб. Война же.

И вот насобирали этих колосков, спускаемся с горы. Жили мы тогда в Чикичее. А весна была. Готовились к севу и вывезли на поле семенное зерно в мешках. Мы смотрим: бабка Трошиха у этих мешков. Оглянулась и давай себе нагребать зерно. По-моему, его тогда не травили. Нагребла килограммов шесть-семь и пошла вниз. А мы что? — ребятишки.

Ага, мы ее сейчас допечем. Догнали эту Трошиху.

— Что, зерно воровала? Мы все видели. Сейчас в деревне про тебя расскажем.

Она, конечно, испугалась, но виду не подает.

— Да вы что, ребята? Я же колоски из урганов собирала...

Идем и над ней измываемся.

И вдруг видим: со стороны свинофермы бежит к нам огромный боров. Морда вся в пене. Трошиха нам и говорит, вся изменилась и говорит так строго:

— Если вы будете языками болтать, что не следует, этот боров вас станет преследовать. Он постоянно будет теперь пересекать вашу дорогу. Опасайтесь!

И ее сразу же не стало. Нас это просто поразило. Мы идем дальше. Доходим до узкого места и вдруг видим: этот самый боров (а он сначала-то пробежал в гору мимо нас) прямо на нас мчится. Демка — так одного из ребят звали — только успел крикнуть:

— На березы!

Тут три березы росли — и мы в одно мгновение оказались на них. Сидим белые-белые... А боров подскочил и давай ствол березы грызть. Рассвирепел, только кора летит. На задние ноги встает. Мы от страха шевельнуться не можем. И видим: идут мужики. Мы стали кричать — они к нам направились. Боров этот исчез, убежал. Мы слезли и мужикам рассказываем, что случилось. А они нас еще больше напугали: мол, это, верно, вы Трошиху бойтесь, она может что угодно сделать.

Пошли мы вместе с мужиками в деревню. И вдруг какая-то птица из-под ног у нас давай вылетать. Не ворона, не сорока — никто из нас такой птицы не знал. Будто раненая, ну, как отводит от гнезда. Сядет и бежит, прихрамывает. Это нас совсем в трепет ввело. Мол, вещица Трошиха в птицу превратилась и нас пугает.

...Вот такой случай был со мной, все досконально помню. Просто поразительно.

СТАРУХА-ГАДЮКА

ДЕВКИ наши пошли к одной колдовке, чтобы она научила их. А она из них только одну и выбрала. Посадила ее в комнату пустую и говорит:

— Ты, дева, ничего не бойся. — И вышла.

Вдруг дверь открывается, входит медведь. Подошел к ней и стал ее гладить. Она сидит, молчит. Ушел медведь. Потом волк или еще кто вошел. И выть или еще что-то начал. Она вся обомлела, но молчит. Только волк ушел, гадюка заползает. Стала вокруг ее шеи обвиваться. Ну, девка-то та не выдержала и давай кричать. Гадюка-то и уползла быстренько. Только уползла она, а тут эта старуха входит. Говорит ей:

— Дура ты, девонька, это я была, — и выгнала ее.

Я-то не знаю, верить или нет. А девки-то говорят, что правда было.

ЗЕМЛЯ С РОССТАНИ ТРЕХ ДОРОГ

ОНА не очень-то такая, хорошая... Кто ей не понравится, она все могла сделать. Много она знала этих слов-то всяких, шаманства всякого, молитвы... Кто не понравится, она может сделать там на коров, все это.

У них дом большой-большой был. Ну, я к ним часто приходила. Так страшновато!

Ну, а когда к ней-то придешь, она как будто бы относится хорошо, она еще нам-то сватья — ее дочь за маминым братом родным замужем, сейчас в Приморье живут.

В общем, она когда заболела, думали, что быстро умрет. Долго ее лечили, все. И вот где-то за неделю, наверное, до смерти-то вызвали всех ее дочерей, сыновей. Все приехали. Вот. И что захочет она, например, то, что ей надо: то она киселя захочет, то фруктов каких-нибудь свежих... А где это все у нас возьмешь? Сидит, например, то ругает их, то что-нибудь еще, то в баню заставит нести, баню топить в полночь. В двенадцать часов только она начинает все справлять. Сыновей, дочерей, невесток... Плохо ей сильно было. А перед тем, как уже умереть, она стала кричать. Не могла умереть, кукарекала, кричала...

Потом сходили, земли-то принесли когда с росстани трех дорог, взяли намешали в стакан, она выпила. И тоже не помогло.

Потом залезли на крышу, венец подняли, потом только она умерла.

А потом в эту же ночь, когда похоронили, прошли поминки. И остались все ночевать. Сколько же? Что-то много детей... Тоже в двенадцать часов пришла: что-то не понравилось, стало быть, она что-то им говорила, что не надо было делать, или еще что... И они сделали не по ее, неправильно.

Потом и дед ее рассказывал:

— Лягу спать. В двенадцать часов дверь открывается. Хорошо так слышу! Она приходит.

— Ты что, дед, самовар-то не вскипятил? — На кухне тарелками брякает. Ходит, ругается.

И один раз сильно ругала его, что он испугался.

— Пойдем, дед, со мной! — Звала, стало быть, чтоб умереть, или как.

Он убежал, из дому убежал...

БАБА НЕХОРОШАЯ

У меня мачеха-то была баба нехорошая: дьявольщиной занималась. Про это все знали. А рядом с нами жил Костя Хромой, тоже этим делом занимался, но был послабже, поэтому и не дружили они промеж собой. Зло какое-то имели друг на дружку. Он ее побаивался.

И вот как-то я приезжаю в субботу домой с заимки, как это обычно было — в бане попариться. Да. Достал с полки шанежку мягонькую, налил молока и стал искать в шкафу свою ложку — у нас же у каждого своя ложка была. Пока ложку-то искал, обернулся к столу-то: ни шаньги, ни молока на столе. А она в сенях пол мыла, мачеха-то. Я ей:

— Куда же все это девалось?

— А что? Тебя черт притащит, да еще требуешь тут... То ему, другое!

Я обозлился, схватил ухват да ее в сенях-то и обуздал раз пять или шесть.

Ладно. Вечер настал. А спал-то я в телеге, в сарае. Собираюсь укладываться. И тут пошла у меня кровь носом, ртом!.. Рядом избенка Кости Хромого стояла, я и пополз к нему. В стену колочу кулаком.

— Кто там?

Ну, впустил он меня, я все рассказал. Он берет уголек и бросил его в стакан с водой — уголек сразу потонул.

— А-а-а. Это она тебя наказала. Она! Давай ладить. Я попил воды, ушел в телегу спать. Легко стало, успокоился. Утром она ходит по ограде, управлялася.

— Ну что? Куда сегодня пойдешь?

— А тебе какое дело? Пойду с ребятами гулять...

— Ну, гляди. — Сама в дом ушла.

...И вот пришли "госпожинки" — пост. (А она для вида соблюдала. Кулагу заварила). А меня перед тем Костя Хромой подзывает:

— Иди-ка к Кольке Семенычу, попроси у него собачьих хохоряшек штуки две, принеси.

Я пошел, взял, принес Косте. Он высушил, измял, пошептал и дал мне порошочек.

— Подсыпь-ка ей в кулагу, да сами-то не пробуйте!

Я с вечера обделал все. Она у окошка сидела, с бабами болтала языком.

Вот она нас накормила, сама села, куском макнула в кулагу и только надкусила — сразу на пол, пена изо рта, бить ее стало... Я выскочил, отца отправил, а сам боюсь. Побежал к Косте... Отец рассказывал: вот ее хлестало, ажно волосы на себе рвала...

Через два дня поправилась, встретила меня во дворе.

— Эх, и гад же ты!

— А ты-то кто? Зачем ты меня испортила?

И с тех пор она уже ничего не могла. Тут Костя-то и возвысился. А то ведь она сильней его была.

ИЗВИНИ, Я ВРОДЕ ПОПЫТАЛА...

У меня еще мать была жива, и отец. Было еще до армии, до кадровой... Ну да, где-то в тридцатом году.

Была у нас корова. А рядом тут соседка жила. Мать про нее все говорила:

— Она худая. Что бы она не натворила нам.

Я говорю:

— А что, мама?

— Она, — говорит, — хомуты надевает.

— Ну, да какие хомуты?

— А вот. Ты на нее шибко-то не ругайся, а то она может хомут надеть — пропадешь.

...Ну и вот. Эта корова, значит, вскором пришла: вымя все разнесло! Мать сразу видит: хомут надели. Корова зашла и сразу на пласт. Мать:

— Это она наделала! — И идет к ней. Приходит.

— Девка, ты это что же наделала у меня с коровой-то? Хомут надела?

Она туда, сюда:

— Ой, да верно, я попробовала на вашей корове, как получится.

— Да ты что? Ты у меня корову-то решила!

— Но, извини, я вроде попытала. — И к этому старику, Афанасию Павловичу, пошла, он и снял (она наденет, а сама снять уже не может. Ни в коем случае).

...А то на людей надевают. Быстро — опухоль, как будто змея укусит, — пухнет...

Афанасий Павлович-то почертил — к утру поднялась корова-то.

АКУЛЬКА И ДУНЬКА

У нас в одной деревне было. Тетка рассказывала про Дуньку и Акульку.

Шел один нищий по этой деревне, зашел к одной хозяйке. Она стирала, что ли. Говорит:

— Некогда мне тебя угощать.

Ну, он и пошел. Пошел да и сказал:

— Попомнишь меня.

С этого дня и началось чудиться. Акулька с Дунькой разговаривают друг с другом на печке и пакостят. То золы, то коровьего кала намешают в еду. Суп поставят в русскую печь, сами в поле уйдут, а Акулька с Дунькой намешают всякой дряни. Чай только вскипятят да и пьют один. А масла раньше помногу сбивали, так его в баню поставили, они и там все обезобразили.

Так и мучились с ними. Дело к зиме стало. Ночью уйдут во двор, скот гоняют. Утром кони в мыле, пена изо рта, косы в гриве. А потом придут и разговаривают:

— Ты замерзла, Дунька?

— Да нет, а ты, Акулька? — А самих-то не видно.

Мучились, мучились с ними. Потом кто-то научил попа позвать. Поп пришел, молитвы читает. Народ в избе собрался. А Акулька с Дунькой пустили с печки в попа скалкой. Поп перепугался, народ тоже. Как давай все из избы! А Акулька с Дунькой ступеньки крылечка разобрали — все кубарем!

Сколько времени, может, с год, так в доме было. Они и в другой дом укочевывали, так Акулька с Дунькой тоже туда перешли. Давай отыскивать старичка, нашли в одной деревне. Говорят:

— Напоим, накормим, денег дадим, только давай, мол, дед, помогай, убери.

Ну и правда, напоили, накормили, денег много дали. Пошел он. Где-то из поленницы вытащил две куклы. Вот вам, говорит, Акулька с Дунькой.

Это тетка из той деревни нам рассказывала.

КУКЛА ПЛЯШЕТ

Я в девках была. В Кирге жила. У меня племянник был. Мы жили на горе, а он так, под горой жил. И вот, были вечерки раньше, собирали на вечер дома и девок, и парней, всех: верховские идут, низовские идут... На балалайках играют, пляшут, вальс танцуют — по старинке.

Кончилось это в двенадцать часов уже, идти домой надо. Идет этот мой парень, племянник-то. Вот идет. Дошел до ворот и стал. Видит: кукла пляшет. Как пройти домой? Кукла пляшет и все. Как она живая! Он:

— Ай, черт побери! Что она мне, эта кукла-то?! — Ворота-то открыл, только пошел — она стук ему сюда! В голову. Пришел домой, лег спать. У него жар поднялся. Вот заболел, заболел. Его отец туда возил, сюда... Ничего не могли сделать. А он не сказал, что его кукла в голову стукнула. Высох он, и вот уж осталось ему два дня или три, как помереть. Он сказал:

— Мама! Я умру — вы вот этот столб выкопайте и посмотрите, что там есть. Меня кукла раз в голову тут ударила, может, я из-за этого и хвораю...

Он умер. Они столб-то выкопали, там кукла. К этой кукле — его была рубашка, который умер-то — воротник был пришитый и брюки какие были — ошкур пришитый, и волосы его были. Мать-то потом узнала: вот, это наколдовали, это по злобе. Один парень только у ней был, больше никого не было. Мы все его звали братка. Он выболел, ну прямо одни кости. Я помню, как он лежал. Он сказал:

— Мама, эту куклу сожгите.

Знаете, вот я стояла, я помню. Эту куклу потом отец выкопал, посмотрели ее — все Сенькино (а его звали Семен), все его: от рубашки, волосы... Они эту куклу взяли, в огонь бросили. Знаете, что она там делала?! Она вот так там вилась, прискакивала... Сгорела.

ОБЕЩАННЫИ РЕБЕНОК

ТАК вот в Пялицы было тоже, сказывать-то неохота, сидели на тони, ловили будто летом старик со старухой, и ребенок у них был, внучка. А у них в сети семга заскакала, заторбалась, они и поехали невод оттянуть, семгу посмотреть, а ночью делобыло, ребенок у них один и остался спящий. Ну вот. А старуха эта будто боится:

— Ну, оставайся, дитятко, Бог с тобой.

Ушли. Ну, а вернулись — ребенка и нету. Ну, тут и хвать, инде хвать, и нету ребенка. Ну и в Пялицах у них была знающая вроде колдунья, зналась с этой нечистой силой. Ну, к этой и пошли, к знахарке этой, в деревню. Там в деревне и отец был, старику и старухе сын, а девке-то этой как будто и отец. Ну и отца взяли с собой. И знахарка эта сказала, что где искать. Ну вот, они по-сказанному как будто и пошли, всема побежали. Ну и ходят, и видят — им знахарка сказала: увидите, как клочок белеет на болоте, и берите. Ребенок был в одной рубашке, спящий. Ну, увидели и побежали. Отец как будто был молодой да бойкий, и побежал. Прибежал, захватил ребенка и назад. Так туда-то бежал, болото летом как сухо, а обратно побежал, так болото-то волной, так волной и ходит. Только знахарка сказала уж, что ни будет — беги, не оборачивайся да не останавливайся. Он так и сделал, как велено. Бежали, бежали, да прямо на тоню прибежали, сели на карбас и в деревню поехали. А в деревню-то едут, а этот за кормой идет, нечистая сила, как зверь какой, дуто, торбается, идет... Они уж гребут, из сил выбиваются. Приехали в реку — и он все вслед, по морю-то шел, и в реку, из реки-то в ручей зашел, а в ручье-то там с кем-то задрались, с другим, так всю воду там смутили, в ручье-то уродовали, дрались, так три дня в ручье вода глиной текла, и из ручья в баню зашел и баню изуродовал — каменку разворочал. Уж ему ребенок-то был отдан, жалко ему ребенка.

Так в деревне как вечер — так заходит, засвистит, около бани, да около ручья. А после знахарка эта тоже зауговаривала, заувещевала — и скрылся.

Так после этого старуха девку эту в монастырь возила, молебен служила там. Девка после в Мурманске замужем была, а теперь старухой в Пялицы вернулась, там живет. (Вот поедешь, так спроси, тебе укажут ту старушку). А это оттого произошло, что с их тони голова была отдана: до них кто-то на тони сидел, как будто колдун, так отдал голову того, кто на другой год сидеть будет, чтобы семга ему хорошо попадала. Ну, а большого взять не могут, так ребенка взяли. (А эта старушка-то, колдовка, была здешняя, чаваньская, Яшке Кожневу тетка родная, так она знала это дело, — умела колдовать). Они с Ниловной уж ни молодыми ли девчонками научились. Так она рассказывала:

— Я с иконой на пожню приду, а они уж косят ей, бесы. Я в летнюю пору по чулку свяжу, а они мне косят, — говорит.

И сейчас колдуны есть.

У нас одна жоночка выходила замуж в Варзугу, так головни залетали по деревне, огонь, у меня-то ко внучке попала в таз головня, а потом к овцам, так искры и полетели. И вот жонка и хорошая, и работящая, а все болеет, все болеет, до сих пор никак не поправится.