Камера

Глава 29

Испепеляюще жаркий день лениво приближался к полудню. Непривычную тишину, что царила на Скамье, нарушало лишь жужжание вентиляторов, безуспешно пытавшихся хоть сколько-нибудь охладить в камерах густой и липкий воздух.

Утренний выпуск теленовостей известил зрителей о новом поражении Сэма Кэйхолла. Отказ судьи Слэттери удовлетворить последнее ходатайство адвоката репортеры восприняли как очередной гвоздь в крышку его гроба. Студия в Джексоне восторженно вела отсчет: шестнадцать дней! Журналисты пророчествовали: «По нашим сведениям, все возможности Сэма как-то повлиять на исход затянувшегося дела уже исчерпаны. Большинство наблюдателей полагают, что казнь свершится в назначенный срок, 8 августа». Далее следовали новости спорта и прогноз погоды.

Скамья безмолвствовала. Не слышно было криков, стихла музыка, не ползли из камеры в камеру бумажные змеи. Приближался Большой день.

Сержант Пакер с улыбкой шел по коридору отсека «А». Ежедневные ссоры и дрязги между сидельцами оказались на время забытыми. Заключенные вдруг разом вспомнили о своих адвокатах. То один, то другой стремились воспользоваться дарованным конституцией правом и сделать звонок юристу.

Пакер вовсе не ждал с нетерпением очередной экзекуции, но в полной мере наслаждался редким для Скамьи покоем. Он знал: умиротворение будет недолгим. Если Сэм получит завтра отсрочку, то Семнадцатый блок превратится в бедлам.

У камеры Кэйхолла сержант остановился.

— Прогулка, Сэм.

Попыхивая сигаретой, тот сидел на койке и печатал.

— А который час? — С коленей машинка переместилась на подушку.

— Одиннадцать.

Сэм приблизился к решетке, сунул в прямоугольную прорезь сведенные за спиной руки. На его кистях Пакер защелкнул наручники.

— Один пойдешь или в компании?

Кэйхолл повернулся к нему лицом.

— Хеншоу тоже хотел прогуляться.

— Так и быть.

Сержант кивнул в сторону глухой стены, которой заканчивался коридор. Решетчатая дверь распахнулась, Сэм неторопливо вышел, встал у стены, чтобы в следующее мгновение двинуться следом за Пакером. Сидельцы провожали Кэйхолла полными сочувственного интереса взглядами.

Пройдя через все здание, Пакер повернул ключ в замочной скважине некрашеной металлической двери. В коридор упали лучи яркого солнца. Момент этот Сэм всегда ненавидел. Он ступил на траву и крепко смежил веки, дожидаясь, пока чернокожий гигант снимет с него наручники, а затем медленно раскрыл глаза. Беспощадный свет отозвался в них острой болью.

Пакер исчез. Минуты две Сэм стоял неподвижно, перед глазами его бешено вращались разноцветные круги, сердце прыгало. Беспокоил Кэйхолла не удушливый зной, давно ставший привычным, а нестерпимое золотое сияние, от которого мутилось в голове. Спрятать глаза за темными очками, подобно Пакеру, он не мог: осколок пластмассовой линзы уже послужил кому-то вполне действенным оружием. Несколько лет назад один из заключенных пытался с его помощью вскрыть себе вены.

Неуверенно шагая по коротко стриженной траве, Сэм приблизился к ограде из толстой металлической сетки. За ней до горизонта простирались хлопковые поля. Прогулочный дворик представлял собой площадку с двумя деревянными скамейками и вкопанным в землю столбом баскетбольного щита. Дворик Сэм вымерял шагами не одну тысячу раз, в длину он составлял пятьдесят один фут, в ширину — тридцать шесть. По верху десятифутовой ограды тянулись двенадцать рядов колючей проволоки. Справа от входа на площадку к вышке охраны уходила полоса жесткой травы.

Сэм двинулся вдоль сетки. Дошел до угла, четко, почти по-армейски, повернул, подсчитывая шаги. Пятьдесят один на тридцать шесть. Камера была шесть на девять, библиотека — восемнадцать на пятнадцать, половина комнаты для посетителей, где он общался с адвокатами, — шесть на тридцать. Размеры газовки, по слухам, равнялись пятнадцати футам на двенадцать, само же кубическое пространство, куда помещали обреченного, имело сторону всего в четыре фута.

В течение первого года Кэйхолл заставлял себя заниматься на прогулке спортивной ходьбой — она укрепляет сердце. Прыгал под щитом, стараясь забросить в корзину мяч, однако через пару недель оставил всякие попытки: баскетболист из него никакой. В конечном итоге на физических упражнениях был поставлен крест. Теперь прогулка приносила лишь тихую радость пребывания вне опостылевших стен. Сложилась даже привычка: стоя у ограды и глядя в зеленые поля, мечтать о недостижимом. О свободе. О скорости, которую ощущаешь, сидя за рулем машины, о рыбалке, хорошей еде. О женщинах. Временами перед глазами возникала небольшая ферма, зажатая с обеих сторон густым лесом. Черт побери, почему он не уехал в Бразилию? В Аргентину?

Потом мечты ушли, как ушло и ожидание чуда. Последний год Сэм просто ходил по площадке, курил сигарету за сигаретой, изредка играл с Хэнком в шашки.

Дверь в здании блока распахнулась, и во дворик ступил Хеншоу. Пока Пакер снимал с него наручники, Хэнк, щурясь, дико вращал головой. Получив свободу, он сделал несколько энергичных приседаний, с хрустом потянулся. Пакер подошел к одной из скамеек, поставил на нее картонную коробку.

Когда сержант скрылся за дверью, оба оседлали скамейку. Сэм извлек из коробки потертую, лоснившуюся от бесчисленных схваток, из картона же доску, Хеншоу пересчитал шашки.

— Я играю белыми, — предупредил Сэм.

— Белыми ты играл в прошлый раз.

— В прошлый раз были черные.

— Черными тогда играл я. Хватит, меняемся.

— Послушай, Хэнк, мне осталось всего шестнадцать дней, и если я хочу играть белыми, значит, так оно и будет.

Хеншоу пожал плечами. Они принялись расставлять шашки.

— Твой ход.

— Сам знаю.

Сэм двинул пластмассовый кружок вперед, и партия началась. Через пять минут подставленные солнцу спины в красных куртках стали мокрыми от пота. Босые ноги обоих мужчин были обуты в резиновые тапочки.

После проведенных на Скамье семи лет сорокалетний Хэнк Хеншоу уже твердо рассчитывал так и не переступить порог газовой камеры. Две допущенные судом серьезнейшие ошибки давали ему хороший шанс покинуть территорию Парчмана не в черном персональном мешке.

— Телевидение несет дурные вести, — заметил он, пока Сэм размышлял над очередным ходом.

— Перспектива и вправду вырисовывается мрачная, а?

— Пожалуй. Что говорит твой адвокат?

Оба не поднимали головы от доски.

— Он считает, мы еще поборемся.

— Как это понимать? — Хеншоу двинул шашку.

— Как? Меня будут душить, а я начну брыкаться.

— Он хоть понимает, что несет?

— О да. Ум у парня острый. Ничего не поделаешь, моя кровь.

— Но он же совсем мальчишка.

— Зато сообразительный. Получил отличное образование. Был вторым на своем курсе, в Мичигане издавал юридический журнал.

— И что это значит?

— А то, что у него великолепные мозги. Он найдет какой-нибудь выход.

— Ты серьезно, Сэм? Думаешь, ему удастся?

Одним ходом Сэм съел сразу две шашки противника. Хеншоу выругался.

— Сострадание мешает, Хэнк? Когда ты победил в последний раз?

— Две недели назад.

— Трепло! За минувшие три года такого еще не было.

Хеншоу сделал новый ход, и Сэм торжествующе убрал с доски еще одну черную шашку. Через несколько минут партия завершилась. Игроки тут же приступили ко второй.

Ровно в полдень из двери блока появился Пакер. За его плечом стоял охранник с наручниками. Приятелей развели по камерам: соседи уже обедали. Тушеные бобы, картофельное пюре, пять кусочков тостов. Неохотно поковыряв ложкой в пластиковом подносе, Сэм отодвинул его от себя и принялся ждать. Рука его сжимала завернутый в чистые боксерские трусы овальный брусок мыла. Банный день.

Через четверть часа охранник проводил Кэйхолла в тесную кабинку душа. Посещать ее внутренние правила разрешали сидельцу пять раз в неделю.

Сэм быстро намылил голову, ополоснул волосы теплой водой, а затем повторил процедуру. Стены и пол кабинки были чистыми, но пользовались ею все четырнадцать заключенных, поэтому снять резиновые тапочки он не рискнул. Воду давали только на пять минут, и большинству их хватало. Сэм с отвращением взирал на тусклую плитку. Имелись на Скамье такие вещи, скучать по которым он никогда не будет.

Двадцать минут спустя микроавтобус доставил Кэйхолла к библиотеке. Там его уже ждали.

Покосившись на направившегося к двери охранника, Адам снял пиджак. Когда мужчина в форме вышел, дед и внук обменялись рукопожатием. Сэм опустился на стул, закурил.

— Где ты пропадал?

— Был занят. — Адам устроился за столом напротив. — Среду и четверг провел в Чикаго.

— По моим делам?

— Можно сказать и так. Гудмэн захотел ознакомиться с материалами, а там возникла еще пара вопросов.

— Гудмэн опять сует свой нос?

— Гарнер Гудмэн — мой старший партнер, Сэм. Я должен с ним считаться, если только дорожу этой работой. Знаю, ты его ненавидишь, но Гудмэн очень озабочен тем, что здесь происходит. Можешь не верить, однако он не испытывает никакого желания затолкать тебя в газовую камеру.

— Ненависти к нему во мне уже нет.

— С чего вдруг такая перемена?

— Понятия не имею. Стоя одной ногой в могиле, человек о многом задумывается.

Адам надеялся, что Кэйхолл разовьет тему, но клиент смолк. Внук рассеянно наблюдал за дедом, гоня от себя мысли о Джо Линкольне и драке на похоронах, о всех печальных подробностях, которые поведала тетка. Удавалось ему это с трудом. Он обещал Ли не касаться в разговоре с Сэмом событий далекого прошлого.

— Полагаю, про нашу неудачу ты уже знаешь. — Адам начал извлекать из кейса бумаги.

— Она не заставила себя ждать.

— И слава Богу. Я подал апелляцию в федеральный суд.

— С федеральным судом мне никогда не везло.

— В данный момент мы не можем выбирать ту или иную инстанцию.

— Что мы можем в данный момент?

— Существует несколько пунктов. Во вторник, после беседы с судьей, я лицом к лицу столкнулся с губернатором. Он хотел переброситься парой слов без свидетелей. Дал мне номера своих телефонов, сказал, что намерен обсудить ход дела. Видишь ли, у него сомнения по вопросу степени твоей вины.

В глазах Сэма загорелась ярость.

— Сомнения? Да я девять лет провел здесь исключительно из-за него. Он губы себе кусает, ему не терпится отправить меня в газовку.

— Не буду спорить, но…

— Ты дал слово, что не пойдешь к нему. Ты подписал соглашение.

— Остынь, Сэм. Губернатор поймал меня за дверью кабинета Слэттери.

— Странно, что он не собрал еще пресс-конференцию.

— Это благодаря мне. Я вынудил его хранить молчание.

— Выходит, ты — первый, кому такое оказалось по силам.

— Макаллистер не отвергает напрочь идею милосердия.

— Он сам тебе это сказал?

— Да.

— Но почему?

— Я не знаю почему, Сэм. Его мотивы меня не интересуют. Но в чем ты видишь вред? Какая опасность таится в попытке склонить губернатора к снисхождению? Пусть газеты печатают его портреты, пусть тиражируют его ослепительную улыбку телеэкраны. Если есть шанс заставить Макаллистера выслушать наши доводы, какая тебе разница, что он лично будет от этого иметь?

— Нет. Тысячу раз — нет. Я не позволю своему адвокату просить это ничтожество о снисхождении. Я хорошо изучил его, Адам. Он рассчитывает заманить тебя в свои сети. Его слова и поступки — только поза, только игра на публику. Он жаждет славы — за мой счет. Но казнят-то меня, а не его!

— В чем же все-таки вред, Сэм?

Кэйхолл с размаху опустил ладонь на крышку стола.

— Вред в том, что твои действия не принесут никакой пользы, Адам. Его не переубедишь.

Адам черкнул что-то в блокноте, давая деду время успокоиться. Откинувшись к спинке стула, Сэм достал из кармана новую сигарету, провел рукой по влажным еще волосам. Холл посмотрел на него в упор.

— Что ты собираешься делать, Сэм? Послать все к чертям? Сдаться? Ты мастерски разбираешься в законах, так скажи, что делать?

— Не мешай, я думаю.

— Пора бы.

— Апелляция — вещь грамотная, но надежды на нее немного. Других же средств остается и того меньше.

— Если не считать Бенджамина Кейеса.

— Ты прав. За исключением Кейеса. Он проделал отличную работу, был мне другом. Мне противна сама мысль бросить на него какую-то тень.

— Когда речь идет о смертной казни, такая практика считается стандартной, Сэм. У приговоренного всегда есть возможность обжаловать непрофессионализм защиты. Гудмэн предлагал тебе эту тактику, но ты отказался. А ее следовало опробовать годы назад.

— Он упрашивал меня дать согласие. Я и тогда сказал — нет. Наверное, мой отказ был ошибкой.

Сидя на краешке стула, Адам торопливо делал записи.

— Я читал протоколы суда. Думаю, ошибку совершил Кейес, когда не разрешил тебе давать показания.

— Помню, помню. Мне хотелось обратиться к присяжным. После слов Догана я подумал: может, стоит объяснить жюри, что я хоть и установил бомбу, но не намеревался никого убивать? Это правда, Адам. Я никому не желал смерти.

— Ты готов был дать показания, однако подчинился запрету своего адвоката.

Улыбнувшись, Кэйхолл опустил голову.

— Именно это ты хочешь от меня услышать?

— Да.

— И выбор у меня невелик, так?

— Его просто нет.

— О'кей. Я готов был дать показания, однако подчинился запрету своего адвоката.

— Завтра же данный факт станет известен судье.

— Не слишком ли поздно, Адам?

— Поздновато. О нем следовало заявить на процессе. Но что мы теряем?

— Ты свяжешься с Кейесом? Предупредишь?

— Если выкрою время. Сейчас меня мало беспокоят его чувства.

— Как и меня. Господь с ним, с Кейесом. Что-нибудь еще в нашем распоряжении есть?

— Очень мало.

Поднявшись, Сэм стал расхаживать вдоль стен. В длину комната библиотеки оказалась восемнадцати футов. Он обошел ее всю, остановился у стеллажа. Адам пристально посмотрел на деда.

— Ли интересуется, не будешь ли ты против, если она придет навестить тебя.

Кэйхолл медленно вернулся к стулу, сел.

— Мне необходимо подумать.

— Только не медли.

— Как у нее дела?

— По-моему, все в норме. Говорит, что молится за тебя каждый день.

— В Мемфисе знают о нашем родстве?

— Вряд ли. Газеты, во всяком случае, пока молчат.

— Надеюсь, они ничего и не пронюхают.

— Воскресенье я провел с теткой в Клэнтоне.

Губы Сэма дрогнули в печальной улыбке:

— Что же вы там видели?

— Кучу вещей. Ли показала мне могилу бабушки, участок, где захоронены другие члены семьи.

— С Кэйхоллами твоя бабка лежать не захотела. Об этом Ли говорила?

— Да. А еще она спрашивала, где хочешь быть похороненным ты.

— Я пока не решил.

— Разумеется. При случае дай мне знать. Потом мы прошли по городку, отыскали дом, где когда-то жили, посидели на главной площади. В выходной день она была полна народу.

— Любоваться фейерверком я водил своих на кладбище.

— Тетка рассказывала. В «Чайном домике» мы перекусили и отправились за город, туда, где она провела детство.

— Коттедж еще стоит?

— Стоит. Заброшенный, пророс сорняками. Обошли его вокруг, Ли вспоминала былое, много говорила об Эдди.

— Вспоминала с удовольствием?

— Удовольствия в ее голосе я не слышал.

Скрестив на груди руки, Сэм долгое время не отводил взгляда от поверхности стола. Прошло минуты три, прежде чем он спросил:

— А друга Эдди, маленького африканца Куинса Линкольна, она помнит?

Адам кивнул:

— Да.

— И его отца — Джо?

— Ли рассказала о них все.

— Ты поверил ей?

— Поверил. Не следовало?

— Она рассказала тебе правду.

— Я так и думал.

— Что ты ощутил? Как реагировал на ее слова?

— Меня душила ненависть. К тебе.

— А сейчас?

— Сейчас ее нет.

Сэм встал, двинулся в обход стола, но у торца его замер, повернулся к внуку спиной.

— Это было сорок лет назад. — Голос Кэйхолла прозвучал почти неслышно, как выдох.

— Я не хотел касаться этой темы. — Адама обожгло чувство вины.

Дед прислонился плечом к стеллажу.

— Жаль, что так произошло. Мне больно вспоминать о случившемся.

— Я обещал Ли не затрагивать с тобой прошлое. Извини.

— Джо Линкольн был хорошим, приличным человеком. Я до сих пор часто думаю: где сейчас Руби, Куинс, остальные детишки?

— Не нужно, Сэм. Поговорим о другом.

— Надеюсь, моя смерть сделает их хоть чуточку счастливее.