Канарский грипп

Фрагмент 18 СТАМБУЛ. В РАДИУСЕ 3 КМ ОТ ХРАМА АЙЯ-СОФИЯ

Попав на Восток, Брянов двигался теперь по улице в западном направлении и видел золотое полотно заката, а на фоне полотна — угольно-черные шпили минаретов, обступавшие храм с уплощенным куполом, древнюю христианскую святыню Константинополя, Святую Премудрость. Что-то непоколебимо воинственное находил Брянов в этом чужом вечернем пейзаже, напоминавшем ему о последних днях мира. Черные шпили представлялись ему стратегическими ядерными ракетами, страшной своей силой охраняющими храм. «Мегатонн пятьдесят, не меньше», — благоговейно сложил Брянов мощь всех шпилей, не в силах отделаться от технократических впечатлений.

Такая чушь не могла прийти в голову Паулю Риттеру. Зная это, Брянов был рад.

Паулю Риттеру так и не удалось побывать в Стамбуле. Брянов не сомневался, что тот мечтал здесь побывать, и был рад тому, что он теперь как бы восполнял упущенное. Он мог наконец сам кое-чем поделиться с человеком, охватившим когда-то своей памятью большую часть мирового простора и — теперь уже немалую часть его, бряновского, душевного пространства. Здесь Брянов ощущал земную плоть под ногами, ощущал живую плотность своих впечатлений и мыслей — и радовался…

Не то происходило с ним в прекрасной для всех Венеции.

Впервые вырвавшись за пределы той пяди исконно русской земли, что и составляла, в сущности, всю его память, он стремился в Венецию, наперекор мрачному плану ожидая встретить только удивительное волшебство. Волшебством делился с ним Пауль Риттер. И волшебство нашел Брянов, но оно оказалось чужим и призрачным, и сам он оказался в этом сказочном городе единственным человеком, страдавшим оттого, что весь мир вокруг него ни единой песчинкой, ни единым солнечным бликом не может принадлежать ему, поскольку уже целиком стал самой сокровенной частной собственностью кого-то другого…

Теперь он шел по еще более чужим берегам, турецким, и наконец без боязни начинал вспоминать Венецию, пробуя не жалеть о том, что всю ее придется забыть, и теперь убеждал себя: свое должно быть только своим, не каким-то телевизионным…

Было интересно, что по этому поводу мог бы сказать всемогущий Пауль Риттер.

Когда-то он, Пауль Риттер, наверно, замер там, на привокзальной набережной, перед великолепными, сияющими на солнце декорациями, которые парили по другую сторону Большого канала Венеции, парили суетой катеров, лодок, гондол, отражались и рассыпались белыми бликами по зеленовато-голубой глади.

И Александр Брянов через шесть десятков лет замер там же, против округлых гипсовых очертаний церкви Святого Симеона и кремовых, как на торте, узоров палаццо Фоскари Контарини, легко растекавшихся, как и тогда, по зеленовато-голубой, мутной глади.

Но Александр Брянов, оставаясь несколько минут на том месте, увидел гораздо больше. В его памяти вдруг разверзлась безвоздушная пустота, и та картина, которую он увидел перед собой — Канал, палаццо, церковь, белоснежный мостик, — оказалась лишь «поверхностным натяжением» на этой пустоте. А потом под «поверхностным натяжением» вдруг замелькали картины, будто оттуда, из пустоты, вихрем бросило в лицо Брянову ворох открыток с видами волшебного города… Улочки, дворики, мостики, фонари, столики на набережных, светящиеся витрины, россыпи и горы масок. И всюду — Элиза, ее улыбка, ее золотистые волосы. И — отблески чужой ностальгии.

И когда ворох открыток пролетел сквозь него, Брянов вспомнил обыкновенную ночную темноту, контур окна с дальним огоньком и — огоньком вблизи, папироской в тонких пальцах Элизы. И в довершение — отблеск рассвета на никелированном шаре и продолговатую паутинку ее чулок.

— Вам нужна помощь, синьор? Вам нехорошо?

Брянов понял, что у него закружилась голова.

— Спасибо. Все в порядке.

Он внимательно посмотрел на случайного альтруиста: высокий, крепкий, в строгом костюме, неярком галстуке. Вдруг всплыло в голове: «Данте». Почему в кавычках?..

Ну конечно, так называлась гостиница, в которой они тогда остановились. Они… Почти втроем. Брянов кое-как усмехнулся. Он достал из нагрудного кармана маленький проспект, уточнил для уверенности: «Гориция». Теперь ему полагалось остановиться в гостинице «Гориция», неподалеку от площади Сан-Марко. Если бы другие «они», те, которые направляли его шаги в настоящем, знали все о гостинице «Данте», то, надо полагать, воспользовались бы ею как «ключом-индуктором»… Каждый в этой жутковатой игре знал только часть лабиринта. Тот, кто получит полный план, станет властелином мира. Так подумал Брянов, пряча проспект.

— Вы первый раз в Венеции? Вы не знаете, как добраться до гостиницы?

Брянов даже удивился, что альтруиста еще не заменили другим, не столь подозрительным.

— Бывал раньше. Но очень давно, — признался Брянов и назвал гостиницу «Гориция».

Тот рассказал, где можно сесть на речной автобус, где потом сойти:

— …Сразу за Понте-Риальто. Вы помните Понте-Риальто?

Брянов похолодел:

— Трудно забыть… Понте-Риальто.

Когда тяжелый ажур белой арки моста появился из-за поворота, Брянов крепко ухватился за поручни.

Он увидел и вспомнил — но и то и другое принадлежало не ему, появившись и призрачно повиснув в пустоте…

Рука Элизы над водой, мгновенная прохлада сумрака, губы Элизы… Когда кораблик ткнулся в пристань, Брянов открыл глаза. Он вышел с колеблющейся опоры на твердую, смело оглянулся на волшебный мост — и вдруг почувствовал себя лучше. Этот ракурс уже мог принадлежать ему: с этой точки Пауль Риттер моста не видел.

Вскоре Брянову стало еще лучше. Он двинулся по улочкам, как ему показали, немного заблудился и сделал передышку в каком-то узком проулке. Здесь и вправду оказалось совсем хорошо, верно, оттого, что Пауль Риттер сюда никогда не забредал.

Теперь Брянов знал, что способен существовать в Венеции самостоятельно — в особо отведенных местах. Однако знал он и то, что и в этих местах, как за чертой магического круга, ему спастись не удастся. Все равно придется идти по древнему лабиринту, пройти странное посвящение — и чем быстрее, чем безогляднее он пройдет его до конца, тем вероятнее он останется самим собой.

Оставив вещи в номере, Брянов сразу спустился вниз, выпил в ресторанчике чашку кофе и, выйдя на узкую улочку, посмотрел в одну сторону и в другую, сквозь толпы туристов. Для того, кто сам призрак, обычные люди — тоже призраки.

Еще по дороге к скромной с виду, однако же совсем не дешевой трехзвездочной гостинице Брянов обзавелся в одной из лавочек схемой города, и портье красным фломастером вывел на ней кратчайшую траекторию до другой гостиницы, именовавшейся «Данте». Она находилась по другую сторону Канала, и путь теперь так и так пролегал прямо через Понте-Риальто. Деваться было некуда.

Поначалу он ощущал под ногами приятно твердый тротуар и обращал внимание на всякие витрины. И шедшие ему навстречу и догонявшие его японцы — японцев разбрелось по Венеции невообразимое множество — казались ему очень живыми людьми.

А потом вдруг снова, на еще более узкой улочке, разверзлась вокруг него какая-то беспредельная пустота, и он невольно стал жаться к стене. Снова сквозь эту пустоту понеслись в него ворохом картинки-открытки. Он держал себя в руках, поставил себе диагноз: наверно, в местах, где побывал когда-то Пауль Риттер, все детали декораций, сохранившиеся с той поры, действовали теперь как «ключи-индукторы». Год, проведенный в Венеции Паулем Риттером и наслоившийся на память Александра Брянова, заполнялся образами, наступательно напоминал о себе. Пустоту, уже насыщенную яркими чужими картинами и все же остававшуюся как бы разряженной, Брянов тоже объяснил себе по дороге к гостинице «Данте». Теперь он почти не сомневался, что чужой год вытеснил из его памяти один из годов его собственных, бряновских. Какой, он не мог определить, да и не старался определить, подспудно страшась, что этими усилиями сделает себе еще хуже. Вполне достаточно было того, что он ориентировался в пространстве и не выглядел со стороны умалишенным. Так он оценил свои временные проблемы. Еще у него в кармане брюк, всегда под рукой, оставалась маленькая карточка, на которой было начертано:

ТВОЕГО СЫНА ЗОВУТ АЛЕКСАНДР БРЯНОВ.

ТЕБЯ — ТАК ЖЕ, КАК ЕГО. ЕСЛИ УЖЕ ЗАБЫЛ — ПОМОЛИСЬ И ВСПОМНИ!

Эту карточку Брянов держал как необходимый и достаточный «ключ-индуктор».

В нагрудном кармане у него таилась еще одна карточка — на худой конец, как самое последнее средство:

ПОМЯНИ МЕНЯ, БОЖЕ, ВО ЦАРСТВИИ ТВОЕМ!

Ее Брянов немного стеснялся…

Мост Понте-Риальто, нагруженный по обеим своим сторонам всякими сувенирными лавчонками, кишел туристическим людом.

Брянов поднимался на этот мост, радуясь живой толпе, жадно всматриваясь в лица, словно стараясь их все запомнить. Он знал, что этих лиц никогда не мог видеть его всемогущий соглядатай.

Дальше стало сложнее. Снова потянулись тихие улочки чужой памяти, а дисциплинированный западный люд почти весь остался позади, в пределах, указанных путеводителями.

Брянов чувствовал, что за ним наблюдают. За ним должны были наблюдать, но сейчас он ощущал на себе некое панорамное наблюдение с высоты птичьего полета. Как будто сам Пауль Риттер пристально глядел на него со всех крыш. Брянов сам себе стал казаться малой частицей чьей-то чужой памяти: будто он идет, а на самом деле это его вспоминают идущим по раз и навсегда утвержденной на схеме траектории.

Пахло по меньшей мере тяжелым неврозом, надо было отвлечься. Брянов зашел в тратторию и съел пиццу, запив ее душистым итальянским пивом. Он подумал, что к гостинице «Данте» стоит подобраться как-нибудь по-индейски, во всяком случае не тем путем, каким подходят к ней с любимой женщиной.

Он попытался.

Сверившись со схемой, он зашел в узенький переулочек, который ему понравился, и очутился во дворике, где его сразу объял прохладный дух высыхающего после стирки белья, настоянный на йодистом аромате моря. Белье висело над ним на струнах, пересекавших дворик во всех направлениях.

Брянов обошел цилиндр каменного колодца, ткнулся в единственный замеченный им тут проход и, попав в темную арку, замер у самого края зеленой и очень мутной воды. На другой стороне были стены, были окна, закрытые ставнями. Отражение стен и окон сонно волновалось по мутно-зеленому поверхностному натяжению. На этом берегу, на его краю, валялся увесистый гранитный брусок.

— Намек понял, — сказал себе Брянов, вздохнул и повернул назад.

Конца траектории, упиравшейся в гостиницу «Данте», он достиг очень скоро, минут через пять.

Получилось, как он хотел: он заметил это здание под таким углом, под каким Пауль Риттер и Элиза ни разу не обращали внимания на свое венецианское пристанище… Значит, они не могли заметить и того, кто теперь шел по их следу.

Не своей, какой-то аристократической походкой ценителя архитектуры Александр Брянов подошел к фасаду и стал изучать его. Над дверями был портретный барельеф, изображавший великого итальянца в профиль.

Брянов напрягся, предчувствуя некий важный знак.

Барельеф запечатлел левую сторону лица. Данте смотрел туда, откуда Брянов подходил к гостинице.

И он тоже повел взгляд влево и наткнулся глазами на число, которое оказалось магическим: 36. Наверное, в обыкновенном мире — просто номер здания… или две последние цифры в обыкновенном телефонном номере. В мире страшных тайн — не что иное, как «ключ-индуктор»! Вспыхнуло воспоминание. Уютное кафе. На столике — букетик фиалок в молочно-белой вазочке… Элиза — за другим столиком, у самого окна. Там, у нее, тоже стоит вазочка с фиалками. Завораживающее движение руки — это она поднимает свою чашечку кофе… Она не видит его. Пока не видит. Она еще не знает его… На оконном стекле, прямо над ней, полукругом буквы… Это волшебное движение ее руки… Невольно спасаясь от чар, он тогда стал читать эти буквы: NEHCLIEV.

Это не Венеция. «Veilchen» — «Фиалка». Это Гейдельберг. Сейчас он, Пауль Риттер, залпом проглотит свой кофе, обожжет себе рот, покинет свое давно насиженное место и двинется туда, к окну…

Эту златовласую хрупкую девушку он никогда раньше не видел, не встречал в кафе «Veilchen». День их знакомства. Лето одна тысяча девятьсот тридцать шестого года. Июнь…

Число тоже важно… Шестое. 6.6.1936. Самые дорогие воспоминания превращаются в астрологический цифровой код тайны. Страшная эволюция — в мире, в котором уже правят цифровые коды.

Александр Брянов вытер пот со лба, огляделся. Кто-то из немногих прогуливавшихся здесь туристов тоже запечатлел фасад гостиницы «Данте» и стоящего перед ним человека, запечатлел и в памяти, и с помощью всяких цифровых кодов. На видеокартинке, изображающей Александра Брянова и портретный барельеф Данте Алигьери, в уголке тоже будет светиться дата:…9.1996.

Зато не останется дата знакомства Пауля Риттера с Элизой фон Таннентор.

Данте смотрел в ту сторону, куда теперь Брянову и полагалось идти.

Он вспомнил — уже без волнения, принадлежавшего Паулю Риттеру, — полутемный зал, высокие стены-шкафы, заполненные рядами старинных фолиантов, уютные столики, древние настольные лампы с зелеными колпаками…

Библиотека Музея морских путешествий располагалась в двух кварталах от гостиницы «Данте». Там ему полагалось изучить две книги: «Трактат о заморских лихорадках и поветриях», автором которого был некий Дамиано Маркезе, корабельный врач, живший в Венеции триста лет тому назад, и «Божественную комедию» Данте издания 1936 года.

Первую книгу Риттер читал в Гейдельберге: почти такой же, как в Венеции, полутемный зал, только — с высокими окнами, которые в тот вечер были занавешены тяжелыми зелеными портьерами. Год 1934-й. Теперь Александр Брянов знал, что именно с этой книги у Пауля Риттера все и началось. Он вспомнил пугающую гравюру: человек с выпученными от ужаса глазами, у которого из темени вырастает целая гроздь маленьких голов, и несчастный тянет руками эту гроздь в сторону, словно пытаясь оторвать ее. И по ногам уродца змейкой тянется надпись на латыни: «Имя мне легион».

«Божественная комедия» 1936 года издания… Не он читал эту книгу — ее держала в руках только Элиза фон Таннентор.

Сильный холодный ветер швырял чаек над пристанью в Кадисе. По изумрудным волнам катились барашки… День прощания с Элизой он не любил вспоминать. Она одной рукой все время придерживала волосы… и даже не обняла его, как прежде, а только потянулась к нему вся, поцеловала сквозь ветер сухими губами. Он постановил себе, что они совсем не прощаются и вовсе не расстаются и нет никакого корабля, через час отплывающего в Аргентину. И она шепнула ему на ухо название книги и год издания. Да, теперь это был первый ключ к тайному коду. Так они условились. Уже тогда началось это дьявольское «цифровое кодирование» жизни. Тайный код оставался тогда на островке Охо-де-Инфьерно, куда теперь, осенью 1939-го, лежал и его путь, некоего Пауля Риттера, совершившего невероятное открытие…

В библиотеке Музея морских путешествий любознательному русскому туристу были удивлены — и только. Он быстро получил то, что хотел: «Божественную комедию» издания 1936 года. Оказалось, что есть два экземпляра. Брянов попросил оба. Пожилая синьора библиотекарша посмотрела на него, как на призрак:

— Вы первый, кого интересует это издание за последние тридцать лет… Простите, вы сегодня долго будете работать с этими книгами?

— Полагаю, часа два, — неопределенно ответил Брянов.

— Очень хорошо, — непонятно чем воодушевилась синьора.

Небольшой, на два десятка мест, зал библиотеки оказался таким же сумрачным, как и в чужой жизни, шкафы с фолиантами и даже дубовые читательские столы остались на своих местах, только лампы изменились, стали вполне современными.

Можно было выбрать любой из этих двух десятков столов, и Брянов устроился в самом дальнем уголке, конечно, не там, где когда-то сидел Пауль Риттер.

Когда книги принесли, снова пришлось делать выбор.

Брянов разложил старинные, терпко пахнущие старой бумагой тома и сказал себе, что такими отсыревшими от волнения руками нечего портить страницы.

«Давай-ка разберемся, кто из нас так занервничал», — сказал он Паулю Риттеру.

Тот, однако, только поторопил Брянова: «Сначала займись насущным делом, а уж потом, если позволит время, залезешь в мое старое досье».

«Как скажешь», — подчинился Брянов и раскрыл один из томов вселенской поэмы сразу на последней странице, где располагалось содержание.

Он знал, что поиск будет недолгим и точным, если только по пути не окажется ловушки, если только экземпляры не были заменены за истекшие шесть десятков лет…

Ад. Песнь Шестая. Строки 34–36.

Он даже не различил поначалу этих строк. Он задохнулся на миг, и кровь ударила в голову с такой силой, что помутилось в глазах.

Он увидел другую строку, оставленную на полях рукой, которую он не мог не узнать.

«Achtung, mein Lieber! Denkst du an unsere Zeit zuruck».

«Внимание, мой дорогой! Вспомни наше время».

Брянов откинулся на спинку, дал передохнуть себе и Паулю Риттеру.

Собравшись с духом, окинув взглядом потолок с лепниной в виде венецианских львов, Брянов вернулся в круг света и прочел первую половину сочетания тайных смыслов. С тридцать четвертой по тридцать шестую строки текст «Божественной комедии» в переводе на русский гласил:

«Меж призраков, которыми владел Тяжелый дождь, мы шли вперед, ступая По пустоте, имевшей облик тел».

«Или она что-то знала о вирусе, — подумал Брянов, — или же это чудовищно мистическое совпадение… Магические числа». Пауль Риттер по этому поводу промолчал. «Что-то наверняка знала», — заключил Брянов. В следующей через одну строфе последняя, третья, строчка была очень аккуратно подчеркнута и рядом с ней была оставлена крохотная пометка «NB!». Вот так:

«О ты, который в этот Ад сведен, — Сказал он, — ты меня, наверно, знаешь; Ты был уже, когда я выбыл вон». NB! Это была сорок третья строка Песни Шестой. Брянов сделал еще один глубокий вздох. Вещий знак мог означать только одно: пометка сделана в сорок третьем году. Значит, в тот год Элиза фон Таннентор была еще жива. Вывод: или же «Павлов» солгал, или же Элиза сумела каким-то чудом уберечься от смерти хотя бы до сорок третьего года.

«Слышишь, что говорю?» — позвал Брянов своего «кровного» товарища по странному путешествию, уверенный, что именно он, Александр Брянов, догадался первым.

Похоже было, что Пауль Риттер потерял дар речи.

В висках стучало, голова начинала болеть.

«Отвлекись!» — приказал сам себе Александр Брянов и, отодвинув книгу в сторону, взялся за «Трактат о заморских лихорадках и поветриях».

Это было факсимильное издание фолианта, написанного на тосканском диалекте в Венеции в середине шестнадцатого века. Брянов не удивился: конечно же, оригинал находился в том же Гейдельберге, там-то он и попал Риттеру в руки.

Книга изобиловала гравюрами, изображавшими ужасы чумы, проказы и прочих моровых эпидемий. Брянову удалось отвлечься — и еще как!

Поразили его, однако, вовсе не эти апокалипсические картины, а — всего одна миниатюра в части, озаглавленной буквально: «Баснословные болезни». Она изображала какого-то мифического мученика, у которого из темени вырастала гроздь маленьких человечьих голов.

При первом же взгляде на нее у Брянова внезапно открылся новый «туннель» чужой памяти — и вновь замелькали как бы фотоотпечатки, складываясь в почти уже понятный для случайного зрителя фильм, в ясную логическую цепь давних событий.

Зеленые занавеси в гейдельбергской библиотеке… тускло-алый закат над морем… древние развалины… темный котлованчик археологического раскопа… люди в панамах и пробковых шлемах… узкая расщелина в скальной породе… нагромождение какой-то строительной техники… и снова Элиза на берегу… Тонкая металлическая пластинка с рядами крохотных выемок — десять рядов по десять выемок в каждой.

Брянов осознал, что вспоминает, воспринимает только отдельные картины из памяти Риттера, а все его проявления воли, все его желания, логика чужой жизни до сих пор остаются для него неразгаданной тайной. Вирус — если это был вирус — запечатлевал только зрительную информацию и связанные с ней чистые эмоции: радость, страх, тоску… И никаких рассудочных построений, никакой стратегии. Брянов понял, что по сути дела расшифровкой занимается он сам — и значит, он пока вовсе не превратился в пассивное орудие чужой воли, выбор как бы оставался за ним.

Тонкая металлическая пластинка.

Брянов подумал, что знает он уже немало. И даже может не читать этой фантастической истории, оставленной в анналах диковинных лихорадок и поветрий.

Пауль Риттер шел по пути Шлимана, открывателя Трои.

Он прочел легенду в древней книге, хранившейся в тихом ученом Гейдельберге, и отнесся к той легенде всерьез. Всерьез к ней отнеслись и те, кто финансировал экспедицию на Канары. Люди из тайного общества Анненербе, стремившегося к оккультной власти над человечеством.

«Ты хоть знал, какие дьяволы будут у тебя спонсорами?» — грозно вопросил Брянов.

Он знал. У него были университетские друзья, которые были членами общества. Он не стал скрывать их от Брянова, показал, хотя немного неотчетливо, одного, потом другого. Между прочим, оба получались умными, рассудительными и вполне добропорядочными людьми.

«Ну, в общем, понятно, — вздохнул Брянов. — С атомной бомбой все так же начиналось. Все умные и порядочные…»

Тонкая металлическая пластинка…

Брянов очень смутно вспомнил какой-то сферический резервуар, тяжелые железные двери. Пластинка была носителем кода, с помощью которого можно было войти в некий подземный отсек, в «святая святых» с очень большими кавычками. Кода Пауль Риттер не знал. Это Брянов не вспомнил, а только интуитивно почувствовал. И не знал намеренно. Код был набран на пластинке самой Элизой фон Таннентор… И этот код поныне неизвестен всем… кроме Элизы… если…

Брянов почувствовал, что перегревается рядом с лампой. Он достал платок и второй раз за день вытер пот со лба.

…если Элиза фон Таннентор жива по сей день.

На кого она работала?

На одного Пауля Риттера.

Следовательно… следовательно, Пауль Риттер рассчитывал на то, что ему либо удастся встретиться с Элизой в некий грядущий Судный День, либо кто-нибудь когда-нибудь сможет воспользоваться его памятью, действуя точно по его молчаливой указке, по его намекам в виде картинок. На что он, Пауль Риттер, делал ставку: на инстинкт самосохранения или же на какую-то ловушку, ожидающую в конце пути того, кто вздумает воспользоваться его памятью ради давно известной, страшной цели?

«Еще более удивительный случай описан в анналах Золотого Льва, которые велись по указаниям венецианских дожей.

В самом конце месяца сентября года 1452-го от Рождества Христова в Венецию после долгого отсутствия вернулся ее житель, некто Чезаре Монтанелли (или Монтанезе), наемный матрос. Он был известен многим, но на этот раз был едва узнан, так как прибыл на своем собственном корабле, как он сказал, из Кадиса, сам одетый в богатые одежды и к тому же с большим грузом дорогих мавританских материй. При этом он, на удивление всем мало-мальски знавшим его прошлую жизнь людям, без труда изъяснялся на турецком, арабском, испанском наречиях и порою подолгу отказывался от вина. Внезапное счастье моряка вызвало немало пересудов, однако источник богатства содержался им в тайне, вплоть до того времени, когда он отбыл в новое путешествие.

Вскоре после того, как он вновь покинул Венецию, двое близких друзей Монтанелли и одна портовая шлюха, которую тот, что называется, озолотил, стали расспрашивать соседей и знакомых о том, где находится Чезаре, вызвав тем самым большое удивление. Выяснилось также, что они совершенно не помнят о веселых ночах, проведенных с разбогатевшим моряком, и вообще знают о нем как бы понаслышке. Кроме того, двое из троих ростовщиков, имевших дела с Монтанелли, хотя и обнаружили у себя его расписки, но ума не могли приложить, когда же и при каких обстоятельствах были подписаны векселя.

Тогда на скрывшегося из города Монтанелли что называется „повесили“ и несколько таинственных краж в богатых домах, в какие он вроде бы, по свидетельствам прохожих, входил как приглашенный гость, хотя хозяева почему-то совершенно не помнили о его визите. И вот вскоре один из друзей моряка получил от него письмо, в котором содержалось требование хранить все изложенные в нем сведения в тайне. Получатель письма, вероятно, дал заочное слово хранить секрет, однако спустя месяц, внезапно оступившись на лестнице, ударился о ступень виском и скончался, так что письмо оказалось в руках его дочери, которая и поведала согражданам о чудесах, случившихся с моряком хотя и по попущению Господа, но, вероятно, притом и по прямому настоянию Князя преисподней. Само письмо, увы, не сохранилось.

По рассказам девушки, за Геркулесовыми столбами, на маленьком островке, носившем название Охо-де-Инфьерно, Монтанелли подхватил некую необычную болезнь, которую он сам называл „проказой Айдеса“, и от этой самой болезни пошло все его богатство.

Что и говорить, для прокаженного Чезаре Монтанелли выглядел слишком хорошо. И вот его история, переданная (или, возможно, перевранная) через третьих лиц.

Торговая галера, на которой он ранее плавал, была разбита грозной бурей за Геркулесовыми столбами, неподалеку от марокканского берега. Два дня и две ночи Монтанелли из последних сил держался на небольшой доске. Его бросало по волнам, и наконец на исходе второй ночи жаркие молитвы, возносимые к Небесам несчастным моряком, как будто помогли ему: Монтанелли был выброшен на песчаный берег неизвестного ему островка.

Разумеется, первым делом он стал лихорадочно искать пресную воду и вскоре наткнулся на палатки неверных, окружавшие один богатый шатер. Как выяснилось позже, это был лагерь османских пиратов. Еще не зная, что подобрался к логову морских разбойников, Монтанелли уже был порядочно напуган тем, что может попасть из огня да в полымя, то есть угодить на чужую галеру рабом, прикованным к гребной лавке цепью. Однако чутье подсказывало ему, что поклонники Мухаммада вне всякого сомнения расположились вблизи источника пресной воды.

Преодолевая страх, он опасливой мышкой пошнырял вокруг лагеря и в самом деле обнаружил маленький оправленный темным мрамором источник, находившийся посреди каких-то древних развалин. Источник был окружен языческими амулетами, которыми часто пользуются морские разбойники всех стран, а над ним, на высоком древке, висел узкий и совершенно черный, как показалось Монтанелли, флажок.

У него мелькнуло опасение, что такими знаками может быть отмечен только нечистый источник, однако жажда оказалась сильнее всяких страхов. Моряк напился, омыл лицо и глаза, а потом, уже не обращая внимания на голод, решил убраться подальше. Спустя час или два он нашел в горах подходящую расщелину и заснул в ней как убитый.

Проснувшись от ярких лучей солнца и возблагодарив Бога за спасение, он невольно стал вспоминать прошедшие в опасностях дни и даже всю жизнь. Взглянув на турецкий амулет, который он прихватил с собой, поскольку тот показался ему в лунной ночи недешевой золотой безделушкой, он вспомнил с тоской свой белокаменный дом в Тунисе и великолепный гарем, собранный из рабынь со всего света, в том числе из прекрасной Венеции, где он тоже имел пристанище, но совершенно нищенского вида, неказистый домик, в котором изредка появлялись только дешевые уличные девки. С удивлением Чезаре Монтанелли стал размышлять о том, как возможно такое несусветное сочетание, известное только из сказок хитроумной царицы Шахразады, которыми она ублажала слух своего повелителя, падишаха, на протяжении тысячи и одной ночи. Еще сильнее удивился моряк, когда обнаружил, что имеет никак не меньше двух имен, причем одно из них совершенно турецкое, а именно Ибрагим Красная Борода, и под этим нехристианским именем он сам, моряк Чезаре, некогда водил на своем корабле шайку отъявленных головорезов.

Тут Чезаре-Ибрагим уразумел, что источник, из коего он накануне утолил жажду, недаром был окружен амулетами и отмечен черным турецким флажком. И только он так подумал, как вспомнил другое тайное место — то самое, где он как Ибрагим Красная Борода хранил на этом острове часть награбленных на морях и чужих берегах сокровищ.

Тогда моряк поспешно подкрепил свои силы улитками и кузнечиками и устремился к заветной пещере. В тот час он все видел вокруг себя глазами грозного Ибрагима и потому совершенно потерял страх.

Он вскоре нашел пещеру и тот уголок, где под грудой камней дожидались своего нового хозяина золотые дукаты. Монтанелли разгреб руками камни и кончиками пальцев сразу узнал настоящее золото. Он выносил его горстями, другого способа не было, и складывал неподалеку в кустах. Так он сновал как челнок между светом и тьмою и на тридцатом по счету стежке услышал стук копыт. Он возблагодарил Господа за то, что в эту минуту оказался за пределами темной пещеры, где, конечно, был бы взят с поличным и уже никогда бы не смог воспользоваться необыкновенными свойствами памяти, дарованными волшебным источником.

Он затаился в кустах над тропой, по которой вереницей двигались к пещере устрашающего вида всадники, вооруженные кривыми саблями. Несмотря на то, что солнце слепило глаза, они держали в руках горящие факелы. Первым ехал их предводитель, турок с ярко-рыжей бородой, в ярко-алом тюрбане. Его Монтанелли поначалу, как ни странно, не смог узнать, зато разом узнал по именам и разбойничьим подвигам всех его сообщников. Когда у входа в пещеру пираты спешились, один из них назвал своего предводителя Ибрагимом, и венецианский моряк едва сдержался, чтобы не откликнуться на обращение. Теперь он знал определенно, чьей памятью овладел без спроса.

„Надо уносить ноги“, — благоразумно подумал моряк и, как подумал, так и сделал. Полагая, что грабителя грабителей последние станут разыскивать даже с большим усердием, чем ищут сержанты городского воришку, он две недели кряду скрывался в горах и, обдирая кожу, таился в самых недоступных расщелинах.

Наконец он решил, что времени прошло достаточно и нельзя больше насиловать свой желудок без строгих монашеских обетов. Он спустился с гор и, исследуя местность, подобрался к одной маленькой деревеньке. Деревенька оказалась почти полностью разоренной: половина мужского населения была угнана Ибрагимом в рабство, невзирая на заключенный ранее договор о том, что в обмен на спокойствие и безопасность селение будет снабжать морского разбойника земными дарами, вином и козьим сыром. Так разъярился пират, полагая, что кто-то из местных жителей в урочный час полнолуния подобрался к заветному источнику и воспользовался его чудесной силой. Напрасно поселяне уверяли безжалостного разбойника, что уже на протяжении многих лет никто из них не осмеливался даже близко подходить к проклятому Небесами источнику, напрасно напоминали ему о безумцах, которые некогда прикасались к пронизанной нечистым духом воде, а потом если и не становились явно умалишенными, то начинали изнывать от черной тоски и в конце концов пускались в своих утлых лодчонках в безумное плавание, тщась достигнуть того места, где солнце погружается на ночь в морскую пучину, и никто из них более не возвращался обратно. Пират навел ужас на весь островок и, собрав на нем жалкую добычу, отправился то ли на новый разбой, желая поправить свое благополучие, то ли на поиски древних кладов, сведения о которых он буквально почерпнул из чудесного источника и, следовательно, — из чьей-то чужой памяти.

Так же пользуясь чужими знаниями о тамошних обычаях, Чезаре Монтанелли прожил в деревеньке около месяца, и ему удалось собрать воедино все предания об источнике.

Эти предания уходили корнями в допотопную древность. То есть еще до Ноева потопа на этом островке, бывшем частью огромной и по Божьей воле опустившейся на морское дно земли, жители этих мест справляли какой-то темный языческий культ, посвященный подземным богам. Во время потопа и ужасного землетрясения земля в этом месте раскололась, и трещина дошла до самой преисподней, откуда, собственно, и ударил источник, появлявшийся на поверхности земли только в дни новолуния и полнолуния, будто притягивался с неба то темной, то мертвенно-бледной силой. Считалось так: вода в источнике в обычные годы была обыкновенной, как бы находясь поверх заповедной жидкости, и только раз в шесть, двенадцать и шестьдесят лет напор самой глубокой подземной силы придавал ей необыкновенные свойства.

Тот, кто совершал омовения в источнике в ночи полнолуния каждого шестого года, мог обрести часть памяти всех тех, кто совершали такие омовения раньше, в свете круглой, как солнце, луны. Причем проявлялась поначалу та область памяти, в коей ее хозяин обретал те образы и знания, что могли быть столь же дороги его собственной душе, как и душе первоначального владельца. Разумеется, многие путешествующие негоцианты и не только они хранили все или часть своих сбережений в разных тайниках под землей или в пещерах по всему Божьему свету, а прочие грезили добраться до этих златоносных „рудников“.

Если же в продолжение двух ночей полнолуния вслед за одним мародером чужих душ совершал омовение следующий, то в его воображении вскоре всплывали самые яркие воспоминания его предшественника — и лишь его одного. Именно такой случай произошел с моряком Чезаре Монтанелли.

Всех охочих до чужого золота смельчаков предание уведомляло: чужие воспоминания будут подобно щелоку постепенно разъедать их собственные и особенно быстро станут распространяться по областям действительно прожитой ими самими жизни, если этим смельчакам будут попадаться в руки предметы, принадлежавшие некогда их исконным владельцам, или же сами они попадут в места, что были дороги сердцам последних. Так, необыкновенные мародеры рисковали в конечном итоге и вовсе лишиться своей сущности, своей действительной жизни и даже своего имени, полученного от истинных родителей, сделавшись всего лишь тенью или слепком с чужой души. И к тому могло прибавиться еще одно бедствие, о коем предупреждала легенда: подземная жидкость станет постепенно сгущаться в мозгу несчастного сребролюбца, так что с определенного дня и часа возымеет силу забвения не только над ним, но и над живущими рядом с ним людьми в том смысле, что начнет исходить из глаз и, проникая через глаза их собеседников или сожителей в мозги последних, начнет буквально выбелять у них все воспоминания об этих часах, проведенных с нечестивцем, что называется, с глазу на глаз.

Спасение было в одном: умыться водой из того же источника в ночь следующего новолуния (или ночь лунного затмения, именуемую „глазом Цербера“) — и только в одну эту ночь, последующие новолуния оказывались уже бессильны. В указанную же ночь подземная вода обретала свойство полностью смывать собственную колдовскую силу, правда, вместе со всеми прочими, настоящими воспоминаниями, накопленными смельчаком за истекшее с полнолуния время. Более того, омыв глаза в источнике при первой новой луне, человек получал как бы полное и окончательное очищение от древних чар и впоследствии уже мог пользоваться здешней водой, как самой обыкновенной, уже не боясь заразиться „проказой Айдеса“ (так, согласно преданию, именовали эту особенную болезнь сребролюбия греки во времена Аристотеля), но зато и не рискуя более с такой легкостью обогатиться за чужой счет.

Сам Чезаре Монтанелли якобы выражал в своем письме сожаление о том, что не воспользовался спасительной ночью (на острове он узнал о ее целебной силе как раз накануне), а с другой стороны, искренне признавался, что искушение было очень велико да и грозный нрав Ибрагима Красной Бороды вместе с его знаниями и житейским опытом были ему по душе.

Еще более необычайные и страшные тайны поднимались со дна источника в полнолуние каждого двенадцатого года. В этот год можно было обрести память допотопных жрецов, свершавших языческие обряды в храме и несомненно знавших, где спрятаны сокровища, которые, подобно египетскому и вавилонскому золоту, были посвящены проклятым идолам. О тех, кто осмеливался склониться над источником и отражением своего лица на темной воде в эти годы, на острове говорили шепотом: все отъявленные храбрецы после таких омовений словно бы принимали обет молчания, очень поспешно собирались в дорогу и уже на другой день, не обращая ни малейшего внимания на плач и уговоры своих родственников (если отщепенцами становились жители самого острова или близлежащих островов), с бесстрастным видом одержимых лунной болезнью уплывали на запад, в бескрайние воды. Их оплакивали как умерших.

Шестидесятого лета ожидали с особым страхом. Считалось, что на протяжении шестидесятого года опасно даже заглядывать в источник: непременно увидишь преисподнюю и на дне ее — самого хозяина тьмы, низвергнутого Господом в бездну и пристально глядящего оттуда наружу в страстном вожделении разорвать подземные узы, вырваться наверх и окончательно поработить землю. Встретишься с ним глазами — впадешь в вечное беспамятство, ибо твоя память будет поглощена бездной, или же сделаешься бесноватым. Так пугали своих соплеменников старейшины острова. Тот же отчаянный, кто успеет совершить омовение, не приглядываясь к бездонной дыре, тот разом обретет память всех томящихся в преисподней душ, сошедших в нее со времени Каина, так сказать, выпьет чашу общей памяти теней, ушедших во тьму, в тоскливое забвение, — и, раз припав к этой чаше, непременно осушит ее до дна, до последней капли, в которой и заключен трон Князя мира сего.

Устные анналы острова хранили жизнеописания всего троих храбрецов, своим поступком без сомнения заложивших свои души, причем один из них, совершивший отчаянную вылазку к источнику в пору своей юности, мирно завершал свой последний перед сотней десяток и находился в полном здравии в те самые дни, когда на остров выбросило наемного матроса Чезаре Монтанелли. Обитал он в горах, в лабиринте глубоких пещер, и выходил наружу по ночам, проводя время в бесстрастном наблюдении небесных светил. Питался он лепешками и овощами, которые ему приносили снизу поселяне, страшившиеся, что он сам заявится к ним за подаянием. Так же обстояли дела и с его одеждой, причем он предпочитал грубо сшитые шкуры. Отшельник мог изъясняться на всех языках, древних и нынешних, владел в тонкостях всеми известными философиями и сводами древних учений, знал составы всех целебных порошков и снадобий. Некие ученые мужи Кордовы, Саламанки и некоторых городов Магриба втайне хранили между собой сведения об этом удивительном отшельнике и порой появлялись на острове, дабы попасть к нему на аудиенцию. Все они, удостоверясь в его поразительных знаниях, возвращались с горы в великом смущении. Им издавна было известно и главное предостережение: ни в коем случае не смотреть отшельнику в глаза, ибо результат будет тот же, что от заглядывания в бездну на шестидесятый год: велик риск впасть в беспамятство, без боя отдав все свое душевное богатство ужасному старцу. Впрочем, он и сам перед разговором с пришельцами иногда предпочитал надевать себе на голову грубый шерстяной мешок. На вопрос, кто он и как его имя, он начинал тихо смеяться и наконец отвечал так: „Имя мне легион“. Настоящее его имя, данное некогда родителями, содержалось на острове в полной тайне, и тем из стариков, кому оно еще было известно, под страхом смерти запрещалось его произносить вслух или отображать на чем-либо с помощью букв.

Монтанелли утверждал, что подходил к старцу на расстояние двадцати шагов, слышал его речи и, если бы не знал сути дела, мог бы с кем угодно побиться об заклад, что удостоился чести побывать в гостях не у какого-то одержимого дикаря, а у наимудрейшего из всех мудрецов поднебесного мира.

Про остальных мудрецов, о коих на острове рассказывали не только шепотом, но и осеняя себя всякими амулетами и оберегами, известно было то, что один был убит своими сородичами, когда превратил в беспамятных безумцев половину селения, а другой перебрался на магрибский берег и якобы основал там тайную секту „беспамятных“. Утратив личную волю, адепты подчинялись ему беспрекословно, и так он распространил тайную власть вплоть до султанских дворцов Египта. Говорили, что он избегал зеркал, и однажды враги, напуганные его силой, поднесли ему кубок, полный алого вина. Сначала вино пригубил один из адептов, дабы проверить, нет ли в подношении отравы. Когда же глава секты осушил кубок до дна, то внезапно на дне его он увидел отражение своих глаз. Дно кубка оказалось не чем иным, как округлым зеркальцем. В тот же миг властитель душ утратил весь драгоценный сплав воспоминаний и превратился в безвольное и бессловесное существо, которое на Востоке именуют „парализованным мулом“.

Вернувшись в Венецию, Чезаре Монтанелли купил себе новый, каменный дом, однако прожил в нем немногим больше двух лет. В последние месяцы, то есть перед тем, как вновь покинуть город и на этот раз — уже навсегда, он часто заговаривался, звал каких-то наложниц с чужеземными именами и порой, когда к нему обращались „мессер Монтанелли“, грубо обрывал собеседника, требуя, чтобы называли его не иначе, как „светлейший Ибрагим“. В том письме к негоцианту, с которым он состоял в доверительных отношениях, он представлялся, вполне вероятно в последний раз, как „бывший наемный моряк и уроженец города Святого Марка злосчастный Чезаре Монтанелли“. Он писал, что роковые сроки подходят и от чужой памяти ему уже не избавиться, а потому ему не остается ничего лучшего, как вернуться на тот же самый проклятый Богом остров и прежде, чем его потащат черти в ад, узнать нечто большее. Речь шла о том, что как раз завершался двенадцатилетний круг превращений чудодейственного источника. Монтанелли выражал в своем письме сожаление в том, что его сограждане, по всей видимости, забудут о внезапном и удивительном возвышении „наемного моряка“ и будут лишь иногда смутно и с удивлением вспоминать о каком-то чужестранном богаче, побывавшем в городе и не оставившем по себе никакой ясной памяти; а может, и вовсе не вспомнят о его возвращении и будут считать пьяницу Чезаре просто свалившимся где-то посреди морского простора за борт корабля после очередной попойки и пропавшим в пучине. Он надеялся, что письмо оставит о нем короткую память в душе хотя бы одного доброго гражданина Венеции.

Прощаясь, он строго предупреждал, чтобы никто, тем более сам доверенный негоциант, не испытывал судьбу и не поддавался на дьявольское искушение, стремясь разбогатеть за счет чужих воспоминаний, варящихся где-то в подземельях, в адских котлах.

Возможно, кто-либо из жителей Венеции, пропавших в последующие годы во время морских путешествий, и в самом деле пополнил список искушенных, однако всезнающая богиня истории Клио не сохранила об этих безумцах никаких назидательных сведений».

Житель города Москвы Александр Брянов читал эту небылицу, ничуть не удивляясь и, в общем, совсем не страшась грозных, но запоздалых предостережений. Он пробегал строки глазами заново, одновременно вспоминая их и зная наперед, что вот-вот будет сказано.

«Значит, вирус, — подумал он как Александр Брянов. — Любопытно, чем это было до того, как стало вирусом…»

Он прислушался к себе. Казалось, что умеренно склонному к мистике рационалисту Паулю Риттеру такая мысль в голову не приходила.

Теперь Александру Брянову почти вся предыстория его странных мытарств стала ясна. Его собственный рассудок, его собственная способность выстроить логическую цепь событий и оценить ее с точки зрения профессионала опередила появление чужих воспоминаний.

«Наука, черт подери!» — таков был окончательный вывод Брянова.

Пауль Риттер поверил в старинную небылицу, и в этом оказалась его главная заслуга. Не только заслуга, но и удивительная загадка: как мог поверить в средневековую чертовщину ученый немец, сын военного, а сам воспитанник Гейдельберга времен индустриального материализма!

Брянов задал ему вопрос, но, просидев несколько минут в тишине, опять не дождался ответа.

Итак, сначала поверил Пауль Риттер, а следом поверили люди из общества Анненербе, имевшие финансовые возможности. Те люди действительно имели склонность верить всякой чертовщине… Остальное было делом техники и терпеливого ожидания сроков.

Пауль Риттер сумел законсервировать вирус в разных мутационных фазах: криогенные методики, герметизация, еще что-то… вполне примитивное, тех довоенных времен.

«Но, выходит, ты сам должен был заразиться чужими воспоминаниями, — сделал вывод Александр Брянов. — Зачем?..»

Пауль Риттер смолчал, но Александр Брянов догадался и вспомнил — скорее догадался, чем вспомнил. В герметичном объеме, защищенном от воздействия электромагнитных полей, Риттер просто-напросто соединил «воды» полнолуния и новолуния. Далее «согласно рецепту»: по три капли в каждый глаз. Риск был… но оправдался. Следующий этап: в течение нескольких секунд внимательно посмотреть на колбу со смесью. Вирус, попавший в организм, обладал таинственным излучением и с близкого расстояния мог заряжать начальную форму новой информацией. Местонахождения чужих кладов Пауль Риттер не вспомнил, а последующие эксперименты на шизофрениках подтвердили, что память самого Риттера или ее фрагменты заполнили информационную систему вируса.

Главный вопрос — вовсе не технический, а философский — «Зачем?» — оставался неразрешен.

«Этот морячок, допустим, влип случайно… Бандюга или нищий польстился на чужое золотишко, — рассуждал Брянов, невольно надеясь, что ученый-микробиолог Пауль Риттер ясно слышит его мысли, переходящие в шепот. — Тебе-то зачем вся эта чертовщина? Ты-то что за нее так ухватился?! Сукин ты сын, ведь другим пришлось расхлебывать!.. Тебе ведь зачем-то понадобилось в эту пакость поверить, загореться идеей… Неужто какие-то тайные знания каких-то там колдунов… магов Атлантиды, что ли? Жариться им всем в аду на сковородках — и ладно! Ты-то зачем туда сунулся… Не похож ты на замороченного алхимика, хоть убей, не похож! Смотри, какая женщина у тебя красивая! Как тебе с ней хорошо было!.. Деньги?.. Вроде не особо тебе платили, что-то не заметно там у тебя роскоши… Слава? Какая тут, к черту, слава, если результат — миллиарды умалишенных… и кстати, с тобой во главе… Недоговариваешь ты чего-то, разлюбезный ты наш Herr Ritter, такой вот ты херр… и очень плохо делаешь, скажу я тебе…»

Пока Александр Брянов вел медиумический допрос души Пауля Риттера, в читальном зале Музея морских путешествий появился еще один посетитель.

Он был замечен по вспышке света в двери, отделявшей теперь дневную ясность неведения от темени опасных для смертного знаний.

Человек — седой, согбенный старичок в клетчатом пиджаке, одной рукою опиравшийся на трость, а другой прижимавший к груди то ли книжку, то ли толстый журнал, — остановился там, между светом и сумраком, затем обернулся назад — тут Брянов приметил у него черные колесики очков, как у слепых в старину, — и, кивнув кому-то, кто остался в областях света, двинулся в глубину зала.

Он шел неторопливо, действительно как слепой, тщательно удостоверяясь, что можно пройти там, где он хочет, — и явным его намерением было приблизиться к единственному, кроме него, живому обитателю этого книжного заповедника.

Наконец Брянов спохватился: так пристально наблюдать за каждым шагом старика, пусть и слепого, было уже просто неприлично. И он вернулся в область заморских болезней и поветрий, стал листать книгу дальше, замечая, что Пауль Риттер остается равнодушен ко всем прочим «антоновым огням» и «пляскам святого Витта».

Теперь он невольно прислушивался к осторожным движениям старика, подступавшего к его уютному уголку, а затем — устраивавшегося за соседним столом.

«Ну, этот дед как пить дать из Анненербе! — мелькнула у него мысль. — То-то библиотекарша спрашивала, как долго я тут просижу… Как только я взял эти книги, она позвонила ему. Я иностранец, и это ее сразу насторожило. Тут заговор…»

Теперь он весь превратился в слух, продолжая невидяще разглядывать жутковатые средневековые картинки, изображавшие корчи и судороги каких-то несчастных.

Предчувствие не обмануло его.

Сначала тихо щелкнула кнопка настольной лампы и стало немного светлее… Старик зашуршал страницами, потом затих совсем, а потом, через несколько мгновений, проговорил едва слышно по-немецки, хотя по-немецки в этих стенах все равно получилось громко:

— Вам привет от Элизы…

— Danke schön… (Большое спасибо). — Конспирацию Брянов счел излишней и продолжил на том же, неродном ему языке: — Можно узнать, долго вы берегли для меня этот «привет»?

Он ответил шепотом, не отрываясь от книги, а потом повернулся к старику и, встретившись взглядом с черными колесиками, тут же невольно опустил глаза.

— Чтобы донести его вам, — очень неторопливо отвечал старик, — я прежде всего старался беречь собственное здоровье.

Брянов повернулся к старику вполоборота, но притом вовсе не поднимал глаз, разглядывая темный пол. Он приказал себе не пользоваться, вероятно, уже открывшейся у него страшной способностью.

— Вам известна такая фамилия: Гладинский?

Старик снова зашуршал и какое-то время отмалчивался. Осторожно приподняв голову, Брянов заметил, что старик сдвинул очки на лоб и совершенно по-зрячему что-то сосредоточенно пишет на большом листе бумаги, который раньше был явно припасен заранее между страницами журнала.

Через несколько секунд перед его глазами появился белый лист с двумя неровными строками у самого верхнего края. Брянов поднес его ближе к своему свету.

«Гладинский П. Е. (было написано — Gladinski Р. Е.) работал с ним три года над одной проблемой. Из русских эмигрантов. Член Анненербе. Место жительства мне неизвестно».

Брянов принял правила и оставил чуть ниже свою реплику, в отличие от игры «в чепуху», не загнув верхний край.

«Зачем ему была нужна эта работа?»

Старик взял лист неловко, почти смял его. Краем взгляда Брянов заметил, что у него задвигались брови и он принялся ворочать во рту вставной челюстью. Пришлось ожидать несколько минут, пока старик размышлял над вопросом, явно озадачившим его.

— Теперь я знаю, вы — действительно русский, — проговорил он вслух как будто с облегчением.

Брянов вздохнул и развел руками, а старик принялся писать. На этот раз буквы стали крупнее, прямее, и все сообщение заняло почти половину листа.

«Мои сведения ограничены. Я никогда не работал с ним. Моя задача передать вам просьбу: будьте внимательней с книгой великого поэта. Возможно, это там, где он никогда не был, но куда мечтал попасть. Будьте внимательны с цифрами, особенно с номерами домов. Это все, чем я могу быть полезен. Извините за беспокойство и прощайте».

Старик стал собираться сразу, как только передал лист Брянову. Пока тот читал, он встал и переложил трость из одной руки в другую.

— Если вы прочли, то окажите любезность вернуть мне это письменное свидетельство нашей встречи, — проговорил он, стоя над Бряновым.

Тот молча отдал листок, немного удивляясь тому, что, в сущности, не узнал ничего нового: старик зря так долго берег свое здоровье.

— У вас есть ко мне еще какие-нибудь вопросы? — тем не менее оказал встречную любезность живой свидетель событий едва не допотопной давности.

— Мне кажется, что с моей стороны вопросы неуместны, — заметил Брянов.

— Ваша деликатность делает вам честь… — сказал старик и, двинувшись по проходу, добавил: —…как никому из ваших предшественников.

Он уходил, ступая уже решительно, вовсе не как беспомощный слепец.

«Мы даже не представились друг другу», — бесстрастно подумал Брянов, когда вновь, на один миг, в дверях появился свет и он снова остался в зале один.

Он подвинул к себе «Божественную комедию» и, веером пролистав страницы, не заметил больше никаких пометок.

«Неужто она еще жива?! — предположил он, но не позволил Паулю Риттеру радоваться раньше срока. — Не в этом дело! Номер дома… Старик. Все к одному. Выходит, она помнила час нашего знакомства и думала, что я его тоже помню… Что значит „я“?! Эй, как там тебя звали до революции? Небось каким-нибудь Павликом. Ты помнишь, Павлик?.. Давай вспоминай живо, иначе нам обоим крышка — это я гарантирую».

Кафе «Фиалка»…

Когда Пауль Риттер подходил к столику, за которым сидела Элиза, она посмотрела на часы… и он спросил ее: «Здесь свободное место? Вы позволите?»… а она ответила: «Да. Я сейчас ухожу»… и улыбнулась.

Она знала время.

Она думала, что он тоже знает.

И тут Александру Брянову стало не по себе. Он осознал, что вся последовательность цифр может оказаться недоступной и для него, и для Пауля Риттера. Из-за такой мелочи, как маленькая причуда женского воображения. И когда Брянову сделалось страшно, он вдруг вспомнил другую последовательность — не цифр, а действий самого Риттера. Не возникло никаких новых картин — просто Брянов как бы невольным жестом правой руки включил знание, чуждое и его душе, и душе Риттера.

Была тонкая металлическая пластинка. Был контейнер с образцами всех разновидностей «вируса», в том числе и с вирусом новолуния, то есть «противоядием», за которым теперь, как Иванушка-дурачок, движется по дорожкам тридевятого царства Сашенька-дурачок. Контейнер был скрыт в особом отсеке, в стороне от основных лабораторных помещений, разрушенных бомбардировкой. На пластинке против вертикального ряда цифр — горизонтальные ряды крохотных бугорков. Если соскоблить бугорок, обнажится поверхность контакта. Затем, если пластинку вставить в открытый замок контейнера при включенной электрической цепи, контакты сработают, и тогда цифровой пульт замка «запомнит» введенный код. Чтобы открыть замок вновь, надо набрать на пульте тот самый код доступа. Пауль Риттер имел эту пластинку. По праву. Или украл. Он потребовал от Элизы, чтобы код доступа набрала она сама… Значит, он не хотел знать его! Не хотел помнить! Боялся, что кто-то потом воспользуется его памятью и проникнет в контейнер… Кого он боялся? И как тогда он сам собирался открыть контейнер повторно, если последний код доступа не знал никто, кроме Элизы… которая уже отплыла одна в Буэнос-Айрес… и которая сама подвергалась опасности. На что он рассчитывал? На то, чтобы никогда больше не открывать контейнер своими руками… Неужели…

Страх вдруг иссяк. Началась лихорадка. Брянов едва добрался рукой до галстука, растянул узел… Впору было поискать диагноз в «Трактате о заморских болезнях».

Неужели…

Вдруг снова открылась дверь читального зала, пустив на мгновение свет, — и вновь вошел безымянный старик.

Той же немощной походкой слепца он стал пробираться между рядами столов, и Брянов с досадой подумал, что опять не узнает ничего нового.

Старик уселся за тот же стол, как раньше щелкнул выключателем, как раньше пошуршал бумагами и тихо проговорил:

— Вам привет от Элизы.

«Все! Началось!» — подумал Брянов, уже не с досадой, а с каким-то равнодушным ужасом констатируя, что одной секунды, когда их взгляды пересеклись, хватило… Он теперь мог сказать наемному моряку Чезаре Монтанелли, что тот еще легко отделался.

— Спасибо… Мне кажется, мы где-то с вами встречались…

— Вы не ошиблись. Это был прекрасный летний день. До начала Второй мировой войны оставалось немногим больше трех лет. Вы прекрасно сохранились, молодой человек…

На этот комплимент Брянов грустно улыбнулся, как мог бы улыбнуться теперь разве что Пауль Риттер.

Старик вновь протягивал ему лист бумаги, на этот раз исписанный целиком. Другой лист.

«С тех пор Вы — третий.

Первые двое старались смотреть мне прямо в глаза и задавали конкретные технические вопросы.

По всей видимости, Вы вспомнили то, о чем он сам не хотел забывать, и я полагаю, что он мог бы Вам доверять. Я не знаю, какой силой Вы посланы, но Вам я готов ответить. Я буду ожидать Вас сегодня на чашку кофе по адресу Calle Barbero, 17 (это число само по себе не имеет для Вас никакого значения). Возможно, мне удастся показать Вам кое-какие фрагменты из Вашего путеводителя. Возможно, мы вместе найдем ответ на Ваш вопрос.

Не торопитесь. Завершите исследование текстов. Я встречу Вас. Мое нынешнее имя — совершенно лишний груз для Вашей памяти. Оно не поможет Вам и не имеет никакого значения.

Вернее будет представиться так: Я Тот Человек, Который Имел Приказ Стрелять В Элизу фон Таннентор. Мне кажется, у нас есть одно общее свойство: мы из тех, кто умеет по-своему оценивать приказы.

Подтверждение таково: одному из Ваших предшественников удалось пройти на шаг дальше, другого успели остановить на месте нашей встречи. Вы можете узнать, что с ним случилось, если повернете голову вправо. Я знаю, что Вы очень деликатны, но теперь — смотрите смело».

Брянов повернул голову и увидел в упор, с расстояния щелчка по лбу, один-единственный черный глаз: дуло пистолета. Стариковская рука не дрожала — наверно, он был когда-то профессионалом.

— Позади вас есть дверца, — тихо проговорил старик. — Пять ступенек вниз… остальные десять ведут прямо на дно канала.

— Вы помните кафе «Фиалка»? — рассеянно спросил Брянов.

— Его помните вы, и это — ваш пропуск, — сказал старичок. — Я вижу, как для вас дорого это воспоминание.

— Мне повезло, — констатировал Брянов и подвигал бровями, потому что над переносицей, куда целило дуло, стало щекотно.

И дуло стало отдаляться от него, а потом и вовсе отвернулось в сторону. Старик убрал свой профессиональный инструмент, снабженный глушителем, под пиджак, за пазуху. Он был верен себе и захватил с соседнего стола свое послание.

— На всякий случай предупреждаю вас, — добавил он, — библиотеки — не самые опасные места. Картинные галереи куда опаснее. Надеюсь на скорую встречу с вами.

Он вновь поднялся и двинулся к дверям.

«Значит, она все-таки жива», — с облегчением подумал Брянов в настоящем времени и потому решил, что это мысль самого Пауля Риттера.

Оставшись один, он поразмышлял над тем, что мог получить пулю если не в лоб, то в затылок еще при первом визите этого «стража ворот». «Ваша деликатность делает Вам честь…» Расстегнув ворот сорочки и помассировав шею, Брянов подумал, что все-таки хорошо быть воспитанным человеком. «…Будьте внимательней с книгой великого поэта». Да, это лучший способ отвлечься… Как намекал старик? «…Там, где он не был, но куда мечтал попасть».

«Чистилище!» — осенило Брянова, и он, как ястреб, вцепился в «книгу великого поэта».

Все сошлось! Под первой же строкой песни Первой Дантова «Чистилища» — «Для лучших вод подъемля парус ныне», — было выведено тонким карандашом только одно слово: «Eredjeni».

Он вспомнил. Это была открытка с видом Стамбула: уютный квартальчик неподалеку от Айа-Софии, двухэтажная гостиница в стиле времен султана Сулеймана Великолепного. Кто принес эту открытку — Элиза или он сам?.. Неважно! Они сидели за ужином в каком-то ресторанчике. Она посмотрела на эту открытку, потом посмотрел он — всего одна минута жизни… Потом они помечтали, что когда-нибудь непременно остановятся на денек-другой в гостинице, которая называлась «Eredjeni»… «Эреджени».

Брянов внимательно перелистал обе части — «Чистилище» и «Рай», — но никаких добавлений не обнаружил. Значит, одно это слово было необходимым и достаточным.

«Вот теперь пора!» — скомандовал себе Брянов. Он по-варварски, ногтем, затер тайное слово, вышел из сумрака, сдал книги и покинул Музей морских путешествий.

Карта показывала, что до Calle Barbero гораздо ближе, чем до гостиницы, и Брянов решил не терять время.

Путь, однако, оказался дольше, чем он предполагал. Дважды он упирался в водные тупики, оказываясь у края зеленоватой мути. Здесь отчетливо представлял он судьбу своего предшественника. Во втором таком тупике он даже постоял и подумал, а стоит ли теперь вообще идти в гости к этому вооруженному со времен Муссолини старику… Вдруг на этот раз тому не понравится какой-нибудь рефлекс, вдруг старик передумает или в самом деле все забудет и даже перепутает его, Брянова, с тем, кого он отправил на дно какой-то из этих улиц.

Пока Брянов тревожно размышлял, издалека, резко усиливаясь между стен, донеслись звуки сирены, потом на стенах вдали замелькали мутно-красные отсветы — и наконец в тот самый канал, на краю которого с гамлетовскими мыслями стоял Александр Брянов, выскочил катер с красным крестом на борту.

От сирены Брянов едва не оглох, а спустя пару мгновений едва не оказался мокрым по пояс. «Скорая помощь» с докторами, одетыми в нечто напоминавшее спасжилеты, пронеслась мимо него, подняв мощную волну.

Брянов отскочил назад и, спасшись от цунами, решил-таки идти в гости.

Сирена затихла сразу за поворотом, и Брянов, попав на то место, увидел: катер остановился у маленького изящного мостика, перед домом, имевшим номер 17…

Он хотел было двинуться дальше, но передумал: его, Брянова, было хорошо видно изо всех окон.

И вдруг из двери подъезда повалили наружу какие-то люди, быстро заполнившие крохотную набережную, а вслед за ними появились и врачи с носилками.

На носилках белым было покрыто тело — целиком, с головы до ног.

Брянов содрогнулся.

Когда носилки стали спускать вниз, на катер, белое сползло с лица умершего… и Брянов уже не содрогнулся, а только положил руки на прохладные перила моста. Когда катер отчалил, Брянов спустился к жителям дома, горестно смотревшим вслед катеру.

— Простите меня, синьора, что с ним случилось? — прошептал он, пристроившись рядом с пожилой дамой.

Она сразу повернулась к нему и всплеснула руками:

— Инфаркт! Синьор Клейст был самым старым и самым уважаемым человеком в нашем доме. Девяносто один год, подумать только!

— Он берег здоровье, — невольно проговорил Брянов.

— Вы знали его? — удивилась дама. — Давно?

— Нет, что вы, — спохватился Брянов. — Случайно разговорились на улице… «…года за три до войны», — хотел он добавить, но сдержался и скрепя сердце пристально посмотрел даме в глаза.

Портье в гостинице «Гориция», когда подавал ему ключ от номера, очень удивился, что не запомнил нового жильца, появившегося в его смену.

Брянов поднялся к себе, там, не раздеваясь, опрокинулся на постель и решил, что надо как можно скорей запоминать Венецию только как часть тайного цифрового кода — и еще попросить судьбу о том, чтобы весь этот код разом забыть и однажды попасть в этот город вновь — человеком, а не тенью, вызванной чьим-то недобрым заклинанием из царства мертвых… Просто самим собой.

Он нашел в себе силы подняться, включил телевизор — на экране запестрела, вращаясь, какая-то викторина, и под аплодисменты замелькали опять какие-то разноцветные цифирки.

Взяв мобильный пульт, он сделал то, что предписал ему сделать человек, появившийся на пороге его квартиры с билетом на самолет, улетавший в Милан вечером того же дня. Того высокого остроносого блондина он назвал для удобства «Павловым-2». «Павлов-2» дал последнюю инструкцию: следующий пункт назначения указывать как станцию телевещания.

Он повозился с пультом и разыскал на экране стамбульского диктора.

Человек, выражением глаз напоминавший киборга, появился через четверть часа, забрал паспорт Брянова и вскоре вернулся с турецкой визой и билетом на «боинг».

Когда Брянов протянул венецианскому портье ключ от номера, тот посмотрел на него с недоуменной улыбкой…

Завтракал Брянов уже в Стамбуле и — без коньяка.

На берегах Босфора он почувствовал себя куда свободнее и решил не торопить события, а для начала показать Константинополь если не себе — все равно предстояло забыть все его красоты и чудеса, — то хотя бы Паулю Риттеру, некогда мечтавшему попасть в столицу Византии вместе со своей возлюбленной. Брянов смутно надеялся, что в обмен на это путешествие по городу душа Пауля Риттера поделится с ним какими-нибудь тайнами и даст прямые ответы на самые актуальные вопросы: что делать и кто виноват.

Еще в Венеции он хотел было набрать телетекстом название заветной гостиницы, но, даже не слыша голоса Пауля Риттера, ясно осознал, что это будет непростительным предательством.

Утром он очень обрадовался, увидев на туристской схеме, что от гостиницы, где его поселила фирма «Павлов и К°», до «Эреджени» всего минут пятнадцать ходьбы.

Он поступил как бывалый конспиратор, уходящий от «хвоста», сделав многочасовой и многокилометровый крюк с заходом на азиатский берег и посещением Галатасарая, на высотах которого он заметил, что взирает на Золотой Рог и великий город, войдя в роль лермонтовского Демона.

Когда турецкое золото вечерней зари ненадолго покрылось зелено-светящимся полотнищем чужой веры, Брянов подошел к парадной двери старинной гостиницы «Эреджени».

На той открытке был ясный день. Брянов все рассчитал: теперь, когда он оказался перед фасадом, освещенным старыми фонарями, и поднял глаза на полукруглые окна, в которых искрились люстры, никаких ужасных пустот не открылось в его памяти и никаких новых картин из этих пустот ему не явилось. Брянов действовал теперь на нейтральной территории времен и воспоминаний.

Войдя в гостиницу, он обратился к портье на английском языке. Он сказал, что на имя — и чуть было не назвал своего имени — некого Пауля Риттера должно быть оставлено сообщение. Портье углубился в какие-то пустоты под стойкой и наконец пристально посмотрел Брянову в глаза. Тот не отвел взгляда.

— Простите, сэр, как вы сказали? — вежливо переспросил импозантный черноусый портье.

— Пауль Риттер… Сообщение может храниться давно.

— Давно?.. Один момент.

Портье набрал телефонный номер и с кем-то коротко перемолвился на своем турецком наречии, успев при этом несколько раз с восточной почтительностью покивать Брянову.

— Все в порядке, сэр, — с широкой улыбкой сказал он, положив трубку. — Действительно так. Очень давно.

Брянов тоже с облегчением улыбнулся ему в ответ, но оказалось, что улыбаться еще рано.

— Прошу извинить меня, сэр, но сначала вы должны назвать код хранения.

Мучительным усилием Брянов удержал на лице улыбку и полез в нагрудный карман пиджака за записной книжкой, лихорадочно соображая, что же теперь делать.

То ли он в самом деле годился в агенты Ноль-Ноль-Семь, то ли сам Пауль Риттер сжалился наконец над бедным гонцом.

Брянов положил записную книжку на стойку, открыл ее на пустой белой страничке и, не дрогнув, начертал магический ключ: «661936».

— Благодарю вас, сэр! — сказал портье, исполнявший роль «сезама», и вновь полез под стойку.

Брянов украдкой вытер пот со лба: «Радоваться рано! Время она и здесь не оставила… Значит, проблемы начнутся на следующем кону».

Портье поднялся с маленьким гостиничным сейфом и, открыв его ключиком, положил перед Бряновым три запечатанных конверта, один из которых, изрядно пожелтевший, сразу показался архивным раритетом.

— Благодарю вас, сэр! — еще шире улыбнулся портье, принимая чаевые. — Вы можете оставить свое сообщение.

— Мое сообщение?! — неконспиративно опешил Брянов.

— Конечно, сэр. Хранение сообщений в этом сейфе оплачено надолго, сэр.

— Надолго?

— Да, сэр. До конца света (Till the end of all days). — Портье был явно доволен своей шуткой.

Брянов поразмыслил.

Ему пришла в голову идея оставить послание самому себе на тот случай, если он когда-нибудь попадет «живьем» в Константинополь и испытает странное чувство, будто уже побывал тут, — то самое чувство дежа вю. Однако передумал: тень не должна оставлять следов в материальном мире.

— Благодарю вас, пока не требуется, — решил он. — Я зайду к вам в самый последний день, чтобы письма не пропали…

— Да, да, сэр! — рассмеялся портье. — Обязательно приходите. У нас ничего не пропадет.

Брянов распростился с ним, но повернувшись к дверям и увидев за ними темноту, еще раз изменил свое решение.

— Извините, где у вас туалет? — перегнувшись через стойку, тихо спросил он.

Устроившись на крышке и заметив, что обстановка до боли знакома, только «пятизвездочна» по сравнению с московской, Брянов первым делом стал разбираться с адресами и хронологией. На всех трех конвертах место назначения и получатель были: Стамбул, гостиница «Эреджени», Паулю Риттеру, «до востребования по предъявленному коду». Отправитель себя скрывал — не было даже штампа отправления, — но Паулем Риттером и его «протеже» легко угадывался по почерку. Самый древний на вид конверт соответствовал началу времен: по штемпелю значилось 19.9.1941 года. Брянов подумал, что код доступа здесь передавался владельцами гостиницы по наследству.

Он надорвал, а вернее просто отломил край этого конверта. Внутри оказалась та самая открытка с полуденным видом на гостиницу, и он вспомнил только пальцы Элизы и волшебное движение ее руки в те мгновения, когда они передавали открытку друг другу. По обратной стороне, снизу вверх и наискось (вероятно, Элиза еще надеялась, что Риттер тоже сумел остаться в живых) — летели строчки:

«Дорогой! Полагаю, что тебе пора напомнить наше время. Вспомни башенные часы и милую парочку золотых голубок.

Твоя Фиалка, которую ты, наверное, еще не забыл».

Башенные часы?..

Циферблат вспыхнул в памяти — Брянов зажмурился и почувствовал, что закружилась голова. Башенные часы! Золотые голубки! 16.00! Элиза шепнула ему, указав на них: «Наше время…» Латунная дверная ручка в виде маленького глобуса…

Мраморный пол… Массивные дубовые стойки со стеклянными перегородками… Открытое окно… Развевающиеся занавеси… Занавеси — раньше. На пару часов раньше. Их комната. Смятая постель… Это раньше! А теперь: отделение банка «Хайер». Гейдельберг. Дата…

Невосстановима. Известно только одно: это было накануне второго отъезда на Канарские острова. Они пришли в банк вдвоем. Три четверти средств, оставшихся в наследство, и часть своих собственных сбережений Пауль Риттер перевел в этот банк. За стойкой, на видном месте, стояли напольные часы в виде ратуши с двумя золотыми голубками на портике.

В банке Пауль Риттер тоже оставил код доступа к счету. Очень простой код: 16661936, или «четыре часа пополудни шестого июня одна тысяча девятьсот тридцать шестого года». Вполне немецкая материализация сентиментальной истории знакомства в кафе «Фиалка»!

Брянов, спохватившись, взглянул на часы. Получалось, что он провел в интересном месте уже больше пяти минут, а дел еще было невпроворот.

Второе послание было отправлено из Венеции в марте 1952 года, но на вложенной в него открытке был вид Гейдельберга с высоты голубиного полета или туриста, залезшего на одну из крыш этого уютного городка. Надпись на обратной стороне была сделана прямыми печатными буквами, уже со слабым наклоном вниз:

«Вспомни! Ты обернулся на эту картину, когда уходил. Они все уходили».

Подпись отсутствовала.

Брянов закрыл глаза… и снова увидел перед собой бездну, как бы сворачивающуюся в невидимую во мраке воронку… они все уходили в нее… и была река… и был вулкан вдали…

Золотой багет… Широкая лестница с алым ковром…

Гейдельберг. Новая галерея…

Тогда она называлась так: «Новая галерея».

Второй этаж. Зал справа от лестницы.

Неизвестный художник. Середина восемнадцатого века.

«Тартар»… Название, по-видимому, условное.

Вереница мертвецов, переходящая вброд Лету.

Когда он побывал там, у берегов Леты?.. Кажется, перед второй — и последней — «экспедицией» на Канары, когда строительство лаборатории уже завершилось…

Брянов прислушался к себе… Да, похоже, эта картина произвела на Риттера сильное впечатление, раз он потом долго старался не вспоминать ее… Старался — это уж точно.

Значит, Элиза ввела в код еще одну «степень защиты», и теперь оставшиеся цифры кода можно обнаружить на этом полотне… которое еще в 1952 году оставалось на том же самом месте, не погибло и не было увезено союзниками во время оккупации Германии.

Похоже, у Элизы к тому времени уже появились кое-какие сомнения… Может быть, она уже знала определенно, что Пауль Риттер мертв и теперь можно ожидать от него лишь посланника, медиума… с чужим лицом.

«Ей не позавидуешь», — подумал Брянов, представив себе такое ожидание.

С третьим конвертом он расправлялся уже лихорадочно, подозревая, что у портье может вот-вот появиться желание вызвать «скорую помощь».

«Милый! Тебе сообщат, когда я уйду вместе с ними.

Всегда — здесь и там, где мы хотели быть вместе, — твоя

Элиза.

P.S. Я пришлю тебе розу с края света».

Почерк ровный, спокойный… но совершенно не похоже на ее руку!

На открытке — Венеция весной или осенью, затопленные ступени, ряд гондол и вдали, на острове, монументальный храм с высокой колокольней. Дата: ноябрь 1964 года…

Возможно, ее письма пересылал в Стамбул из Венеции тот самый господин Клейст, ныне покойный…

Но она-то жива!

«Все! Уноси нош! — приказал себе Брянов. — Додумаешь на свежем воздухе!»

Он еще раз пересмотрел открытки, еще раз убедился, что запоминать надо не много, потом порвал их в мелкие клочки, бросил в унитаз и решительно нажал на рычаг.

Проходя мимо стойки, он остановился, старательно посмотрел портье в глаза и так же старательно поблагодарил его.

— Always welcome, sir! (Всегда к вашим услугам, сэр!) — пообещал портье.

На улице, возвращаясь в свою гостиницу по холодку, Брянов додумывал.

Элиза очень любила Пауля Риттера и стала считать его пропавшим без вести, а в 1964 году у нее от долгого ожидания появилась какая-то странная надежда… А возможно, что сначала появился один из его, Брянова, предшественников… тот самый, который продвинулся на шаг дальше Музея морских путешествий в Венеции…

Элиза фон Таннентор была жива.

Через две недели после того, как состоялось их знакомство в кафе «Фиалка», они справили ее двадцатилетие.

Теперь ей было чуть больше восьмидесяти.

Могло быть…

«Вполне возможно», — решил Брянов.

«Вполне возможно, — подумал он, — что Буэнос-Айрес не понадобится».

И еще он успел поразмышлять над тем, стоило бы или не стоило увидеть теперь Элизу фон Таннентор и что-нибудь спросить у нее… и даже передать ей привет…

Кому-то стало не по себе, и Брянов решил, что больше всего боится этой встречи сам Пауль Риттер.

Внутри Большой тайны оставалась еще одна отдельная загадка несомненно с практическим смыслом: постскриптум по поводу розы с края света…

Вплотную к тротуару, почти из-под руки, вынырнул автомобиль. Блеснув отражениями вывесок, он проехал немного вперед, посветил красными огнями габаритов, словно делая Брянову намек, остановился, и из него одновременно вышли и одновременно повернулись навстречу Брянову двое. На вид это были целеустремленные молодые клерки.

— Are you mister Alexander Brjanov? (Вы мистер Александр Брянов?) — вежливо спросил один из двоих.

— Yes… (Да…) — признал ответчик, но ему показалось, что он не успел договорить слово «yes».

Что-то похожее на снежную лавину обрушилось на него сверху, на плечи, руки будто бы сами запутались у него на спине — и всей этой лавиной его втащило внутрь автомобиля, как в воронку, и сразу же понесло куда-то среди ночных огней.

Брянов заметил, что оказался на заднем сиденье, между двух крепких тел. Он не испугался ни раньше, под лавиной, ни теперь. Ему даже стало немного смешно. Ему показалось, что весь этот внезапный вихрь, который отвлек его от серьезных размышлений и важной дедуктивной работы, случился не сейчас, а когда-то давно, и он просто издалека вспоминает событие, куда-то его уносившее, вспоминает как некую короткую и малозначимую интермедию, ничуть не повлиявшую на главное действие.

— Вот черт! — выругался водитель по-русски, и Брянов этому тоже ничуть не удивился. — «Хвост», что ли?.. Посмотри!

Оба крепких тела задвигались по сторонам от Брянова, еще сильнее стискивая его.

— Сверни! — сухо скомандовал левый тоже по-русски.

Уличные огни метнулись из стороны в сторону, и одно из тел навалилось на Брянова.

Теперь вихрь понесся с ним во тьму переулков, и тела все наваливались на него с разных сторон — и вдруг в пустой тьме вспыхнула красная стена с надписью «Coca-Cola». Это грузовичок, выскочив сбоку, перекрыл проезд.

— Мать твою! — рявкнул водитель за миг до того, как машина с визгливым скрежетом прошлась правой фарой, а потом и всем боком по железной занавеси, спасшей витрину какого-то магазинчика.

Брянов успел выставить локти — и ткнулся в угол переднего сиденья.

Тяжесть слева от него вдруг пропала, вывалилась куда-то наружу, а тело справа судорожно затолкалось, стремясь тоже куда-то деться…

Брянов опустил руки и успел увидеть только узкую перспективу переулка и одинокий фонарь — перед тем, как лобовое стекло вдруг ослепло паутиной бельма и все с хрустом рухнуло внутрь. Брянов зажмурился, услышал сильное шипение и захлебывающийся крик водителя.

Порыв холодного, пряного ветра ударил ему в лицо.

…Открыв глаза вновь, он увидел, что в машине светло от веселой уличной иллюминации, что лобовое стекло цело, а обивка передних сидений изменилась. Тела тоже изменились.

— Все в порядке, босс, — доложило левое тело по-немецки, и с переднего сиденья к Брянову повернулся не кто иной, как тот самый «киборг», обслуживший его в Венеции.

— Герр Брянов, ситуация немного изменилась, — сообщил он.

— Я заметил, — сказал Брянов.

— Вот ваши новые документы, — предупредил «киборг» и протянул ему темную книжицу с угловатым «бундес-орлом». — На время акции вы будете считаться гражданином Федеративной Республики Германии. Вы — Пауль Риттер. Так будет проще и вам и нам. Живете в Бонне. Адрес указан на отдельной карточке там, в паспорте.

Брянов раскрыл книжицу и убедился, что Пауль Риттер воскрес по крайней мере де-юре.

— Разумеется, ваш прежний Документ остается в силе, — с механической улыбкой добавил «киборг». — Мы не вправе требовать от вас передать его нам на хранение… К тому же, как оказалось, возможны всякие неожиданности. Только спрячьте свой русский паспорт подальше. Вы меня понимаете?

— Боюсь, что да, — вздохнул Брянов.

— Ваши вещи уже здесь, в багажнике, — продолжил «киборг», не отрывая взгляда от Брянова. — Вы завершили свои дела в Стамбуле?

— Думаю, что да…

— Тем лучше. Следующий пункт назначения вам известен?

— Минутку. Я подумаю…

— Сколько угодно. Мы подождем.

Думал Брянов, однако, о другом. Теперь, когда «ситуация изменилась», у него возникло сильное подозрение, что герр Клейст, минимум полвека ожидавший истинного гонца, на самом деле умер не своей смертью или же покончил с собой. Теперь появилась опасность навести запоздавших убийц и на Элизу фон Таннентор. Кто бы от этого выиграл?.. Кто угодно, только не он — Александр Брянов, желавший узнать гораздо больше, чем от него требовали темные силы.

Он пришел к выводу, что следующим своим ходом еще не рискует выдать ее: в конце концов Гейдельберг можно было считать родным городом Пауля Риттера…

— Как Пауль Риттер я предпочел бы жить в Гейдельберге. По крайней мере у меня остались о нем кое-какие воспоминания молодости.

— Очень хорошо, — явно удовлетворился «киборг», как бы не замечая шутки. — Вы попадете в Гейдельберг завтра же, к обеду. Адрес мы вам подберем. Остановитесь на частной квартире. Еще одно условие: кредитную карточку использовать больше нельзя.

И он протянул за ней руку.

Брянов действительно использовал этот волшебный прямоугольничек в Стамбуле — всего один раз, пообедав в дорогом ресторане. «Двойная халява», — подумал он тогда, вытаскивая его из кармана.

— Я что-то сделал не так? — спросил он, вытаскивая карточку во второй и, видно, уже в последний раз.

— Это не ваша вина, — успокоил его «киборг». — Набор координат телетекстом тоже отменяется… Каждый день, ровно в десять и в девятнадцать часов, мимо вашего подъезда будет проходить человек в коричневом плаще, с черным кейсом в правой руке и трубкой во рту. Готовьтесь заранее. Когда вам потребуется новая информация, вы можете подойти к нему и спросить, как пройти на улицу Гете. Он примет от вас новые координаты. Если у вас возникнут финансовые затруднения, также сообщите ему.

Брянов решил пустить свору «церберов» по ложному следу:

— Для тренировки я там именно с этого и начну…