Канарский грипп

Фрагмент 19 13 500 КМ К ЮГО-ЗАПАДУ ОТ МОСКВЫ. РОСАРИО

Приподняв над переносицей солнцезащитные очки, Брянов увидел ослепительную улицу в голубых тонах. Потом полностью проявилась полуденная белизна с геометрическими провалами балконных теней… и голубизна осталась в памяти тайным намеком, предзнаменованием цели. До дверей уютного двухэтажного особнячка, до вывески над той дверью оставалось пройти не много, сотню шагов. Он знал то слово — на вывеске. Пересекая экватор, он заглянул в словарик.

«Violeta». То же, что «Veilchen», — «Фиалка»…

Брянов достиг цели в час жаркой весенней сиесты.

Он взглянул на алую розу с длинным черенком, которую держал в левой руке, и, подумав, что еще полчаса она продержится, решил чуть-чуть отдохнуть в тени и собраться с духом и с мыслями. До каменной лавочки, осененной кроной невысокого дерева, и крохотного питьевого фонтанчика было пока гораздо ближе…

Здесь, на почти необитаемой в этот час улочке аргентинского города, в конце тысячемильного пути, он наконец заволновался.

Он сел на теплую лавочку и заметил, что у него мелко трясутся колени, а ноги просто горят. Он левой рукой достал из кармана платок и вытер потное лицо. Редкие прохожие оглядывались на него, и он подумал, что владельцу кафе «Violeta», возможно, уже сообщили о появлении чужака с розой…

Он заволновался только здесь, где еще не ступала нога Пауля Риттера, в полуденной неподвижности и тишине, а два дня тому назад в Гейдельберге он чудом остался в живых, и то событие его ничуть не потрясло. Теперь казалось — даже не тронуло.

Там, в Гейдельберге, у него вновь произошел парадокс восприятия, когда все происходившее с ним было уже давно прошедшим и только вспоминалось — чуть ярче, чем это бывает обычно… А что есть такое яркое и логически выдержанное воспоминание, как не свидетельство того, что его владелец жив и пребывает в добром здравии? Значит, он был обречен остаться в живых…

Там, в Гейдельберге…

Его везли туда на машине, и он расслабился, забыл об опыте, пережитом в Венеции.

По сравнению с Венецией Гейдельберг был настоящей бездной чужой памяти. И Александр Брянов попал в бездну…

Как только автомобиль миновал окраину, какой-то новый район, и углубился в центральную часть города, Брянов почувствовал, как в него врывается — еще без ясных картин и деталей — стремительный поток…

…И вдруг его память лопнула, как воздушный шар.

Он даже ощутил хлопок, от которого заложило уши… и сразу Пауля Риттера в нем стало гораздо больше, чем его самого.

Он не мог определить границ, внутри которых был еще он, а за которыми — уже не он…

Только в нем самом, а не за окнами автомобиля, понеслись, свиваясь и расходясь, улицы, коридоры, уютные старинные комнаты и стали сходиться и расходиться какие-то люди, друзья, девушки и незнакомцы… и он только ясно почувствовал, что Пауль Риттер прочел очень много книг, гораздо больше, чем Александр Брянов… и еще гораздо больше него выпил из высоких кружек какого-то очень хорошего пива… и еще Пауль Риттер очень любил свою матушку… и отца, всегда молчаливого и только на вид строгого, тоже очень любил, и помнил их, как показалось Брянову, гораздо отчетливей, чем он сам помнил своих собственных родителей…

И Брянов, путано и глухо, объяснял Паулю Риттеру, что у него самого матушка работала на «скорой помощи», а отец — в таком закрытом, секретном учреждении, где все сидели на рабочих местах допоздна, так что если он в детстве и отрочестве и успевал увидеть перед сном родителей, то — уже уставших и замученных. А потом, после школы, он сразу уехал из родного Новосибирска в Москву — поступать… куда же поступать?., должно быть, в университет…

«В МГУ, в М-Г-У!» — стиснув зубы, убеждал, напоминал себе Александр Брянов и, по-видимому, на минуту-другую потерял сознание.

Он очнулся от резкого запаха и увидел прямо перед носом руку, державшую двумя пальцами бесцветную капсулу.

— Быстро глотайте! — была команда на немецком.

— Что это? — равнодушно спросил он.

— Адаптер.

— Мнемозинол?..

— Я не слышал такого названия… Адаптер.

Брянов заставил себя сосредоточиться.

— Если я приму, то уже не отличу его памяти от своей.

— Теперь наступила другая стадия. Того эффекта не будет… Глотайте! Здесь — один из эпицентров… Будете падать в обморок на каждом углу.

Брянов сдался. Ему подали открытую банку пепси.

Он снова закрыл глаза и попросил остановить машину.

Через полчаса адаптация завершилась. Он просто приказал себе: «Здесь я — только Пауль Риттер», а отдав приказ, без смущения достал из кармана свои заветные подсказки и внимательно прочитал их…

Сына, Сан Саныча, он помнил, отца с матерью — тоже. В чужом мире этого было пока достаточно.

Однажды китайскому мудрецу Лao-цзы привиделся сон, будто он — бабочка, перелетающая с цветка на цветок. Когда мудрец проснулся, он долго недоумевал: то ли это бабочка приснилась Лао-цзы, то ли теперь самой бабочке снится, что она — старый мудрец.

В приказном порядке Брянов убедил себя, что теперь неважно, кому вспомнилась эта древняя китайская притча — Александру Брянову или Паулю Риттеру… Пока его везли на «частную квартиру», он старался больше не глазеть по сторонам, а занимался аутогенной тренировкой, вдалбливая в свое сознание установку: теперь нельзя вглядываться в самого себя, как в бездну, нельзя искать границ между ним и собой, иначе как пить дать свихнешься… «Как пить дать» — таким присловьем обычно предварял разные свои невеселые выводы не кто иной, как Александр Брянов. Это его очень порадовало.

«Надо быстро делать дело — и линять отсюда как можно скорее, — добавил он, радуясь дурному словцу „линять“, верно неизвестному интеллигентику давно минувших времен и тем более дворянскому отпрыску. — Ничего… ничего. Нашу совковую кровушку голубой не перебьешь…»

— Я только приму душ — и сразу отвезите меня к Новой галерее, — решительно повелел он «киборгу». — Я полагаю, что мне здесь хватит пары часов, даже меньше…

«Киборг» только кивнул.

Спустя полчаса Брянова, как он и просил, подвезли к самым ступеням галереи.

Он неторопливо вошел в вестибюль, придерживая за собой дверь — просто боясь отпустить ее сразу. Наверно, лекарство, называемое «адаптером», действовало: он все вспомнил, все здесь осталось на тех же местах, но хуже ему не стало и голова не закружилась. Картина вестибюля ассоциировалась только сама с собой, довоенного «выпуска». Вторая наложилась на первую полностью — они были идентичны, как почти все пейзажи этих старинных каменных городков на картинах разных столетий. По-видимому, музей выпадал из логической цепи иных, дорогих Паулю Риттеру воспоминаний — сюда он, вероятно, первый раз пришел один, немного скрасить будни…

Брянов, расстегнув плащ левой рукой, снял его, перекинул через гардеробную стойку, а потом аккуратно передал гардеробщику свою новую… шляпу.

Лестницу устилал как будто тот же самый алый ковер. Он вспомнил ворс — жесткий, при шаге как бы чуть отводящий ногу…

Второй этаж. Зал с правой стороны.

«Не спеши», — предупредил он себя и с коротким облегчением приметил, на каком языке отдал мысленный приказ обоим.

Та, главная картина появилась, а вернее появлялась, самым выгодным образом. Висевшая почти напротив входа в зал, чуть левее, она появлялась, как луна, — постепенно. Сначала Брянов увидел — и вспомнил — часть багета и узкий фрагмент полотна, захвативший только вулкан на заднем плане…

На входе, почти вплотную к косяку, Брянов остановился и переждал первые, опасные мгновения, охватывая весь мрачный, мистический сюжет издали: вереницу понурых, бесцветных душ, подземную реку беспамятства, огнедышащие просторы ада.

Поначалу у него возникло предчувствие нового напора из бездны, напора чужой, давно истекшей, но теперь властвующей над ним жизни, однако он решился подойти к картине ближе, и уже через несколько шагов предчувствие выдохлось.

Эта картина тоже ассоциировалась сама с собой, казалась в памяти Пауля Риттера неким самодостаточно инородным телом. В ней практически отсутствовал цвет: смешивались только белый и черный. Огнедышащее жерло вулкана было передано лишь оттенками серо-черной монохромии, хотя в памяти Риттера ясно запечатлелся густо-багровый отсвет.

«Ну, выцвести она не могла…» — рассудил Александр Брянов.

Там уходили к реке бледные тени, на другой стороне потока становясь темными и притом, однако, прозрачными…

Тот, кто приближался к картине, оказывался в хвосте безвольной, уходившей в преисподнюю вереницы душ.

Брянова занимал здесь иной феномен, и поэтому жутковатая перспектива не произвела на него впечатления, на которое, вероятно, рассчитывал художник. Теперь полотно хранило еще одну тайну, принадлежавшую вполне материальному миру и обращенную к чисто техническому восприятию: последние цифры кода.

Вереница теней, река, вулкан…

Брянов терялся в догадках.

Выходило так: либо он глупее Пауля Риттера, а тем более Элизы фон Таннентор, либо сам Риттер опять — совсем не вовремя — надумал отмалчиваться.

Тени, река, вулкан… И над всем — черное, как залежи каменного угля, небо…

Он пригляделся к золотой «бирке» на нижней перекладине рамы:

«Неизвестный художник. Вторая половина XVIII века. „Тартар“.

„Может быть, число этих покойников? Или размеры?“ — хватался он за самые невероятные гипотезы.

„Число покойников“, сливаясь, растягивалось в бесконечность. Размеры картины — примерно метр на полтора — отталкивали изощренный ум своей геометрической примитивностью.

„А что, если цифры просто-напросто на обратной стороне?!“ — Он отошел в сторону и огляделся. Непростых посетителей в зале оказалось поровну с самыми обыкновенными: снизу подтянулись сопровождавшие Брянова лица — „киборг“ и двое его подручных. Они вполне естественно и мило разыгрывали роли атлетических любителей живописи. Натуральных же любителей бродило тут в будничный день всего ничего: одна молодая пара и две рафинированные пожилые туристки, раскатисто ворковавшие по-американски. Еще около дверей находилась нейтральная фигура: дремавший на стульчике старичок смотритель.

Расстановка сил немного взбодрила Брянова, и он, встретившись взглядом с „киборгом“, даже кивнул ему, как своему человеку, прося о поддержке.

Брянов решился.

Он сделал шаг сбоку к картине, взялся левой рукой за багет и, резко отведя картину от стены, занырнул под нее, как в потусторонний мир.

Мир не рухнул.

Даже американское воркование не прервалось.

И Брянов с хладнокровием музейного грабителя внимательно осмотрел весь холст.

Гениальная догадка оказалась бесплодной, как и весь холст с обратной стороны.

И Брянов выступил „из-за кулис“ в полной растерянности.

Его неудача не скрылась от соглядатаев, и они сделали вид, что их в зале еще много чего интересует…

Старичок же продолжал дремать…

„Все! Еще раз посмотрю — и пора сдаваться“, — подумал Брянов, зная, что сдаваться нельзя и придется здесь ночевать…

Он снова вгляделся в вереницу, в ртутные воды реки…

— Ну, кто последний? — шепотом пробормотал он, по ходу дела невольно осознав замысел творца. — Я тут каким по счету буду?

— Герр Риттер? — услышал он позади себя скрипучий голосок. — Пауль Риттер?

Он не удивился. Отчаявшись, он так же отчаянно поверил в такую разгадку и, обернувшись, улыбнулся старичку смотрителю, который тихонько подошел к нему.

Смотритель вынул руку из пиджака — и пистолет стал поворачиваться в грудь посетителю Новой галереи…

Хлопок, раздавшийся сбоку, откинул голову старика и словно оттолкнул его самого в сторону…

Брянов увидел багровое пятно на голове лежащего старика… и сразу замелькало у дверей… и послышались новые хлопки… и кто-то еще кинулся куда-то и упал.

Закричали туристки, и Брянов увидел, как они обе повалились ничком на пол, закрывая сумочками головы.

Он увидел приоткрытый проход в следующий зал — и опрометью бросился туда… и со всей силы захлопнул за собой дверь, сразу — и только на один миг — всем телом ощутив, что цел, жив и почти счастлив.

Один посторонний человек и один смотритель — маленькая дама лет семидесяти, — окаменело вперились в него.

— Там бандиты! — отчаянно шепнул он на весь зал. — Зовите полицию!

Посторонний дернулся и проскочил дальше, по стрелке продолжения осмотра. Дама раскрыла рот, сделала смертельно испуганные глаза — и совершенно точным, спокойным движением руки нажала на кнопку у косяка.

Взвыла сирена.

Брянову показалась, что зал зазвенел и затрясся весь уже после того, как он вскочил на ближайший подоконник и вжался в край оконного проема, не слишком нарочито прикрытый занавесью.

Что-то еще происходило в этом неистовом реве.

Он различил сквозь него один ясный звук, одно слово: „Nein!“ — и ту молодую пару увидел из-за занавеси уже с тыла. Те мчались дальше, в тот же проход, куда указывала стрелка. Причем молодой человек в светлом свитере с темным пятном на левом плече поддерживал на ходу правой рукой левую, будто очень хрупкий и ценный предмет.

Первым делом надо было спасать красное знамя с хоть и бывшим, но родным серпастым-молоткастым гербом…

Он порывисто вынул из внутреннего кармана пиджака обе книжицы. Темную, с „бундес-орлом“, убрал обратно, а краснокожую упрятал в трусы и, как политрук, приказал себе: „А теперь выходи из окружения!“

Он спрыгнул с подоконника и увидел смотрительницу зала, окаменело сидевшую на том же стульчике и с ужасом смотревшую в его сторону. Он догадался, что она не выдала его: та молодая пара бросилась в этот зал не просто так, от страха, а — в погоню за ним. Они спросили ее, куда он, Брянов-Риттер, делся, здесь ли он, а пытать даму у них не хватило времени. Она ответила им „Nein“…

— Благодарю вас, — поклонился он даме, с преданностью посмотрел ей в глаза и выскочил за дверь обратно, против направления строгой немецкой стрелки.

Был тот самый зал. В нем была картина.

Американские туристки пропали, а остальные тела были разбросаны по полу.

„Киборг“ оказался в прошлом живым и теплокровным созданием. Он лежал под бронзовым бюстом какой-то местной знаменитости в бронзовой треуголке, залив кровью изящный пьедестал. Один из бывших телохранителей Брянова еще слабо ворочал рукой, словно пытаясь найти отлетевшее в сторону оружие.

Сирена не смолкала.

Походя он еще раз взглянул на картину…

Новые покойники, наверно, уже пристроились к веренице теней…

„Надо искать Элизу!“ — решил Брянов и, покидая зал, еще раз оглянулся… и вспомнил… почти вспомнил… что-то очень важное для Пауля Риттера.

Да, Пауль Риттер тогда, выходя отсюда в последний раз… это было перед вторым отъездом на Канарские острова… выходя отсюда, обернулся точно так же — и подумал о… хромированная сфера контейнера… узкая щель скального разлома… пульсирующий ток родника…

Снизу по лестнице, навстречу Брянову, катился и грохотал полицейский прилив. На полдюжины автоматных стволов, нацеленных в него, Брянов даже не обратил внимания.

— Стоять! — крикнул штатский в развевавшемся плаще, и эхо ударило в затылок Брянову. — Руки за голову!

Он замер, с необычайным спокойствием встречая волну живой мощи.

„Смотри! Смотри!“ — повторял он про себя команду и, начав со штатского, перебрал глазами всех полицейских и взглядом вежливо поздоровался с каждым…

— Добрый день! — без иронии сказал он штатскому. — Я просто посетитель…

— Выясним! — вихрем взлетая дальше, бросил тот.

Один полицейский в каске и униформе и один автоматный ствол замерли перед Бряновым.

— Вы видели этого человека? — раздался голос штатского уже сзади и выше.

Брянов, улыбнувшись в прозрачное забрало каски, осторожно повернулся на пол-оборота влево и из-за своего отставленного от головы в сторону локтя увидел наверху спасшую его смотрительницу соседнего зала.

— Nein! — был ее ответ.

Брянов еще раз улыбнулся каске и стволу.

Штатский отступил к нему:

— Прошу прощения…

— Риттер. Пауль Риттер, — твердо представился Александр Брянов.

— Герр Риттер, мы вынуждены временно задержать вас…

— Никаких проблем, — ответил Брянов, законопослушно глядя штатскому в глаза.

Тот коротко кивнул каске.

— Следуйте впереди меня! — донеслось из-под забрала. — Рук не опускать!

Брянов двинулся вниз по красному ковру… и вспомнил: щель скального разлома — до самой преисподней, пульсирующее течение родника… колба из толстого, противоударного стекла… отдельный металлический футляр с яркой этикеткой:

„ACHTUNG! ESTREME GEFAHR!“

(„ВНИМАНИЕ! ВЫСШАЯ СТЕПЕНЬ ОПАСНОСТИ!“)

1939 год! Год завершения шестидесятилетнего цикла!

Пауль Риттер получил „вирус дьявола“ — тот самый, в котором вмещалась вся преисподняя!

Он там, этот вирус, — в том же контейнере! Вместе с „противоядием“!

За дверями музея Брянов вдохнул холодный воздух — и с трудом осознал, что происходит вокруг.

Мелькали огни полицейских мигалок.

Весь музей был оцеплен.

Он заметил в стороне тех американских туристок. Они что-то с жаром нашептывали офицеру — и тот с большим интересом стал приглядываться к Брянову и в свою очередь стал что-то сосредоточенно нашептывать в черный пенальчик карманной рации.

„Вот черт! — почти ужаснулся Брянов. — Этих-то я пропустил!“

Но прежде, чем его затолкали в машину, он успел любезно улыбнуться офицеру и пожилым американкам. Они удивились и вперились в него…

„Доза есть“, — усмехнулся Брянов, очутившись на заднем сиденье: ситуация была очень привычной.

Без сомнения он оказался самым вежливым из задержанных за всю историю полицейского участка. Он старался поздороваться с каждым, кто успевал обратить на него внимание. Чинов полиции оказалось не много: вероятно, основная часть бросилась отбивать у грабителей местную музейную гордость. Они изумлялись — и переводили взгляды на конвоира. Тот, на радость Брянова, пока воздерживался от комментариев, а только неопределенно хмыкал.

Попав в узкий безлюдный коридор, Брянов сказал себе: „Пора!“

И его сердце наконец заколотилось, как у настоящего живого подозреваемого…

— Извините! — тихо проговорил он. — Я бы хотел сначала в туалет… Больше не могу…

И он еще раз встретился глазами с конвоиром.

Тот хмыкнул и указал на дверь.

Брянов зашел, оценил обстановку… Здесь внутреннего замка не полагалось.

Конвоир встал вплотную к двери.

Тогда Брянов уселся на крышку унитаза — и вознес короткую молитву. Просто сказал про себя: „Господи, помоги!“ — и закрыл глаза.

Весь эксперимент заключался теперь в терпеливом и очень тихом ожидании.

Кровь стучала в висках, отмеряя мгновения…

Брянов потянулся к дверной ручке — и очень осторожно сжал ее…

Конвоир — Брянов запомнил флегматичного толстяка в униформе — переступил с ноги на ногу… и вдруг осторожно потянул дверь со своей стороны.

— Занято! — решительно рявкнул Брянов, вложив в сопротивление всю свою силу.

— Прошу извинить… — донеслось из-за последнего препятствия, и Брянов различил неторопливо, неуверенно удалявшиеся шаги.

„Сработало!“

Конвоир забыл, зачем он, собственно, торчал у двери туалета… да ему к тому же явно и не очень хотелось.

Брянов с трудом разжал онемевшие пальцы.

Пот катился с него градом, щекотал брови, уши. Он с трудом разогнул колени, спину… выдернул из ящика салфетку, утер лоб и лицо, потом, очень осторожно подняв крышку, бросил комок в унитаз… и решил не спускать воду.

„Пора!“

Вздохнув, он спокойно открыл дверь, вышел наружу, живо огляделся — и не двинулся к выходу, а напротив, стал углубляться в коридор. Шажок за шажком, почти касаясь плечом стены.

Позади послышались легкие, звонкие шаги погони.

Брянов еще раз вздохнул и принялся старательно поглаживать грудь с левой стороны.

— У вас есть проблемы? — раздался женский голос.

Он со страдальческим видом повернулся лицом к невысокой полицейской фрау, а может быть и фройляйн, обнимавшей папки.

— Вам плохо?

— Уже гораздо лучше, — искренне признался Брянов. — Сердце немного прихватило.

С такими внешними симптомами — бледность, крупный пот на лбу, одышка — лгать было одно удовольствие.

— Так вам нужен врач! Я сейчас позову!

— Я вас уверяю, уже не требуется. — Брянов и впрямь испугался, что переиграл. — У меня это бывает… Я уже принял таблетку. Видите ли, не каждый день у тебя угоняют машину… Не беспокойтесь, я уже заявил… и все в порядке… почти. Мне бы теперь только свежим воздухом подышать. Где у вас выход?

— Я провожу вас, — сказала полицейская фрау спасительную фразу и… за несколько секунд провела Брянова через самые опасные места.

Толстый конвоир с кем-то болтал. Остальные были поглощены оперативной суетой, вестями с мест каких-то событий и тоже не проявили бдительности.

„Сработало!“

— Благодарю вас. Теперь совсем хорошо.

— Вот скамейка, — указала своими папками дама из участка. — Посидите… Я выгляну через пару минут. Если вам будет хуже, не бодритесь — скажите сразу. Я вызову врача.

— Вы очень любезны…

Спустившись к скамейке, Брянов оглянулся.

Дама уже исчезла из его жизни, а он — из ее.

„У каждого есть дела поважнее… — подумал Брянов. — Меня здесь уже нет. И никогда не было“.

Он двинулся в сторону, совсем не торопясь, потом — почти не торопясь.

Он завернул за угол, остановился, сказал себе: „В сущности, ничего не случилось…“ — и поразился тому, что это оказалось действительно так. Конкретно с ним, Александром Бряновым, здесь, в Гейдельберге, — ровным счетом ничего не случилось. Больше всего было жаль двух пожилых американок. Они видели призрак и, наверное, очень хотели, чтобы их рассказам поверили.

Волнение стало стихать, сердце почти успокоилось — и Брянову стало зябко, и он потянулся к верхней пуговице плаща — и снова замер.

Плащ и шляпа призрака остались там — в гардеробе Новой галереи!

„Ну и черт с ними!“

И внезапно Брянов ощутил вокруг себя и над головой бескрайнюю пустоту… и пустота показалась совсем иной — вовсе не бездной чужой памяти… Его окружала пустота, словно заполненная озоном.

Свобода!

Свобода! Невероятная, не существующая в обыкновенной жизни, химически чистая свобода беспредельного выбора!

Он исчез для всех — для своих и чужих, для соглядатаев и случайных прохожих. Первые взаимно нейтрализовались, вторым было не до него.

Один паспорт — чужой — лежал у него на сердце, второй — родной — тоже в очень укромном месте.

„Только одну — пятьдесят граммов!“ — приказал он себе, волевым решением лишив себя свободы во времени.

Он зашел в бар, взял стаканчик бренди без льда, забрался в угол и переправил нагревшуюся и слегка покоробившуюся краснокожую паспортину в более приличное место — в карман сорочки.

Оставалось быстро адаптироваться и разработать стратегию светлого будущего. Он с наслаждением отпил сразу половину стакана, и, когда душа затеплилась, а заодно и подогрела мир вокруг, стратегия, как мираж, образовалась сама собой, без напряжения мысли.

1) Явочная квартира, дом и весь квартал объявлялись запретной зоной. Там, правда, были оставлены замечательный новый чемодан, сумка, электробритва „Braun“, диктофон… „Ну и черт с ними. Хорошо, что хоть фотоаппарат с собой не взял“. Денег на первую пору хватало. Небольшая часть также осталась на квартире, но зато три тысячи долларов сотками он — как чувствовал — прихватил с собой…

2) Предстояло немного приодеться: купить плащ, обязательно шляпу, сумку… нет, лучше небольшой удобный чемодан — его в последнюю очередь, еще бритву и зонтик.

3) Заехать в банк „Хайер“, и если…

Все складывалось поразительным образом — у него в кармане лежал паспорт на имя Пауля Риттера.

„А может, ну их ко всем чертям, эти Канары?!“ — обомлел Брянов… и Сво-бо-да стала вокруг него еще бескрайней.

Он пригляделся к окнам, с трудом справился с фокусным расстоянием, залпом допил стакан — и понял, что адаптора не хватает, но больше нельзя…

Он решил обдумать искушение со всех сторон: а вдруг не так все страшно, как кажется, — в его конкретном случае? Вдруг с Паулем Риттером можно ужиться? Не пират же он, человек интеллигентный, не настырный… и не надо никакого „противоядия“. В конце концов пусть Пауля Риттера будет даже немного больше. Здесь это даже удобней: знает языки, хорошая память — к новому миру почти привык…

Брянов потряс головой, прикинул: и вправду, не сходит ли он прямо сейчас, на свободе, с ума.

Главное что? Конечно, сын. Главное: вместе с Риттером, на пару, усыновить Сан Саныча… потом можно вытянуть его как-нибудь, например, по приглашению, сюда, потом устроить в какой-нибудь университет. В какой же еще, как не в Гейдельбергский!

Ну, и каждое утро Сан Саныч будет таращить на папу глаза: откуда он тут взялся и вообще…

„Так, — стиснув зубы, подумал Брянов, — значит, Паша, не нужен нам берег турецкий… и вообще все это — большая-пребольшая мышеловка“.

Тогда оставалось:

4) искать на все деньги Элизу фон Таннентор;

5) добывать на Канарах „вирус новолуния“ и прощаться с чужим прошлым.

Через три четверти часа Александр Брянов подъехал на такси к банку „Хайер“ и попросил водителя подождать.

Он поднялся по знакомой лестнице и вошел в здание уже как самый настоящий Пауль Риттер.

Мраморные полы. Темные дубовые стойки.

Напольные часы-ратуша с золотыми голубками.

Ему показалось очень странным, даже неправдоподобным то, что рядом с ним нет Элизы. Ему пришлось убедить себя, что ее действительно здесь нет и не будет.

Он подошел к тому же окошечку и спросил о сумме, лежащей на счету Пауля Риттера. При этом он с чувством абсолютной правомерности действий достал наружу темненький орластый паспорт.

„Вот это прогресс!“ — усмехнулся он и чуть-чуть расслабился, когда клерк стал рассматривать экран компьютера.

— По желанию вкладчика запрос может быть произведен без предъявления документа, удостоверяющего личность. — Похоже, клерк и сам был немного удивлен таким феноменом. — Но необходимо, чтобы вы подали условный код счета, введенный вкладчиком, и предъявили образец подписи.

Он протянул в окошко какой-то бланк и указал пальцем:

— Будьте любезны, вот здесь напишите код, а здесь просто поставьте подпись…

Человек у стойки достал ручку правой рукой, передал ее в левую, написал заветные цифры и… не дрогнув, вывел подпись.

— Один момент, — сказал клерк, сунул бланк в щелку на каком-то аппаратике, тюкнул по кнопочке, опять посмотрел на экранчик… — Все в порядке, герр Риттер.

Брянов, именно Брянов разом протрезвел.

„Сработало!“

Риттер несомненно надеялся появиться здесь в лучшие времена под чужим именем… или же завещал деньги своей тени…

Он с благоговением посмотрел на свою левую руку… и вдруг вспомнил.

„Наверно, этот город весь утопает в розах“.

Так сказала когда-то Элиза.

Он сидел за столом, писал статью в „Вестник естествознания“, работал и точно так же, между указательным и средним пальцами, держал ручку… и за окном, на карниз, сел голубь… „Наверно, этот город весь утопает в розах“, — сказала Элиза позади него. Она любила рассматривать географические карты. Она заметила, что он отвлекся от работы, подошла и, положив перед ним раскрытый атлас, тонким своим чудесным пальчиком прикоснулась к Южной Америке.

Буэнос-Айрес, легко догадался он. Элиза очень хотела попасть в Буэнос-Айрес… Но оказалось — не Буэнос-Айрес.

Чуть левее и выше.

В сущности, рукой — а на карте ногтем — подать от Буэнос-Айреса.

РОСАРИО!

„P.S. Я пришлю тебе розу с края света“.

— Что-что?

— Извините, герр Риттер, мне показалось, что вы не расслышали. На этот день сумма на вашем счете составляет три миллиона шестьсот двадцать семь тысяч сорок две марки…

Он машинально кивнул.

— Вы хотите снять?

Он снова кивнул, потом очнулся, чуть похолодел — и собрался. Росарио… Он посмотрел клерку в глаза. Да, это была та самая свобода — Сво-бо-да.

— У вас есть отделение в Буэнос-Айресе?

— Разумеется, герр Риттер.

— Я сниму пять тысяч. Если можно, крупными купюрами.

Он хладнокровно, твердой рукой взял деньги, вышел из банка — и неприятно изумился: такси не дождалось его. „Вот скотина!“ — выругался он и осекся: жертвой оказался не он, а таксист, который укатил, так и не взяв с него платы…

Тень от деревца почти сползла со скамейки в сторону и робко потянулась к кафе „Violeta“. Брянов поднял руку, как тяжелый груз, и посмотрел на часы: 15.46…

Он спохватился, успел ли перевести стрелки на чужое, самое отдаленное от Гейдельберга время. Успел — в аэропорту Буэнос-Айреса, как раз в ту минуту, когда его озарила идея о розе. Солнце на небесах и тень от дерева подтверждали, что успел… „Все правильно. Надо идти сейчас, — принял он намек свыше. — Может быть, еще придется искать хозяев“. Когда он уезжал из Гейдельберга, его уже тянуло думать на немецком. Здесь — нет. Незнакомый пейзаж придавал уверенности.

Он поднялся на ноги и очень неторопливо пошел в ту сторону, куда указывали обе тени — деревца и его собственная… У дверей кафе ему показалось, будто его последний переход занял целый день…

Он вошел в слабую, душноватую для северянина прохладу. Кафе было совсем небольшим — на десяток столиков и чем-то, какой-то отрешенной, условной обитаемостью, напоминало флигель ресторана „Золотой колос“. Хорошо, что хоть окно зряче открывалось в мир, на улочку, уходившую за горизонт — к такому же условному спасению.

Он вошел единственным посетителем, и у него мелькнула мысль: „Опять декорация…“ За скромной стойкой с серьезным видом переминался худенький смуглый подросток, протиравший фужер. Похоже, он занялся делом только с появлением чужака.

— Buenos dias (Добрый день), — точно по плану сказал Брянов и подумал, что надо было прийти еще раньше: с подростком не сразу договоришься, если он в этом захолустье не поднаторел в немецком или английском.

— Buenos dias, senor, — ответил подросток, позыркав исподлобья и на Брянова, и по всем углам.

Брянов повернулся к окну: жаль… а может, и хорошо, что на стекле не осталось зеркально перевернутого слова „Veilchen“.

Он сел за ближайший к окну столик, лицом к двери — точно так же, как тогда… И положил розу напротив себя.

Ждать не пришлось.

Когда он протягивал розу незримой Элизе фон Таннентор, из внутренней двери — в самом уголке, за стойкой — появился высокий худощавый человек в белой сорочке и кремовых брюках.

Брянов не подумал снимать темных очков. Он и голову не повернул: стал следить и оценивать боковым взглядом… и догадываться — тоже как будто боковым, тайным напряжением мысли: соляная седина ровных усов и прямых, валом зачесанных назад волос, морщины, бледноватая кожа, резкий прямой нос… не похож на латиноамериканца — тоже из северян… за шестьдесят… ровная походка, с каждым шагом как бы угрожающая своим напором… ему что-то известно… вблизи кажется моложе.

— Buenos dias, senor.

Голос совсем не старческий, спокойный — но несомненно с угрозой.

— Buenos dias. — Брянов немного приподнял голову, избегая чужого взгляда, понимая, что такая скрытность пока не в его пользу, и добавил на испанском утвержденную планом фразу. — Извините, я предпочел бы говорить по-немецки или по-английски. Мой испанский плох.

Это признание могло на три четверти считаться правдой.

— English… At uour service, sir. (Английский… К вашим услугам, сэр.)

Брянов посмотрел на розу, словно прося ее о помощи. Это „sin“ показалось ему последним предупреждением. Так хотелось посмотреть в глаза хозяину кафе „Фиалка“, но он помнил герра Клейста… Положение могло стать еще опасней.

Стрелка сдвинулась на минуту: 16.01!

„Все! С Богом!“

Он неторопливым жестом указал на свои часы.

— Четыре пополудни, — неспешно проговорил он на немецком. — Я успел вовремя… Но догнать шестое июня тридцать шестого года я уже не в силах. Прошу меня извинить.

Ему показалось, будто хозяин кафе побледнел.

— Who are you? (Кто вы?) — Английский здесь больше всего подходил для осторожности и недоверия.

Брянов подготовил для знакомства красивую немецкую реплику в стиле „Фауста“:

— Я тот, кто не должен смотреть людям в глаза, если не хочет быть лжецом и притом желает оставить о себе добрую память.

Хозяин кафе все так же неподвижно стоял над ним. Брянов расслышал его глухой, тяжелый глоток.

Он парился в пиджаке, потому как пиджак служил самой удобной кобурой для всех паспортов. Теперь план предусматривал два варианта действий: вынимать орластого или не вынимать. По тяжкому глотку хозяина кафе Брянов решил не вынимать.

— Что вы знаете? — Вопрос был задан на немецком.

Брянов вздохнул с облегчением: прогресс налицо!

Теперь у него оставалась последняя заготовка:

— Я знаю, что имею полное право передать розу от господина Пауля Риттера… — Тут он притих, но никакого рефлекса не дождался: хозяин кафе замер и вовсе как манекен. — И тогда он добавил то, что считал главным паролем: —…И я очень рад, что до сих пор не имел необходимости передать розу для него самого… Розу с края света, не так ли?

Хозяин сдвинулся с места — значит, что-то решил.

— Вы один? — Вопрос содержал в себе ту же затаенную угрозу.

— Я на это надеюсь, — ответил Брянов и увидел за окнами смуглого брюнета средних лет с сигаретой в зубах.

Брюнет с внешностью метиса подозрительно взглянул с улицы на посетителя кафе „Violeta“, а затем устремил взор куда-то вдаль.

— И очень надеюсь, — добавил Брянов, — что ваш человек подтвердит…

— Этого мало, — резко бросил хозяин, словно в пику многословию „посланника“.

— Чего мало? — не понял Брянов.

Заготовки кончились…

— Что вам нужно?

— А вы готовы поверить мне на слово? — не выдержал и в тон ему ответил Брянов.

— Вы пока не сказали ничего, кроме намеков.

— Намеков? — Брянов поднялся, со скрипом отодвигая стул назад. — Я не смотрю вам в глаза — и вам известно почему! А мне известно, что если бы меня кто-то опередил, то скорее всего действовал бы иначе. Не было бы уже ни вас, ни хозяйки этого заведения! И называлось бы оно уже по-другому!

— Хавьер, уйди! — бросил хозяин через плечо подростку.

Брянов уже измучился отводить взгляд, измучился от того, что сам не видит глаз человека, от которого зависит очень многое, он весь, Александр Брянов, и все то, что осталось на земле от Пауля Риттера. Его ни на миг не покидала необъяснимая уверенность, что хозяин кафе „Фиалка“, сразу выступивший ему навстречу с молчаливой угрозой, знает если не все, то — главное.

Резким движением сняв темные очки, он повернулся лицом к хозяину кафе и оказался к нему вплотную — как раз так, чтобы можно было смотреть на его ухо.

— Да, намеки! Понте-Риальто — это намек! Золотые голуби — это намек! Стамбул, гостиница „Эреджени“ — тоже намек… И вы правы — один намек на угрозу. Угрозу для меня лично. Еще для многих людей, которые от этой болезни… от этой инфекции сойдут с ума. Возможно, угроза — для всего мира. Потому что шестьдесят лет скоро пройдут… очень скоро. Для вас тоже есть угроза, но считайте — в самую последнюю очередь.

Хозяин смотрел на него, а он — через его плечо, в сторону приоткрытой двери около стойки.

— Вы что же, пришли сюда спасать мир? — В вопросе слышалась нарочитая усмешка.

Брянову показалось, что тот давно ждал этого визита и эта скептическая усмешка — такой же заготовленный заранее рефлекс. Когда-то, возможно — со страхом, потом, возможно — с любопытством. Веря и не веря, что визит произойдет. Прошло слишком много времени. Осталась семейная легенда о пришествии… Легенда, бережно хранимая в тихом провинциальном городке, где ничего не происходит… и презираемая, когда по телевизору играют в футбол.

— Возможно, что — и весь мир, — немного поверив в это, ответил Брянов.

— Значит, вы — Иисус Христос? — Та же усмешка: этот вопрос он в мыслях наверняка задавал не раз тому, кто придет от Пауля Риттера.

— Нет, — не шутя ответил Брянов. — Иисус Христос спас мир, а я просто спасаю свою шкуру… вернее, свои мозги. Заодно и всех остальных, если попадутся под руку.

— Вы не немец и не гринго. — Хозяин вздохнул и, похоже, вздохнул первый раз за все время разговора.

— Русский, — признался Брянов и с невольной радостью вспомнил о молоткастом-серпастом, которому теперь, взамен орластого, могло найтись дело. — Из Москвы.

Хозяин помолчал.

— Я никогда в это не верил, — тихо, искренне признался он.

И тогда Брянов понял, что „сработало“. Но радоваться было некогда. Он просто вежливо улыбнулся:

— Если бы не верили, то назв али бы свое заведение по-другому. Например, „Хризантема“…

— Это воля хозяйки. Она передала мне дело по наследству… — Брянов испугался, что речь идет уже о покойной… — Ее воля была: пустить только того, кто сначала назовет Понте-Риальто… — добавил последний страж ворот.

— Другие не называли?

— Вы — первый.

— Да, это — длинная история, — не нашелся, как кратко объяснить этот факт, Брянов.

— Мне плевать, какая там у вас история. — Снова угроза, но не сопротивление, не отказ — иное… — Мне плевать, кто вы, русский или японец. Мне надо знать, что вам надо.

Страшно угнетало, что нельзя посмотреть человеку в глаза: прямой взгляд — лучшая клятва в честности.

— Я могу сказать, сеньор, только то, что меня послал Пауль Риттер. Пароль вы приняли. Он просил меня узнать шифр замка…

— Шифр замка был послан ему… Паулю Риттеру. — Хозяин кафе действительно знал немало.

— Пауль Риттер, — ответ неторопливым, дикторски-четким голосом, — не разгадал последних цифр. Он послал меня спросить… Я приехал, как только у меня появилась уверенность в том, что я не навлеку на ваш дом опасности.

— Опасности! — Усмешка пожилого человека, прожившего жизнь с легендой о страшной мести Абвера. — Давно протухла и сгнила эта ваша опасность. Боюсь, что вы опоздали.

— Вы не поможете?.. — Кольнул страх, что долгий путь и в самом деле привел в тупик, где цена всем воспоминаниям — не больше цены короткой полуденной тени на этой чужой, затерянной на краю света улице.

— Идемте. — Жесткий, но долгожданный приказ. — Идите первым. Да, в ту дверь… Бросьте это шутовство.

Приказ „бросить“ касался обмякшей на столе розы, к которой Брянов протянул было руку. Он двинулся к узкой дверце в углу, за стойкой, словно к вратам рая. За ней оказалось прохладней, стоял легкий аромат пряностей. Возник выбор между полутемным коридорчиком и лесенкой слева — вверх и в подвал.

— Наверх, — раздался приказ позади.

Брянов ступил на лестницу — и тут же появился тот брюнет, что недавно стоял перед витриной кафе. Он замер на верхней ступени: прямой, приветливо-жесткий взгляд, обе руки в карманах брюк.

— А теперь стойте! — В спину, прямо в позвонок между лопатками, больно ткнул какой-то штырь. — И не шевелитесь!»

Метис живо спустился навстречу, пошарил по карманам его пиджака, потом расстегнул пиджак, заглянул под мышки, потом залез в карманы брюк, пошлепал Брянова по пояснице, по бедрам.

— Все в порядке, сеньор, — доложил он, а затем таким же быстрым, воровским движением вынул его бумажник и оба паспорта и протянул трофеи через плечо Брянова.

Позади него немного пошуршало, пошелестело. «Черт возьми!» Видно, хозяин добрался до паспортов, и главное — до орластого.

— Считайте, что я его украл, — сказал Брянов, не пошевельнувшись, как и полагалось. Пауза — полная тишина и неподвижность — заняла не меньше минуты. Затем брюнет, уловив команду, кивнул и с тем же проворством взлетел обратно, наверх.

— Идите. — По голосу Брянов не смог определить, кого ведут дальше — его самого или Пауля Риттера, но штырь сзади убрался, оставив в позвоночнике слабую ломоту…

С последней ступени брюнет стал пятиться задом в коридорчик второго этажа.

— Прямо и налево. — Справа, на стене, Брянов заметил небольшой эстамп, пригляделся: лагуна, набережная Сан-Марко, изящный гриф гондолы… — Налево, я говорю. — Брюнет толкнул дверь с матовой стеклянной решеткой, а сам тут же отступил вбок и пропал с дороги. Брянов сделал шаг в комнату, широкую и очень светлую, хотя часть жалюзи в ней была опущена. Он увидел сразу — и его словно качнуло назад жаркой волной. Он увидел спинку инвалидной каталки, колесо… и руку мумии на подлокотнике… и над спинкой — маленькую копенку седых с ржавчиной волос.

Она сидела лицом к окну, выходившему как раз на ту пустую, жаркую улицу. Просто сидела. Может быть, только так и сидела здесь все эти десятилетия… Сначала — в плетеной качалке, потом — на этих хромированных колесах…

Она ждала.

Элиза фон Таннентор!

— Стойте.

Брянов и не думал делать второго шага.

Хозяин обошел его, взял от стола, накрытого беленькой стариковской скатертью, стул, напомнивший Брянову — да и Брянову ли? — что-то венское, старинное, и, выставив его прямо на середину комнаты, отдал новый приказ:

— Садитесь!

Гостю полагалось сесть спиной к окну.

Брянов двинулся вперед.

— Пабло! — раздался от окна голос старухи — слабый, но властный. — Пабло, это ты?

— Si, mama! (Да, мама!) — громко ответил хозяин.

Брянов застыл на полпути.

Пабло!.. Пауль!

— Вы его сын?! — прошептал он.

Ответ и не требовался. Около шестидесяти. Северянин. Но не гринго…

И он невольно взглянул сыну Пауля Риттера в глаза — карие, глубокие, как у него… у отца. Сходство было: крупный прямой нос, очерк бровей, выступающий и чуть раздвоенный подбородок.

Седые усы Риттера-младшего вздрогнули, нижняя губа поджалась.

— Извините, сеньор… — Брянов поспешил опустить взгляд. — Альварес… Пабло Альварес. Садитесь и говорите громче. Моя мать плохо слышит… И помнит тоже неважно, предупреждаю вас.

— Сеньора…

— Альварес… Виолета Альварес. Вы видели название кафе.

— Пабло, кто здесь еще? — снова донеслось от окна, словно с другой стороны реки, разделявшей миры и эпохи.

Брянов сел спиной к окну, лицом к двери.

Там стоял брюнет, подняв руки над головой и уперев их в оба косяка.

— У нас гость, мама, — громко ответил Пабло Альварес на немецком. — Он хочет поговорить с тобой.

И Брянов обрадовался. И улыбнулся стоявшему в дверях метису — и тот с южной непосредственностью ответил на искренность широкой улыбкой, по-южному белоснежной. И Брянов поймал себя на том, что ему уже не терпится передать Паулю Риттеру замечательную весть: у того есть сын, о котором он еще не знает, не знал столько лет…

Брюнет вдруг встрепенулся в дверях и куда-то исчез.

И в тот же миг позади Брянова послышалось ровное движение колес.

И он затаил дыхание, готовясь увидеть Элизу фон Таннентор… и она выехала справа от него — очень старая сеньора Виолета Альварес.

Сеньор Пабло Альварес вывез ее, толкая за ручки коляску, и, развернув, остановил напротив.

У Брянова сжалось сердце.

Перед ним сидела очень древняя беспомощная старуха… Была очень древняя старуха с пергаментными губами и выцветше-ржавой сединой, а Элизы не было, он ее не увидел. И только ее большие глаза с отпадавшими нижними веками, светлые глаза — они напоминали… и вот от их взгляда у Брянова и сжалось сердце: ее глаза всматривались в пустую даль улицы целых шестьдесят лет. Он опоздал. А может, и хорошо, что опоздал… Он спохватился, что пристально смотрит на нее, — и понял, что теперь это можно, что он делает правильно.

— Здравствуйте, сеньора Альварес, — громко сказал Брянов на немецком языке.

Старуха слабо встрепенулась и судорожными толчками повернула голову к сыну:

— Пауль, кто это?

— Сейчас он сам представится тебе, мама, — ответил Пауль фон Таннентор и Пабло Альварес.

И вдруг у Брянова пропали разом все чувства — и радость и жалость… Все.

Вдруг в эти самые мгновения он осознал, что сидит здесь, напротив старухи, один. И как не знает он на самом деле никакой Элизы фон Таннентор, так и нет, совсем нет никакого Пауля Риттера. И он, Александр Брянов, не сможет передать ему замечательную весть, потому что Пауля Риттера давно нет. И здесь, перед старой женщиной, сидит чужой ей человек. Он, Александр Брянов, — чужой, потому как он помнит минуты чужой любви к Элизе фон Таннентор, чужой любви с Элизой фон Таннентор, а сам он, Александр Брянов, никогда ее не любил и не мог любить — и теперь не любит и не помнит… И значит, Пауль Риттер сам давно мертв — и если его бессмертная душа видит сейчас Александра Брянова и эту старую женщину и пытается каким-то потусторонним усилием помочь обоим, то — видит и пытается из далекого далека, из такого далека, откуда Александр Брянов не смог бы довезти никакой розы… И, значит, был только чудовищный эксперимент, и есть только вирус — в нем, Александре Брянове. И, возможно, есть еще чья-то жертва, а потому пока рано кого-то осуждать…

— Сеньор Альварес, меня зовут Александр…

Он повернул голову к Пабло Альваресу и тихо сказал, а вернее, сам теперь отдал приказ:

— Я начинаю. Если что не так, стреляйте без предупреждения…

— Я знаю, что делать, — неопределенно ответил Альварес-Риттер.

И тогда Александр Брянов потянулся вперед и произнес:

— Фрау Элиза…

Короткая судорога… или просто тень промелькнула по лицу старухи… и в глазах ее, в самых зрачках, вдруг просветлело чуть-чуть, а вернее, совсем не просветлело — просто яснее, а значит, чернее и бездоннее стали зрачки… и одинаково шевельнулись на подлокотниках кресла сухие, коричневые пальцы.

«Она очень больна. Рак, наверно», — мельком предположил Брянов, думая о ней вовсе не как об Элизе фон Таннентор, а как о некоем «ключе-индукторе».

Элиза фон Таннентор не сходилась с Виолетой Альварес ни во времени, ни в воспоминаниях….

Старая Виолета Альварес снова с трудом повернула голову в сторону сына.

— Кто это, Пауль?

Пабло Альварес как стоял, так и остался стоять в трех шагах, засунув одну руку в карман брюк.

— Он скажет, мама. — И тут же резко бросил гостю: — Быстрее… Я даю вам десять минут. Ей тяжело говорить.

— Фрау Элиза, — громко повторил Брянов. — Понте-Риальто… Наше время… Вы плыли. Была бутылка шампанского. Пробка далеко улетела. Далеко!

Он взмахнул рукой.

Он увидел, как старуха механически оторвалась от спинки своего кресла, как рука так же механически стала подниматься — и потянулась к нему.

Он сам потянулся к ней навстречу, опасаясь подвигать стул.

И ее пальцы — словно маленькие деревяшки — коснулись его щеки.

И ее пальцы задрожали у него на щеке, и все лицо ее мелко-мелко задрожало перед глазами Брянова.

— Ведь это не ты, Пауль… — Ее голос показался механическим усилием стихающего стука часов.

— Нет, нет, фрау Элиза. — Он подался немного назад, от ее руки. — Он просто передал… — И тут Брянов тяжко вздохнул. — Пауль Риттер передал для вас привет и очень просил…

Ему показалось, что ее зрачки мутнеют.

— Фрау Элиза, вспомните, прошу вас…

Берег на острове… легкая волна, накрывающая их обоих… темная паутинка чулка через спинку кровати… «Ты решил уплыть в Буэнос-Айрес без меня?»

«Нет, нельзя!»

— …Гостиница «Эреджени». Стамбул. Ваше письмо.

Слабое содрогание пледа.

— Он теперь там? Скажите Паулю, я давно его жду…

«Давно», — согласился он.

— Нет, фрау Элиза. Его там нет. Но он передал мне…

— Наверно, он умер.

Он сбился со своего плана и невольно взглянул в сторону, на Пабло Альвареса. Тот сделал резкий жест левой рукой: мол, разбирайтесь сами.

— Я ведь знаю… Я думала… Мне он снился часто, — тем временем тихо вещала древняя Виолета Альварес. — Это было давно… Но где он теперь? Да, все уже умерли. Давно. Я знаю. А вы… — Она опять потянулась вперед и даже приподняла руку, словно желая еще раз прикоснуться к гостю и что-то проверить. — Вы ходили на выставку?..

Он замер, затаив дыхание.

— Там есть картина… — сказала старуха. — Только вы туда не ходите. Там очень опасно. Мне говорил Клейст, что там всех будут ждать…

— Мама! — с неожиданной решительностью вмешался Пабло Альварес. — Он хочет тебя спросить. Ты послушай.

— Да, Пабло. — Рука старухи сразу опустилась. — Я слушаю. Ты только не убивай этого человека. Не надо. Ты слышишь, Пабло?

— Слышу, мама. Я не стану его убивать.

— Фрау Элиза. Картина, — твердо, отчетливо проговорил Брянов, чувствуя, как у него по лбу и вискам стекают струйки пота, но боясь доставать платок, чтобы не отвлечь старуху, не запутать ее лишними движениями. — Гейдельберг. Новая галерея. Картина.

— Я любила Гейдельберг… Вы сказали: Гейдельберг?

— Да-да. Там была картина… Люди, — он побоялся сказать «покойники», — идут через реку. В темноте. А вдали — вулкан… Огонь на горе. Вы помните?

— Люди? Огонь? Конечно, помню. Как вас зовут?

— Александр. Просто Алекс. Зовите меня так.

— Алекс… Я не знала его друзей. Вы давно знали Пауля?

— Давно…

— Огонь, вы говорите?.. Да, конечно. Он все там хотел уничтожить… взорвать… там все должно было взорваться…

«Он сам все хотел взорвать?!» — поразился Брянов — и сразу стало все понятно, почти все…

— Там должны были прилететь самолеты и бросить огромные бомбы. Они назывались «фугасы».

Опять все разом запуталось!

— А я ему сказала: они прилетят и сбросят бомбы. Будь осторожен. Он не мог тогда уехать со мной. Это была беда… Давно.

— Кадис, — скрепя сердце (другое время, другое место!) напомнил он. — Был сильный ветер у моря. Корабль отходил. Чаек относило ветром…

— Да-да, так было, — встрепенулась старуха. — Так и было. Он так и сказал мне… я боялась. Он сказал: я буду вспоминать этот ветер перед смертью… И Понте-Риальто. Он говорил: у меня есть что вспомнить перед смертью… У нас было что вспомнить.

Догадка блеснула как зарница.

— Вы пришли за кодом, я так понимаю, — ясно спросил со стороны Пабло Альварес.

— Да, — не колеблясь кивнул Брянов.

— Все цифры вам были давно оставлены. Как я понимаю, в разных местах. Вы всюду были?

Пабло Альварес говорил так же резко, но Брянов радовался, видя, что он явно хочет помочь… хотя бы ради того, чтобы прогнать его скорей и со своих глаз, и с глаз своей матери, которая слишком долго ждала и которой он сам когда-то дал слово… по крайней мере не стрелять сразу в подозрительных гостей.

— Да, я побывал везде. Я знаю почти все числа, но те, что зашифрованы в картине, я не разгадал. То ли чего-то не могу вспомнить, то ли слишком сложная задача.

— Пабло, ты не трогай этого человека, — вдруг громче и живее сказала Виолета Альварес. — Мне Пауль сказал, что когда-нибудь придет сам или придет кто-то из близких друзей. Ведь вы были его другом, как ваше имя?

— Алекс. Меня зовут Алекс, фрау Элиза.

— Я знаю. Он передал вам свою память. Пауль ведь этим занимался. Он был ученый. Очень талантливый… Ведь он передал вам?

— Мама! — снова вмешался седовласый сын Пауля Риттера. — Алекс хочет знать цифры. Код, мама, код. Ты мне о нем говорила. Что там у вас?

— Картина в Гейдельберге, — с надеждой подсказал он.

— Мама, вспомни. Картина в Гейдельберге… — И тише: — Что там, на этой картине?

— Там тени умерших переходят через подземную реку.

— Мама, там покойники идут под землей через реку… Какие там цифры? Вспомни!

Старая-старая Элиза фон Таннентор немо пошевелила пергаментными губами.

Брянов напрягся до боли в висках.

— Да-да, я ставила цифры, — чуть-чуть покивала она. — Я помню, Пабло. Он говорил: наше время. Я поставила все цифры.

Брянов ощутил на себе вопрошающий взгляд Пабло Альвареса и только покачал головой: нет, не все.

— Мама! Вспомни картину. Покойники идут. Через реку. Какие цифры на картине?

— Да-да. Покойники идут, — тихо откликнулась старуха. — Там разные. Черные и белые. Там все наоборот… Пабло! — вдруг снова встрепенулась она, и Брянов заметил, что голова у старухи стала мелко дрожать. — Только ты скажи ему, чтобы он туда не ходил. Там все должно взорваться! Там все взорвется! Превратится в огромный вулкан! Ты скажи ему, пусть он предупредит Пауля!

Голова у старухи продолжала дрожать — и уже вся она начинала угрожающе трястись.

Скорее не ужас, а только предчувствие ужаса подсказало Брянову, что его миссия терпит крах.

Он вытянулся, приподнялся на стуле.

— Фрау Элиза! Цифры на картине! Их не много! Всего три цифры! Умоляю вас, вспомните!.. Идут люди, уходят. Через реку.

— Да-да… Я помню. Ваше имя не Гейнц, нет? Пауль говорил мне, что у него был друг Гейнц. — Голос старухи сделался дребезжащим, словно раскалывающим слова. — Пабло! Пусть Гейнц возьмет розу. Купи ему розу, он должен передать ее… Пауль просил. Но где он, я не знаю.

Очень давно… Гейнц знает, скажи ему. Пусть не ходит туда.

— Довольно! Быстро уходите! — был тихий, роковой приказ Пабло Альвареса.

Старуху трясло.

Брянов поднялся со стула, словно обреченный через мгновение окаменеть навсегда.

— Извините… — не слыша себя, проговорил он.

— Ромео! — позвал Пабло Альварес. — Отойдите, отойдите от нее! Чтоб она вас больше не видела.

Брянов отошел в сторону на окаменевших ногах.

Имя Ромео принадлежало метису. Он появился и получил приказание отвести чужака вниз и угостить его тем, что он попросит.

Метис улыбнулся Брянову, держа руки в карманах, и отошел от дверною проема.

Сделав шаг к двери, Брянов невольно повернул голову, чтобы попрощаться, но догадался, что прощание будет лишним, оскорбительно лишним…

— Пабло! Ты отдай ему розу, — услышал он позади содрогающий душу дребезг. — Пусть Гейнц передаст… Пауль просил.

— Хорошо, мама, я передам. Только выпей скорей…

Что-то тонко звякнуло.

— Не бойся. Вот так очень хорошо, мама.

В коридорчике он с трудом отвел взгляд от картины, эстампа с видом Венеции. По лестнице он спускался, держась за стены. Ромео не стал выводить его в зал, а устроил в каком-то уютном уголке «для своих». Брянов пристроился на стуле боком, вытянул ноги и привалился спиной к стене, смутно замечая, что она немного прохладная и именно от этой слабой прохлады и больше ни от чего иного ему становится лучше.

— Whisky, senor. (Виски, сеньор?)

Он изумился и вскинул голову. В двери, почти спиной к нему, стоял смуглый подросток, и ему показалось, что когда-то очень давно он уже видел его и даже знает его имя…

— Si, Javier. Minerale et sandvich… (Да, Хавьер. Минеральную воду и сандвич.)

Поднос однако был принесен Ромео, который теперь взглянул на гостя с испуганным недоумением. На сандвич он посмотрел с отвращением, выпил залпом полбутылки воды, а потом взял стакан с виски, коротко, через силу отпил и поболтал в нем ледышки, слушая, как они там позвякивают о толстые граненые стенки.

Теперь он принял крах как знак судьбы, как указание на то, что своевольно вышел за пределы плана, программы, созданной, закодированной и запущенной где-то там, в астрологически бездушных небесах, а под их холодным сводом свобода (даже Сво-бо-да!) не более чем набор цифр на дверях, на пультах телевизоров, телефонов, в банковских счетах… не более чем «цифровое кодирование сигнала»… в которое можно запустить «вирус».

По астрологически выверенной цифровой программе, игра в расшифровку должна была кончиться в Гейдельберге, у картины «Тартар». Город Росарио был просто надгробием, а вывеска над дверями кафе — всего лишь эпитафией. Он просто заглянул на тот свет, где ожидание должно было длиться вечность, маленькую вечность — до конца света, «till the end of all days», как верно заметил в Стамбуле черноусый портье с лукавым мефистофельским взглядом. Он-то и предупреждал именно Брянова, а не Риттера, намекал… Ему, Александру Брянову, было предназначено дойти до картины… а потом только дождаться розы с того света… и просто на миг запомнить ее — для Пауля Риттера. В Росарио он приехал зря. По меркам земной жизни он опоздал, по меркам загробной — пришел слишком рано.

Решив возвращаться в Гейдельберг, он сделал еще один глоток, и его передернуло.

Возвращаться в Гейдельберг… к картине, где его ждут стражи… и его снова будут убивать… и он снова будет спасаться — от смерти и от памяти стражей… и так до бесконечности, пока либо не откроет весь код, либо… пристроится последним к призрачной веренице теней, переходящих через реку.

Возвращаться в Гейдельберг…

Через приоткрытую дверь комнатки, куда его завели, он бесстрастно наблюдал, как неторопливо спускается по лестнице Пабло Альварес, сын Пауля Риттера.

На мгновение, на один вздох, у него защемило сердце. Он был у Элизы фон Таннентор! Он добрался до нее, увидел, мог сказать ей что-то очень важное — для нее и Пауля Риттера! Главное — для нее, ожидавшей столько лет! И все кончилось нелепо — по его вине. Надо было все продумать по-немецки, а не надеяться издалека на русское «авось». Может, и вправду теперь — ради всеобщего и личного спасения — лучше было до конца стать Паулем Риттером, куда более талантливым, умным и богатым на воспоминания, чем он, некто средненький Александр Брянов?..

Он спохватился и опустил взгляд.

— Не старайтесь, — устало и почти доброжелательно сказал Пабло Альварес, остановившись над ним с таким же стаканом виски в руке; похожее, он вообще не любил сидеть. — Я знаю об этом. Я проверил. Все так, как есть. Ромео успел дважды забыть вас за это время… А я сказал Хавьеру. У мальчишек память острая. Он будет моей записной книжкой… пока все это не кончится.

Пабло Альварес говорил теперь на удивление много.

— Я думаю, с моим визитом все уже кончилось, — сказал Брянов, сильно в том сомневаясь: предчувствий у него не было, но логика программы подсказывала, что он может оказаться не последним, если…

— Я думал, что все это сказки. Моя мать была большой выдумщицей. Я думал, что все ее рассказы… Абвер, гестапо… секретная лаборатория… гениальный жених… как вам сказать, лет с двадцати я стал думать, что это плод воображения.

— Я понимаю вас, — кивнул Брянов.

— Я втянулся в ее игру… в ее грезы еще мальчишкой. Вы видите… Herr Brjanov, здесь не много развлечений. Мы с матерью жили одни, и у нас была тайна. Мы оба слишком втянулись в нее. Я дал ей слово. Мы ждали долго… Потом моя мать заболела. И я не мог никуда отвезти ее. Она очень больна, вы видите.

— Искренне сочувствую вам. — Вновь большого усилия стоило Брянову не поднять глаз.

— У вас есть причина сочувствовать…

— Я такой же… могу сказать, случайный человек в этой игре, как и вы, — не обидевшись, грустно проговорил Брянов. — Жертва чужих планов — вот и все.

— Она больше ничего не вспомнит. Она очень больна. Я спросил ее сам… У нее остался только этот Понте-Риальто… и еще какие-то волны. И ей нельзя больше напоминать про картину. Ей становится совсем плохо.

Брянов только кивал в ответ.

— Вы опоздали.

И тогда, в ответ на эти слова, Брянов решил восстановить хоть на одну минуту бесполезную, бесплодную справедливость.

— Опоздал не я. Опоздали те, от кого я сбежал. Я заметал следы. Если бы я знал, что вашей матери грозит явная опасность, я бы не появился… Это долгая история.

— Опасность, — как-то неопределенно усмехнулся Пабло Альварес. — Теперь забирайте все ваши опасности с собой, senor.

И он бросил перед Бряновым на стол его бумажник и краснокожую паспортину. Темную, орластую он стал еще разглядывать напоследок.

— Странная затея, — пробормотал он. — Не хочу ломать голову.

— Я тоже был бы рад не ломать себе голову, — признался Брянов.

— Скажите, — тихо произнес Хозяин кафе «Фиалка». — Он действительно у вас там.

— Где? — не понял Брянов, не видя его жеста.

— В голове… Пауль Риттер… Я хочу сказать, память… моего отца.

«Моего отца» — это был знак высшего доверия, знак последнего вопроса — на прощание.

Брянов собрался, напряженно подумал, что ответить.

— Да… Но я полагаю, что не вся. Я могу рассказать вам все, что знаю.

— Не надо, — резко отказался Пабло Альварес: ясно было, что он давным-давно обдумал свой отказ и теперь ответил решительно и с облегчением — потому что наконец отказался не в мыслях, а наяву. — Другая жизнь. Чужая. Пусть все останется у них… Это принадлежит им. Я вижу, что вы тоже хотите избавиться. Я вижу, иначе не пустил бы вас.

Он бросил на стол и «орластого». И это был еще один знак: пора уходить.

Брянов раскрыл бумажник:

— Сколько я вам должен, сеньор Альварес?

— Немец… — мрачно усмехнулся хозяин кафе «Фиалка» в аргентинском городке Росарио, триста пятьдесят километров к северо-западу от Буэнос-Айреса. — Я вам прощу, как немцу… а русскому я просто пожелаю доброго пути.

Брянов поднялся… и задержался еще чуть-чуть.

— Он не знал о том, что у Элизы будет сын… Он вспомнил бы об этом перед смертью.

— Конечно. Не сомневаюсь. Доброго пути!

— Прощайте, сеньор Альварес!

Он вышел в одну дверь, потом — во вторую, прошел между столиков по безлюдному залу, коротко взглянул на увядшую розу… Все было очень давно. Почти никогда.

И он наконец вышел в третью дверь, спустился со ступенек — и двинулся вдоль улицы.

Ему показалось, что каждый его шаг занимает не меньше года и не меньше тысячи миль… и через десять шагов ему показалось, что он уже почти не помнит своего визита в кафе «Фиалка» и своего бессмысленного разговора с той, которая где-то, когда-то в иных мирах и временах была Элизой фон Таннентор… С каждым шагом в нем становилось все больше Александра Брянова, вихрем унесенного за тридевять земель.

И он знал, что теперь главное — идти и не оборачиваться…