Каторжник император. Беньовский

Глава первая

Императрица Священной Римской империи, королева Венгерская и Богемская, эрцгерцогиня австрийская Мария-Терезия давала аудиенцию министру внутренних дел графу Гаугвицу в голубой гостиной Большого венского дворца.

Шёл второй год, как государыня овдовела, схоронив мужа и соправителя Франца-Стефана Лотарингского. Утрату свою переживала искренне, жалея Франца и как мужа и отца своих шестнадцати детей, и как соправителя, покладистого и во всех отношениях удобного.

Большой роли в государственных делах царственный супруг не играл, да и не стремился играть. Когда императрица, выслушивая доклады канцлера Кауница[1] или министра Гаугвица[2], соглашалась с докладчиком, Франц-Стефан поддакивал ей и бросал одобрительную реплику, хмурился и неодобрительно качал головой, если супруга возражала. Сложнее складывались отношения со старшим сыном, Иосифом II[3], назначенным вскоре после смерти отца её соправителем. Пылкий и порывистый Иосиф, зачитывавшийся трудами французских философов, был убеждённым сторонником идей просветительства и умеренных либеральных реформ, призванных обновить феодальную монархию с её неповоротливым и громоздким бюрократическим аппаратом, своеволием клерикалов и аристократии. Жестокое поражение в Семилетней войне[4], поставившее Австрию на грань гибели, требовало таких реформ. Однако консервативного склада мышления императрица всячески противилась новшествам и неохотно уступала доводам сына. Всё же некоторые новшества претворялись в жизнь. Несколько облегчалось положение крестьянства, укреплялась государственная власть, обуздав своеволие земельных магнатов и высшего духовенства, — здесь Иосиф нашёл союзника в лице министра внутренних дел графа Гаугвица, — запрещалась по всей империи деятельность ордена иезуитов[5], отменялись пытки при судебном дознании. При всей своей любви к матери Иосиф вынужден был вести скрытую и упорную борьбу с ней, кончавшуюся порой острыми конфликтами. Так, мать и сын никак не могли прийти к взаимоприемлемой позиции по вопросу веротерпимости.

Императрица всё ещё соблюдала траур по мужу. Она была в чёрном муаровом платье, украшенном орденской лентой и ниткой тяжёлого жемчуга. За последние годы Мария-Терезия располнела, обрюзгла лицом. Сидевший справа от неё Иосиф казался рядом с матерью слишком сухопарым, узколицым.

Рослые камер-лакеи в расшитых золотом камзолах раскрыли перед министром двери голубой гостиной. Гаугвиц, входя в покои императрицы, почтительно поклонился ей и Иосифу.

— Всегда рада видеть вас, граф, — произнесла Мария-Терезия, протягивая ему для поцелуя руку в чёрной кружевной перчатке. — Ведь вы мой добрый ангел-хранитель. Водворили в империи порядок вместо хаоса.

— Балуете меня, вашего смиренного слугу, ваше величество, — подобострастно сказал граф Гаугвиц. Ему было приятно, что императрица не впервые напоминает о его заслугах.

— Не скромничайте, мой дорогой. Разве вы не укротили своенравных магнатов?

— Укротил, да не всех, к сожалению. Вынужден беспокоить ваши величества скандальным делом Мориса Беньова.

— Опять этот Морис!.. — воскликнул Иосиф.

— Увы, опять он, позорящий честь потомственного дворянина.

— Я уже слышала это имя. От вас, граф, кажется. Мы внимательно рассмотрим это дело. Воздадим должное. Но сперва начнём с закона о нравственности. Доложите нам, как вы претворяете сей закон в жизнь.

Мария-Терезия повелительным жестом пригласила министра сесть в кресло у овального столика. Гаугвиц повиновался, раскрывая сафьяновую папку с бумагами.

— Вся полиция Священной Римской империи, не щадя сил своих, искореняет распутство и непотребство, преследует гулящих девок и жёнок, — начал свой доклад министр внутренних дел. — Ваш закон, ваше величество, суров, но справедлив.

— Суров — это мягко сказано, — с иронией перебил Иосиф.

— Разве царствующая семья не подавала своим подданным пример благочестивой, высоконравственной жизни? Разве вы, ваше величество, не подавали достойнейший пример любящей супруги и матери? — продолжал Гаугвиц. — Но многие недостойные люди не желали следовать доброму примеру.

— Вы справедливо сказали, граф, — перебила императрица, которой лесть графа пришлась по душе. — Разве я не стремилась быть доброй и примерной матерью своим подданным? Но если пример матери не действует, приходится от ласковых слов переходить к строгим мерам воздействия, к наказанию. Так ведь?

— Истинно так, ваше величество. Ваши мудрые мысли и были положены в основу закона. Разрешите продолжать?

— Да-да.

Речь шла о законе, утверждённом Марией-Терезией и направленном на искоренение проституции и вообще всякой любовной внебрачной связи. Нарушения закона влекли за собой суровые кары: денежный штраф, арест, телесные наказания. Уличённых в проституции женщин секли плетьми и розгами, а тех, кто оказывался разносчиком заразы, подвергали пыткам. Судебная практика выработала целый ритуал расправы с виновницей. Её раздевали до рубашки и вели босиком в приходскую церковь, благословлявшую наказание. Там провинившуюся женщину сажали в мешок, завязывавшийся у подбородка, затем совсем состригали волосы на голове и голый череп намазывали дёгтем и сажей. В таком виде виновницу выставляли на паперти во время воскресной литургии на поругание толпы. Со свистом и улюлюканьем беснующиеся зеваки швыряли в несчастную разные предметы, комья грязи и нечистот. По окончании службы её привязывали к скамье и нещадно секли по голому телу. После экзекуции истерзанную проститутку бросали в навозную тачку и вывозили за город. Обычно подвергнутых наказанию ссылали на восточную окраину империи, в Банат. Виновные в нарушении закона о нравственности переполняли тюрьмы, крепости, смирительные дома. Сечению и аресту или высылке подвергались не только женщины, но и мужчины, уличённые в распутстве, а отцы и мужья, потворствовавшие разврату своих дочерей и жён, предавались казни.

— Закон дал свои видимые результаты, — подытожил свой доклад Гаугвиц. — Все публичные дома и тайные притоны закрыты. Готовится дополнение к закону, запрещающее держать женскую прислугу в трактирах. С высочайшего одобрения создана «Комиссия целомудрия», выискивающая всевозможными путями виновных в прелюбодеянии и проституции. Позвольте, ваши величества, подкрепить доклад внушительными цифрами. Каково количество лиц, коих достигла карающая рука правосудия...

— Цифр не надо, граф, — перебила его Мария-Терезия. — Верю вам на слово. Что скажешь, мой друг?

Последние слова относились к Иосифу, слушавшему доклад министра без видимого интереса.

— Не вполне разделяю оптимизм графа, — сухо произнёс Иосиф II. — Вы убеждены, что искоренили разврат суровыми мерами. Но открытый разврат уступил место тайному, скрытому. Уличная проститутка сменилась женской прислугой, промышляющей там же. Вы видите залог успеха борьбы с социальным злом в ужесточении законов. Но средневековая жестокость лишь ужесточает нравы. А ведь мы живём в просвещённом восемнадцатом веке...

— Всякий закон можно улучшить и усовершенствовать. Всему своё время, — перебила сына Мария-Терезия, давая понять, что сейчас она не намерена обсуждать и пересматривать детище графа, так называемый закон о нравственности. — Перейдём к делу, как его...

— Мориса Беньова, — подсказал Гаугвиц и неодобрительно подумал, что дело-то совсем нехитрое. Стоило ли императрице утруждать себя скандальными похождениями зарвавшегося венгерского магната? Почему всесильный министр внутренних дел не мог бы сам примерно наказать провинившегося в назидание другим? Но уже так заведено в Священной Римской империи — во всём мелочная бюрократическая централизация. И каждое мельчайшее дело, особенно касающееся дворянства, императрица, выслушав доклады министров, рассматривала самолично.

— Мы вас слушаем, граф. Чем на этот раз провинился этот венгр?

— Разрешите, ваше величество, сперва обрисовать его портрет. И это поможет оценить всю меру нравственного падения сего венгерского дворянина. Морис Август Беньов родился, как он сам утверждает, в 1741 году в местечке Вербове, или Вецке, в венгерской части империи, таким образом, в настоящее время ему двадцать шесть лет.

— Пора бы и за ум взяться.

— Совершенно справедливо заметили, ваше величество. Пора бы... Отец его, венгерский дворянин, был кавалерийским генералом.

— Как же, припоминаю.

— Мать из старинного баронского рода Ревай. Как вы знаете, высокий титул не передаётся по женской линии, если на это нет высочайшей монаршей воли. Стало быть, Морис Август — сын баронессы, но никакой не барон. Мои осведомители сообщили мне, что среди поляков он представляется не иначе как Беньовский, барон в тринадцатом поколении. В Польше у него родственники и имение, унаследованное от двоюродного дяди.

— Самозванство не украшает дворянина.

— Должен заметить, ваше величество, что неумеренное бахвальство и фантазёрство свойственно Морису Августу. Он любит похвастать мнимыми военными подвигами. До четырнадцати лет он, по его словам, воспитывался в Вене, постигал науки, а потом поступил на военную службу и, быстро заслужив воинский чин, участвовал в сражениях при Лобовице, Праге, Домштате, будучи при генерале Лаудоне во время кампании против Пруссии.

— Неплохое для молодого дворянина начало карьеры.

— В том-то и дело, что это чистейшей воды вымысел. Военное ведомство не подтвердило участия Беньова в упомянутых сражениях. И ещё одно весомое доказательство лжи. Моя агентура раздобыла выписку из метрических книг Вербовского прихода. Подлинный год рождения Мориса Августа — 1746-й, а отнюдь не 1741-й. Стало быть, лет ему сейчас не двадцать шесть, как он утверждает, а всего лишь двадцать один год. Разве мог несовершеннолетний мальчик участвовать в сражениях Семилетней войны? Чтобы прослыть героем, Беньов приписал себе пять лет.

— Продолжайте, продолжайте, граф. Это всё занятно.

— В действительности Морис Август находился на службе в австрийском полку недолго и ни в каких сражениях не участвовал. Зато прославился буйными кутежами и дуэлями. Однажды он повздорил с командиром полка, допустив против старого заслуженного генерала оскорбительный выпад, чем уронил свою репутацию в глазах товарищей-офицеров. Это привело к вынужденной отставке и отъезду в родовое имение в Трансильванию. Там Беньов продолжал буйствовать, ссориться с соседями, драться на дуэлях. Из-за этого сложились напряжённые отношения с отцом, отставным генералом. Только отъезд Мориса в Польшу предотвратил окончательный разрыв его с отцом. Получив известие о скоропостижной смерти старика отца, Беньов поспешил обратно в Венгрию, чтобы вступить во владение отцовскими трансильванскими имениями. Но в имениях тем временем хозяйничали его зятья. Решительный и скорый на расправу, Морис Август решил избавиться от соперников. Вооружив верных слуг и набрав наёмников-гайдуков, он нагрянул внезапно в Вербово и выгнал обоих зятьев из имения. В жалобе, поданной в органы правосудия, пострадавшие указывали, что подверглись грубым физическим действиям со стороны нападавших, испытали побои и унижения, нанесённые гайдуками.

Мария-Терезия при этих словах брезгливо поморщилась, раскрывая золотую табакерку с нюхательной солью. Слово «гайдуки» неприятно резануло её слух. Гайдуками в империи называли беглых крестьян, уходивших от помещичьего гнёта в леса и горы и собиравшихся в вооружённые отряды. Они доставляли имперским властям, особенно в прикарпатских землях Трансильвании, немало хлопот. Некоторые отряды из борцов против помещичьего гнёта перерождались в обыкновенные шайки грабителей, а другие были готовы служить тем магнатам, кто щедро платил за услуги.

— Можно осуждать поступок Беньова, уподобившегося гайдукам с большой дороги, — сказал Иосиф, — но ведь по наследственному праву он законный владелец.

— Дело запутанное. Но я его, кажется, распутал, — уверенно продолжал министр. — Генерал Беньов, недовольный недостойным поведением сына, перед смертью принял решение лишить Мориса наследства и передать имения мужьям двух своих дочерей. Однако же скоропостижная смерть помешала ему оформить нотариальное завещание.

— Вот видите... Воля покойного не доказана, — горячился Иосиф.

— Можно утверждать, доказана, — возразил Гаугвиц. — Намерения генерала Беньова подтверждаются свидетельскими показаниями соседей, с которыми дружил покойный, и, наконец, патером Стефаном, приходским священником. Пострадавшие находятся сейчас в Вене и ожидают рассмотрения их жалобы в суде. Убеждён, что суд решит дело в их пользу.

— Предвосхитим решение суда, — сказала императрица. — Дело представляется нам ясным. Ваши доводы, граф, убедили меня в их справедливости. Правда, бесспорно, не на стороне Мориса Августа. Повелеваем трансильванские имения у него конфисковать и вернуть его зятьям сообразно воле покойного генерала. А самого Беньова арестовать и примерно наказать. Это уже ваша забота, граф.

— Беньов, кажется, тоже находится в Вене. Он приехал, чтобы добиваться подтверждения своих наследственных прав.

— Тем лучше. Это облегчает вашу миссию.

— Позвольте, матушка, — возразил императрице Иосиф. — Надо ли злоупотреблять карающей властью? Беньов уже наказан потерей имений. Стоит ли раздражать магнатов арестом их собрата? Он, в конце концов, не лучше, не хуже десятков других ему подобных. А в среде дворянства, особенно венгерского, бурлит недовольство нашими жёсткими мерами против его вольностей. Горная Трансильвания кишит гайдуцкими шайками[6].

— Что ты предлагаешь, друг мой?

— Дать возможность этому самозванцу барону уйти в Польшу. Пусть он будет извещён неким доброжелателем о грозящих ему неприятностях. Тогда он сам будет таков, преспокойно махнув за Карпаты. Ведь не враг же он короны. Распоясавшийся буйный нахал.

— А пожалуй, ты прав, друг мой, — неожиданно согласилась императрица. — Любезный граф, наше повеление об аресте и примерном наказании злоумышленника остаётся в силе. Позаботься, чтобы Морис Август узнал о нём раньше, чем ваши жандармы придут его арестовывать.

— Слушаюсь, ваше величество, — ответил Гаугвиц, склоняясь в подобострастном поклоне.

Морис Август Беньов, или де Бенёв (он называл себя по-разному), остановился во второразрядной гостинице «Дагмар», в двух шагах от набережной Дуная. Мог бы по своим средствам выбрать апартаменты и пошикарнее, поближе к собору Святого Стефана, главной венской святыне, или к императорским дворцам Хофбургу и Бельведеру. Но в «Дагмар», которая скорее напоминала постоялый двор, нежели гостиницу, сподручнее расположиться с оравой слуг, с навьюченными лошадьми. За главным зданием тянулись конюшни, сенные сараи, приземистые флигели для слуг. Здесь за умеренную плату кормили челядь постояльцев и лошадей. Управляющий не слишком-то интересовался, откуда и за какой надобностью прибыл в столицу империи тот или иной гость. Впрочем, номер Морису достался вполне приличный, с камином, бронзовыми настольными часами и портретом покойного супруга императрицы Франца-Стефана Лотарингского в пышном парике и парадном камзоле. Окна выходили во двор, откуда доносились голоса прислуги и ржание лошадей. Вдали, за черепичными крышами флигелей и конюшен, сверкала извилистая лента реки. Дунай здесь неширок, не то что в Пеште. Но на нём оживлённо. К берегам пришвартовались баржи и парусники с грузами, на палубах и сходнях суетятся грузчики. Идёт разгрузка венгерской пшеницы, баварского пива и виноградного вина в бочонках, карпатского леса и ещё всякой всячины. Снуют по реке большие и малые суда.

Министр Гаугвиц без большого труда выяснил, где именно остановился Беньов. Зачем же тогда армия полицейских осведомителей? Более того, усердные служаки установили, что в ресторации гостиницы «Дагмар» Морис Август столуется редко, предпочитая ближайший трактир «Весёлый рейтар» на набережной, где бражничали матросы, отставные солдаты, всякий подозрительный люд. Там нередки были скандалы и драки. Впрочем, ни в каких предосудительных поступках, как-то участие в драках и попойках, замечен он не был. Ведёт себя предельно сдержанно и осмотрительно, словно это и не прежний разгульный забияка. По-видимому, Беньов, человек волевой, мог быть собранным и выдержанным, сосредоточившись целиком на решении дела о наследстве.

Графу Гаугвицу было известно, что Морис Август неоднократно посещал судебную палату, занимавшуюся тяжбами о наследстве, но всякий раз наталкивался на бюрократическую рутину, чиновное крючкотворство. «А чем вы докажете, что вы единственный мужской наследник генерала Беньова?» — вопрошали чиновники. Морис писал новые объяснения, прилагал выписки из метрических книг, наконец, дал двум чиновникам щедрые взятки. Крючкотворы как будто стали любезнее, пообещали сдвинуть дело с мёртвой точки.

В «Весёлом рейтаре» Беньов обедал не в общем зале, а в одном из отдельных кабинетов, предназначавшихся для чистой публики и интимных встреч. Кабинеты располагались в глубине помещения, куда почти не доносились пьяные крики и песни. Обслуживали здесь смазливые молодые служанки. Приходил Морис в трактир всегда не один, а в сопровождении двух рослых чернявых парней-трансильванцев, по виду похожих скорее на валахов или молдаван, чем на венгров. Телохранители оставались у дверей кабинета, садились за маленький столик, пили пиво и переговаривались друг с другом на своём языке. Беньов же обедал обычно в одиночестве.

Лишь однажды этот привычный распорядок был нарушен визитом к Морису Августу пожилого господина в поношенном сюртуке. И это не ускользнуло от пристального взгляда полицейского агента. В посетителе не трудно было распознать представителя определённой породы людей, так называемых чернильных крыс, иначе говоря — мелкого отставного чиновника, промышлявшего составлением всяких ходатайств и жалоб и перепиской бумаг. В течение часа или двух этот человек помогал Морису Августу составлять нужный документ, а потом переписывал его каллиграфическим почерком. Беньов отдал распоряжение трактирной служанке принести для гостя обед.

И ещё агенты заметили нечто пикантное. Морис Август явно увлечён этой самой трактирной служанкой, рослой голубоглазой красавицей. Зовут её Марта, родом она из Тироля, нрава общительного и не против того, чтобы принимать ухаживания богатых посетителей. Беньов дарит ей подарки и уединяется с ней в отдельном кабинете. Всё, кажется, идёт к их сближению, а возможно и...

— Можете не продолжать, — перебил Гаугвиц начальника сыскной службы. — Это уже не имеет существенного значения. Предоставим ловеласу возможность волочиться за польскими девками, а наших австрийских пусть оставит в покое. Вот ещё один аргумент в пользу ужесточения закона о нравственности и запрещения женской прислуги в трактирах и гостиницах.

Министр решил, что настала пора действовать. Для деликатного поручения он выбрал одного из своих сотрудников, уже немолодого, и напутствовал его.

— Вы выступаете в роли доброжелателя Мориса Августа. Скажем, старого друга и сослуживца его покойного отца-генерала. Вы не скрываете, что имеете прямое отношение к полицейской службе. От вашего приятеля, допустим, моего личного секретаря, вы узнали, что над Морисом сгущаются тучи. Ему грозит арест, заключение в крепость. По повелению императрицы трансильванские имения у него конфискованы и возвращены его зятьям и сёстрам. Вы на правах друга старого Беньова предупреждаете Мориса об опасности. Вот и всё. Никакого решения вы ему не предлагаете. Здравый смысл подскажет Морису Августу незамедлительно бежать в Польшу, где у него есть родня и пристанище. Уясните себе, мой дорогой, их величествам угодно, чтобы Морис Август Беньов покинул пределы Священной Римской империи. Моим жандармам дано распоряжение арестовать его. Но они придут в гостиницу «Дагмар», когда венгра уже не будет в Вене. Вы уяснили задачу?

— Вполне, ваше высокопревосходительство.

— Тогда действуйте. И немного сентиментальности. Психологический парадокс — нахалы, подобные Морису, иногда бывают сентиментальны. Присочините, что во время оно вы, тогда ещё молодой офицер, гостили в имении старого Беньова, ещё не генерала, и держали на коленях маленького Мориса.

Выслушав напутствия министра, сотрудник, названный для этого случая Ульрихом Мидденхорстом, отправился в трактир «Весёлый рейтар», где в то время как раз обедал Морис. Два дюжих детины загородили ему вход в отдельный кабинет, угрожающе сверкая белками глаз.

— Вы слуги господина Беньова? — спросил названный Мидденхорст и, не удостоившись ответа, продолжал: — Доложите обо мне, старом друге его семьи. Вот моя визитная карточка.

Морис Август принял гостя настороженно, хмуро. Он был в плохом настроении. Судебные чиновники все только обещают дать его делу ход, но ничего реального не сделали. Может быть, ещё требуется взятка? Но ведь у него не бездонный мешок золота.

— Чем могу служить, господин...

— Мидденхорст, если вам угодно. Служил с вашим батюшкой в одном полку. Он в ту пору был полковником, я капитаном. Однажды гостил у вас в Вербове. Живописные пейзажи, горы, водопады... Вам, Морис, было годика два. Вряд ли вы меня помните.

— Ей-богу, не помню.

— Вы забрались ко мне на колени и теребили мой ус.

— Всё это очень интересно. Но не пойму, чем могу служить.

— Только выслушайте. Случилось так, что не по своей воле я променял армию на полицию. Удар по самолюбию для дворянина из старинного рода, в котором было немало и полковников, и генералов. Не скажу, чтобы я слишком любил свою теперешнюю службу. На правах друга вашего покойного батюшки счёл своим долгом поделиться с вами, Морис, небезынтересным для вас служебным секретом.

— Это так важно для меня?

— Судите сами: совершенно случайно я узнал, что вам в ближайшие дни, а может быть часы, грозит арест, тюрьма. Таково повеление императрицы. До неё дошла жалоба ваших зятьев.

— Но моё дело рассматривает суд. Надеюсь, что мои имущественные права будут подтверждены.

— Не надейтесь. Императрица решила передать имения зятьям. Вам это повеление её величества, очевидно, ещё не известно.

— Чёрт возьми! Вы-то откуда это знаете?

— Из окружения министра. Один из его секретарей мой приятель и в некотором роде мой свойственник. Наши жёны в дальнем родстве...

— Бог с ними, с вашими жёнами. Вам-то какая выгода сообщать мне обо всём этом?

— Одно лишь сочувствие к сыну старого друга и сослуживца.

— Пожалуй, я вам поверю.

— И поступите разумно.

— И что мне советуете?

— Ничего не советую. И не вправе советовать. А впрочем, на вашем месте я бы не медлил. В Польше у вас родные?

— Дальние. И имение в Литве, доставшееся в наследство от дяди.

— К тому же вы обладаете военным опытом.

— Некоторым.

— Стало быть, имеете возможность получить чин и должность в армии короля Станислава.

— Наверное, имею. Ведь я венгр с польской примесью в крови. Что вы ещё хотите мне сказать?

— Я всё сказал. Не медлите. А в ваших чертах лица угадывается что-то от того малыша, которого я держал на коленях. Прощайте, друг мой. Да хранит вас Бог.