Каторжник император. Беньовский

Глава третья

29 февраля 1768 года в небольшом городке Баре в Подолии был заключён вооружённый союз польской шляхты, вошедший в историю под названием Барской конфедерации. А участников союза, направленного как против короля Станислава Понятовского, так и царской России, стали называть конфедератами. Верховным руководителем конфедерации шляхта избрала Михаила Иеронима Красинского, которому был выдан патент на чин маршала-генерала. Видную роль в руководстве конфедератами также играли брат Михаила Иеронима Адам, епископ Каменецкий, граф Михаил Ян Пац, назначенный маршалом Литвы, князь Карл Радзивилл[12], Игнатий Мальчевский и другие богатейшие магнаты. Среди них не последнее место занимал и Иосиф Пулавский, староста варецкий, отец уже известного нам Франца Пулавского.

Какую цель ставило перед собой движение конфедератов? Сохранение шляхетских вольностей и привилегий католической церкви, отказ от всяких реформ, направленных на централизацию и усиление аппарата управления. Они отрицали веротерпимость, которую пытался было привить король, а это означало на деле привилегированное положение католичества и гонения на другие религии, в первую очередь православие. В своих манифестах руководители конфедерации упорно игнорировали короля, поэтому все усилия Станислава достичь какого-то компромисса с ними оказались тщетными. Начались военные действия. Против конфедератов выступили объединённые силы королевских войск во главе с гетманом Ксаверием Браницким[13] и русских во главе с генералами Апраксиным[14] и Кречетниковым. Несколько позже в состав русской армии влился Суздальский полк молодого бригадира Александра Васильевича Суворова, прославившегося впоследствии многими славными победами.

Одним из отрядов конфедератов стал командовать Морис Август Беньовский, называвший себя венгерским бароном. Вместо ожидаемой сотни кавалеристов под его началом едва набралось полсотни. Прижимистый Генский выставил только пять всадников, вооружённых старыми кремнёвыми ружьями. А легко мог бы выставить и несколько десятков. Но пан Болеслав ссылался на всякие неотложные хозяйственные заботы, дескать, люди заняты на ремонте мельницы. Присоединились к отряду два дальних родственника Генского, совсем молодые братья Лихницкие, мелкопоместные дворянчики, с четырьмя слугами. Чванливые и заносчивые, получившие звания подхорунжих, они только мешали Беньовскому, пытавшемуся наладить в отряде мало-мальскую дисциплину.

Регулярным вооружённым силам короля и русских генералов противостояло нечто аморфное, рыхлое, что можно было назвать армией с большой натяжкой. Скорее это был конгломерат разношёрстных, разнокалиберных отрядов, трудно управляемых из единого центра и действовавших самостийно. Высшее командование всеми этими силами, достигавшими по оценкам историков не более восьми тысяч человек, Номинально возглавлял Иосиф Пулавский. При нём, в его штабе, находились его сыновья Франц и Казимир. На первых порах, используя внезапность, но избегая открытых сражений с крупными силами противника, конфедераты наносили дерзкие удары по тылам королевских и русских войск, разоружали их передовые разъезды.

В одном селении под Волковыском отряд наткнулся на дозор королевского драгунского полка. В завязавшейся перестрелке один из драгун был убит метким выстрелом Мирчо, два других пришпорили лошадей и пустились галопом на Волковыск.

— Догнать! — скомандовал Беньовский.

Королевские драгуны, казалось, уходили от погони. Но вот малорослый кавалерист, несколько поотставший от своего напарника-капрала, не удержался в седле и бухнулся кубарем в снег — его конь споткнулся о полено, оброненное проезжим лесорубом. Тотчас упавший оказался в кольце преследователей. Он поднялся с усилием и, сообразив, что сопротивляться бесполезно, бросил ружьё в снег.

— О, матка боска...

— Вот тебе и матка боска, — передразнил его младший Лихницкий, подталкивая солдата палашом сабли.

— Пан подхорунжий, доставьте пленного в корчму для допроса, — приказал Беньовский.

Корчму у околицы села командир отряда облюбовал в качестве временной своей ставки. Корчмаря, рыжего пейсатого еврея, Мирно вытолкал взашей из избы — не положено постороннему присутствовать при допросе.

— Кто такой? — без особого интереса спросил Беньовский тщедушного кривоногого солдата с крепкими крестьянскими ладонями.

— Я-то?

— Кто же ещё.

— Рядовой второго эскадрона.

— Где стоит эскадрон?

— В городе. И русских солдат там много.

— Много, говоришь? Видишь, москали топчут твою землю.

— Королю помогают.

— Изменник твой король Станислав. Понятно?

— Бог ему судья.

— Бог всем судья. Кем был до военной службы?

— Землепашцем: Человеком пана Крулицкого.

— Это который из Люблинского воеводства? — вмешался в допрос старший Лихницкий.

— Какое это имеет значение, — перебил подхорунжего Беньовский и продолжал допрос: — И хорошо тебе платит твой король?

— Как угодно его милости.

— Вот видишь. Оставайся-ка в моём отряде обозным солдатом. Отличишься в первом бою, верну оружие.

— Не можно, пан начальник. Присяга...

— Присяга королю-изменнику, продавшемуся москалям!

— Бог ему судья, нашему королю Станиславу.

— А я твой судья, хлоп! — угрожающе сказал Беньовский. — Вот прикажу вздёрнуть тебя на первой осине.

Морис Август, по правде говоря, был озадачен: что делать с пленным, первым пленным в его военной практике. Не таскать же его за собой и не устраивать ради него походную гауптвахту. Повесить или пристрелить — дело не хитрое. Да уместно ли ожесточать и противника, и население жестокими мерами? Взятые из дома припасы давно кончились. Приходилось становиться на постой к шляхтичам, которые роптали и припрятывали харч, или реквизировать продовольствие у крестьян. Встречавшие конфедератов с угрюмой ненавистью во взгляде, они, казалось, готовы были взяться за топоры и вилы. Бесчинства и притеснения со стороны таких вот отрядов побуждали многих крестьян уходить на юг, в малороссийские земли, где собиралась недовольная голытьба под знамёнами дерзких атаманов Гонты и Железняка[15].

— Ты хочешь, чтобы тебя вздёрнули на суку? — повторил Беньовский.

— О нет, ваша милость. Лучше уж служить вам, чем висеть на осине.

— Давно бы так.

— А как же присяга?

— Церковь в лице преосвященного Адама освобождает тебя от королевской присяги. Присягнёшь конфедерации.

— Слушаюсь, пан начальник.

— Да не зови меня «пан начальник», болван. Зови — «пан капитан».

— Это как вам будет угодно.

Беньовский распорядился препроводить пленного в обоз и позвать корчмаря. Перепуганный корчмарь не заставил себя ждать. Он ожидал новых поборов, требований вина и еды, за которые это вольное воинство вряд ли расположено расплачиваться. Но пан начальник оказался милостив и потребовал немногого.

— Неси, Соломон, пуховую перину для меня... И клади сюда, поближе к очагу. Да ещё давай охапку сена для моих офицеров. И бутылку доброго вина, чтоб мы могли согреться перед сном.

— Будет исполнено, ясновельможный пан. Только я не Соломон, а Мендель.

— Мендель так Мендель. А в наших краях все корчмари Соломоны.

— Есть у меня отличное старое вино. Но это будет стоить...

— Это будет твой маленький вклад в наше общее дело.

Мендель тяжело вздохнул, ссутулился и отправился за вином и периной. А Беньовский выставил караулы и послал в сторону Волковыска ночной дозор во главе с незаменимым Мирно.

Утром прискакал на взмыленной лошади Мирно, растолкал спящего на пышной пуховой перине Мориса.

— Мой господин, худые дела. Ой, худые.

— Да говори толком, что случилось?

— Из города в нашу сторону движутся всадники. Много всадников.

— Как много? Сотня будет?

— Наверное, будет.

— А может, две сотни?

— Может, и две. И ещё на подводах солдаты. Много подвод, конца не видать.

— Поляки, русские?

— Конные, по форме, видать, поляки-драгуны, а на подводах, возможно, и русские.

— А точнее не можешь сказать?

— Темно ещё было, не разглядеть. Подводы шли позади всадников.

— Проклятый драгунишка, которого упустили вчера! Это он успел поднять тревогу.

Беньовский приказал немедля поднять и выстроить весь отряд. Выяснилось, что ночью сбежал пленный солдат. Да ещё и увёл коня. Караульные упустили его, потому что спали мертвецким сном после изрядной выпивки. Бутыль самогона раздобыли у войта. Морис Август дал волю безудержному гневу, ругался по-польски и по-венгерски, грозился собственноручно пристрелить проштрафившихся караульных. Угрозу свою, однако, не выполнил. Только бы ноги унести и избежать встречи с превосходящими силами противника.

Свернув с большой дороги, ведущей из Волковыска на Белосток, отряд углубился в лес и долго петлял по лесным тропам. Впереди лежала знаменитая Беловежская пуща, излюбленное место охоты польских королей и магнатов. Однажды послышался тревожный рёв старого зубра, почуявшего приближение людей.

Обогнув Белосток с юга, отряд натолкнулся на берегу реки Нарев на русский обоз — десятка три саней, груженных овсом, мукой, морожеными тушами свиней и баранов. Обозная охрана" была невелика и состояла из пожилых нестроевых солдат во главе с таким же пожилым прапорщиком. Интендантская команда занималась закупками продовольствия у местных поставщиков. Люди Беньовского испытывали нужду в припасах и поэтому обоз оказался сущей находкой.

По команде командира отряда конфедераты атаковали слабо оборонявшихся обозников. Атаковали со всей яростью и злобой, накопившимися за время изнурительного и голодного скитания по лесным тропам. Одних русских солдат настигла пуля, других — острая шляхетская сабля. Лишь немногим удалось отступить в лес и скрыться в чаще. Хоронить убитых не стали — не было времени. Воспользовались оружием убитых, забрали другие трофеи. Отряд сразу оказался отягощённым внушительным обозом. Продолжали двигаться к Ломже, где Беньовский рассчитывал укрыться в лесистом болотистом массиве и оттуда совершать боевые вылазки.

На первом же привале, в доме деревенского ксёндза, Беньовский составил пространное и витиеватое донесение на имя Иосифа Пулавского. Подвиги отряда и свои собственные он, разумеется, приукрасил как мог, цифры военных трофеев изрядно завысил. Высокопарно обращаясь к «многовельможному пану генералу», Морис писал о великой милости Божьей Матери, ниспосланной рабам Божьим и помогавшей одерживать победы. Первая победа была одержана на подступах к городу Волковыску, где отряд вступил в бой с передовыми разъездами королевской конницы. Противник был частично перебит и частично обращён в бегство. При столкновении с многократно превосходящими вражескими силами, наступающими со стороны Волковыска, отряд умелым манёвром оторвался от преследователей без единой потери. Второе столкновение произошло западнее, на берегу Нарева. Инициатива боя полностью оказалась в руках конфедератов. В результате успешного боя десятки русских солдат были уничтожены и лишь немногим удалось бежать. Отряду достались богатые трофеи — оружие, припасы. Теперь отряд полностью вооружён и надолго обеспечен продовольствием.

Таково было содержание хвастливого донесения. «Теперь нет препятствий к полковничьему чину», — самодовольно думал Беньовский. Он вручил пакет старшему Лихницкому.

— Отвезёшь в Брест и передашь канонику Клименту, декану большого костёла. Попадёшь в руки королевских солдат или русских — ты не конфедерат, а нейтральный шляхтич... Едешь в гости к родным. Понятно?

Отец Климент служил связующим звеном между штабом Пулавского и командирами отдельных отрядов, действовавших в северо-восточной Польше. В свою очередь через брестского каноника верховное командование рассылало приказы по отрядам.

Дерзкое нападение Беньовского на русский обоз встревожило противника и вынудило его к ответным мерам. Из районов Белостока и Ломжи выступили колонны русских войск и стали преследовать отряд Мориса. Навстречу им со стороны Треблинки наступала королевская конница. Конфедераты бродили по лесным дорогам, ещё не осознавая всей опасности, а когда осознали, заметались, как обложенные со всех сторон охотниками волки. Кольцо вокруг отряда замкнулось.

Русское командование, желая избежать кровопролития, послало в лагерь Беньовского офицера-парламентёра с ультиматумом — сложить по доброй воле оружие и избежать ненужных жертв. Позиция конфедератов под прицелом русских пушек. Всё это парламентёр произнёс на превосходном польском языке, которым успел овладеть за время службы в Польше.

Морис Август ответил надменно и самоуверенно:

— Не пристало польскому офицеру, дворянину, складывать оружие даже перед десятикратно превосходящими силами противника. На всё воля Всевышнего. Если мне суждено пасть в бою, значит, так угодно силам небесным.

— Жаль. Мы надеялись на ваше благоразумие, — с горечью сказал парламентёр. — Всё же подумайте. Оставляем вам час на размышление.

Час прошёл, конфедераты не выкинули белого флага, и цепь русских солдат, выгнувшись дугой и охватывая фланги Беньовского, пошла в атаку. Конфедераты нестройно отстреливались. Отступать было некуда. В тылу отряда стояла королевская конница. Польские кавалеристы не спешили бросаться в атаку и ждали неминуемого исхода боя — всё же не хотелось рубить своих соотечественников.

Конфедераты падали один за другим, сражённые пулями и поражённые штыковыми ударами. Рядом с Беньовским упал, слабо вскрикнув, его верный Мирно, оставляя на истоптанном снегу алое расползающееся пятно. Падая, он что-то бормотал на своём непонятном полякам и венграм языке. Должно быть, произносил слова предсмертной молитвы. Вслед за ним упал как подкошенный младший Лихницкий, почти мальчик. Где-то рядом судорожно храпели испуганные и раненые лошади.

— Хватит с меня, холера ясна! — яростно выкрикнул Беньовский, бросая в снег пистолет.

Его примеру последовали другие, бросая ружья, сабли. Кто-то ещё пытался отстреливаться. Потом умолкли и одиночные выстрелы.

Мориса Августа взял в плен тот самый пехотный поручик, который приходил в его лагерь в качестве парламентёра.

— Зря не приняли наших добрых условий, пан... как вас величать, — сказал русский офицер, принимая у него саблю.

— Барон Беньовский, — чужим, глухим голосом ответил Морис.

— Сколько людей загубили, барон!

— Война есть война. На всё воля Божья...

— Моя бы воля...

— Куда вы меня поведёте?

— В штаб полка.

Командир полка, крупный, широкоплечий, с любопытством разглядывал пленного. Не впервые приходилось брать в плен шляхтичей, надменных и самоуверенных на первых порах. Потом у них гонор и самоуверенность сменялись обычно тупой отрешённостью, хотя плен и не сулил ничего особо страшного. Русское командование отвергало какие-либо суровые меры в отношении мятежной шляхты, надеясь на возможное примирение враждующих сторон. Часто с пленных брали слово, что они в дальнейшем не выступят против русских, и отпускали по домам. Пожалуй, полковника заинтересовал лишь баронский титул Беньовского, ибо и сам он происходил из прибалтийских немецких баронов, каких было немало на русской службе. Этот интерес и заставлял его с нескрываемым любопытством вглядываться в пленного.

— Вы из каких баронов, немецких? — спросил полковник по-немецки. — У поляков как будто бы нет баронского титула.

— Нет, я из венгерских. У моих родителей были именья в Трансильвании, — ответил на том же языке Морис. Немецким он владел свободно.

— И охота вам, благородному венгру, путаться, прости Господи, с какими-то сомнительными авантюристами, смутьянами, поднявшими руку на своего государя?

— Что делать? Родина обошлась со мной несправедливо. Пути-дороги привели меня в Польшу. Что ждёт меня, полковник?

— Не знаю. Пошлю донесение генералу Апраксину. Он решит вашу судьбу. А пока отдыхайте.

Несколько дней Беньовский провёл в убогой избе, охраняемый караульным солдатом. Кормили его солдатской пищей из полковой кухни. В томительном ожидании Морис размышлял над событиями недавнего рокового дня, когда его отряд перестал существовать. Виделись Мирно с окровавленным лицом, раненный русской пулей в челюсть и шептавший предсмертные молитвы, и безусый розовощёкий подхорунжий, заколотый штыком. Слышался судорожный храп издыхающих коней. Но не чувство жалости к погибшим или раскаяние за погубленный отряд владели им. Лишь досада из-за оборвавшейся военной карьеры, казалось бы так успешно начавшейся. И ещё тревожное ожидание будущего. Разгром обозного отряда, во время которого его люди, разъярившиеся от долгого п утомительного похода, перебили без нужды нестроевых русских солдат, могли ему теперь припомнить.

Но всё, к полной для него неожиданности, закончилось благополучно. Беньовского привели к барону-полковнику, и тот приветливо произнёс:

— Его высокопревосходительство генерал Апраксин дал своё милостивое согласие отпустить вас с миром... Если вы, конечно, дадите нам честное слово дворянина никогда не поднимать оружия против русской армии и короля Станислава.

— Я принимаю ваши условия.

— Вот и отлично. Куда вы намерены направиться?

— Под Вильно, в своё имение. Там ждёт меня невеста.

— Завтра отправляется по служебным делам в Гродно мой адъютант. Он возьмёт вас с собой. А далее доберётесь сами.

— Благодарю вас, полковник. Вы поступаете благородно.

До своего виленского имения Беньовский добрался, когда начиналась весенняя распутица. Поэтому и двигался медленно. Почти одновременно с ним прибыли четверо его людей, также отпущенные из русского плена. Ещё двое или трое уцелевших ушли на юг, к Гонте и Железняку. В имении и приусадебном селении стоял плач. Жёны и матери оплакивали близких, не вернувшихся с войны. Ксёндз служил заупокойную мессу.

Беньовский ещё не принял определённого решения — держать ли данное русским слово или с лёгкостью нарушить его. Ксёндзы снимут любую клятву, тем более вынужденную. Но, пожалуй, он более склонялся к тому, чтобы держать слово. Отряда больше не существовало. Его военные успехи оказались, увы, недолговечными. Да и общая обстановка складывалась не в пользу конфедератов.

Отоспавшись после дороги и всех последних жизненных передряг, Морис Август направился с визитом к Генским. Для Фредерики вёз подарок — янтарное ожерелье, купленное у виленского ювелира. Война не затронула привычный уклад жизни в доме пана Болеслава. Старый Генский покуривал свою трубку, толковал об охоте и собаках, пани Доменика хлопотала по хозяйству, девицы вышивали подушечки и скатерти.

— Тебе ещё повезло, сосед, — сказал пан Болеслав, выслушав историю Беньовского.

Конечно, Морис всячески приукрасил её. Его отряд одержал несколько крупных побед и вызвал этим переполох у русских и королевских генералов. Против него бросили крупные объединённые силы с пушками и кавалерией. Произошло сражение, самое кровопролитное в его боевой жизни. Только многократное превосходство сил позволило противнику подавить сопротивление отряда. Многие из его людей пали героями. Нет больше его верного Мирно, нет достойного Лихницкого. Его, Мориса Августа, оглушённого, обезоруженного, взяли в плен. Нет, это не было позорное пленение. Русский полковник, кстати, тоже барон, восхищался его мужеством и из уважения к нему отпустил его с миром под честное слово не служить против русских войск. Но что значит вынужденное слово, данное врагу?

— Это ты зря, Морис, — возразил Генский. — Ты дал слово дворянина. И кончай свои баталии, занимайся хозяйством, женись.

— Но я покуда не полковник. Ваше условие...

— Никаких условий! Ты благородный дворянин, барон Беньовский. И этого мне и моей Фредерике достаточно. И не вздумай нарушать слово, данное русским. У конфедератов дела совсем плохи. Русские и королевские силы наступают повсеместно, взяли Бар, цитадель братьев Красинских, и теснят отряды конфедератов. На юго-востоке положение осложнилось широким восстанием мужицкой черни. Так что сиди в своём гнезде и покуда не высовывайся.

— Последую вашему доброму совету. И поговорим, пан Болеслав, о свадьбе.

— Вот это деловой разговор. Доменика, Фредерика, идите скорее сюда!

Генский суетливо бегал по всему дому, созывая для большого разговора домочадцев, покрикивал на слуг, приказывая подать вина.

Свадьба была скромной. Приглашены были только ближайшие соседи да окружной каноник. На этом настоял Генский.

— Время такое тревожное. Не до шумных застолий теперь. Устроим всё скромно, по-домашнему, — убеждал скуповатый пан Болеслав, не желавший больших свадебных расходов.

После венчания в костёле молодые и гости отправились в дом Генских. Во дворе усадьбы, освещённом смоляными факелами, столпилась вся дворовая челядь, чтобы поприветствовать свадебный кортеж да и просто поглазеть из любопытства. Два старых скрипача наигрывали мазурку. Пан Болеслав распорядился выставить дворовым угощение и бочонок домашнего вина, а скрипачей пригласил в дом — пусть веселят гостей.

Веселье получилось, однако, каким-то принуждённым, натянутым. Печать озабоченности, тревоги лежала на лицах гостей, хотя за свадебным столом и было произнесено много тостов, сказано много речей. Ведь почти в каждой семье кто-либо сражался на стороне конфедератов, которые, как доходили слухи, терпели одно поражение за другим. Инициатива в войне явно переходила в руки короля и его русских союзников. Многие молодые люди из окрестных шляхетских семейств, примкнувшие к конфедератскому движению, погибали в вооружённых стычках, о судьбе других родным и близким ничего не было известно. Судьба самого жениха служила горестным примером неудач.

Застолье завершилось к полуночи, когда захмелевшие гости встали из-за стола и проводили новобрачных в отведённые им покои — комнату Фредерики в мансарде, где было приготовлено брачное ложе. До полудня вся компания отсыпалась и опохмелялась, а потом кортеж направился к усадьбе Беньовского, где продолжалось свадебное торжество. Морис Август постарался наспех обставить, как мог, своё неуютное мрачноватое жилище, приказал слугам отмыть и выскрести почерневшие от копоти стены. Но и эти усилия хозяина мало прибавили комфорта усадебному дому. Фредерика подавленно оглядывала свою новую обитель, явно уступавшую обжитому дому Генских. Что поделаешь? Зато теперь баронесса Беньовская!

Чувственность, жаркая страсть быстро пробудились в молодой женщине. Морис Август отвечал на её ласки сдержанно, с холодком. Беньовский был пресыщен лёгкими победами над доступными ему женщинами, трактирными служанками и дворовыми девками. Ласки жены не принесли ему нового, неожиданного откровения. Через некоторое время Фредерика стала раздражать его мелочными заботами хозяйки, жалобами на нерадивых слуг, вышитыми подушечками и салфеточками, заполнившими дом, даже запахами французских духов. Беньовский заскучал, с тоской вспоминая вольную и разгульную жизнь в отряде. Пытался заглушить тоскливые воспоминания охотой.

Так прошли весна и лето. От тестя, который всегда был в курсе последних событий, Морис Август узнал, что началась война России с Турцией. Инициатива в развязывании военных действий исходила от турецкой стороны, подталкиваемой Англией и Францией. Турецкий фронт оттянул главные силы России. Это вызвало новый всплеск в движении конфедератов, активизировавшихся по всей Польше.

— Моё место в рядах сподвижников, — уверенно сказал Беньовский, выслушав рассказ тестя.

— Ты же дал слово.

— Слово врагу. Первый же ксёндз снимет с меня вынужденную клятву.

— Ты забыл, что у тебя молодая жена. И ты в ответе за неё перед Богом.

— Фредерика знала, что отдаёт руку шляхтичу.

— Поступай по совести, Морис.

Беньовский решил ехать в Брест к неведомому ему канонику Клименту, к которому стягивались тайные нити от отдельных отрядов и штаба Иосифа Пулавского. Морис Август не был намерен приставать к первому попавшемуся отряду конфедератов. Он сам хотел командовать крупной боевой единицей, напомнив руководителям движения конфедератов о своих заслугах, об обещанном полковничьем чине. Он принял решение ехать к Пулавскому, а дорогу к военному предводителю конфедератов мог указать ему конечно же всеведущий брестский каноник.

Прощание с женой вышло сдержанным, холодным. Беньовский говорил о своём долге перед польским дворянством, о том, что он солдат Речи Посполитой. Честь и долг дворянина снова зовёт его в ряды сражающихся собратьев. Фредерика молчаливо выслушивала мужа и отрешённо говорила:

— Повинуйся долгу. Только береги себя.

А сама думала горькую думу. Не ответил Морис, холодный самовлюблённый эгоист, на её любовь пылким ответным чувством. Пусть же пеняет на себя.

До Бреста Морис, сопровождаемый четырьмя конными слугами, добрался без затруднений. Дорога была знакома. Дважды встречались мелкие отряды конфедератов, настроенных воинственно и самоуверенно. В Бресте сразу же бросился в глаза остроконечный шпиль костёла, увенчанный крестом.

Отец Климент, декан костёла и каноник, почему-то представлялся Беньовскому сухим, угрюмым аскетом с горящим, фанатичным взором. Оказался же он добродушным упитанным человеком невысокого роста с широкой улыбкой на круглом лице.

— Чем могу служить, сын мой? — приветливо спросил он, перебирая янтарные чётки.

— Рассеять сомнения страждущего, — ответил смиренно Морис, подходя под благословение.

— Слушаю тебя.

Беньовский начал с того, что рассказал о своём пленении и о том, как был отпущен русским полковником под честное слово никогда больше не браться за оружие.

— И тебя, сын мой, мучает вопрос — достойно ли нарушать слово, данное врагу, схизмату. Так ведь? — проницательно спросил священник.

— Так, мой отец.

— Если ты нарушишь вынужденную клятву, грех с твоей души снимет святая церковь.

— Я рад это слышать, святой отец.

— Твоё место в рядах собратьев, поднявшихся в справедливом гневе на недругов Речи Посполитой. Благословляю тебя на подвиги.

— Я ищу дорогу в штаб генерала Пулавского.

— Иосиф Пулавский с основными силами, по моим сведениям, находится где-то между Люблином и Львовом. Загляни в Замостье к тамошнему канонику Яну Александру. Он сообщит тебе более точное его местонахождение. Я дам тебе рекомендательное письмо к отцу Яну. Кстати, донесение твоё юноша из отряда доставил в сохранности. Я передал его по назначению.

— Благодарю, мой отец.

С помощью каноника Яна Александра из Замостья Беньовский отыскал штаб Иосифа Пулавского в небольшом галицийском городке. Первый, кто попался ему в штабе, расквартированном в замке местного магната, оказался Франц Пулавский, не то адъютант, не то помощник у отца.

— Рад вас видеть, барон. Вот кстати! Люди нам нужны, — воскликнул Франц, обнимая Мориса Августа.

— И я рад, пан Франц. Желал бы видеть вашего батюшку.

— Сию минуту доложу.

Иосиф Пулавский, облечённый в генеральскую форму, вышел из-за стола навстречу вошедшему в его кабинет Беньовскому. Казалось, каждый шаг давался ему с трудом. Лицо генерала, землисто-бледное, выглядело болезненным, осунувшимся. Глаза, обведённые тёмными окружиями, блестели лихорадочно.

— Давно вас ждём, барон. Рассказывайте.

Однако генерал несколько раз перебивал Беньовского и так и не выслушал его до конца.

— Поедете под Тернополь. Там действует наш крупный отряд. Командир отряда тяжело ранен. Вы формально зачисляетесь его заместителем, но фактически вступите в командование.

— Мой генерал, вы ознакомились с личным донесением?

— Что-то не припомню сразу. Через мои руки прошло столько всяких донесений. Напомните, о чём шла речь.

— Я докладывал о двух победах, одержанных моим отрядом под Волковыском и Белостоком.

— Ах да... Теперь помню. Вы действовали достойнейшим образом. Ваши заслуги не перечёркиваются последующим поражением и пленением.

— Я надеялся, пан генерал... что мои скромные заслуги не будут обойдены вашим вниманием.

— Они и не обойдены нашим вниманием. Вы видите, вам дали ответственное назначение. Я, кажется, послал маршалу-генералу Красинскому на утверждение проект патента на присвоение вам полковничьего чина. Мы сейчас проверим... Если же не послал, пошлю в ближайшие дни. Считайте себя полковником, барон. К сожалению, я очень занят всякими делами и не могу уделить вам много внимания. Пусть Франц ознакомит вас с общей обстановкой.

Франц Пулавский пригласил Беньовского к себе. Он квартировал вместе с братом в доме местного ксёндза, сочувствовавшего конфедератам.

— Война с турками оттянула главные силы русских[16], — начал Франц. — Но русские снова перешли к наступательным действиям по всей Польше, желая, очевидно, покончить с нашим движением. Среди русских военачальников выделяется способностями и неукротимой энергией бригадир Суворов. Он как неожиданный вихрь налетает на наши отряды и громит их один за другим. Одно его имя вызывает у шляхты неподдельный страх.

— Но ведь ряды конфедератов растут.

— Растут-то растут... Но учтите, барон, против нас действует прекрасно обученная регулярная армия во главе с генералами, профессионалами своего дела. А у конфедератов нет единства, нет выучки и дисциплины. Каждый военачальник действует по своему разумению. Отец пытается сплотить раздробленные силы воедино, укрепить дисциплину. Но это плохо удаётся.

— Я обратил внимание на болезненный вид генерала.

— Отец тяжело болен. Боюсь, что неизлечимо. Когда его не станет, а это может случиться в скором времени, в штабе конфедератов начнётся драчка за отцовское кресло. Так-то, барон. Не воодушевил я вас.

— Выходит, пан Франц, что конфедератское движение лишено обнадёживающих перспектив.

— А вот этого я вам не сказал. Надеемся, что Россия надолго увязнет в турецкой войне, как в болотной трясине. Постараемся привлечь внимание европейских держав, запросили у них помощи. Наши руководители намерены снарядить посольства в важнейшие европейские столицы и создать за пределами Польши свой эмигрантский центр. Быть может, удастся привлечь к нам на службу опытного генерала, например француза.

С противоречивыми чувствами выехал Беньовский из городка, держа путь на Тернополь.

Обстановка в отряде, куда прибыл Морис Август, оказалась напряжённой. Полк полковника Бринкена теснил конфедератов, и отряд, отбиваясь от планомерно наступавшего противника, отходил к Днестру. Местное украинское население относилось к шляхетским отрядам, как и вообще к полякам, недружелюбно, как к вековым поработителям. Русским же солдатам украинцы открыто симпатизировали и нередко оказывали им разные услуги, выдавали местонахождение конфедератов, служили проводниками.

С офицерами отряда с первых же дней у Беньовского сложились натянутые отношения. На руководство отрядом претендовал пан Ковальчик из галицийских помещиков, и за него стояли другие офицеры, все из местной шляхты. Незадолго до прибытия Мориса Августа раненого командира отряда оставили под присмотром монастырской братии в одном из монастырей и в командование отрядом фактически вступил Ковальчик. Подчинился он Беньовскому неохотно, как говорится, со скрежетом зубовным, да и то только после того, как Морис Август собрал всех офицеров и зачитал перед ними письменный приказ Иосифа Пулавского.

— Вы слышали приказ, господа офицеры? Согласно воле генерала, я вступаю в командование отрядом. Хотел бы, панове, предстать в ваших глазах боевым офицером.

— Расскажите о вашем боевом опыте, — сказал со скрытой ехидцей один из друзей Ковальчика, долговязый хорунжий.

— Извольте. Вырос я в семье генерала австрийской службы. Прошёл Семилетнюю войну, участвовал во многих сражениях. Командовал отрядом конфедератов. За успешные боевые операции под Волковыском и Белостоком представлен к чину полковника. Вам этого мало?

— Понятно, полковник, — произнёс долговязый.

— О боевых заслугах капитана Ковальчика наслышан. Почту за честь видеть его своим заместителем.

Ковальчик с этим как будто смирился, но спорил с Беньовским по всякому случаю, пускался в пространные рассуждения, выслушивая его распоряжения. Главный спор разгорелся по принципиальной тактике боевых действий. Беньовский настаивал на том, чтобы отходить в предгорья Карпат и оттуда тревожить противника внезапными вылазками мелких групп. Он уже был научен массированным наступлением превосходящих сил русских под Белостоком. Ковальчик не соглашался с ним и предлагал свою тактику — необходимо соединиться с другими отрядами конфедератов, действовавшими по соседству, и дать русским сражение. Не пристало шляхтичам трусливо прятаться в горах. С ним соглашались и его сторонники, не желавшие уходить далеко от своих галицийских имений.

— Но поймите же, пан Ковальчик, несколько отрядов, собранных в единый кулак, — это великолепная мишень для противника, — убеждал Беньовский. — А наша главная сила именно в том и состоит, что мы действуем множеством мелких единиц, рассеянных на большой территории. Учтите ещё враждебное нам окружение в Галиции.

— Вы плохо знаете галицийцев. Они греко-католики. Если кое-кто из них и враждебен нам, можно и припугнуть. Не мешало бы устроить две-три публичные экзекуции и вздёрнуть на придорожных деревьях тех хлопов, которые явно служат русским.

— Чего вы этим достигнете? Подтолкнёте хлопов к массовому бегству в лагерь Гонты и Железняка?

Спор достиг критической точки, когда стала очевидной неизбежность столкновения с русским авангардом. Перед самым сражением Ковальчик увёл часть отряда в сторону Волочиска, по существу дезертировал с поля боя. Авангардный батальон полка Бринкена легко смял и рассеял ослабленные силы Беньовского. Его люди в панике разбегались по окрестным хуторам и рощам. Сам Морис Август был пленён и доставлен в Тернополь, в штаб полка. Это произошло в мае 1769 года.

Говорят, беды не приходят в одиночку. В штабе полка, в приёмной полковника, Беньовский лицом к лицу столкнулся с тем самым русским офицером, который когда-то приходил в его отряд в качестве парламентёра, а потом взял его в плен. Это было на заснеженном поле в излучине реки Нарев.

— Господин барон! Вот неожиданная встреча, — преувеличенно громко воскликнул офицер, теперь уже не поручик, а штабс-капитан. Недавно его перевели за заслуги с повышением в полк Бринкена.

— Стало быть, снова свиделись. Судьба, — с ухмылкой ответил Беньовский.

— А ведь вы, кажется, слово нам дали...

— Дал, взял обратно...

— Нехорошо, господин барон. Не по-дворянски поступили. На этот раз не станем полагаться на ваше честное благородное слово.

— Воля ваша. Вы победители.

Полковник, выслушав доклад адъютанта о деле барона Беньовского, кисло поморщился и решил незамедлительно отправить пленного в штаб генерала Прозоровского.

А генерал, ознакомившись с его делом, глубокомысленно произнёс:

— Не резон, однако, шкодливого козла в огород пускать. В Киев его, мазурика, на поселение.

Сам он не счёл нужным беседовать с Беньовским, а поручил одному из офицеров штаба известить пленного о своём решении. Услышав приговор, Морис Август запротестовал было.

— Пусть мою судьбу решает мой король Станислав.

— С вашим королём мы как-нибудь столкуемся, — ласково ответил ему штабист. — А Киев, голубчик, — это ещё не Сибирь, не Камчатка.