Каторжник император. Беньовский

Глава шестая

Утро было холодным, пасмурным. Падал мелкий, колючий снег. Сквозь снегопад смутно маячили силуэт собора, колокольня со шпилем...

На плацу перед собором выстроился в каре гарнизон крепости. Под барабанную дробь вывели из казематов заключённых, поставили в центре каре. Кроме Беньовского и Винблада привели ещё четверых. Трое из них, как можно было судить по мундирам, офицеры и один цивильный.

Комендант крепости, приняв из рук помощника бумагу, развернул её и зычно зачитал:

— «По повелению ея императорского величества! Военнопленные венгр Бейнокс и швед Винблад, состоявшие до этого на службе у так называемых конфедератов и поднявшие оружий против русской армии и нашего друга и союзника короля Польши Станислава, бежавшие с места поселения, города Казани, завладевшие обманным путём чужими документами и выдавшие себя за казанского мещанина Закирова и его слугу, вознамерившиеся тайно бежать за границу с дурными умыслами, нарушившие российские законы и посему признанные опасными преступниками...»

Беньовский вслушивался в зычный, с хрипотцой голос старого служаки. Почему исказили его имя и сделали Бейноксом? Так, видимо, написано в приговоре. Да какая разница. Пусть будет Бейнокс. А комендант называл имена следующих лиц:

— «Бывший гвардии поручик Панов, бывший капитан армии Степанов, бывший полковник артиллерии Батурин и бывший секретарь московского Сената Софронов, уличённые как участники возмутительного заговора, имевшего целью свержение законной государыни императрицы нашей...»

«Хорошая подобралась компания, ничего не скажешь», — подумал Морис Август и почувствовал даже какое-то облегчение в душе. Не перевелись ещё заговорщики у москалей.

— Всё вышеупомянутые лица высылаются на дальнее поселение в Камчатский край, где будут существовать за счёт собственного промысла, но отнюдь не государственного вспомоществования.

Комендант закончил чтение приговора, свернул бумагу в трубку и передал помощнику. И прибавил уже от себя:

— Желаю счастливого пути вам. И не вздумайте бежать. Всё равно попадёте ко мне, под сей гостеприимный кров.

Он был не лишён чувства юмора, этот старик комендант. За чугунной оградой собора находилось небольшое кладбище — несколько каменных крестов. Такой чести, быть погребёнными рядом с императорской усыпальницей, удостаивались лишь коменданты крепости, персоны, близкие к трону. Здесь уже покоилось несколько его предшественников. Ждал своей очереди и этот.

— Не вздумайте бежать, — повторил комендант. — С Камчатки ещё никто не бегал.

«Ну это мы ещё посмотрим», — подумал Беньовский, и отчего-то ему стало весело.

Деньги и ценности, отобранные при аресте, заключённым, теперь уже ссыльным, вернули. Получил свой кошелёк, в котором ещё оставалось немало монет, и Морис. Комендант порекомендовал приобрести тулупы и валенки. Впереди была долгая дорога, многомесячная, через всю огромную страну. Предстояли и суровые морозы.

Тулупы и валенки привёз прямо в крепость купец-поставщик и запросил за товар втридорога. У бывшего гвардейца Панова таких денег не оказалось. Беньовский выручил его из беды…

— Век буду признателен вам, — прочувствованно произнёс Панов.

— Полно, полно, поручик. Все мы теперь одной ниточкой повязаны. Вместе и на берег выкарабкаемся, — многозначительно сказал Морис.

Настал день выезда. На рассвете распахнулись тяжёлые ворота крепости, и возки тронулись по снежной скрипучей дороге, сопровождаемые конвоем. Остались позади угрюмые стены крепости, взметнувшийся в небо шпиль собора.

Утомительно долог зимний путь в Сибирь. Недели, месяцы проходят, а конца-края пути не видно. Тянутся заснеженные поля, леса. Ветви елей прогнулись под тяжестью снеговых подушек. Уютно подымается в небо струйками дымок от печей. Мелькают села, городки, города: Вологда, Пермь, Екатеринбург, Тюмень. Города украшены белокаменными громадами соборов и монастырей.

Вологда встретила путников лютыми морозами. От закуржавелых лошадей шёл пар. Винблад страдал мучительным, лающим бронхиальным кашлем, пряча лицо в воротник спасительного тулупа. Беньовский упрашивал конвойных поднести больному чарку водки. На привалах швед горько жаловался на свою судьбу и выговаривал Морису:

— И зачем я, дурак, послушался вас. Не так-то уж и плохо жилось нам в Казани.

— Не вешайте носа, Адольф. Что-нибудь придумаем, — успокаивал его Беньовский.

В крупных городах менялся конвой, и ссыльных на два-три дня размещали в местный острог. Можно было обогреться и отдохнуть. Но что это был за отдых на жёстких нарах, кишевших клопами! Почему-то во всех острогах печи нещадно дымили и плохо прогревали камеры. Беньовский старался сблизиться со своими спутниками-заговорщиками, выведать их прегрешения. В первую очередь он постарался разговориться с Батуриным, немолодым уже полковником-артиллеристом.

— Рад, полковник, вашему обществу. Я ведь тоже в вашем чине. Вы готовили заговор с целью свержения Екатерины?

— Какой там заговор? Никакого заговора, по сути дела, не было. Велись тайком крамольные беседы. Осуждали узурпацию власти Екатериной и убийство её мужа. А почему у власти она, когда налицо есть цесаревич Павел[28]? Говорили и о превосходстве британской системы власти — король суть символ, знамя, а реальная власть в руках выборного парламента, представляющего разные сословия. Панов, самый молодой и горячий среди нас, произнёс однажды такую сакраментальную фразу: «До каких пор Россией будет править развратное бабье?» Наш кружок состоял всего лишь из пяти человек.

— Я вижу, вас здесь четверо. А какая судьба пятого?

— Пятый оказался доносчиком. Он регулярно сообщал в полицию содержание наших разговоров. Это послужило основанием для нашего ареста. Нам вменили в вину попытку организовать заговор с целью свержения государыни и ещё оскорбление её величества. Императрица была напугана делом поручика Мировича. Теперь мы с вами люди общей судьбы.

— Из всякого, казалось бы безвыходного, положения можно найти выход.

— Какой может быть выход?

— Бегство, полковник.

— С Камчатки не убежишь. Тысячи вёрст до крупных центров. Кругом студёное море.

— Вы правы. Но всё равно, бегство — наш единственный выход. Нас уже шестеро. Наверняка найдутся друзья и сторонники там, на Камчатке. Мы захватим торговое судно и отплывём к берегам Японии или Китая. А там видно будет.

— Захватить судно... Вероятно, это вызовет вооружённую стычку, жертвы.

— Очень может быть.

— То, что вы предлагаете, это открытый бунт.

— Называйте так, если вам угодно. Другого выхода у нас нет.

Этот разговор произошёл в вологодской тюрьме. В дальнейшем Беньовский заговаривал о своём плане захвата судна и побега морем и с Батуриным, и с другими. Сперва все, кроме гвардейского поручика, встречали слова Мориса с сомнением. Но по мере того, как накапливалась усталость и усиливалась тоска от утомительно нудной, нескончаемой дороги, каждый ссыльный обращался в своих помыслах к дерзкому плану захвата судна и бегства в загадочную заморскую страну.

— Пожалуй, вы правы, полковник. Это наш единственный выход, — сказал ему Батурин во время отдыха в екатеринбургской тюрьме.

— Рассчитывайте на меня! — воскликнул Панов.

И даже угрюмый Винблад невольно оживился и стал с интересом прислушиваться к разговорам Беньовского с попутчиками.

— В ваших планах, Морис, есть что-то привлекательное, — сказал швед. — Терять нам, кажется, уже нечего.

За Тюменью леса сменились ровной, скучной степью, наводившей уныние. Зима подходила к концу. Солнце после ночных заморозков начинало с утра припекать, и снег становился рыхлым и ноздреватым. Иртыш у Омска ещё преодолели по льду. Но когда достигли Оби, там начался ледоход. На реке стоял гул и грохот. Льдины лопались, громоздились друг на друга, крошились, устремлялись в бурные водовороты.

В Колывани, на левом берегу Оби, задержались дней на десять, ожидая, пока могучая река не очистится ото льда. Конвойные пьянствовали и сквернословили. Ссыльные скучали, вслушиваясь в грохот льдин. Наконец переправились на правый берег на барже-пароме. Дальше следовали уже не в санях, а на телегах по тряской, раскисшей от весенней распутицы дороге. К началу мая семидесятого года добрались до Томска.

За Томском местность стала разнообразней, оживилась. Степь сменилась лесными массивами. Могучие разлапистые кедры и стройные, словно корабельные мачты, лиственницы подступали к самой дороге, образуя зелёные коридоры. Пахло весенней прелью, свежей хвоей, разными лесными запахами. Из чаши доносились птичьи голоса. Селения попадались по пути не часто. Добротные избы под тесовыми крышами были срублены из толстоствольных лиственниц — не избы, а крепости. На пригорках возвышались бревенчатые церкви с шатровыми колоколенками.

Миновали Красноярск, переправившись через широкий Енисей. Далее пошла пересечённая, холмистая местность. К югу, над лесными далями, синели отроги Саянских гор. В Иркутске произошла очередная смена конвоя. Ссыльных поместили в одну общую камеру острога и даже сводили в баню. Камеру посетил православный священник, благословил и причастил православных — Панова, Степанова, Батурина и Софронова. Беньовский и Винблад не стали настаивать, чтобы ради них прислали ксёндза и пастора. Их могло в Иркутске и не оказаться.

Покидая камеру, священник напутствовал:

— Всевышний послал вам, дети мои, тяжёлое испытание. Несите же свой крест с кротостью и смирением.

— С кротостью и смирением... Как бы не так! — дерзко произнёс Беньовский, когда за священником захлопнулась дверь камеры.

— Не кощунствуйте, — возразил Софронов, тщедушный, сухопарый человек. — Мы жертва оговора. Надо писать кассацию на высочайшее имя.

— Посылали уже. А что толку? — сказал Батурин.

— Вернёмся к прежнему разговору, господа, — решительно произнёс Беньовский. — Разделяете ли вы мой план захватить у берегов Камчатки торговое судно и бежать на нём в заморские страны? План рискован, дерзок — слов нет. Но предложите что-нибудь другое. Готов вас выслушать.

— Рассчитывайте на меня. Другого пути у нас нет, — тихо воскликнул Панов.

— И на меня, — одновременно сказали Батурин и Степанов.

Винблад насупился и не сразу сказал своё слово.

— Я как все, господа.

— А вы, любезный бывший секретарь Сената? — обратился Беньовский к Софронову.

— Опасное предприятие затеваете, господа, — не сразу ответил Софронов. — Но императрица ещё сравнительно молода, царствовать будет долго. Вряд ли нас помилуют в её царствование. Так что и я с вами.

— Вот и отлично. Будем считать, что достигнуто полное согласие, — подытожил Беньовский. — Нам осталось, господа, избрать руководителя сего предприятия, которому мы доверились бы всецело и подчинялись безоговорочно.

— Изберём полковника, — сказал Батурин, указывая на Беньовского. — Вам принадлежит идея... Вам, как говорится, и карты в руки. И ваш военный опыт, и чин, наконец...

С доводами Батурина, старшего по возрасту, все согласились. Сам Беньовский пишет, что это соглашение было достигнуто 29 августа 1770 года.

Из Иркутска выехали трактом на Верхнюю Лену. Миновали бурятские поселения и достигли села Качуг. Здесь погрузились в лодки и пошли на вёслах вниз по реке. В верховьях Лена совсем не широка и ничем не напоминает ту могучую в своём среднем и нижнем течении реку, которая во время весеннего половодья разливается на десятки вёрст, так что с одного берега не увидишь другого. Не река — море.

Лена петляла, стиснутая высокими, обрывистыми берегами. В быстрой, прозрачной воде сновали стайки рыбёшек. Нередко киль лодки со скрежетом упирался в каменистое дно. У села Усть-Кут пересаживались в большой парусник-дощаник. Если позволял попутный ветер, шли под парусом. Если ветер стихал, полагались на течение. Лоцман умело направлял руль, чтобы не сбиться с фарватера и обойти мели и камни.

Река, становясь всё более широкой и полноводной, и здесь змеилась петлями. Иногда она растекалась по протокам, образуя лесистые островки. Иногда отвесные берега сужались до узких коридоров, а прибрежные скалы принимали фантастические очертания великанов, которые, словно стражи, хранили покой реки. Берега Лены были заселены, хотя и не густо. Встречались и русские поселения с лиственничными срубами изб и амбаров. На берегу сушились на жердях рыболовные сети, чернели вытащенные на берег лодки. Детвора с любопытством провожала проплывавший мимо дощаник и махала вслед ему руками. Встречались и тунгусские становища с остроконечными чумами, возле которых паслись олени.

Приняв полноводные притоки Киренгу, Витим и Олёкму, Лена становилась широкой и могучей рекой. Что против неё Волга у Казани! Прибрежные горы сменились широкой лесистой долиной. Теперь встречались якутские села с жилищами-балаганами, сооружёнными из наклонно поставленных брёвен, обмазанных глиной и коровьим навозом. На лугах паслись стада коров.

Вот и Якутск, деревянный, разбросанный. Среди построек выделяются несколько церквей, гостиничный двор и ещё бревенчатые башни острога с остроконечными тесовыми кровлями. Острог поставлен ещё в прошлом веке. К нему жмутся избы побогаче — в них обитают чиновники, купцы, духовенство. А по окраинам рассыпаны избы всякого малоимущего люда, русских и якутов.

О прибытии партии ссыльных доложили воеводе. Воевода послал в острог, куда заключили Беньовского и его сотоварищей, исправника. Приняв у начальника конвоя список ссыльных, исправник устроил им перекличку и потом глубокомысленно произнёс:

— О, важные птицы! Заговорщики, беглые... Будет капитану Нилову достойное пополнение.

— Кто такой Нилов, позвольте полюбопытствовать, ваше благородие? — спросил Батурин.

— Ваш будущий бог и царь. Вновь назначенный управитель Камчатского края. У него таких, как вы, мазуриков, пруд пруди.

Беньовский с удовлетворением подумал, что это превосходно. Значит, список заговорщиков будет расширен.

Для проформы исправник спросил, нет ли у ссыльных каких-либо просьб, пожеланий, жалоб. За всех ответил Беньовский:

— Жалоб нет, ваше благородие. Премного всем довольны. Есть одна просьба — лекаря бы прислать. Двое наших товарищей разболелись.

Речь шла о Винбладе и Софронове. На одном привале ссыльные отведали купленной у якутов вяленой рыбы. Она оказалась несвежей, с душком. С непривычной пищи у всех началось острое расстройство желудка. К концу плавания все выздоровели, за исключением Винблада и Софронова, вообще склонных ко всяким заболеваниям.

— Будет вам лекарь, — пообещал исправник.

В тот же день в острог к заключённым пришёл лекарь-немец. Какой-то весь неопрятный и помятый, словно после трудного пути.

— Врач Гофман, — представился он. — Эта кошмарная дальняя дорога... Я совсем раздавлен. Тоже следую на Камчатку. В некотором роде ваш товарищ по несчастью.

— Вы тоже осуждённый? — спросил его Беньовский.

— Нет. Назначен главным хирургом Камчатки. Но чем это назначение, шорт бы его побрал, лучше ссылки? Увы, у меня не было связей среди влиятельных людей Петербурга...

— Стоит ли смотреть так мрачно, доктор, на вашу предстоящую камчатскую жизнь? Вы всё-таки свободный человек.

— Грош цена такой свободе. Я бы сбежал с этой проклятой Камчатки при первой возможности.

— И бегите на здоровье.

— Легко сказать, бегите! Куда бежать, на чём бежать?

— А вот об этом мы с вами поговорим в другой раз, если у вас действительно серьёзные намерения. А сперва окажите помощь больным.

Гофман осмотрел больных и покачал головой:

— Вам бы, господа, бульон и тёплую постель. Чем я могу помочь!

Всё же лекарь принёс закрепляющие порошки и кувшин с черничным отваром.

— Я настоял, чтобы воевода задержал ваш выезд в Охотск до выздоровления больных, — сообщил Гофман. — Впереди самая ужасная часть пути.

— Уж что может быть ужаснее плавания в тесном дощанике, езды при лютом морозе, — простонал Софронов.

— Это всё были лёгкие увеселительные прогулки, смею заверить вас, — возразил лекарь. — Готовьтесь к худшему. Тракт Якутск — Охотск существует только на карте. В действительности это вьючная тропа, кое-где просека. Путь сей недоступен для колёсного транспорта. Вам подадут якутскую лошадёнку. Вы будете пробираться сквозь лесные завалы, вязнуть в болоте, страдать от полчищ ненасытного гнуса. Я знаю, мне рассказывали люди.

Лекарь-пессимист вновь стал жаловаться на горькую судьбу свою. Он был в отчаянии от назначения главным хирургом Камчатского края, дикого и заброшенного в его представлении.

— Вы не исключаете возможного бегства в Китай, или Японию, или, наконец, в испанские владения? — пытливо спросил его Беньовский.

— Если бы это было так легко. Был бы я богат, купил бы у купцов рыболовное судно, нанял бы команду...

— Вы так богаты, что можете покупать суда?

— Только в мечтах.

— Тогда спуститесь на нашу грешную землю, мой дорогой доктор.

Постепенно Беньовский посвятил Гофмана в свои намерения захватить для побега торговое судно. Лекарь после некоторых колебаний согласился присоединиться к заговорщикам.

— Ваш план рискован, но это всё же лучше, чем лечь костьми на этой проклятой Камчатке.

— Мы рады вашему согласию, — сказал Беньовский. — Нам необходим свой врач. Вы будете нашим главным корабельным хирургом.

Винблад и Софронов выздоровели, и воевода распорядился, чтобы ссыльные следовали дальше, в Охотский порт. Гофман зашёл в острог попрощаться.

— Надеялся следовать вместе с вашим караваном, — сокрушённо сказал он. — Но совсем разболелся. Замучила каменная болезнь. Второй день не проходит приступ. Шорт побери...

Гофман любил чертыхаться, но не мог произнести правильно слово «чёрт». Он осунулся, пожелтел и выглядел тяжелобольным.

— Помните о нашем уговоре, доктор, — сказал ему на прощание Беньовский.

Дорога от Якутска до Охотска превзошла все мрачные ожидания. Гофман оказался прав — Охотский тракт существовал только на карте. Навьюченные скарбом и тащившие всадников коренастые мохнатые лошадёнки якутской породы медленно плелись по тропе, взобравшись на сопки, спускались в овраги и лощины, переходили вброд стремительные ручьи и топкие болота. Совсем замучил таёжный гнус, тучами преследовавший путников и лошадей, проникавший под платье, за воротник, под обшлага рукавов. Только у дымных костров на привалах и удавалось на короткое время спастись от кровопийц. Люди до крови расчёсывали искусанную кожу. Их лица вспухли, покрылись волдырями.

На всём пути от Якутска до Охотска было всего несколько почтовых станций, где меняли лошадей. Лишь у перевоза через реку Алдан, крупный приток Лены, станция была при небольшом поселении, состоявшем из нескольких русских изб и якутских жилищ-балаганов. Другие же станции представляли собой одинокую избушку и рядом с ней две-три юрты-времянки да загон для лошадей.

На одной из таких затерянных в тайге станций караван нагнал казак, сопровождаемый двумя якутами.

— Какие новости, служивый? — спросил его урядник, начальник конвоя.

— Немец-лекарь преставился.

— Не тот ли самый, что к нам в острог захаживал? — спросил Беньовский, слышавший слова казака.

— Должно быть, тот самый. Сказывают, нашли у него какую-то важную бумагу. Написал он её будто бы перед кончиной. Велено мне по этому случаю с депешей от воеводы скакать незамедлительно к господину Плениснеру, начальнику Охотского порта. И непременно ваш караван обогнать. Стало быть, дело сурьёзное.

— Тяжёлая у тебя служба, братец, — сочувственно сказал Беньовский, лихорадочно раздумывая. Слова казака внушали тревогу. Депеша, которую вёз казак в Охотск, была, очевидно, каким-то образом связана с предсмертным письмом Гофмана. А что, если лекарь проговорился о плане побега с Камчатки в минуту раскаяния? Конечно же проговорился. Зачем же в таком случае воевода посылал гонца-казака к начальнику Охотского порта и с наказом непременно обогнать их караван? А затем, чтобы предупредить. Что их теперь может ожидать? Дальше Камчатки, пожалуй, не сошлют. Некуда. А вот разъединить, разбросать поодиночке по разным отдалённым поселениям, да и заковать в кандалы, пожалуй, могут. И тогда прощай навеки план побега.

Решение в голове Беньовского созрело быстро. И он решил действовать с поспешностью, дерзко и смело. Начальник станции, полукровка, сын русского казака и якутки, кроме выполнения своих прямых служебных обязанностей, ещё и поторговывал вином, потчуя проезжих русских и окрестных якутов. Зоркий взгляд Мориса Августа уловил, как конвойные один за другим заходили в почтовую избу и, пробыв там некоторое время, выходили на волю раскрасневшимися, осоловелыми. И Беньовский тоже зашёл в избу.

— Водочки бы, любезнейший, — попросил он начальника станции.

— Ссыльным не положено, — ответил тот не очень уверенно.

— Да не для себя прошу. Служивых хочу угостить. Вот возьми. Сдачи не надо.

И Беньовский бросил на стол золотую монету.

— Ну, коли так... Служивых угостить не грех.

Морис Август вышел из избы с четвертной бутылью и подошёл к уряднику.

— Тяжёлая ваша служба. И всё из-за нас, смутьянов, страдаете...

— Уж это точно, из-за вас.

— Угощайтесь-ка, ребята.

Урядник покуражился из приличия, но четверть всё же принял бережно из рук Беньовского. Глаза его разгорелись в предвкушении удовольствия. К конвойным присоединился и казак-гонец. За первой четвертной бутылью последовала вторая. Сморённые водкой и усталостью конвойные засыпали у костров. Казак, продублённый якутскими зимними морозами и летним зноем, гнуса не боялся и улёгся в сторонке на охапке сена. Через минуту он уже храпел.

Только теперь Беньовский обратился к своим спутникам и растолковал им опасную ситуацию.

— Надо найти пакет и вскрыть его, — сказал он.

— С огнём играете, барон, — предупредил его Винблад.

— Похоже, нам грозят большие неприятности. И весь план бегства может рухнуть ещё до того, как мы достигнем камчатского берега. Положитесь на меня.

Беньовский подошёл к казаку, храпевшему на охапке сена.

— Не угодно ли, братец, ещё? — ласково говорил Морис, а сам ощупывал грудь и карманы никак не реагировавшего на его слова гонца. Нет, пакета при нём не было. Значит, пакет остался в перемётной суме, притороченной к седлу, сообразил Беньовский. Так и есть, он оказался в суме. Он был помят, сургучная печать от долгой и тряской езды попортилась, покрошилась, и поэтому пакет легко вскрывался. Беньовский огляделся, удостоверившись, что все конвойные и казак мертвецки пьяны и спят, что называется, без задних ног, а сопровождавшие казака якуты разошлись по юртам, и извлёк из пакета два письма и внимательно прочёл их.

Одно из них, сумбурное, бессвязное, украшенное кляксами, было письмом Гофмана. Лекарь, страдавший от тяжёлой болезни и предчувствовавший свой конец, впал в раскаяние и признавался в своём согласии принять участие в заговоре ссыльных с целью побега с Камчатки. Упоминалось и о плане захвата судна. «Да простит Господь прегрешения мои, вызванные слабостью духа моего и дурным влиянием людей, переступивших закон. Хочу уйти из жизни чистым» — так заканчивалось это письмо.

Письмо воеводы было чётким, лаконичным, написанным отменным писарским почерком. Воевода советовал начальнику борта ссыльных на Камчатку не отправлять, а задержать в Охотске до дальнейшего распоряжения Сената, куда он, воевода, направит донесение обо всём случившемся.

— Господин Софронов, — обратился Беньовский к бывшему секретарю Сената, — у вас хороший почерк?

— С плохим почерком не держали бы в секретарях.

— Отлично. Попросите у начальника станции перо, чернила и лист бумаги.

— Зачем? Что я ему скажу?

— Скажите что угодно. Стихи, мол, писать захотелось.

— Я не пишу стихи.

— Тогда скажите, что собираетесь заранее написать прошение на имя начальника Охотского порта. Нуждаюсь, мол, в лечении. И помните, вы все согласились повиноваться мне.

Софронов выпросил у станционного начальника медную чернильницу, гусиное перо и чистый лист бумаги. Облюбовали укромное местечко и приспособили саквояж Беньовского в качестве письменного стола.

— А теперь пишите, — приказал Морис. — Старательно и красиво пишите.

Так было составлено подмётное письмо от имени воеводы к начальнику Охотского порта Плениснеру. Воевода извещал, что в Охотск следуют шестеро ссыльных. По его наблюдениям, эти люди за время пребывания в Якутске ни в чём предосудительном замечены не были. Более того, они вели себя как достойные люди, жалоб не высказывали и, казалось, были одержимы чувством раскаяния. По мнению воеводы, несчастные заслуживают снисходительного к себе отношения и облегчения участи.

Беньовский диктовал, а бывший секретарь писал, внося редакционные коррективы по правилам русского языка и придавая письму необходимый бюрократический колорит. Когда подмётное письмо было готово, Морис уложил его в пакет и упрятал в перемётную суму. Подлинное же письмо он скомкал и бросил в костёр. А казак, проспавшись, отправился дальше, обгоняя ссыльных.

Нелёгким был переход по кручам перевалов хребта Джугджур. Каменные осыпи уходили из-под ног лошадей в пропасть и, казалось, готовы были увлечь за собой весь караван. Кони испуганно прижимались к отвесной скале, неуверенно нащупывая ногами дорогу. Но вот кончились перевалы, и караван вышел в долину реки Охоты, окаймлённой зарослями тальника и ольхи. Наконец на горизонте открылось море, Охотское, или Ламское, как называли его местные аборигены-эвены, или ламуты. Море штормило. Высокие пенистые гребни волн накатывались на каменистый берег. На берегу чернели два-три десятка строений, среди них возвышалась церковь. Порт был открытым, неудобным для стоянки судов. На рейде виднелись два стоявших на якорях корабля.

Беньовский и его спутники приближались к Охотску не без чувства опасения. Казак-гонец прибыл в порт, вероятно, дня два тому назад. Как воспринял начальник порта Плениснер подмётное письмо? Признал ли его подмётность? Насколько сам казак был осведомлён о содержании сожжённых писем? Хотя вряд ли. Казак-гонец — мелкая сошка, не посвящённая в дела воеводы.

Начальник порта действительно прочитал доставленное казаком письмо с чувством некоторого недоумения. Он знал якутского воеводу как человека властного, прямолинейного и грубого. И вдруг такое письмо с налётом сентиментальности и даже с проявлением заботы о ссыльных. Впрочем, неожиданный характер письма начальник порта объяснил переменчивым характером воеводы и поэтому не придал ему особого значения. Беньовского и его спутников он приказал расконвоировать — из Охотска не убегут — и предоставить самим себе. Ссыльные расселились по обывательским избам, ожидая отплытия на Камчатку.

— Кажется, Плениснер принял подмётное письмо за истинное, — сказал Беньовский спутникам, когда они собрались, чтобы обсудить положение.

— Не забывайте, что воевода посылает донесение в Сенат, раскрывая ваши планы, — возразил Степанов.

— Пока, дорогой мой капитан, письмо воеводы дойдёт до столицы, пока в него вчитаются сенатские чиновники и пока придёт в Якутск решение Сената, пройдёт не менее полутора лет. Российские просторы наш союзник. Мы тем временем, да поможет нам Бог, будем далеко от России.

— Всё же не резон засиживаться в Охотске. Чем дальше от якутского воеводы, тем на душе спокойнее, — сказал Батурин.

— Да и к освобождению ближе, — добавил Панов.

— Вы правы, — согласился с ними Беньовский. — Пойду-ка я к Плениснеру упрашивать его, чтоб поскорее отправил нас на Камчатку.

Начальник порта встретил Мориса дружелюбно, пригласил его присесть в кресло, расспросил о дороге и даже угостил табаком. Он был рад свежему человеку, вносившему разнообразие в монотонный уклад охотской жизни.

— Надеюсь, вы и ваши спутники не в обиде на меня за то, что я не спешу с вашей отправкой? — сказал Плениснер. — Впереди жестокие осенние шторма. Почему бы вам не переждать зиму в Охотске? Наша тихоокеанская столица — это всё же не Богом забытый Большерецк.

— Я пришёл просить вас об обратном. Императрица повелела определить местом нашей ссылки Камчатку. Просим вас незамедлительно отправить нас в Большерецк, как это было угодно государыне. Пусть скорее решится наша судьба. Мы же готовы безропотно нести свой крест.

— Смирение похвально. Но я вам говорил уже, в это время года Охотское море встречает мореплавателей жестокими штормами. И случается, что корабли гибнут.

— На всё воля Божья. Не нам ей перечить.

— Если вы так настаиваете... На днях выходит к устью Большой реки галиот[29] с припасами для Камчатки.

Охотское море встретило путников неласково: едва слилась с линией горизонта зубчатая кромка берега, как галиот подхватило, как пушинку, водоворотом. Шальные водяные валы с гулом налетали один на другой. Острые брызги заливали палубу. Жалобно скрипели мачты. Стремительные порывы ветра трепали паруса. Судно кренилось и, казалось, вот-вот готово было нырнуть в пучину волн. А сверху моросил холодный мелкий дождь. Свинцовые тучи заволакивали небо, не оставляя просвета.

Первым свалился от морской болезни Софронов, за ним последовал Панов. В каюте было душно и жутко. Корпус корабля содрогался от ударов и скрипел. Лучше других держались Беньовский и Батурин, хотя и они не рисковали выходить на верхнюю палубу.

— Если бы среди нас оказался опытный моряк... — задумчиво произнёс Морис.

— А если бы нас было не шестеро, а два десятка, и все вооружённые... — подхватил в том же тоне Батурин.

— Но среди нас нет опытного моряка. И нас только шестеро, и мы безоружны, — с грустью подытожил Беньовский. — А жаль. Момент для захвата судна самый подходящий. Команда деморализована штормом. Половина её страдает морской болезнью. Захватив галиот, мы изменили бы курс и направились в испанские владения.

Несколько дней шторм неистово трепал небольшое судно. Матросы усердно молились Николаю Чудотворцу, покровителю моряков. Опытный штурман уверенно вёл галиот наперерез водяным валам к западному берегу Камчатки. Шторм стал несколько стихать, когда на горизонте показалась тёмная полоска камчатской земли.

Морис Август Беньовский и пятеро других ссыльных высадились в устье реки Большой 2 декабря 1770 года.